Увидев меня, она приветливо кивнула с той непринужденной грацией, что свойственна одним лишь француженкам, потом, протянув мне руку, предложила сесть, как и в прошлый раз, с ней рядом. И сказала:

– Ну вот, я уже занялась вашим делом.

– О! – вскричал я с выражением, вызвавшим у нее улыбку. – Не будем говорить обо мне, поговорим о вас.

– Обо мне? С какой стати? Во всем этом деле я ни при чем. Разве я добиваюсь места учителя фехтования в одном из полков его величества? Так что же вы хотите рассказать обо мне?

– Я хочу вам сообщить, что со вчерашнего дня вы сделали меня счастливейшим из смертных, что с тех пор я только о вас и думаю, только вас и вижу, что я всю ночь глаз не сомкнул: мне казалось, будто час, когда я смогу снова вас увидеть, никогда не настанет.

– Ну, эта ваша тирада – прямо-таки признание по всей форме.

– Понимайте его, как вам угодно, но, право же, я высказал не только то, что думаю, но и то, что переживаю.

– Да бросьте, вы шутите.

– Нет, клянусь честью.

– Вы серьезно?

– Очень серьезно.

– Что ж, это, – сказала Луиза, – признание, хоть и скоропалительное, может быть искренним, и я обязана остановить вас, пока дело не зашло слишком далеко.

– В каком смысле?

– Дорогой соотечественник, между нами не может быть ничего, кроме доброй, искренней и чистой дружбы.

– Но почему же?

– Потому что у меня есть возлюбленный, а вам уже должно быть известно на примере моей сестры, что верность – наш семейный порок.

– Как я несчастен!

– Не преувеличивайте. Если бы я позволила чувству, которое, по вашим словам, вы ко мне испытываете, пустить более глубокие корни, вы могли бы страдать. Надо сразу выдернуть эту фантазию у вас из головы, слава Богу, время еще не упущено, – прибавила Луиза с улыбкой, – и я надеюсь, «недуг» не будет прогрессировать.

– Хорошо, не будем больше говорить об этом.

– Напротив, поговорим, ведь когда вы встретите здесь того, кого я люблю, очень важно, чтобы вы знали, как крепко я любила его и раньше, до знакомства с вами.

– Благодарю вас за доверие.

– Вы задеты, вы дуетесь, и совершенно напрасно. Ну же, пожмите мне руку как доброму другу.

Я принял руку, протянутую Луизой, и, поскольку у меня не было никаких оснований затаить на нее злость, вздохнул:

– Да, вы поступили честно.

– Вот и славно.

– А он, наверное, какой-нибудь князь? – не сдержался я.

– Нет, я не настолько требовательна. Всего лишь граф.

– Ах, Роза, Роза! – вскричал я. – Не приезжайте в Петербург, здесь вы забудете господина Огюста!

– Вы меня обвиняете, не выслушав, это нехорошо, – укорила Луиза. – Вот потому-то я и хочу вам все рассказать. Впрочем, вы не были бы французом, если бы не судили так.

– К счастью, ваше особое расположение к русским позволяет мне думать, что вы немножко предубеждены против своих соотечественников.

– Я ни к кому не питаю предубеждения, я просто сравниваю. Каждый народ имеет свои недостатки, которых сам не замечает, так как они неотделимы от его натуры, но иностранцам они бросаются в глаза. Наш главный недостаток – легкомыслие. Русский, к которому приходил француз, никогда не скажет: «Француз только что ушел». Он скажет: «Заходил сумасшедший». Ему не надо пояснять, к какой нации принадлежит упомянутый визитер: каждому ясно, что это француз.

– А у русских что же, и недостатков нет?

– Разумеется, есть. Но их замечать – не дело того, кто пользуется их гостеприимством.

– Спасибо за урок.

– Ах, Боже мой, перестаньте! Это не урок, а совет. Вы же приехали сюда с намерением остаться, не так ли? Так обзаводитесь друзьями вместо того, чтобы наживать врагов.

– Вы правы. Как всегда.

– Думаете, я сама не была такой, как вы? Не я ли клялась, что никогда ни один из этих важных господ, которые так пресмыкаются перед царем и так наглы с нижестоящими, не будет ничего значить для меня? И я нарушила клятву. Не клянитесь, как я, если не хотите нарушить слово.

– При вашем характере, насколько я вас знаю, хотя всего лишь со вчерашнего дня, борьба, наверное, была нешуточной? – сказал я Луизе.

– Да, и долгой, она даже чуть не привела к трагедии.

– Вы надеетесь, что любопытство во мне возобладает над ревностью?

– Ни на что я не надеюсь. Хочу только, чтобы вы узнали правду.

– Говорите же, я слушаю.

– Я, как вы знаете из Розиного письма, работала у мадам Ксавье, в самом модном шляпном магазине Петербурга, куда заходила вся столичная знать. Благодаря моей молодости и тому, что некоторые называют моей красотой, но в первую очередь из-за того, что я француженка, у меня, как вы можете догадаться, не было недостатка в комплиментах и признаниях. И клянусь вам, что хотя эти признания и комплименты подчас сопровождались самыми головокружительными посулами, они не производили на меня никакого впечатления. Так прошло полтора года.

Но однажды – около двух лет назад – перед магазином остановилась карета, запряженная четверкой. Из нее вышли две девушки, молодой офицер и женщина лет сорока пяти – пятидесяти. Офицер был лейтенантом-конногвардейцем, а потому служил в Петербурге, его мать и обе сестры жили в Москве, но пожелали провести три летних месяца в столице со своим сыном и братом. Здесь они первым делом поспешили в магазин мадам Ксавье, великой законодательницы изысканного вкуса: элегантная дама и впрямь не может появиться в свете без ее помощи. Обе девушки были прелестны, а молодого человека я едва заметила, хотя во время их краткого визита он, казалось, очень заинтересовался мной. Сделав покупки, мать этого семейства оставила мне их адрес: графиня Ванинкова, дом на Фонтанке.

Назавтра молодой человек пришел один, желая узнать, занялись ли мы уже заказом его матушки, а ко мне обратился с просьбой заменить бант на одной из шляп.

Вечером я получила письмо, подписанное «Алексей Ванинков». Как все письма этого рода, оно содержало признание в любви. Тем не менее меня поразила в нем одна деталь, говорящая о редкой деликатности: там не было никаких обещаний, речь шла о том, чтобы покорить мое сердце, а не купить его.

В некоторых ситуациях трудно демонстрировать слишком строгую добродетель и не показаться смешной. Будь я великосветской барышней, я бы отослала графу Алексею его письмо нераспечатанным, но коль скоро я была бедной гризеткой, я прочитала его и сожгла.

На следующий день граф опять появился в магазине: его сестры и матушка пожелали приобрести чепцы, выбор которых предоставили на его усмотрение. Когда он вошел, я под каким-то предлогом ушла в апартаменты мадам Ксавье и оставалась там, пока он не удалился.

Вечером пришло второе письмо. Как писал его автор, у него оставалась слабая надежда, что первого письма я не получила. Я не ответила и на это послание.

Назавтра я получила третье. Его тон так резко отличался от первых двух, что я была поражена. От первой до последней строки оно дышало меланхолией, походившей не на ожидаемое мной раздражение ребенка, которому не дали желанной игрушки, а на отчаяние человека, утратившего последнюю надежду. Он писал, что если я не отвечу и на это письмо, он будет просить императора об отпуске, чтобы провести четыре месяца в Москве с семьей. Спустя полгода я получила из Москвы письмо, содержавшее всего несколько слов:

«Я дошел до того, что готов пуститься в безрассудное предприятие, в котором потеряю возможность распоряжаться собой и подвергну опасности не только свою будущность, но и саму жизнь. Напишите мне, что, может быть, когда-нибудь потом вы полюбите меня, чтобы хоть слабый луч надежды снова привязал меня к жизни, и я откажусь от этого замысла, останусь свободным».

Подумав, что эта записка – выдумка, чтобы меня припугнуть, я оставила ее без ответа, как и прежние письма.

Через четыре месяца я получила такое письмо: «Я приеду на днях. Моя первая мысль – о вас. Я люблю вас так же, а может быть, и больше, чем в час отъезда. Теперь спасти мне жизнь уже не в вашей власти, но вы еще можете заставить меня полюбить ее снова».

Такое упорство и тайна, скрытая в двух последних письмах, а также их печальный тон побудили меня решиться ответить, конечно, не так, как желал бы граф, но послать ему несколько слов утешения, закончив все-таки словами о том, что не люблю его и не полюблю никогда.

Тут Луиза, оборвав свой рассказ, внимательно глянула на меня:

– Вижу, вы улыбаетесь, вам все это кажется странным, смешным: откуда столько добродетели у бедной девушки? Успокойтесь: это не просто добродетель, тут еще и воспитание. Моя мать, вдова офицера, оставшись без каких-либо средств, все же воспитывала нас с Розой именно так. Нам было по шестнадцать лет, когда мы потеряли ее, а с ней и ту маленькую пенсию, на которую жили. Сестра стала цветочницей, я занялась торговлей шляпами. Когда Роза полюбила вашего друга, она уступила ему, и я не ставлю этого ей в вину: мне кажется естественным отдать себя тому, кому уже отдала свое сердце. Но я еще не встретила человека, которого должна была полюбить, а потому, как видите, сохраняла благоразумие, хоть большой моей заслуги в том и не было.

Помолчав, она продолжала:

– Между тем наступил новый год. Вы еще не знаете, но скоро убедитесь, что у русских этот день считается большим праздником. Знатный барин и мужик, княгиня и торговка шляпами, генерал и солдат – все в этот день становятся братьями. Царь приглашает народ в гости: двадцать пять тысяч билетов на этот прием разбрасывают по улицам Петербурга, можно сказать, наудачу. В девять вечера двадцать пять тысяч приглашенных заполняют гостиные Зимнего дворца, куда в остальные дни года имеет доступ только аристократия.

Мадам Ксавье раздала нам всем по билету, и мы решили отправиться во дворец вместе. Осуществить этот план не представляло трудности: никто не создавал на этих балах беспорядка, не бывало ни единой кражи или хотя бы дерзкой выходки. Почтение, внушаемое императором, распространялось на всех, и самая невинная девушка была там в такой же безопасности, как в спальне собственной матери.

Придя туда, мы бродили около получаса, пока не оказались в белой гостиной, где было так тесно, что, казалось, больше не пройти ни одному человеку. Вдруг оркестр во всех залах одновременно заиграл вступление к полонезу и раздались крики «Император! Император!» Его величество появился в дверях: он в паре с супругой английского посла возглавлял танцующих. За ним следовал весь двор. Людское море раздалось перед ними, каждый из присутствующих отступил, давая им дорогу, так что открылось свободное пространство футов в десять шириной, туда хлынула толпа танцующих, словно пронесся поток бриллиантов, перьев, ароматов и бархатных одежд, а позади кортежа началась давка, все толкались, натыкаясь друг на друга. Оторванная от своих приятельниц, я тщетно пыталась пробиться к ним, они на мгновение мелькнули у меня перед глазами, словно уносимые людским водоворотом, но я почти сразу потеряла их из виду. Я искала их, но напрасно: толпа так густа, что отделяла их от меня, словно стеной. Итак, я внезапно остаюсь одна среди двадцати пяти тысяч приглашенных.

Вконец растерянная, я была готова взмолиться о помощи, обратившись к первому встречному, но тут вдруг передо мной предстал мужчина в домино. Я узнала Алексея.

– Как, вы здесь? Одна? – сказал он.

– О, это вы, господин граф! – воскликнула я, вцепившись в его руку, настолько я была напугана своим одиночеством среди такой толпы. – Прошу вас, выведите меня отсюда, помогите добраться до какого-нибудь экипажа, чтобы я могла уехать.

– Разрешите мне отвезти вас домой, и я буду благодарить случай, сделавший для меня больше, чем все мои старания.

– Нет, благодарю вас, я найму экипаж…

– В это время, когда все едут сюда и никто не уезжает, невозможно найти экипаж. Тогда уж вам лучше задержаться здесь еще на часок.

– Нет, я хочу уехать.

– Тогда я распоряжусь, чтобы мои люди вас отвезли: раз меня вы видеть не желаете, что ж, вы меня не увидите.

– Боже мой! Нет, все-таки я предпочла бы…

– Видите ли, у вас выбора нет: либо остаться, либо уехать в моих санях. Полагаю, вы не собираетесь идти пешком, одна и в такую стужу?

– Что ж, господин граф, тогда отвезите меня в вашем экипаже.

Алексей тотчас повиновался. Однако народу собралось столько, что мы с ним потратили больше часа, чтобы добраться до выхода на площадь перед Адмиралтейством. Граф подозвал своих слуг, и минуты не прошло, как перед подъездом остановился изящный возок с плотно пригнанным верхом. Я тотчас уселась в него и назвала адрес мадам Ксавье. Граф взял мою руку, поцеловал ее, закрыл дверцу, произнес несколько слов по-русски, должно быть, перевел кучеру сказанное мной, и я покатила с быстротой молнии.

Вскоре мне почудилось, что кони несутся все быстрее, а усилия возницы, который пытается их удержать, тщетны. Я хотела закричать, но крики кучера заглушали мой голос. Попыталась открыть дверцу, но за ее стеклом было что-то вроде жалюзи, я не смогла нащупать ее пружину. Ослабев от этих бесплодных усилий, я откинулась назад и замерла, уверенная, что лошади понесли и мы разобьемся.

Однако минут через пятнадцать сани остановились, и дверца открылась. Я настолько потеряла голову, что бросилась вон из экипажа, но как только миновала опасность, казалось, грозившая мне, мои ноги подкосились, я подумала, что сейчас лишусь сознания. В это мгновение кто-то набросил мне на голову кашемировую накидку, затем я почувствовала, что меня укладывают на диван. Не без усилия я сбросила покрывало, в которое меня закутали, и увидела, что нахожусь в незнакомых покоях, а граф Алексей у моих ног.

– О, вы меня обманули! – воскликнула я. – Это ужасно, господин граф.

– Увы! Простите меня, – сказал он, – но если бы я упустил этот случай, разве он когда-нибудь мог повториться? А так я хоть раз в жизни смогу вам сказать…

– Вы не скажете ни слова, господин граф, – закричала я, вскакивая на ноги, – и вы сию же минуту прикажете, чтобы меня отвезли домой! Иначе вы человек бесчестный!

– Но я же прошу только один час, во имя неба! Всего час, чтобы говорить с вами, видеть вас! Прошло столько времени с тех пор, как мы виделись, и я так давно с вами не говорил!

– Ни минуты, ни секунды! Вы сейчас же – слышите? – немедленно дадите мне уйти.

– Значит, ни мое почтение к вам, ни моя любовь, ни мои мольбы…

– Нет, господин граф. Нет!

– Что ж! – сказал он. – Послушайте, я вижу, что вы не любите меня и никогда не полюбите. Ваше письмо дало мне какую-то надежду, но она меня обманула. Итак, вы произнесли свой приговор, и я его принимаю. Прошу у вас лишь пять минут, потом, раз вы настаиваете, я отпущу вас.

– Вы клянетесь, что через пять минут я буду свободна?

– Клянусь.

– Говорите.

– Я богат, Луиза, я знатен, у меня есть мать, которая меня обожает, и любящие сестры. С детских лет я был окружен лакеями, спешившими исполнить любое мое желание. И при всем том меня постиг тот же недуг, каким страдает большинство моих соотечественников, стареющих в двадцать лет именно потому, что слишком молоды. Я от всего устал, ко всему охладел. Мне стало скучно. Ни балы, ни празднества, ни наслаждения не убрали с моих глаз тусклую серую пелену, что отгораживала меня от мира. Война со своими тяготами и опасностями, возможно, могла бы оживить мою душу, но Европа спит глубоким мирным сном, и нет больше Наполеона, чтобы все взбаламутить.

Я от всего устал и собирался попутешествовать, когда увидел вас. То чувство, что я поначалу испытывал к вам, должен признаться, было не более чем капризом. Я вам писал, воображая, что этого будет довольно, вы уступите. Против ожиданий вы мне не отвечали. Я настаивал, так как меня подстегивало ваше сопротивление, и все еще считал свое увлечение прихотью, пока не понял, что оно обернулось глубокой, истинной любовью. Бороться с ней я не пытался, так как любая борьба с самим собой утомляет меня и приводит в отчаяние. Поэтому я просто написал вам, что уезжаю, и уехал.

В Москве я встретился со старыми друзьями. Увидев, как я мрачен, встревожен и уныл, они истолковали это по-своему, тем самым оказав моей душе больше чести, чем она того заслуживала. Они подумали, что мне нестерпимо ярмо бесправия, обременяющее нас всех. Решив, что за моей печалью кроется нечто потаенное, они приняли это нечто за любовь к свободе и предложили мне вступить в заговор против императора.

– Боже милостивый! – ужаснулась я. – Надеюсь, вы отказались?

– Я вам написал, что мое решение подвергается последнему испытанию: если бы вы любили меня, моя жизнь принадлежала бы уже не мне, а вам, я не имел бы права распоряжаться ею. Если же вы не ответите, это будет означать, что я вам безразличен, тогда мне безразлична моя дальнейшая судьба. Заговор – какое ни на есть развлечение. Нам не избежать эшафота, если мы будем разоблачены, но что с того? Меня уже не раз посещала мысль о самоубийстве, вот я и подумал, что это все же лучше, чем взять на себя труд самому покончить с собой.

– Боже мой, Боже мой! Возможно ли, что вы сейчас говорите то, что думаете?

– Я сказал вам правду, Луиза, и вот доказательство. Возьмите, – он встал, подошел к маленькому столу и вынул из ящика запечатанный конверт. – Я не мог догадаться, что встречу вас сегодня, я даже не надеялся еще раз вас увидеть. Прочтите эту бумагу.

– Ваше завещание!

– Написано в Москве в день, когда я вступил в тайное общество.

– Великий Боже! Вы завещаете мне тридцать тысяч рублей ренты?

– Если вы не любили меня при жизни, мне хотелось хоть после смерти оставить вам какие-то добрые воспоминания.

– Но все эти планы относительно заговора, смерти, самоубийства – вы ведь отказались от них?

– Луиза, вы вольны уйти: пять минут прошли. Но вы моя последняя надежда, единственное, что привязывает меня к жизни. Если сейчас вы уйдете отсюда, чтобы никогда не вернуться, даю вам слово чести: дверь не успеет за вами закрыться, как я пущу себе пулю в лоб.

– Вы сумасшедший!

– Нет, мне просто скучно.

– Вы этого не сделаете.

– А вы проверьте.

– Господин граф, ради всего святого!

– Послушайте, Луиза, я боролся до конца. Вчера я решил со всем этим покончить, а сегодня, увидев вас снова, хочу рискнуть в последний раз: вдруг выиграю? Ставлю на кон свою жизнь против счастья. А проиграю, что ж – готов расплатиться.

Если бы все это Алексей говорил в лихорадочном возбуждении, я бы не поверила, но он оставался спокойным, его голос звучал, как обычно, тон был даже скорее веселым, чем грустным, и наконец, в его словах ощущалось нечто настолько подлинное, что теперь уже я не могла уйти. Я смотрела на этого красивого, полного жизни молодого человека, которого только я одна могла сделать счастливым. Мне вспомнились сияющие улыбкой лица его сестер, я подумала о его матери, которая, казалось, души в нем не чаяла… Словно воочию я увидела его, обезображенного, в луже крови, и их, растрепанных, в слезах. И спросила себя: по какому праву я, значащая так мало, разрушу все эти позолоченные судьбы, погублю столько высоких надежд? К тому же – надо ли признаться? – его столь длительная привязанность уже начала приносить свои плоды. В тишине моих ночей, в одиночестве я тоже иногда думала об этом человеке, который думал обо мне всегда. В ту минуту, когда мне предстояло распрощаться с ним навеки, я глубже вгляделась в собственную душу и осознала, что любила его… Я осталась.

Алексей говорил правду. Его жизни не хватало именно любви. Последние два года, любя меня, он счастлив или по крайней мере выглядит счастливым. Он отказался от этого безумия, от заговора, в который ввязался только потому, что жизнь опротивела. Тяготясь препятствиями, которые создавала для наших встреч моя служба у мадам Ксавье, он, ничего мне не сказав, арендовал для меня этот магазин.

Вот уже полтора года я живу другой жизнью, занимаясь тем, чего мне не хватало в юности, ведь у него, при его достоинствах, будет потребность находить в своей любимой черты, выработанные воспитанием и наукой, даже тогда, когда он ее, увы, разлюбит. Отсюда и те перемены, которые вы заметили во мне, сопоставляя мое скромное положение с моей личностью. Стало быть, вы сами видите, что я правильно сделала, когда вовремя остановила вас: только неисправимая кокетка могла бы поступить иначе. Теперь вы знаете: я не могу вас полюбить, потому что люблю его.

– Да, и мне также понятно, благодаря чьей протекции вы надеялись добиться, чтобы моя просьба была удовлетворена.

– Я уже поговорила с ним об этом.

– Превосходно. Но я отказываюсь.

– Это ваше право.

Я обиженно надулся, тогда она спросила:

– Вы хотите, чтобы мы поссорились и больше не виделись?

– О, это было бы слишком жестоко по отношению ко мне, я ведь здесь никого не знаю.

– Что ж, тогда смотрите на меня как на сестру и предоставьте мне действовать.

– Вы этого хотите?

– Я на этом настаиваю.

Тут дверь гостиной открылась, и на пороге появился граф Алексей Ванинков, видный молодой человек лет двадцати пяти – двадцати шести, статный, светловолосый, с чертами полутурка-полутатарина, как я уже говорил, кавалергард в чине лейтенанта. Его полк пользовался привилегиями и долго состоял под командованием царевича Константина, брата императора, который был в ту эпоху вице-королем Польши. По обычаю русских, которые не хотят расставаться с военной формой, Алексей был в мундире, с орденами Владимира Святого и Александра Невского на груди и Станислава третьей степени на шее. Увидев его, Луиза с улыбкой встала:

– Добро пожаловать, ваша светлость, – сказала она. – Мы как раз о вас говорили. Позвольте представить вам моего соотечественника, о котором я вам рассказывала, прося для него вашего высокого покровительства.

Я поклонился, граф отвечал изящным приветствием, потом заговорил на чистом – может статься, даже слишком безупречном – французском языке:

– Увы, Луиза, дорогая, – тут он поцеловал ей руку, – моя протекция не слишком весома, но я могу помочь мсье направить свои усилия в нужное русло, смогу дать несколько советов. К тому же, коль скоро у мсье пока нет клиентуры, я лично могу сделать почин, предложив ему двух учеников: своего брата и себя.

– Уже кое-что, но этого мало. А в полку вы не поговорили о вакансии учителя фехтования?

– Да, со вчерашнего дня я вошел в курс дела. Оказывается, в Петербурге уже есть два учителя фехтования, француз и русский. Ваш соотечественник, сударь, – он повернулся ко мне, – носит фамилию Вальвиль. О его искусстве я судить не берусь, но он сумел понравиться императору, который дал ему чин майора и наградил несколькими орденами. Он является учителем фехтования в императорской гвардии. Мой же соотечественник – очень хороший фехтовальщик и превосходнейший человек, не имеющий в глазах света иных недостатков, кроме того, что он русский. Поскольку император находит это простительным, его величество, который сам некогда брал у него уроки, сделал его полковником и дал ему орден Владимира третьего класса. Вы ведь не хотите начать с того, чтобы обзавестись врагами в лице этих двоих, не так ли?

– Разумеется, нет, – отвечал я.

– Что ж, тогда надо позаботиться о том, чтобы все не выглядело так, будто вы бросаете им вызов. Объявите состязание, устройте его, покажите на нем то, что умеете делать, и когда пойдут слухи о ваших достижениях, я порекомендую вас царевичу Константину, который как раз с позавчерашнего дня обосновался во дворце в Стрельне. Надеюсь, что по моей просьбе он соблаговолит передать его величеству ваше прошение.

– Отлично! Вот видите, все складывается как нельзя лучше, – сказала Луиза, довольная доброжелательностью, которую проявил ко мне граф. – Можете теперь убедиться, что я вам не солгала.

– Нет, и господин граф самый любезный из покровителей, равно как и вы – превосходнейшая из женщин. Я уповаю на то, что вы поддержите в нем это доброе расположение, а я нынче же вечером составлю программу состязания.

– Очень хорошо, – сказал граф.

– А теперь, господин граф, прошу прощения, но я нуждаюсь в том, чтобы меня просветили. Я устраиваю это состязание не затем, чтобы заработать денег, а чтобы меня узнали. Должен ли я в этом случае разослать приглашения, как на званый вечер, или надлежит потребовать плату, как за спектакль?

– О, непременно назначьте плату, дорогой мсье, иначе к вам никто не придет. Назначьте цену по десять рублей за билет. И пришлите мне сто билетов: я берусь их распространить.

Трудно было бы даже представить себе обхождение более подкупающее, поэтому моя досада растаяла без следа. Я откланялся и удалился.

На следующий день я навел мосты и уже спустя неделю устроил состязание, в котором, однако, не принимали участия ни Вальвиль, ни Иван Сивербрик, а только любители – поляки, русские и французы.

В мои намерения не входит перечислять здесь свои достижения, полученные и нанесенные удары. Скажу только, что уже во время сеанса господин граф де ла Ферроне, наш посол, предложил мне давать уроки его сыну, виконту Шарлю, а вечером и назавтра я получил несколько в высшей степени ободряющих писем, в числе авторов которых были такие персоны как герцог Вюртембергский, тоже просивший меня стать учителем его сына, и граф Бобринский, сам пожелавший у меня поучиться.

Поэтому, когда я снова повстречал графа Ванинкова, он сказал мне:

– Что ж, все прошло бесподобно. Вот теперь ваша репутация установилась, надо лишь, чтобы императорский патент придал ей вес. Возьмите это письмо, адресованное адъютанту царевича, он наверняка уже слышал о вас. Отправляйтесь к нему смело со своим прошением к императору, польстите немного его воинскому самолюбию и просите, чтобы он на вашем письме кое-что приписал от себя.

Я заколебался:

– Но, господин граф, вы уверены, что меня ожидает хороший прием?

– Что вы называете хорошим приемом?

– Ну, пристойный, подобающий.

– Послушайте, дорогой мсье, – смеясь заметил мне граф Алексей, – вы все время оказываете нам слишком много чести. Вы обходитесь с нами, как с людьми цивилизованными, а мы между тем всего-навсего варвары. Вот вам письмо: я открыл перед вами дверь, но я ни за что не отвечаю, все будет зависеть от хорошего или дурного настроения князя. А уж как выбрать момент поудачнее – ваше дело: вы француз, следовательно, бравый малый. Это своего рода сражение, где необходимо выстоять и завоевать победу.

– Да, но поле этой битвы – прихожая властителей, такая победа – удел царедворца. Признаюсь вашему превосходительству, что мне была бы куда милее настоящая дуэль.

– Жан Барт был не больше вашего привычен к вощеным паркетам и придворным нарядам. Как он вышел из положения, когда попал в Версаль?

– Все больше при помощи кулаков.

– Что ж, поступайте так же! Кстати, Нарышкин, который, как вам известно, кузен императора, граф Земичев и полковник Муравьев просили передать вам, что хотели бы брать у вас уроки.

– Вы решили облагодетельствовать меня настолько, чтобы мой долг стал неоплатным.

– Вовсе нет, вы мне ничего не должны. Я исполняю данное мне поручение, вот и все.

– Причем дела идут весьма недурно. – заметила Луиза.

– Все благодаря вашему участию, и я вам очень признателен. Что ж, решено: я последую совету вашего превосходительства. Рискну! Завтра же.

– Так ступайте, желаю удачи!

Мне по сути ничего больше не требовалось, кроме этих ободряющих слов. Должен признаться, что, зная репутацию человека, с которым мне предстояло иметь дело, я бы куда охотнее пошел на медведя, чем идти просить милости у царевича, человека непредсказуемого, в ком добрые качества смешаны с неистовыми страстями и бешеной вспыльчивостью.