6. Рассказ Матвеича

Деревня эта основана в году… примерно… тридцать шестом, в самый разгар социалистической стройки. Совхоз здесь знатный был – огромное хозяйство, по тем меркам. На той стороне озера большие поля раскинулись, пшеницы там немерено собирали, крупнорогатый скот разводить начали. Когда война началась, совхоз снабжал фронт хлебом и мясом, сами недоедали, а передовую продовольствием обеспечивали исправно. Я тогда на фронте сапоги стаптывал. В сорок четвёртом ранение получил, осколком бок разворотило, еле оклемался, хирургу полевому – Потап Иванычу, спасибо сердечное, да поклон низкий, не дал на тот свет уйти. Отправили меня в тыл, баранку на газоне крутить, фронт продовольствием снабжать. А после войны, когда страну поднимать начали, я сюда приехал, сорок седьмой год тогда был. Надоела суета городская, нервы расшалились, покоя захотелось. Здесь для меня сразу работа нашлась, мужиков то тут по пальцам пересчитать можно было: на одного мужика три, а то и четыре бабы приходилось, так что я в свои тридцать лет как никогда кстати пришёлся. Девки за мной табунами бегали, но одна мне больше всех приглянулась – Нюрка моя. Эх! Вот времена были! Поженились мы с ней, дом нам этот дали, подарок на свадьбу от совхоза, живите, мол, молодым везде дорога. Так и прожили мы с ней душа в душу. Да что я всё о себе-то рассказываю, прости старика, болтаю много! Поговорить-то ведь не с кем.

Так вот, в то время в деревне одна бабка жила, в том самом доме, откуда я тебя забрал. Вроде бы бабка, как бабка, а вот только сторонились её все, боялись даже. Зла она никому не делала, но и добра от неё тоже не видели. Слава о ней дурная ходила, мол, глаз нехороший, кого похвалит – тот сляжет или заболеет, волосы вылезать начнут, или ячмень на глазу вскочит, в общем, ничего хорошего. Мужа своего на фронте потеряла, сын один остался, приезжал, навещал мать частенько, но сам в городе жил. Работал мастером на заводе, в литейном цехе, холостой был: на первом месте завод, а уж потом личная жизнь. Когда я сюда приехал, обживаться начал, мне люди-то всяко намекали, мол, от Варвары подальше держись, коли проблем не хочешь. Честно сказать – не больно-то и хотелось к старухе лезть. Правда, подвозил её, Варвару, пару раз до райцентра, но ничего особенного в ней не заметил: на вид бабка, как бабка, добродушная такая, разговорчивая, не жадная, денег мне предлагала – я отказался, естественно, всё равно ведь по пути было. Но народ ведь не зря толкует, значит, водится что-то за ней, так что в гости, на чай, я бы к ней не пошёл. Уже после мне рассказывали, что иногда её в лесу ночью встретить можно. Пастух один, что совхозное стадо пас, рассказывал, будто ночью коровы забеспокоились, мычать тревожно принялись, а дело-то поодаль от села было, загон там для коров и бытовка стоит прямо на краю леса. Пастух хоть и не один был, с напарником, мужики всегда по двое дежурили, а всё равно жутко стало. Вышли они тогда наружу, ружьё с собой, конечно, прихватили, а на улице тьма непроглядная, даже звёзд не видно, а в лесу, за деревьями, огонёк мелькает. Взяли керосинку с собой, чтоб дорогу освещать, страх пересилили и пошли на разведку. Когда до места дошли, так от ужаса чуть и не околели: на поляне костёр горел, у костра бабка стояла и нож в руке сжимала – огромный свинорез, с какой-то рукояткой затейливой, не то из рога животного, не то из копыта, в общем, старинный кинжал, по всей видимости. Тут же, рядом, козёл чёрный к столбику привязанный стоял, старуха что-то в костёр кидала и вполголоса слова какие-то произносила, как мужики не пытались понять, так и не разобрали, древний язык какой-то, непонятный. Когда она на пение перешла, завывания какие-то странные, призывные, тоскливые, пламя костра в такт её словам колыхаться начало, время от времени всполохи разноцветные отбрасывая. И тут они ещё кое-что заметили, что их в ужас привело: по другою сторону костра волк сидел, огромный, чёрный, как сама ночь, и глаза красные, как угли раскалённые, пламя танцующее отражали. Мужики бежать хотели, да ноги отнялись, так на месте и остались. Старуха тем временем к козлу подошла и горло перерезала, а потом чашу набрала и несколько глотков сделала, пальцы макнула и на дереве соседнем какой-то символ начертила. Волк поднялся и к ней подошёл, она ему на лбу тоже что-то вывела козлиной кровью. Тут они наблюдателей заметили, волк оскалился, а старуха обернулась: «Пусть идут, проводи их», – обратилась она к волку, и тот метнулся к пастухам. Оцепенение исчезло, словно и не было его, и они бежать бросились, дороги не разбирая, даже про ружьё забыли. Уже из леса выбегая, оглянулся последний и увидел, как волк на него прыгает, подумал, что уже всё – конец его пришёл, но волк, в последний момент, прямо в прыжке в огромного ворона превратился и над ним пролетел, каркая громко, а потом и вовсе в ночной тьме растворился. Когда мужики в бытовку забежали, заперлись там, только тогда про ружьё вспомнили – ан нет его, потеряли по дороге, пока через кусты ломились. Присели отдышаться, а тот, который последним бежал, седой весь, как мука, его товарищ окликает, а он молча сидит и в пол смотрит. Тогда напарник его за плечо трясти начал, а тот околел уже, прямо так: как сидел, так дух и испустил – молча. В общем, тот, который жив остался, эту историю только через месяц рассказал, а ещё через месяц сам помер, сердце не выдержало – инфаркт, хоть и не старый был, лет сорок – сорок пять. Но смерть не разбирает: пришло твоё время и хоть ты что делай. А тот пастух просто не в то время, не в том месте оказался. Конечно, к участковому никто не пошёл: скажет, что выпили – вот и привиделась чертовщина всякая, как докажешь? А то, что старуха эта Варварой была, так в этом пастух уверен был. Говорил: «Баба Варя это! Я на неё смотрю, а она на меня, а вместо глаз у неё два провала чёрных бездонных, тьма в них шевелится и, словно в воронку, сознание моё затягивает, ещё бы немного и рухнул бы там, как мешок с песком». После того случая, ещё не раз блики костра в лесу, в ночное время, видели, только люди сразу стороной такое место обходили, кому охота раньше времени помирать. Да и дом, странно как-то, возле кладбища расположен, неспроста. В общем, годы шли, ничего не менялось, только люди старели, вот и Варвара на сына давить начала, мол: «Жениться-то когда собираешься?» – а тот всё тянул, весь в работе, стране тракторы нужны, а женитьба подождёт. В пятьдесят седьмом он всё же женился, тоже с завода девка, с того же цеха. На следующий год, после свадьбы, у них дочка родилась – Тамарка. Часто они приезжали бабушку проведывать, гостили подолгу, а в шестьдесят третьем слегла бабка, инсульт у неё случился. Сын с внучкой приехали, да только попрощаться с ней и успели – той же ночью померла она. Сын похоронить хотел мать, да только никто не захотел её на кладбище нести. Я даже больше скажу: народ собрался и предупредил Петра, так его звали, чтоб на кладбище местном не вздумал Варвару хоронить, и чтоб креста ей на могилу не ставил. Долго скандалил тогда Пётр, но люди не дали ему бабку на кладбище похоронить. Так он тогда вечером поздним похоронил её всё-таки в лесу, на самом краю кладбища, только могилу не обозначил, хотел потом крест поставить, когда все местные успокоятся, а помогали ему друзья – коллеги по цеху. Батюшка отпевать так и не приехал, как узнал, кого проводить нужно – сразу заболел, на самом же деле просто не захотел связываться, молва-то о ней дурная ходила. Кстати, люди у нас тоже не дураки были, потом бабкину могилу нашли, раскопали и старуху вниз лицом перевернули, чтоб выход из могилы не нашла, конечно, так всё дело провернули, чтобы Пётр не узнал, ему и так горя хватило, мать-то он любил шибко. Организатором тогда Прокоп Захаров был, старик умный, деловой. Как я потом узнал, язычником он был, конечно, всё в глубокой тайне держал, да и не мудрено, в то время Христа-то не почитали, чего уж говорить о каких-то там идолопоклонниках. Как ему свои убеждения всё это время от людей скрывать удавалось – одному богу известно, причём языческому. Лишь немногие старики тогда знали об убеждениях Прокопа, знали и уважали. С его мнением вся деревня считалась, совета спрашивали, в гости звали. Довелось как-то мне с ним поработать, он сторожем в гараже тогда был, мы с ним по работе часто пересекались. Ему, как мне сейчас, восемьдесят один год был, а мне тогда – сорок стукнуло. Задержался я как-то до поздней ночи в гараже, машину чинил, как с обеда под капот залез, так до позднего вечера и не высовывался оттуда. С этими карбюраторами как свяжешься – потом не рад будешь! А куда деваться? Машина сама не починится, а с утра в райцентр ехать нужно. В общем, подошёл ко мне Прокоп, говорит: «Передохнул бы ты чуток, Фёдор! Никуда твоя колымага не денется! А вот ты горбатый уже стал, спина твоя целый день согнутая под капотом извивается, будто шея лебединая! Айда ко мне в каморку, я тебе там перекусить малость собрал, чтоб ты тут от голода не околел. Потом со своим драндулетом закончишь!» Отказываться я не стал, а человек он интересный оказался: всё мне о жизни своей рассказывал, истории разные, необычные. Много странного повидал он на своём веку, толковал он мне: про обряды древние, что своими глазами видел; о существах ночных, что во мраке по глухому лесу бродят; о тёмном мире под названием Навь, что смертному человеку неведом и недостижим; о тёмном владыке Нави Чернобоге, коварном и могучем, древнем, как само мироздание. Заслушался я тогда Прокопа, оторваться не мог, а он всё рассказывал и рассказывал. Сам я ни в бога, ни в чёрта не верил – это Нюрка моя шибко набожная была, всё меня креститься уговаривала, да только я ей сразу сказал, чтоб меня в дела свои православные не втягивала, не верю я и всё тут! Сама пусть хоть крылья отрастит ангельские, против ничего не имею, но чтоб без меня всё это. Даже иконы в комнате разрешил поставить, сильно уж уговаривала. Так вот, заинтересовали меня тогда рассказы Прокопа Захарова, а он и рад только, книги мне пообещал дать почитать, но перед этим слово с меня взял, что язык за зубами держать буду. Не то чтобы я верил во всё это, просто интересно стало, не каждый же день тебе что-нибудь новое, необычное встречать приходится. Да и какие развлечения тогда в деревне были? Увлекся я – скрывать не буду. Да что это я опять о себе болтаю, я ведь про Тамару поведать хотел. В общем, дом, в котором Варвара жила, в дачу превратили, часто приезжали всей семьёй от городской суеты отдохнуть. Через год, после кончины старухи, у Тамарки первый приступ случился – эпилепсия, как врачи говорили, по-нашему – трясучка. С тех пор раз в пару лет падала она в приступах, закатывалась, но жить это ей, вроде, не мешало. Пётр даже до пятидесяти лет не дожил: помер от силикоза, лёгкие в цемент превратились, и во всём любимый завод виноват. Жена его быстро другого мужика нашла, там же на заводе. Тамарка к тому времени замуж вышла, сильно по отцу горевала, а с матерью поругалась, как та с другим путаться начала. Вскоре Тамарка с мужем своим сюда, в бабушкин дом, переехала, знатная девка, нужно сказать, стала, да и мужик ей под стать подобрался, любила она его до беспамятства, словом, жили припеваючи. Но недолго их счастье продлилось: в восемьдесят восьмом году помер он, а перед этим пил по-чёрному так, что выхаживали его потом неделями. А последний запой он не пережил – сердце не выдержало, так и не проснулся после очередной пьянки. Девяностый год тогда начался. Тамарка сама не своя была, убивалась по мужу сильно, её саму еле выходили после похорон, жить не хотела, хоть и хапнула с ним горя, а сердцу не прикажешь. Так и осталась вдовой жить в свои тридцать два года. С каждым годом всё хмурнее и нелюдимее становилась. Раньше-то людям могла помогать: корову найти потерявшуюся, боль головную заговорить, бессонницу прогнать – это ей как здрасьти! А вот своему горю помочь – не в силах была, от того и печалилась. После смерти мужа часто стала к бабке своей на могилу ходить, да и вообще странная какая-то стала: людей чурается, да по ночам не спит, как с вечера свеча в доме загорится, так потом до утра и стоит на окне, словно ждёт кого-то или чего-то. Через пару лет её совсем не узнать было: сама на себя не похожа стала, чужому счастью завидовать начала, где пару молодую встретит, так злобой им в след и дышит. Однажды далеко за полночь, напарник мой с райцентра возвращался, задержался он там, поломка была, пока починил – уже стемнело, а дорога, в деревню нашу, через старое кладбище проходит. Он, когда мимо того кладбища ехал, – нечто странное увидел: женщина в чёрном балахоне между могилами бродила и собирала что-то, а когда голову подняла да капюшон опустила, чтобы на проезжающего посмотреть, то и ясно сразу стало, что Тамара это. А взгляд, говорит, страшный, словно насквозь тебя видит, и слабость наступает, так что ноги ватные становятся, он тогда не стал останавливаться, не стал спрашивать ничего, потому что и так ясно, что она сюда не за ягодами пришла, а что-то недоброе задумала. Вдавил он тогда педаль газа в пол и рванул оттуда без оглядки, мы тогда с ним уже на уазик старенький пересели – «буханку». Уазик у нас в совхозе как служебный автобус был. Через какое-то время в деревне скотина падать начала: то у одних корова околеет, то у других пару овец сгинет, то куры нестись перестанут – по всей деревне волна прокатилась. Что Тамара на Бабкин путь встала – ни у кого сомнений не возникло, пошла, так сказать, по кривой дорожке. Терпели её долго, пока дитя малое не пропало, а это ещё пару лет прошло. У Лыковых младенец исчез: никто ничего не слышал, а ночью проснулись от сквозняка, а малыша в люльке-то и нет! Только по дому ветер гуляет, да занавески колышет. Как похититель в дом попал? Все двери на ночь изнутри на засовы закрывались! Так это загадкой и осталось, только утром на воротах знак обнаружили – чёрный квадрат нарисован был, что означает, никто не знал, а Прокоп Захаров, на тот момент, уж как год в земле лежал. Я как глянул – сразу символ Чернобога узнал, но говорить никому не стал: не хотел я свои познания раскрывать, Нюрка б меня тогда совсем со свету сжила, к старости она ещё набожнее стала. Это она, кстати, на воротах наших молитву вывела, как ни странно, краска до сих пор держится, но только я не доверяю словам этим. Языческим богам ещё задолго до Христа в этих землях поклонялись, так на них лишь и можно положиться теперь. Слава Роду, слава светлым духам древним, Ясуням, что жив я ещё! Пока с этой мерзостью, что в деревне творится, не покончу – землю эту грешную не покину! Нашёлся младенчик лишь через неделю в лесу, на поляне закопан был, с пробитой головой лежал, рядом пепелище от костра и странный отпечаток, словно идола какого-то ставили, а потом убрали. Пепелище совсем ещё свежее было, по всему видно, что накануне ночью всё и случилось. Что ещё интересно, так это то, что трава примята была и, наряду с человеческими отпечатками ног, вокруг остатков костра волчьи следы тянулись. Зверь крупный был, потому как вмятины на земле огромных размеров. Вот тогда и начались массовые волнения, словно вторая революция грядёт! Люди в толпу сбились и отправились к Тамаркиному дому самосуд чинить. Дверь выломали, а её связали, ни у кого даже мысли не возникло к участковому гонца отправить, сразу к озеру потащили, в лодку бросили, свезли подальше от берега, да и пустили на дно, а для верности, чтоб не всплыла, камень на шею привязали. Вот такие дела! Всё это под вечер происходило. Умолял я их подождать, подумать, да куда там! Все как заговорённые, а впереди всех – Нюрка моя. Только Тамару в воду кинули, как откуда ни возьмись ворон появился, огромный такой, долго он над водой кружил, потом скрылся так же неожиданно, как и появился. Люди, как расправу закончили, спокойно по домам разбрелись, а у меня осадок на душе остался, словно тот камень на Тамаркиной шее. Как же так?! Не средние же века! Верующие люди – какому-то наваждению поддались! Но время идёт: горе притупилось, обиды забылись, а раны от потерь затянулись. Прошло ещё несколько лет. С того озера по ночам туман стал приходить густой, плотный, словно покрывало стелется, никогда раньше такого тумана не было, а тут появился вдруг. Ползет в свете луны, близлежащие дома облизывает, а внутри – тени бесформенные движутся, танцуют и извиваются, страшно становилось, аж жуть! Собаки выли, с цепей срывались, всю ночь лаяли, спать не давали, да и не до сна людям было – тревога невыносимая всех жителей терзала, боялись на улицу выходить. В скором времени люди умирать начали, болеть: кто воспаление легких, кто во сне задыхался, а кто и просто без причины падал, за сердце хватался и тут же дух испускал. Беспокойное время настало, тогда-то Нюрка моя молитву на воротах и написала, да только не помогло, захворала вскоре и померла. Долго умирала, мучительно, а перед смертью, в бреду, прощения у кого-то просила, истово так причитала. Люди свои дома обжитые, да подворья с хозяйством оставлять начали, места родные покидать, оставались те лишь, кому уходить некуда было. Молодёжи почти не осталось, да и что тут делать, когда ни урожаев толком не стало, ни скот толком не растёт? А пару месяцев назад, так и вовсе невмоготу стало – шатун объявился. Как ночь наступает, так он по деревне бродит, кого на пути встретит – на месте растерзает. И неважно ему: старик ли ты древний, аль юнец бестолковый – всё одно загубит. Сосед, который напротив живёт, сказывал, что перед тем, как шатун появился, парень к нему молодой заглядывал, дорогу спрашивал, как ты прям. «Заблудился, – говорит, – подскажи, уважаемый, как выехать отсюда?» После этого ночью шатун пришёл. Шатун – это человек, чьей-либо воле подвластный, рукой хозяина направляемый, даже не человек уже – демон древний, что телом завладел – бес из мира тёмного. Но пока душа в теле существует, никакой бес телом завладеть не в силах, как бы ни старался, если, конечно, сам этого не захочешь и не пригласишь его. Да только какой человек в здравом уме на такое согласится?! Чтоб нечисть в тело своё впустить, да ещё добровольно? Тут другое: обряд над парнем провели, чтоб душу его забрать и в неволе удерживать, а тело – как сосуд пустой использовать. Но не каждый такое проделать может, а лишь те, кто жертву готовы кровавую богу чёрному поднести, да не простую жертву, а душу безгрешную, ребёнка малого или деву невинную. Вот и ходит с тех пор шатун, лютует, лишь тьма на деревню опустится, так время его приходит, встаёт он, сам того не желая, и бродит в поисках новых жертв, пока рассвет не наступит. Вот так и живём… Скорей бы уже отмучиться, устал я так жить…

Старик закончил свой рассказ и замолчал, уставившись на кружку с уже давно остывшим чаем. За всё время своего повествования он так и не сделал ни одного глотка.