Самыми заметными предметами обстановки, дополнившими в ХХ веке прекрасную средневековую церковь, в которой служил мой отец, стали новый орга́н и высокая, похожая на сервант конструкция со списком из шестнадцати мужских имен в алфавитном порядке. И то и другое напоминало жителям Уэзердена о погибших в Первой мировой войне, и особенно важно то, что в этой суффолкской деревушке приходскую церковь сочли самым подходящим местом для общественного памятника. И в соседнем приходе, в Хоули, каменный церковный двор украшали не только статуи распятого Христа, Марии и Иоанна, но и еще один список (в алфавитном порядке, по воинским частям) с 29 именами погибших – невероятно много для такого маленького населенного пункта. Далеко не все под обные мемориалы имеют отношение к христианству, но буквально в каждом сообществе или давно существующей компании, в школе или колледже Великобритании есть хотя бы один такой. За ним старательно ухаживают, раз в год он становится центром последнего общенационального ритуала, соблюдаемого по всей стране – поминальной службы. На эти мемориалы удалось собрать поразительно большие суммы открытой подпиской, это «крупнейшие из существующих общественные арт-проекты». Такие мемориалы встречаются повсюду в Европе, хотя во многих случаях о них заботятся не так усердно, как в Великобритании, поскольку политические институты, к которым относились павшие солдаты, давно исчезли, изменились, зачастую были дискредитированы долгосрочными последствиями самой войны. Однако больше всего потерь, увековеченных этим множеством крестов и военных символов, понес союз христианства и мирской власти – сам христианский мир. К концу 60-х годов ХХ века союз императоров и епископов, впервые заключенный под влиянием Константина, стал фикцией, полуторатысячелетняя авантюра завершилась.

Война, начавшаяся в августе 1914 года и спровоцированная хитроумной дипломатией, мешаниной опасений и стремлений, по всей видимости, не создала новых схем и образцов. В ней участвовали четыре христианских императора: кайзеры Германии и Австро-Венгрии, русский царь и британский король-император – однако, чтобы сражаться друг против друга, эти правители по привычке забыли об общей вере. Они вступили в войну из-за давней причины нестабильности христианского мира – постепенного распада Оттоманской империи, или, точнее, из-за борьбы за господство на ранее принадлежавших ей территориях Балкан. Наследник престола Австро-Венгрии, эрцгерцог Франц-Фердинанд, набожный католик, крайне заинтересованный в реставрации исторических церковных строений, был застрелен вместе с женой в Сараево, столице последнего приобретения Габсбургов – провинции Босния-Герцеговина. Его убийцы принадлежали к вдохновляемому православием движению, целью которого было создание «Великой Сербии» на этой многообразной в религиозном плане территории. Помимо религии, речь шла о силовой политике, уравнявшей православного царя Николая II с протестантом (и этническим немцем) королем-императором Георгом V в некомфортном союзе (Антанта) с антиклерикальной Третьей французской республикой. Они нервозно готовились к обороне, надеясь приглушить амбиции новой имперской Германии, которая побуждала своих союзников, Габсбургов, оказывать давление на Сербию и, следовательно, на ее покровительницу Россию. Пути религии непредсказуемы. Когда войска германского кайзера вторглись в Бельгию, чтобы нанести удар по войскам франко-российского союза, то нарушили нейтралитет государства, образованного в 30-х годах XIX века специально для ее католического населения. Великобритания для видимости навязывала этот нейтралитет на условиях гарантий, данных Бельгии в 1839 году.

Летом 1914 года Второй социалистический интернационал тщетно пытался воззвать через границы к солидарности рабочих, объединить их перед лицом нарастающего кризиса; гораздо более убедительной оказалась риторика национализма, которой придерживались христианские институты, вызвав на всем континенте всплеск энтузиазма в связи с войной. Все стороны с беспокойством сочетали темы христианской веры и национального единства, собирая армии, – в этом деле всех превзошло правительство кайзера Вильгельма II, который также занимал верховный пост в Прусской евангелической церкви. «Не жажда завоеваний движет нами – непоколебимая решимость побуждает нас защищать место, определенное Богом для нас и всех будущих поколений, – провозглашал он. – Вы знаете, господа, что я говорил своему народу в выступлении с балкона резиденции. Здесь я вновь повторяю: я больше не знаю партий, я не знаю ничего, кроме Германии!» Тронная речь, произнесенная кайзером в августе 1914 года перед лидерами партий Рейхстага, была эхом публичных заявлений, текст которых подготовил для императора рейхсканцлер Бетман-Гольвег при содействии известного либерального историка-протестанта Адольфа фон Гарнака, ректора Берлинского университета, шестью месяцами ранее получившего дворянский титул и должность директора королевской библиотеки. Коллеги Гарнака, протестантские богословы и ученые Германии, с поразительной и почти неприличной поспешностью приняли новый имперский идеал после триумфа Гогенцоллернов в 1870–1871 годах. Они возвестили об этом быстрее, чем в 1914 году, причем специфическим образом, в манифесте 93 германских интеллектуалов, обращенном к культурному миру. Это многое говорит о наследии Вильгельма фон Гумбольдта (см. с. 1010–1011) и о том, что интеллектуалы Германии относились к себе с предельной серьезностью.

Не менее поразительные заявления можно было услышать и от некоторых англиканских священников. Епископ Лондонский Артур Уиннингтон-Ингрэм в одной проповеди на Адвент 1915 года призвал британскую армию «убивать добрых и злых, убивать молодых и стариков». По крайней мере, британский премьер-министр Герберт Асквит не разделял пристрастия кайзера к воинственным заявлениям ученых и духовенства и отреагировал на выступление Уиннингтон-Ингрэма, сумев элегантно облечь неприязнь в слова «невероятно глупый епископ». Однако все участвовавшие стороны убивали противников именно так, как и предписывал епископ Лондонский. Четыре года бойни показали, как распределена власть между национализмом и религией. Когда папа Бенедикт XV воспользовался своим ярко выраженным нейтралитетом, чтобы добиваться мира в ходе переговоров в 1917 году, стороны проигнорировали его, несмотря на его внушительный послужной список дипломата. Такими же символическими оставались отчаянные требования, обращенные загнанным в угол германским правительством к церквам – требования пожертвовать ценные вещи ради продолжения войны. Прихожане в Германии горестно смотрели, как увозили прозвонившие в последний раз колокола, – те самые, которые так жизнерадостно трезвонили, возвещая начало войны.

В 1917 году произошло первое падение оплота Русской православной церкви, христианской империи, давно называвшей себя «третьим Римом». Царь Николай II был обходителен, религиозен и движим благими намерениями, но деспотичен: Джеймс Джойс еще до падения Николая подметил, что у него «лицо пьяного Христа». Царь допустил ошибку, назначив себя главнокомандующим в войне, которую вел из рук вон плохо, так что дом Романовых стал ассоциироваться с катастрофой, в которую была ввергнута Россия. Делами империи занималась царица Александра – со столь же катастрофическими последствиями. Мишенью народного гнева при виде пассивности властей стал «старец» и целитель Григорий Распутин, подчинивший себе царя и царицу, поскольку якобы умел обуздать гемофилию, которой страдал наследник императорского престола. Распутин привлекал пристальное внимание желтой прессы, не в последнюю очередь своим не уступающим ужасам «Гран-Гиньоля» убийством, совершенным разъяренными аристократами в 1916 году, а также неоднозначностью: к этому человеку, пешком проделавшему путь из Сибири до горы Афон и презирающему социальную иерархию, с симпатией и уважением относились некоторые высокопоставленные священники, между тем как другие ненавидели его. Несмотря на пьянство и половую распущенность, Распутин был поразительно похож на юродивых, которых мы неоднократно встречали в долгом путешествии из Восточного Средиземноморья, – именно так и воспринимали его многочисленные поклонники. Религия русского народа вернулась и отомстила самодержавию, заковавшему церковь в кандалы Священного синода Петра I.

Убийство Распутина не исправило бедственного положения. «Полугосударственные» организации – местные советы, представители компаний, Красный Крест – постепенно заполняли вакуум, оставленный некомпетентным управлением; именно сочетание их руководства и страшные потери в войне наконец вынудили царя отречься от престола в марте 1917 года; его место заняло Временное правительство. Для Православной церкви это был момент больших возможностей. Благодаря обновлению, размышлениям о том, что происходило в церкви в предыдущие десятилетия, а также развитию массовых представительных учреждений в России лидеры церкви действовали так быстро и дальновидно. В августе в Москве собрался съезд духовенства и мирян, чтобы принять решения, касающиеся церкви в целом, – беспрецедентный случай в истории России. Впервые за два столетия был избран патриарх, так как Петр I упразднил патриархию. Епископ Тихон (Белавин) провел девять лет в США, где отвечал за создание институциональных структур для Православной церкви; многие его предложения могли быть применимы к новой представительной российской церкви. Был согласован ряд реформ: женщинам-мирянкам были предоставлены беспрецедентные возможности участия в деятельности церкви и управлении ею, съезд даже нашел время, чтобы отправить дружеские послания Англиканской церкви.

Но избрание патриарха Тихона происходило под звуки ружейных и орудийных залпов: Кремль подвергся атаке большевиков. Временное правительство в Санкт-Петербурге (переименованном на русский манер в Петроград) не предпринимало заметных усилий, чтобы завершить войну, разочарование народа в нем дало большевикам возможность захватить в октябре власть. Они заключили мир с правителями Центральной Европы, чтобы укрепить собственные позиции в борьбе против широкой оппозиционной коалиции. Большевики боролись не с царским самодержавием: к тому времени оно уже было свергнуто. Они считали, что устанавливают новый мировой порядок, а такие взгляды редко способствуют терпимости к прошлому или допускают противоположное мнение. Итог этого отношения выражен словами русского писателя Бориса Пильняка, который, подобно многим другим идеалистам большевистской революции, был в конце концов казнен теми, кто превратил революцию в сталинскую Россию:

Для большевиков Церковь была олицетворением общества, которое они стремились разрушить. Их отвращение к христианству было таким же острым, как у якобинцев времен Французской революции; официальное отделение церкви от государства в январе 1918 года стало первым шагом к смерти и разрушению, убийство семьи Романовых – символом гибели множества других семей. Гражданская война, которая к тому времени уже бушевала и закончилась в 1922 году победой большевиков, ознаменовавшей начало семидесяти лет в истории Русской православной церкви, символизировавших одно из самых вероломных предательств в истории христианства. За эти страшные десятилетия уничтожение человеческих жизней и материальной красоты церковных зданий и искусства превзошло все, что пережило православие со времен татаро-монгольских нашествий; православные стали чужаками в обществе, культуру которого они создавали веками. Патриарх Тихон, в отчаянии пытавшийся защитить свою Церковь, но не располагавший никакими средствами, кроме умения прощать своих врагов, скончался под домашним арестом в 1925 году. Вполне вероятно, что его убили бандиты во главе с большевистским лидером, который предположительно был незаконнорожденным сыном священника, а в юности – одним из самых малообещающих семинаристов. Задолго до смерти Тихона этот грузинский гангстер, так и не оправдавший надежд своей матери на то, что он станет епископом, выбрал себе псевдоним Сталин.

Ненависть большевиков к религии простиралась далеко за пределы официальной церкви. В ряду историй о страдании христиан в России после 1917 года выделяется судьба меннонитов: перед ними встала особая нравственная дилемма, так как со времен Реформации они отвергали идеалы христианского мира, крушение которых увидели теперь. Изначально собравшиеся в Нидерландах в 30-х годах XVI века вокруг бывшего фрисландского священника Менно Симонса, у которого вызвал отвращение кровопролитный финал осады Мюнстера (см. с. 680), меннониты подчеркивали свое отличие, отказавшись от всех форм принуждения или насилия, в том числе от военной службы. Любовь к труду и миру сделала меннонитов приемлемыми колонистами для царей, к началу революции сотни тысяч меннонитов жили коммунами в основном в Поволжье. Своей зажиточностью они привлекали и большевиков, и анархистов, которые совершали налеты на колонии как по соображениям идеологической ненависти к «буржуям», так и просто из жадности или в силу необходимости. Но в этих нападениях был еще один элемент, раззадоривавший обидчиков: меннониты не сопротивлялись и не отбивались. Мужчин убивали, женщин насиловали, имущество расхищали. Наконец многие не выдержали. Вступая в бой, они прогоняли возмутителей спокойствия, но в итоге столкнулись с гневом братьев и сестер по вере, которые считали их действия изменой меннонитским принципам. Как только им представился шанс, большинство российских меннонитов целыми общинами переселились в Северную Америку, но не забыли свои беды. В мирных полях Канады напоминания о Гражданской войне в России до сих пор вызывают недобрые чувства и споры.

23. Европа в 1914 году

24. Европа в 1922 году

Завершение войны на других рубежах Европы в конце 1918 года вызвало падение еще трех империй. Протестантские и католические наследники Священной Римской империи оставили свои престолы, так как давление со стороны центральноевропейских националистов привело к распаду Австро-Венгрии, а вызвавшая потрясение капитуляция Германии на Западе спровоцировала свержение кайзера Вильгельма. Их участь повторил ряд германских князьков, носивших, как правило, большие усы. Третьим из правителей пал султан, вступивший в войну на стороне Германии и Австрии; его изгнали из дворцов в 1922 году, халифат был официально упразднен через два года. Из всех европейских голов, увенчанных имперскими коронами, уцелела лишь голова британского короля-императора.

Агония Оттоманской империи принесла новые беды православию, а также древним миафизитским и диофизитским церквам Востока. Бойни XIX века, вызванные новым самосознанием оттоманского ислама померкли по сравнению с трагедиями, разразившимися в Анатолии и на Кавказе. С самого начала войны реформистский режим «младотурков» в Константинополе воспринимал (отчасти справедливо) христиан региона как «пятую колонну» России и был полон решимости обезвредить их. Выбранные меры отличались крайностью – настолько, что за пределами Турции трудно найти историков, воздержавшихся от слова «геноцид» в описании убийства более миллиона армянских христиан в 1915–1916 годах. После них Ван – один из крупных, преимущественно армянских в 1914 году городов – просто перестал существовать. Великобритания, Россия и Франция во время войны обратились к туркам с призывом положить конец этим зверствам, угрожая их участникам послевоенными репрессиями и осуждая «новые преступления Турции против гуманизма и цивилизации». Следует отметить, что словом «гуманизм» было заменено «христианство» в первом варианте заявления, и заключенные в дальнейшем мирные соглашения не принесли облегчения жертвам-христианам. Об армянском холокосте не было сделано никаких официальных заявлений.

Катастрофу пережили и диофизиты в Месопотамии и в горах Восточной Турции, которые в середине XIX века, воспользовавшись находками западных археологов на Ближнем Востоке, стали называть себя «ассирийскими христианами». Пока в мире шла война, они стремились отвоевать себе территорию, которая олицетворяла бы их новое самосознание и служила защитой от турков и курдов. Диофизитам придали сил победы в действиях против турков, одержанные блистательным ассирийским полководцем Ага Петросом, но после войны британцы отказались от прежних обещаний. Ассирийцы стали частью населения недавно образованного многонационального государства Ирак, марионетки Великобритании. В этом государстве, возглавляемом мусульманами, ассирийцы сильно пострадали от хашимитских монархов и республиканских преемников. Две войны в Персидском заливе на рубеже ХХ и XXI веков принесли этому народу новые беды, особенно вторая, после которой новые потоки беженцев, ставших козлами отпущения, потянулись прочь с иракской территории.

Причины, по которым союзники-победители замалчивали трагедию армян и предали ассирийцев, объяснялись внезапным послевоенным рядом побед Турции. Они стали новой бедой для восточного христианства, в данном случае – греческого православия. С падением Оттоманской империи греческие войска заняли значительную часть Западной Анатолии (Малая Азия) и продолжали отвоевывать земли на Балканах, захваченные оттоманами непосредственно перед 1914 годом. Торжествуя, они добивались от побежденной империи выполнения условий Севрского мирного договора 1920 года, по которому им отходили значительные территории западного побережья Анатолии как части Великой Греции. Затем турецкая армия восстала во главе с Мустафой Кемалем, который вскоре стал называть себя Ататюрком, и в сентябре 1922 года, когда разбитые греки бежали, Смирна, один из крупнейших грекоязычных городов, был почти полностью уничтожен пожаром. В пламени погибли девятнадцать веков христианской культуры Малой Азии и десять предыдущих веков греческой цивилизации. Лозаннский мирный договор 1923 года отменил условия Севрского договора, и поток беженцев через Эгейское море в обе стороны был узаконен, приобрел вид обмена населением на основании религии, а не языка. Последствием стало превращение религиозного самосознания в национальное: христиане стали греками независимо от языка, на котором говорили, а мусульмане – турками. В течение нескольких лет буквально все мечети в Афинах сравняли с землей, последствия разрушения церквей в Малой Азии до сих пор очевидны. Травма оказалась настолько глубокой, что ни одна из стран до последнего времени была не в состоянии открыто говорить о предках беженцев.

Единственным значительным исключением в ходе этого общего обмена, да и то трагически кратковременным, стал Стамбул, как мир привык называть Константинополь в 30-е годы ХХ века. Греческое и православное население города было избавлено от необходимости отправляться в изгнание, и в знак похвальной и неожиданной демонстрации быстрого примирения Ататюрк, новый лидер Турецкой республики, и греческий премьер-министр Элефтериос Венизелос в 1930 году подписали соглашение. К сожалению, единственный непрекращающийся территориальный спор между Грецией и Турцией о будущем этнически разделенного Кипра нарушил сделку чуть более чем через два десятилетия. Когда британцы в 50-х годах ХХ века с сожалением отказались от колониальной власти над Кипром, греки потребовали присоединения острова к остальной Греции, чем вызвали гнев турков. В 1955 году турецкое правительство Аднана Мендереса, ничего, мягко говоря, не сделало, чтобы прекратить двухдневные ожесточенные и хорошо организованные погромы, жертвами которых стали стамбульские греки; как искра сработал ложный слух, что греки сожгли дом в Фессалониках, где родился Ататюрк. Городом завладели смерть и насилие, была разрушена большая часть уцелевших в Стамбуле греческих православных церквей. После этого численность греческого населения, составлявшая 300 тысяч человек в 1924 году и 111,2 тысячи человек в 1934 году, уже не достигала двух тысяч. Нынешнему Вселенскому патриарху одиноко в фанарской резиденции: этого всемирно известного церковного деятеля, которого чтят повсюду, избирают, подобно его предшественникам и, скорее всего, преемникам, из немногочисленной части турецкого населения, исповедующей православие, и у патриарха нет даже действующей семинарии для подготовки духовенства. Практически свершившаяся смерть православия во Втором Риме – непосредственный результат Первой мировой войны, а также мученичества в Третьем Риме.

Единственное надежное христианское пристанище, созданное по условиям мирного соглашения в Лозанне в 1923 году, обязано своим существованием Третьей французской республике, что выглядит парадоксально, если вспомнить отношение республиканцев к церкви во французских колониях как к инструменту и средству распространения французской культурной гегемонии. Франция стремилась сохранить традиционно сильное влияние на Ближнем Востоке, восходящее еще к XVII веку, когда французская монархия претендовала на роль покровительницы левантийских христиан. Поэтому она закрепила за собой право мандатного владения прибрежным и горным регионами Ливана, границы которого соответствовали распространению приверженцев местной маронитской церкви, изначально монофелитской по своим взглядам на природу Христа (см. с. 477–478), но поддерживавшей союз с римским католичеством с XII века. В 1943 году, когда Ливан отвоевал независимость, воспользовавшись бедственным положением Франции во время Второй мировой войны, в новой республике тщательно разработали конституцию, предназначенную для того, чтобы уравновесить интересы христиан и других конфессий. Она действовала примерно три десятилетия, прежде чем в стране вспыхнула гражданская война; последствия этого разрыва проявляются до сих пор.

25. Средний Восток и Турция после 1923 года

На восточных рубежах новой Турецкой республики на разобщенных христианах международная политика отразилась также негативно. Почти все уцелевшие армяне бежали, бросив выразительные руины христианских церквей, а диофизиты восточной церкви вскоре остались преимущественно в Ираке. В 1924 году миафизиты, или приверженцы Сирийской православной церкви в Урфе (Эдессе), столкнулись с последствиями успешной турецкой контратаки против вторгшейся французской армии. Некоторые остались на территории новой Турецкой республики, в окрестностях священных гор Тур Абдин, где в монастырях по-прежнему делалось все возможное, чтобы оберегать уклад жизни, посвященный молитвам, восходящий к периоду до XV века. В самой Урфе, колыбели христианского союза с монархией, почти не осталось христиан. Большинство приверженцев Сирийской православной церкви из числа жителей Урфы бежало через новую границу на территорию Сирии, подмандатной Франции; там, в городе Алеппо, они с трудом обустроились, постаравшись сохранить наследие прошлого, в том числе уникальные древние традиции в музыке, вероятно, древнейшие в христианском мире.

Бережно охраняемая сирийская православная церковь Святого Георгия в Алеппо гордится стилизованным под ассирийский барельефом, изображающим царя Авгаря (Абгара), получающего Мандилион (см. с. 203), а также репродукцией Мандилиона из Рима, переданной конгрегации самим папой Римским. Там же хранятся две трогательные неожиданно обретенные реликвии из древней Эдессы: церковный колокол и массивное хрустальное паникадило: оба подарены эдесским христианам императрицей Великобритании Викторией. Скольких трудов, должно быть, стоила перевозка этих громоздких предметов через границу в разгар хаоса и ужаса в 1924 году! Тем не менее причины этого поступка понятны. В то время Британская империя казалась подходящей на роль покровительницы, могла обеспечить возвращение на родину, поэтому вывезенные дары могли пригодиться при обращении к ней с просьбами. Христиане из Урфы не знали: не всякая держава, производящая впечатление великой империи, является таковой.

То, что конфликт 1914–1918 годов серьезно подорвал силы победоносной Великобритании, стало очевидно не сразу. Империя пополнилась почти всеми колониальными владениями Германии, а также значительной частью земель Оттоманской империи, как правило, в виде «подмандатных территорий», которые достались ей благодаря недавно основанной Лиге наций. К ним прибавилось несколько подзащитных государств. Среди основных участников европейской войны только Великобритания сохранила довоенное сочетание монархии и официальных церквей – Англиканской в Англии, Пресвитерианской в Шотландии, – поэтому христианство в ней, не испытав потрясения в результате поражения в войне или смены режима, было более склонно наслаждаться роскошью умеренности, чем где-либо еще. Однако даже Британия не избежала общей военной травмы. Здравомыслящие британские политики видели, что власть империи уже не та, особенно в сравнении с запоздалым военным союзником, Соединенными Штатами. Как крупнейшая империя мира, Великобритания не могла не пострадать от распространенного среди колонизированных народов представления о том, что их втянули в совершенно не нужный и чуждый им конфликт. Каким бы нравственным авторитетом ни являлись для них хозяева колоний, их авторитет был сильно запятнан, и это не сулило ничего хорошего сравнительно недавней общемировой имперской программе Великобритании. Более того, сами Британские острова пострадали от гражданской войны, которую мировая война только отдалила, и корни этой гражданской войны были религиозными и вели к Ирландии. Протестанты, преобладавшие в северо-восточных ирландских графствах Ольстера, отказались идти на уступки ради гомруля на всем острове, опасаясь оказаться зависимыми от римско-католического большинства. Открытые проявления насилия стали наблюдаться уже через несколько месяцев после общего перемирия в ноябре 1918 года.

Протестантские юнионисты были нестабильной коалицией, особенно на северо-востоке Ирландии. Здесь традиционная англо-ирландская элита Ирландской англиканской церкви объединилась с агрессивными и независимыми ольстерско-шотландскими пресвитерианами, которых оттеснил в тень ривайвализм, неразрывно связанный с пылом американских «пробуждений». Тем не менее общее недовольство протестантов британским правительством и его уступками гомрулю в 1914 году вынудило множество людей пригрозить, что они намерены защищаться силой, а когда тысячи ольстерцев-протестантов примкнули к британской армии, они были намерены в равной мере защищать и империю, и Ольстер. Ужасающая бойня, в которую они попали во время окопной войны и битвы при Сомме в 1916 году, истинном холокосте для ирландских подразделений, только укрепила решимость ольстерских протестантов ни в коем случае не отступать.

По мере того как ирландская националистическая поддержка росла и оттесняла в сторону более умеренных сторонников гомруля, нарастало и насилие по всей территории острова. Разрыв стал неизбежным, хотя решение о нем привело к продолжению ожесточенной гражданской войны на юге – войны между смирившимися националистами и теми, кто отвергал сделку, предложенную британским правительством. Британские острова перестали быть Соединенным Королевством в 1922 году, хотя Южная Ирландия нелюбезно принимала все более прозрачный фиговый листок монархической власти до 1949 года. Северная Ирландия объединилась в государство, где правлению протестантского большинства еще требовалось устояться – не в последнюю очередь потому, что католики и протестанты сопротивлялись попыткам Вестминстера внедрить исключительно всеконфессиональное образование на уровне начальной школы; следуя четким инструкциям Католической церкви, родители-католики решительно бойкотировали государственные средние школы, оставляя их протестантам.

В разгар кризиса рождения Северной Ирландии в 1920–1923 годах пресвитерианское общество взбудоражили «возрождения» классического представителя экстравертного ольстерско-американского фундаментализма Уильяма П. Николсона, деятельного и сурового реалиста, пренебрегавшего мелочами, – или, с другой точки зрения, исполненного огня Благой вести. Николсон – проблематичная фигура. Ему приписывают честь спасения Ольстера от полномасштабной войны, так как «возродившиеся» отвратились от насилия, но в той же мере его, подобно предшествовавшим ольстерским ривайвалистам, можно рассматривать как подтверждение «осадного менталитета» ольстерского протестантизма в рабочей среде. В последующие годы он дал благословение представителю нового поколения пресвитерианцев-популистов, которому было суждено более продолжительное и политически значимое служение во время затяжной гражданской войны в Ольстере. Иан Пейсли, основатель церкви, назвавшей себя Свободной пресвитерианской, вспоминал, как Николсон молился о том, чтобы в служении Евангелию Пейсли был дарован такой же острый язык, как у коровы. Если не Бог, то сам Пейсли принял это во внимание, и несмотря на быстроту, с которой он возвысился, а в пожилом возрасте завершил политическую карьеру, на нем лежит значительная доля ответственности за бездействие ольстерских политиков на протяжении трех десятилетий насилия в конце ХХ века.

Злостный антикатолицизм в Северной Ирландии межвоенного периода эхом отозвался на островах Атлантического океана, особенно в Уэльсе и Шотландии. Уэльские протестанты-нонконформисты  гордились своей гегемонией в жизни Уэльса, но вместе с тем сознавали, что численность их конгрегации сокращается, несмотря на общенациональные вспышки «возрождения», связанного с Пятидесятницей, в 1904–1905 годах. Их тревогу усиливало нараставшее присутствие католиков в Уэльсе, наводненном ирландцами и другими иммигрантами. Уэслианский священник Льюис Эдвардс в 1931 году был не одинок в своем публичном заявлении: «Ни для кого не секрет, что католики противятся всему, чем дорожит в жизни уэльский народ». В схожих обстоятельствах комитет генеральной ассамблеи (пресвитерианской) церкви Шотландии в 1923 году выразил опасение за шотландскую культуру, оказавшуюся под натиском ирландских иммигрантов. В открыто расистском заявлении, неожиданном для этнически смешанных шотландцев, прозвучало: «Народы, однородные по вере и представлениям, сохранившие расовое единство, всегда были наиболее процветающими, на них Всевышний возлагал самые ответственные задачи и даровал величайшую меру успеха в их решении. Стремление к солидарности против католичества было важным элементом успешного воссоединения в 1929 году двух половин Шотландской церкви, разделившейся в 1843 году (см. с. 930), и это воссоединение сочеталось с обращенными к правительству призывами узаконить сокращение численности ирландских иммигрантов в Шотландии. Антикатолические волнения вспыхивали в Эдинбурге еще в 1935 году.

Англия тоже не избежала подобных настроений, страдая от унизительной потери одного из подчиненных соседей по архипелагу в Атлантике. Когда епископы Англиканской церкви попытались покончить с раздорами по поводу литургии между англо-католиками и сторонниками Евангелической церкви, издав новый молитвенник, плоды их трудов, которые тщательно выверялись на протяжении двадцати лет, были дважды отвергнуты в парламенте – в 1927–1928 годах, под оживленные разговоры о папизме. Следует признать, что члены парламента от округов, находящихся за пределами Англии (и один коммунист-парс, представляющий Баттерси Норт) сыграли решающую роль в голосовании по вопросу, который, строго говоря, касался только англичан, однако бытовой антикатолицизм глубоко укоренился в английском сознании. Респектабельная Англия представляла собой церковь – church или chapel, и обе были протестантскими, с досадным осложнением в виде англо-католичества, развивавшегося своим путем в рамках Англиканской церкви.

Для всех этих групп Рим оставался чуждым миром, способным осквернить английский образ жизни – хотя, что любопытно, даже самый правоверный протестант из числа армейских офицеров не испытывал никаких затруднений, называя военных священников «падре», поскольку в Британской индийской армии это было принято со времен Ост-Индской компании. Вероятно, такие «полковники Блимпы» не сознавали, что этот католический термин был заимствован у португальских католиков в Индии. Гораздо приемлемее католичества для многих сторонников низкой Англиканской церкви оказалось масонство: архиепископ Кентерберийский Джеффри Фишер в конце 40–50 годов ХХ века был увлечен масонством и яростно защищал его от клерикальной критики (как правило, со стороны Высокой церкви). До 60-х годов ХХ века тон английской общественной жизни оставался уютно-скучным, протестантским и англиканским. Теперь эти времена кажутся бесконечно далекими.

Независимость Ирландии стала для католичества компенсацией за потерю наиболее влиятельного политического сторонника в лице императора династии Габсбургов, однако этот император в любом случае всегда был неоднозначным ресурсом папы. До 60-х годов ХХ века Ирландская республика оставалась строго конфессиональным католическим государством (несмотря на горстку выдающихся протестантов в его правительстве); она символизировала эффектное приобретение территории, потерянной протестантами во время Реформации. Подобным триумфом для Рима после 1919 года стало основание не менее рьяной сторонницы католичества, Польской республики, заново собранной после произошедшего в XVIII веке раздела между тремя уже исчезнувшими европейскими империями Гогенцоллернов, Габсбургов и Романовых. Важно отметить, что когда папа Пий XI пытался сплотить католиков против явления, которое в энциклике 1925 года Quas primas («В первом письме») назвал секуляризацией или лаицизмом, новым праздником, который он ввел как символ своей кампании, стал праздник Христа Царя. Поначалу этот праздник выпадал на последнее воскресенье ноября, но Павел VI в 1969 году передвинул его на последнее воскресенье литургического года, конец ноября или начало декабря. Это произвольное передвижение указывало на то, что новый праздник не относился к традициям давнего народного поклонения.

Церковь ни в коем случае не подчеркивала царский титул Христа, пока Европа изобиловала мирскими царями, но теперь они исчезли чуть ли не все разом. Папство, преданное старинными европейскими государствами и потерявшее Папскую область, неизбежно смотрело на судьбы католичества гораздо шире, чем просто на разорение Европы: Христос Царь или, по крайней мере его земной наместник, имел перед собой задачу и, возможно, даже перспективу объединения всего общества под единой монархической властью. Дополнительным мотивом для такого международного облика, и, в сущности, далеко не малозначащим мотивом, были финансы. Пий IX принципиально отказался от любых денежных компенсаций от итальянского правительства за Папскую область и ее налоговые поступления, оставался лишь один способ заполнить вакуум – просьбы о финансовой поддержке, обращенные к набожным католикам, что в средневековой Европе называлось «грош для Питера». Поначалу призывы о пожертвованиях ассоциировались с тщетными попытками защитить сохранившиеся у папы территории, но после объединения Италии в 1870 году подобные цели стали неуместными. Сеть была раскинута на весь мир, Ватикан начал проявлять более пристальный интерес к далеким конгрегациям. Это был сдвиг, настолько же исполненный смысла, как и другое значительное финансовое изменение в средневековом прошлом Церкви – финансирование приходских священников путем сбора церковных десятин (см. с. 401).

Папы обращались ко всем мужчинам, женщинам и детям католического вероисповедания за помощью в решении их задачи, а в ответ вникали в повседневную жизнь верующих. Одно изменение в литургии, введенное папой Пием Х, имело огромные последствия для католиков и их церковного опыта. На протяжении веков с переменным успехом велись споры о том, как часто или, наоборот, редко миряне должны получать причастие во время Мессы. Пий X не сомневался, что чем чаще его будут получать, тем лучше, и для этой цели отдал ряд распоряжений. Одно из них оказало значительное воздействие: в 1907 году папа объявил, что низший возрастной порог для первого причастия должен быть снижен с 12–14 лет до семи. Вокруг этого «первого причастия» быстро разрослась новая католическая народная культура с публичным празднованием семейных дат в приходской церкви, центром которого становились принаряженные радостные детишки. Можно отметить, что современные представления о счастливой католической семье, которые церковь так усердно пропагандирует, восходят к этому указу 1907 года.

Тот факт, что просьбы о финансовой помощи, обращенные за океан и позволившие папам успешно удержаться на плаву после территориальных и налоговых потерь XIX века, свидетельствовал об общем оптимизме и росте влияния Церкви. Ибо Католическая церковь вступала в период одной из величайших экспансий в своей истории, особенно в Африке. Если XIX век был эпохой великих протестантских миссий, то теперь католические оставили далеко позади, по крайней мере, европейские протестантские инициативы. В 1910 году в африканских миссиях насчитывались более-менее равное количество европейских или американских католиков и протестантов, но приток протестантских миссионеров из Великобритании постепенно иссякал – и как раз в это время Ирландская католическая церковь, прежде известная замкнутостью, начала в огромном количестве поставлять священников и монахинь для зарубежных миссий, пополнив растущий поток католиков из стран материковой Европы. Бенедикт XV, занимавший папский престол в 1914–1922 годах, и его преемник Пий XI, папа в 1922–1939 годах, были живо заинтересованы в миссионерской деятельности во всем мире. Бенедикт, осознавший, насколько беспомощными в политическом отношении были его мирные инициативы во время войны, оживился, получив из Китая отчеты от бельгийского лазариста Венсана Лебба, который высказывался решительно против непрекращающегося использования французским правительством своей исторической власти над китайскими католическими миссиями, чтобы помешать Церкви в достижении ее целей.

В итоге Бенедикт адресовал апостольское послание 1919 года Maximum illud («Многие из тех») не только китайским, но и всем прочим миссионерам. Оно эхом повторяло принцип «трех само-» Генри Венна, но заходило гораздо дальше в своих усилиях запретить в Риме этос, задолго до этого осуждавший «китайские обряды» (см. с. 778). Помимо ожидания полностью местного руководства во всех областях церкви, послание указывало на ущерб, который наносят попытки воспроизвести европейские методы работы на других континентах, и призывало уважать культуру других народов. Это послание прозвали «Великой хартией» для современных миссий, сразу после его обнародования были предприняты шаги с целью назначения в Китае и Японии епископов из числа местных церковных лидеров. «Maximum illud» возвестило эпоху, когда Римская католическая церковь стала крупнейшим единым компонентом в семье церквей христианского мира.

На другом берегу Атлантического океана католичество столкнулось с противоположной ситуацией. В Северной Америке с ее историей господства протестантских церквей, развивающихся благодаря движению от единой официальной церкви к плюрализму, Католическая церковь занимала положение процветающей части конфессионального спектра. В Южной и Центральной Америке ей по-прежнему не приходилось конкурировать с протестантизмом, который ограничивался нишами иммигрантских сообществ – таких, как колонии уэльских горняков в аргентинской Патагонии. Режимы, ставшие преемниками испанских и португальских монархий, унаследовали тесную связь между Церковью и светским правительством, признанную папами времен Ренессанса, и на протяжении всего XIX века это обстоятельство было причиной конфронтации с либеральными режимами, склонными воспринимать власть духовенства как угрозу прогрессу. Например, Колумбия стала первой независимой республикой, признанной Ватиканом после поражения испанской армии в Южной Америке в 1835 году, но в 1953 году она также первой отделила Церковь от государства, вследствие чего ей было нанесено новое оскорбление: гражданский брак объявлен обязательным. То же самое проиходило повсюду в Латинской Америке. Не обошлось без вариантов: в Мексике конца XIX века энергичный архиепископ Оахаки Эулохио Гиллоу сочетал модернизированные идеи в социальных и духовных сферах с полученными из первых рук знаниями о том, что римская курия подразумевает под модернизацией. Он установил превосходные отношения с мексиканским диктатором Порфирио Диасом (который долго продержался на вершине власти, и этот период совпал со временем архиепископства Гиллоу) и сделал многое, чтобы преодолеть последствия прежних конфликтов.

Тем не менее официальная церковь Латинской Америки по привычке продолжала соперничать с либеральными политиками за преданность населения. И у тех, и у других имелись свои козыри и помехи. Лидеры в обеих структурах власти в основном принадлежали к креольской элите, претендовавшей на чистоту испанской крови. Креолов можно было с полным правом назвать равнодушными к заботам простого народа, с давних времен они относились к местным жителям как к людям второго сорта – точно так же, как к ним самим когда-то относились испанцы, родившиеся на исторической родине. Теперь же mestizos (полукровки) и чистокровные местные жители стали не только избирателями, но и прихожанами и стремились реализовать свои возможности и в церкви, и на избирательных участках. В 1903 году папа Пий X в далеком Риме стремился привить верующим вкус к церковной литургической музыке, подчеркивая, что орган славит Бога в отличие от более популярных инструментов. Столкнувшись с запретом на медные духовые оркестры, некоторые мексиканские приходы поставили священникам ультиматум: не будет оркестров – не будет и богослужений. Один мексиканский священник устало подвел итог этой ситуации в 1908 году, отвечая на вопросы епархиальной анкеты: на вопрос «все ли прихожане исповедуют католичество?» он ответил: «Католичество – все, но на свой манер». Это обстоятельство могло показаться симптомом ослабления католичества, однако оно стало неожиданным преимуществом, когда отношения между церковью и государством в Мексике вновь испортились и спровоцировали наиболее серьезные испытания силы духа для Католической церкви в 20-х годах ХХ века, сравнимые разве что с бедами греческих католиков в советской Украине после 1917 года.

Продолжительное правление мексиканского сторонника клерикализма, президента Диаса, вызвало в 1910 году революцию, связанную с воинствующим антикатоличеством и властей, и народа. Церкви сжигали дотла или перекрашивали в красный цвет, утварь уничтожали, обряды высмеивали. Церковь стремилась вновь взять под контроль жизнь в Мексике: в 1914 году мексиканские епископы предвосхитили дальнейший шаг папы Пия XI, провозгласив Христа мексиканским Царем. В ответ новая конституция 1917 года, в североамериканском стиле провозглашавшая принцип свободы вероисповедания для всех, ограничила свободу церкви вмешиваться в начальное образование и вообще ввела ее деятельность в жесткие рамки, принудительно закрыв мужские и женские монастыри. Как и в ходе менее насильственных конфликтов в Третьей французской республике, образование стало главным предметом борьбы, вместе с тем раздор католиков с антиклерикалами проявлялся во всех сферах мексиканской жизни. Когда в 1921 году святой образ был уничтожен в городе величественных церквей Морелии, в последовавшей вспышке уличного насилия погибло 12 человек. В 1926 году глава Мексиканской церкви воспользовался последним доступным ему оружием: отменил все публичные богослужения и таинства в знак протеста против нанесения вреда церковной деятельности, особенно в области образования. В последующие три года, до заключения неопределенного перемирия, Церковь и республика участвовали в полномасштабных военных действиях, в ходе которых погибли тысячи человек. Католиков, поднявших восстание против виктимизации церкви, прозвали «кристерос» (Cristeros) из-за их боевого девиза «Viva Cristo Rey!» («Да здравствует Христос Царь!»). Епископы не ожидали и не хотели таких волнений, и поскольку они почти все отправились в изгнание, а прочее духовенство рассеялось, чтобы избежать репрессий со стороны правительства, восстание возглавили исключительно миряне.

«Кристерос» поддерживали те регионы Мексики, где существовали давние традиции мирского руководства церковью, где местная культура принимала как должное синтез религиозной и повседневной жизни, созданный миссионерами времен Контрреформации. Насмехаясь над попыткой правительства основать Мексиканскую католическую и апостольскую церковь в качестве соперниц Католической, они поддерживали наставления верховного иерарха Мексики, архиепископа, согласно которым мирянам полагалось руководить всеми христианскими обрядами (в том числе, в экстренных случаях, исповедями, бракосочетаниями и крещениями), кроме освящения причастия. Духовенство не всегда устраивали инициативы мирян и потеря контроля, но в конце концов правительство пришло к выводу, что не в состоянии покончить с укоренившейся церковной жизнью, несмотря на поддержку со стороны антиклерикалов. «Эти люди оросили землю своей кровью, мало того, отдали саму жизнь, чтобы вернуть нам нашего Господа Бога», – вспоминал один гордый «кристеро». Ситуация напоминала первые дни мирского корейского католичества (см. с. 991–992), только в гораздо более широких масштабах. Один современный историк, специалист по этим событиям, указывает, что искаженная ретроспективная картина восстания сложилась в результате канонизации Иоанном Павлом II в 2000 году двадцати двух священников-«кристеро» и всего трех мирян. В действительности события 1926–1929 годов в Мексике создали прецедент для урегулирования отношений между священником и прихожанином – поразительной особенности латиноамериканского католичества после Второго Ватиканского собора (см. с. 1074–1075).

Современный Ватикан извлек из конфликта в Мексике и других гибельных столкновений между церковью и левыми, одновременно нараставших в Испании и Советской России, другой урок. Главным врагом христианства считался социализм или коммунизм. Будущее Европы в 1919 году было вверено демократиям, но из всех новых государств, созданных победившими союзниками, к началу 1939 года только Чехословакия осталась функционирующей демократической республикой, да и ей грозило уничтожение. История межвоенного периода – это хроники неуклонного свержения демократии авторитарными режимами. Некоторые правители-традиционалисты пытались вернуть прошлое, как, например, в венгерской католической монархии без монарха, во главе с регентом Миклошем Хорти – адмиралом без флота. Гораздо более разрушительными были движения, презрительно относившиеся не только к аристократическому прошлому, но и к буржуазной демократии, придерживавшиеся крайних форм национализма, который вырождался в расизм. Все они получили название по итальянскому варианту, который оказался наиболее живучим и, по-видимому, даже сейчас сохраняет признаки жизни – фашизму. Заслуги Католической церкви в сотрудничестве с фашизмом следует снисходительно назвать невпечатляющими.

Вероятно, не стоит удивляться тому, что череда итальянских священников, которые стали папами в основном благодаря подготовке гражданских служащих абсолютной монархии, были склонны сочувствовать демократии не более, чем Пий IX – дружить с либерализмом. Единое мнение у них отсутствовало. Папа Пий Х, который популяризовал слово «модернизм» как символ всего ненавистного добрым католикам, распространил свою антипатию на реформистское и демократическое французское движение молодых католиков Le Sillon («След») и осудил его в 1910 году, громогласно возвещая о добродетелях иерархии. В отличие от него, Бенедикт XV был очарован харизматичным основателем Le Sillon Марком Саньером. Бенедикт не только больше не предавал огласке обвинения его предшественника, но и поощрял христианско-демократическую деятельность Саньера в сфере французской политики. Это позволило французскому католичеству постепенно, в течение следующих десятилетий, политически разнообразить свою деятельность и дало возможность найти путь к отступлению, избежать пагубных ассоциаций с проигравшими в деле Дрейфуса (см. с. 913), что имело большое значение далее в ХХ веке. Преемник Бенедикта, Пий XI, зашел еще дальше и окинул расчетливым взглядом убеждения и деятельность заклятого врага Le Sillon – роялистской и антисемитской организации Action Francaise («Французская организация»), к которой благоволил Пий Х. Дальновидному запрету Пием Action Francaise в 1925 году, несмотря на протесты потрясенных этим реакционных французских католиков, способствовал тот факт, что основатель этой организации, журналист Шарль Моррас, открыто придерживался атеизма и считал католичество всего лишь инструментом, незаменимым реквизитом для осуществления его туманных представлений об обновленной и очищенной монархической Франции. Давняя история попыток папы поладить с Третьей французской республикой и подозрительное отношение Ватикана к национализму помогли папе составить реалистичное представление о положении во Франции.

Менее уверенными действия Пия XI в Италии стали после того, как в 1922 году к власти пришел Бенито Муссолини. Несмотря на личный атеизм дуче, не уступавший атеизму Морраса, первый смог воспользоваться своим положением в итальянском государстве в тех целях, которые всецело одобрял папа, а именно для подавления коммунистической партии. Активное уничтожение профсоюзов в интересах возглавляемых фашистами корпоративных ассоциаций в промышленности и торговле отрадно напоминал корпоративистский тон послания Rerum novarum Льва XIII, и те же настроения папа Пий поспешил подтвердить в памятной энциклике 1931 года Quadragesimo anno («На четвертый год»). Папа был патриотом Италии, и кроме того, дуче явно был готов идти на сделку, чтобы обеспечить себе расположение католиков. Так в соответствии с Латеранскими соглашениями 1929 года родилось государство Ватикан, самое маленькое в мире из всех суверенных, размером с сад в старинной английской усадьбе. При рождении ему досталась серебряная ложка в виде 1750 миллионов лир от итальянского правительства – менее значительная, чем предложенная Пию IX итальянской монархией, и все же внушительная сумма.

Распорядиться плодами этой финансовой удачи папа поручил обходительному и способному банкиру Бернардино Ногара, естественно, доброму католику, и, что не менее важно, земляку, сыну Милана, который потребовал и получил полную свободу действий в сфере инвестиций. Таким образом, устранив препятствия в виде Quadragesimo anno и других папских обличений спекулятивного капитализма, Ногара получил в католичестве больше власти, чем любой другой мирянин со времен императора Карла V или короля Испании Филиппа II. Он сделал из Католической церкви то, что один советский журналист в 1948 году точно назвал «крупнейшим финансовым трестом мира». Внезапно Ватикан смог позволить себе быть щедрым, и это было только ему на пользу в разгар катастрофы, которая разразилась в ближайшие десятилетия после выгодной вечери с сатаной.

Раздувавший сам себя итальянский фашизм Муссолини вскоре оказался в тени бесконечно более зловещей вариации на фашистскую тему – деятельности германской партии национал-социалистов (нацистов). Адольф Гитлер, урожденный подданный империи Габсбургов, пользовался финансовым и политическим хаосом германской Веймарской республики, прибегал к насилию, когда это его устраивало, и ради собственной выгоды обращался к непродуманным интригам традиционных консервативных партий. Он пришел к власти с помощью ужасающих махинаций с результатами выборов, а также благодаря политическим союзам с демократическими институтами Германии. Последнее препятствие для упразднения им тех же самых институтов было устранено путем заключения соглашения с чрезмерно доверчивой германской партией Центра (Zentrum), которая в марте 1933 года решила проголосовать в рейхстаге за наделение Гитлера верховной властью и чрезвычайными полномочиями, что дало ему возможность противостоять демократии. Пока нацисты с ликованием приводили в действие террористическую машину тоталитарной диктатуры, главный посланник Рима в Германии, будущий папа Пий XII Эудженио Пачелли, вел переговоры о конкордате с Гитлером, который пообещал сохранить свободы Католической церкви в новом Третьем рейхе, предполагаемом преемнике Священной Римской империи и Второго рейха Гогенцоллернов 1871 года. Платой стал роспуск партии Центра и католических профсоюзов, а также запрет на любую политическую деятельность со стороны духовенства. Скрепив эту сделку, Гитлер скоро выдал свое презрение к церкви, в традициях которой был воспитан: католичество избирательно подвергалось воздействию того же яда черной нацистской пропаганды и насилия, который в своей наиболее злостной и бескомпромиссной форме обрушился на беззащитное еврейское население – главный объект ненависти Гитлера.

Риму было уже слишком поздно идти на попятный. Все сильнее ужасаясь сообщениям из Германии, Пий XI делал все, что мог: он подготовил для Германии энциклику на немецком языке под названием Mit brennender Sorge («С жгучей тревогой»), которую контрабандой успешно переправили в страну, чтобы в Вербное воскресенье 1937 года одновременно зачитать со всех католических кафедр. В энциклике осуждалось притеснение церкви и принципы нацистского расизма. Энциклика стала одним из немногих общенациональных публичных актов вызова, брошенного режиму до его падения в 1945 году, однако она никак не повлияла на растущую волну порока – внешнюю и внутреннюю политику нацистов. Со времен Kulturkampf (см. с. 924–924) католики Германии раструбили о своей лояльности германскому государству, в то же время отвоевывая собственную нишу в рамках германского общества. Защиты этой ниши они ожидали от конкордата 1933 года, а когда обнаружили, что Гитлер не Бисмарк и что конкордат бесполезен, поняли, что запасного плана у них нет. Лучшее, что мог сделать папа – действовать за кулисами, чтобы отколоть фашистскую Италию от нацистской Германии и пассивно выражать свое глубокое недовольство визитом Гитлера к Муссолини в 1938 году. Папа был в отъезде, римские церкви не были украшены, музеи Ватикана закрыты. Это была совсем иная разновидность папского молчания, нежели та, что приветствовала вторжение Муссолини в христианскую Эфиопию тремя годами ранее (см. с. 981–982).

Рим по-прежнему воспринимал коммунизм как более опасное олицетворение зла, чем фашизм. На той же Страстной неделе 1937 года, когда в Германию была отправлена энциклика Mit brennender Sorge, обращенная ко всему миру папская энциклика Divini Redemptoris («О божественном Искупителе») осудила коммунизм в гораздо более жестких выражениях, чем направленные против нацизма, которые услышали конгрегации в Германии. Это движение, помимо всего прочего, «лишает человека свободы, отнимает у личности все человеческое достоинство, устраняет все нравственные ограничения, препятствующие слепым порывам». В то время такой несбалансированный подход казался разумным, хоть и гнетуще расчетливым, противопоставляющим нацистское притеснение Церкви полному разрушению и смерти, которым подверглось христианство в Советском Союзе и в Испании. Таким образом, папа активно поддерживал нападки сил, пользующихся помощью фашизма, на демократически избранное правительство.

Пример Испании – один из наиболее трагических маршрутов следования папства в межвоенный период, тем не менее ясно, почему Ватикану пришлось выступить против республиканского правительства. Испанская республика, образованная после падения монархии в 1931 году, повторяла в числе экономических и социальных реформ всю антиклерикальную политику, знакомую церкви по Латинской Америке и республиканской Франции: например, покончила с религиозным образованием и государственным финансированием содержания церквей и выплат жалованья духовенству. Не задумываясь толком о последствиях, республиканцы расправились с маленькими определенностями повседневной католической жизни, чем привели в ярость множество простых католиков, которые в противном случае не были бы настроены так враждебно к республике и не испытывали бы ностальгии по изгнанному королю Альфонсо XIII. Хуже того, демонстрация возмущения католиков провоцировала еще более резкие вспышки ярости анархистов и социалистов. В 1931 году начались пожары в церковных зданиях.

Наметились новые линии фронта, вновь явленный образ Христа Царя стал во главе правых, как было не только в Мексике, но и в среде воинственных католиков в сфере политики Бельгии. Победы новой испанской католической партии на выборах в 1934 году пробудили ярость анархистов и социалистов, теперь нападения на здания церквей сопровождались убийством священников. Когда в 1936 году на выборах победили партии левых, группа военных лидеров в союзе с быстро набирающим силу движением фалангистов, вдохновленных фашизмом, решили изменить результаты выборов вооруженным путем. Среди этих людей был чопорный католик, невысокий генерал из Галиции Франсиско Франко, за свою политическую деятельность с позором высланный на Канарские острова, но в конце концов в результате быстро меняющихся событий ставший главнокомандующим. Жизненно важное бегство Франко в Марокко и обеспечение алиби, скрывавшего истинную цель полета зафрахтованного британцами самолета устроил коллега Джона Бакена, офицер британской МИ-6, майор Хью Поллард. В этой операции он участвовал независимо, так как был набожным католиком (и верным сторонником нацизма и итальянского фашизма). Поллард, который в дальнейшем открыто защищал проведенную нацистами разрушительную бомбардировку Герники, гордился тем, что исполнил «долг доброго католика, предписывающий помогать братьям-католикам в беде». Благодарный Франко наградил его, когда националисты с военной помощью Гитлера и Муссолини отразили натиск защитников республики.

На протяжении трех лет на редкость жестокой гражданской войны в Испании Ватикан обращал внимание лишь на зверства республиканцев, которые и вправду внушали ужас: систематически жгли церкви, убивали священников и даже выкапывали трупы из могил и глумились над ними. Пропаганда националистов постоянно муссировала слухи об изнасиловании республиканцами монахинь, и хотя ни одного документального подтверждения подобных случаев не найдено, эти слухи выглядели особенно оскорбительными для представления республиканцев о воинской чести. Что происходило в действительности, так это события, которые один историк назвал «самым масштабным антиклерикальным кровопролитием, какое видела Европа». Например, в андалузской епархии Малаги за год до того, как итальянские войска в 1937 году захватили город, было убито 115 священников из 240. Зачастую перед смертью священников подвергали пыткам, связанным с сексуальным насилием, не менее часто их уродовали посмертно, выказывая нервозное отношение мирян мужского пола к целибату и неуправляемой похоти – опасения, с давних времен ассоциирующиеся с антиклерикализмом. Гораздо меньше внимания Рим уделил тому, что в стране басков на севере полуострова большинство священников встали на сторону местной автономии и республики против националистов Франко, и тому, что националисты безжалостно казнили их вместе с другими врагами Фаланги.

В 1939 году, когда Франко наконец одержал победу, в радиообращении к испанскому народу папа Пий XII восславил Испанию, так как она «вновь дала пророкам материалистического атеизма достойный отпор, доказав неуничтожимость ее католической веры». Попытка Пия XII провести разграничительную черту между Гитлером и Муссолини была забыта. Никаких протестов со стороны Ватикана не последовало, когда Гитлер вторгся в беззащитную Чехословакию. В течение некоторого времени это шло на пользу Католической церкви в Германии. По крайней мере Церковь не призывала к восстановлению испанской инквизиции наряду с продолжающим существовать в Риме «Святым отделом расследований», но это едва ли требовалось в полицейском государстве, в которое превратилась Испания при каудильо Франко («каудильо» в испанском языке имеет то же значение, что и «фюрер» в немецком). Режим Франко отбросил Испанию в 1492 год, несмотря на все, что произошло на полуострове за последние сто лет: Испания считалась расово чистой, почтительной к патерналистским властям, корпоратистской, единообразно католической. Диктатура с исключительно тактическими модификациями ледяной авторитарности продержалась лишь до смерти каудильо в 1975 году, к тому времени ввиду развития Католической церкви он становился все более неудобным пережитком прошлого.

Пока Франко упивался своим триумфом в 1939 году, всем западным церквам, а не только Римско-католической, пришлось столкнуться с последствиями маневров Гитлера на выборах 1933 года. Запятнанными в этой ситуации оказались не только католики, но и протестанты. Ввиду тесного отождествления с Германской империей официальному протестантизму было чрезвычайно трудно смириться с поражением 1918 года и провозглашением Веймарской республики, которое разом смело не только кайзера, но и все коронованные головы империи, в том числе и протестантские, следовательно, главы официальных церквей. Протестантские лидеры разделяли общее мнение, согласно которому непобедимую германскую армию предали враги рейха. Они были твердо убеждены, что основание республики – подтверждение того же предательства; особенно горькие чувства испытывало население Пруссии, где в 1918 году преемником на посту министра образования и богослужения, который некогда занимал Вильгельм фон Гумбольдт, стал антиклерикально настроенный социал-демократ Адольф Хоффманн. По оценкам, в 1919 году, когда появилась Веймарская республика, 80 % ее протестантских священников сочувствовали ее противникам, принадлежали к монархистам и воинствующим националистам. Неподходящим оказался фундамент для критики нацизма, который опирался на тот же гнев и обращал его себе на пользу.

Одной из трагедий великих традиций либерального германского протестантизма стало то, что ряд его допущений сделал из некоторых сторонников конфессии «попутчиков» нацистского антисемитизма. Будучи лютеранами, они, естественно, принимали как данность подчеркнутое Лютером теологическое противопоставление Закона и Евангелия, или иудаизма и христианства. Это обстоятельство принесло плоды в традициях библеистики XIX века, где начиная с трудов Ф. Х. Баура ученые по привычке анализировали Евангелие как продукт конфликта между сторонниками иудео-христианского петринизма, не желающими отрываться от иудейских корней, и сторонниками антииудейского паулинизма, стремящимися к новым направлениям. В случае Адольфа фон Гарнака это привело к отрицанию Ветхого Завета в целом как не представляющего собой одну из частей канонического писания, а также интерес (пусть и критический) к подобным попыткам Маркиона в древности. Других ученых следующего поколения, особенно печально известного толкователя Нового Завета Герхарда Киттеля, это привело к оправданию прихода Гитлера к власти и к ряду антисемитских предрассудков в одном из наиболее монументальных и до сих пор часто цитируемых трудов по Новому Завету, «Теологическом словаре Нового Завета», главным редактором которого был Киттель.