Для французского провинциального городка, население которого едва превышает 4000, у Клюни в Бургундии есть больше поводов похвастаться, чем просто немалое число средневековых каменных домов, башни древних стен, когда-то окружавших город, и устремившиеся в небо три шпиля храмов. Однако в этом городке преследует ощущение, что в нем чего-то недостает, и природа этого чувства станет ясна, если отыскать наиболее внушительный из этих храмовых шпилей в центре города и обнаружить, что он высится над очень своеобразным сооружением – монументальным пустым сводчатым зданием в романском стиле, чрезмерно и, на первый взгляд, нелепо высоким, непропорционально своему нижнему уровню. Если зайти внутрь этой средневековой лифтовой шахты, то можно понять, что она была частью чего-то более крупного. На самом деле это всего-навсего трансепт храма, который между XI и XVI веками был самым большим церковным зданием в мире. Великолепие этого храма сделало его своего рода символом всего того, что ненавидела Французская революция, и в 1790 году, после того как толпа разграбила его, остов был продан строительному подрядчику, которому потребовалось три десятилетия, чтобы разобрать его – за исключением этого печально высящегося остатка. Император Наполеон построил на большей части освободившегося места конный завод. Но до этих злосчастных лет дивный храм возвещал об огромном значении того аббатства, которое его построило.

Поначалу Клюнийское аббатство не было уникальным. Оно было основано в 909–910 годах, что совпало с новым этапом в постоянном стремлении к обновлению западной монашеской жизни, но по своему характеру мало отличалось от других монастырей, порожденных каролингскими реформами. Епископы и аристократы по-прежнему считали, что лучший путь борьбы с монашеским самодовольством и развращением – отдавать огромные запасы земель и богатств на создание всё более великолепных бенедиктинских монастырей. В тот же период Англия была свидетельницей взрыва параллельной деятельности, активно поддерживаемой расширяющейся монархией, и можно было предположить, что Англия возглавит европейскую реформу, как в свое время – миссии в Северную Европу. Англичане недавно объединились под властью одного короля. Со времени набожного и энергичного короля Альфреда (правил в 871–899 годах) короли Уэссекса сделали всё возможное, чтобы противостоять вторжению армий данов и викингов с последующей оккупацией и создать свою версию монархии, подобной каролингской, как раз в то время, когда сама династия Каролингов приходила в упадок, ссорясь и терпя неудачи. Потомки Альфреда Этельстан (правил в 924–939 годах) и Эдгар (правил в 944–975 годах) сумели объединить Английское королевство, что было предвосхищено в Церкви миссией Августина и творениями Беды (см. с. 366–370). Объединение Англии спровоцировало взрыв гордости, которую можно было бы охарактеризовать почти как националистическую и которая имела явное гальванизирующее влияние на Английскую церковь.

Реформы в Англии были делом небольшой группы великих реформаторов, которых король Эдгар произвел в епископы и архиепископы. Этельвольд, придворный короля Этельстана, ставший монахом, а с 963 года – епископом в столице короля Эдгара Винчестере, был ученым и усердным учителем, который вдохновил ряд приходящих в упадок монастырей на принятие бенедиктинского Правила в качестве жизненного стандарта, сам же переведя его с латыни на древнеанглийский. Его необыкновенное влияние на Английскую церковь обусловило одну ее очень индивидуальную особенность, не часто обнаруживаемую где-либо еще в Европе и проявившуюся еще сильнее после норманского завоевания 1066 года: создание кафедральных соборов, которые были также и монастырями – вплоть до роспуска монастырей в XVI веке Генрихом VIII – со своим приором и монахами вместо декана и каноников. Один такой собор был в самом Винчестере, другой – в Вустере, еще один – в Кентербери, хотя соборные каноники йоркского «Минстера» так и не уступили попыткам реорганизовать их в монашескую общину.

Дунстан, который возглавлял Гластонберийское аббатство, когда Этельвольд был его насельником, стал архиепископом Кентерберийским в 959 году. Он был одновременно и великим политиком, председательствовавшим на квазиимперской коронации в Бате в 973 году, и ревностным вдохновителем бенедиктинского проекта Этельвольда в масштабах всего королевства (любопытно, если не удивительно, что он также удосужился лично аннотировать манускрипт откровенно эротического стихотворения латинского поэта Овидия, по сей день хранящийся в Бодлианской библиотеке в Оксфорде). Освальд Вустерский, монах датского происхождения, был столь же активен в деле основания и восстановления монастырей в Центральной Англии от Вустера до Рамзея, Эдгар содействовал его возведению на Йоркскую архиепископскую кафедру в 971 году. Примечательно, что все эти ученые настолько же охотно писали на древнеанглийском, насколько и на латыни, с гордостью развивая литературную традицию на национальном языке, которая наиболее необычным образом была лелеема в творениях короля – Альфреда Уэссекского. Столь подчеркнутое внимание к национальному языку, вероятно, хорошо видоизменяло образцы христианства в Европе, коль скоро Англия оказалась в IX веке даже бо́льшим генератором христианских перемен, чем Клюни.

Слава Клюни пришла позже, чем церковное возрождение в Англии. Аббатство переросло патронаж какого бы то ни было светского монарха или аристократа и обрело влияние, распространяющееся далеко за пределы одного королевства. Основатель этого аббатства герцог Гильом Аквитанский щедро одарил его, но необычайно мало потребовал взамен; позже в награду за такое великодушие монашеская традиция с благодарностью наделила его титулом «Благочестивый». Через сто лет после основания аббатства череда исключительно сообразительных и способных аббатов использовала полученную свободу маневров; они ориентировались на то, что герцог Гильом при основании аббатства снабдил его хартией, согласно которой оно находилось под особым покровительством папы по примеру Флёри – этого значительно более старого франкского монастыря, который в своем исключительном и безоглядном начинании стал первым среди тех, что сподобились особых отношений с Римом (см. с. 389). В 1024 году Одилон, аббат Клюни с 994 по 1049 год последовал примеру Флёри в приобретении у папы исключительных привилегий; помимо этого он начал важнейшие кампании по перестройке и расширению аббатства, которое к концу XI века произвело окончательную версию чудо-храма.

Никогда не следует недооценивать значение архитектуры в христианстве, особенно же в период развернувшейся теперь реформы. Происходил гигантский подъем церковного строительства, в частности потому, что перестраивать храмовое здание считалось сакраментальным знаком обновления институтов и благочестия в Церкви: каждый новый храм был реформой в камне. Один летописец из Клюни видел христианский мир одетым «в белую мантию церквей» и в целости и сохранности преодолевшим порог 1000 года, когда ожидался вероятный конец света (клюнийцы скорее оспаривали эти предсказания, хотя не всё ясно насчет того, что делали другие). Среди строительных лесов впечатляюще обновлялся в Клюни и сам церковный культ. Клирики этого монастыря служили неизменный круг Месс и богослужений суточного круга, при том что центром этих вспомогательных драматических представлений была Торжественная месса, не имевшая себе равных по пышности и величественности. Жители Западной Европы очаровывались этим приношением Богу, и, когда они спешили подражать клюнийскому богослужению, создавая в разных местах его собственные версии, клюнийские аббаты по-новому использовали этот энтузиазм. Они не просто в традиционной бенедиктинской манере давали свое благословение новым независимым аббатствам, но требовали, чтобы каждое начинание образовывало часть новой международной организации, возглавляемой самим аббатом Клюни, как один из «приоратов» его аббатства: они будут составлять Клюнийский «орден» (это была первая монашеская организация, начавшая использовать такой термин), в котором аббат будет объезжать приораты, а приоры – собираться в аббатстве на регулярной основе.

Более того, клюнийские аббаты открыли особую по-настоящему международную цель для своей растущей духовной империи. Они не сделали свой храм местом культа какого-либо прославленного святого, что оказалось необычным и удивительным для крупного монастыря. Вместо этого их взор был направлен в сторону святыни на юго-восточной границе католического христианского мира в городе Компостеле на атлантическом побережье северо-запада Испании. Начиная с IX века кафедральный собор Компостелы претендовал на то, что в нем хранятся мощи одного из первых двенадцати апостолов – Иакова (по-испански Сантьяго). Набожные люди со всей Европы устремлялись теперь в долгие и трудные путешествия в далекий иберийский город, и Клюни с его стратегически удобным положением в Бургундии начало организовывать передвижение этих толп по дорогам Европы; его приораты стали агентствами и дорожными станциями для этих путешествий. Компостела была только флагманом в той великой индустрии путешествий к святым местам, расцвет которой пришелся на XI век. Крупнейшие сохранившиеся храмы того периода в большинстве своем были построены как этапы или цели паломнических путей, а их архитектурные образцы восходят к Клюни. Когда входишь со стороны фасада в собор Святой Этельдреды в Или, в аббатство Святой Марии Магдалины в Везле, в базилику Сен-Сернен в Тулузе на пути в Компостелу или в сам собор Компостелы, видишь нечто похожее на утраченный клюнийский храм. По длинному центральному нефу цепь пещеристых сводов ведет паломника к находящемуся на большом расстоянии главному алтарю, вокруг которого есть обход, завершающий опоясывание всего храма. Над входами в такие храмы обычно располагаются рельефные изображения Христа во славе или Бога Отца как Судии всей твари – мощное напоминание о цели всякого паломничества: его окончательный пункт назначения – Небеса. Подобные рельефы находятся в числе величайших и самых волнующих образцов средневекового ваяния.

Распространение паломничеств было только одним из симптомов воплощаемых Клюнийским аббатством глубоких перемен в церкви и обществе. То, что происходило в XI веке, было реформацией, но непохожей на более знакомую нам Реформацию XVI века: это было не восстание снизу, но нечто руководимое сверху, так что результатом оказывалась наиболее величественная единая структура управления из всех, какие знал христианский мир. Неважно, одобряем мы это достижение или нет, оно заслуживает того, чтобы называться реформацией не меньше, чем деяния Мартина Лютера или Жана Кальвина, и с нашей стороны будет несправедливым рассматривать его, подобно поздним протестантам, как какую-то своевольную конспиративную деятельность эгоистичного духовенства. Церковь на Западе творчески реагировала на изменение природы власти и богатства в обществе, которому она служила. В раннесредневековый период основным способом добычи богатств была война с ее грабежами и захватом рабов; как мы видели, даже в каролингский период короли еще существовали за счет подачек своим военачальникам (см. с. 378). К XI веку эта система подошла к концу. Символом перемены стал коллапс центральной власти Каролингов, распространявшейся в предшествующие сто лет на значительную часть Европы, которому – каковы бы ни были вызванные им краткосрочные сбои – суждено было привести западное общество к новому устойчивому порядку. К этому же побуждал постепенный спад волны нашествий нехристианских народов с севера и востока, в IX и X веках служивших постоянным источником тревоги.

10. Паломничество в Клюни и Сантьяго

Тем не менее большинство людей не ощутило новую систему как освобождение: ей были свойственны иные формы эксплуатации. В поисках новых источников обогащения и с перспективой обеспечить большую стабильность своих территорий знать стала стремиться выжимать из контролируемых ею земель больше доходов посредством более продуктивного крестьянского хозяйства. Некоторые из ее инициатив были направлены на расширение сельскохозяйственных площадей (вырубка лесов, осушение болот), но как в старых, так и в новых крестьянских общинах, методы управления собственными землями и народом становились всё более жесткими. Начиная с X века во многих регионах Европы целенаправленно создавалась сеть новых деревень, на обитателей которых налагались все бо́льшие обязанности. Огромная часть сельского населения оказывалась в крепостной зависимости: крестьяне становились собственностью своих хозяев и в их обязанности входило развитие сельского хозяйства.

В результате резко повышалась производительность труда. Увеличивались запасы продовольствия, и росло богатство. Избыток богатств и потребность в быстром обмене способствовали тому, что деньги становились еще более важной частью экономики, нежели во все прежние времена. Торговля естественно приобретала всё большую пользу благодаря возросшему процветанию и правителям народов на окраинах христианской Европы, которые, постепенно вовлекаясь в систему торговли, видели пользу в принятии веры своих соседей, что сопровождалось примечательной чередой параллельного развития. На востоке от христианских миссий приняли веру поляки, венгры и чехи, хотя потребовалось еще какое-то время, пока их монархи решали, восточное или западное христианство им принимать (см. с. 493–500). Подобным же образом около 1000 года христианство начало новое продвижение в Скандинавии: сперва это было обращение Дании по приказу ее короля Харальда Синезубого приблизительно в 960 году под давлением императоров Оттонидов, а затем более постепенное распространение в тех землях, где сейчас находятся Норвегия и Швеция, и даже в совсем отдаленной Исландии. В то же самое время христианская знать Германии стала алчно поглядывать на нехристианские земли на северо-востоке, примыкавшие к Балтийскому морю, инициируя своего рода аналог войн Реконкисты, шедших на другом конце латинского христианского мира – в Испании.

Трансформация в сельском хозяйстве изменила природу служения Западной церкви в обществе, заставляя ее обращать больше внимания на нужды и обязанности простых и практически нищих людей. Опорой раннесредневековой Церкви была избранная группа монархов и знати, которые жертвовали на бенедектинские монастыри и в основном сами управляли церковными делами. Возможно, в качестве реакции на появлявшиеся новые образцы поселений Церковь стала теперь распространять по всей Европе мощную сеть того, что называется parochiae – приходы. Предполагалось, что каждое новое поселение должно иметь церковь. Идеальный приход – это территориальное образование, которое может предложить буквально каждодневное пастырское попечение населению, поголовно христианскому; ареал прихода должен быть таким, чтобы приходской священник мог обойти его границы за час или максимум два. Такое было определенно вполне возможно в том маленьком саффолкском приходе, где я рос в 1960-х годах и где мой отец был продолжателем священнического рода, восходившего к этой происшедшей в XI веке революции в церковной жизни. С XI по XX век – то есть всю вторую половину времени существования христианства – приход был тем образованием, в котором большинство христиан проводило свою религиозную жизнь. Это прервалось только сейчас.

По мере организации приходов стало очевидно, что появились новые источники благосостояния для церковников, как и для светских землевладельцев. Приходская система, покрывающая сельскую местность, давала церкви возможность облагать налогами новые сельскохозяйственные ресурсы Европы, требуя от своих прихожан-крестьян десятую часть их продукции – библейскую десятину. Десятина отдавалась значительно бо́льшим числом мирян, нежели прежней аристократической элитой, и была новым стимулом расширения Церковью своего пастырского попечения. Это имело серьезные последствия, не в последнюю очередь для отношения Церкви к греху. Она определенно не осуждала в качестве греховного порабощение немалой части населения – не более чем рабство в античном мире. Этому вряд ли следовало удивляться, коль скоро зачастую великие монастыри, вроде Клюни, были на переднем фланге обращения своих арендаторов в крепостных. Но клириков больше стали тревожить те возможные грехи, которые порождались богатством, и духовенство стремилось защитить свой народ от их последствий. В XII веке алчность и ростовщичество стали у церковников основными темами морализации, наряду с самым основополагающим из человеческих грехов – гордыней. По мере умножения грехов умножались и пути их лечения. Великий историк, специалист по средневековому обществу сэр Ричард Саузерн усматривал в расширении пастырского попечения духовенства в приходах фактор, ведущий Западную церковь к глубокому изменению в богословии спасения и посмертной жизни.

Сущность мнения Саузерна состоит в том, что в пору ранних бенедиктинцев система спасения была сопряжена с той выгодой, которую приобретало духовенство и достаточно богатые люди, финансируя молитву о них монахов и исполняя очень суровые требовавшиеся от грешников епитимии, чтобы избежать мук ада. По мере развития приходской и десятинной системы прежний подход уже не срабатывал: нужно было разработать для грешных людей, у которых не было возможности обеспечить все это, какой-то новый путь того, как действовать ввиду надежд и страхов. Именно тогда и появилась идея промежуточного состояния между Небесами и адом, впервые предугаданного на рубеже II–III веков у богословов Александрийской школы Климента и Оригена, – идея, оказавшаяся столь полезной и удобной. Инстинктивное стремление оправдать спасение человеческими стараниями, тянувшееся непрерывной нитью от Оригена через Евагрия и Иоанна Кассиана, вновь дала о себе знать, вступая в противоречие с августиновым богословием «только благодати». Немногие люди способны считать свои уныло невзрачные грехи заслуживающими адского пламени, но большинство согласится с александрийцами, что жизнь на земле едва ли дает достаточно времени, чтобы искупить даже эти грехи и без дальнейшего очищения взойти на Небеса. Удовлетворение за грехи можно было бы совершить в этом промежуточном состоянии, которое ограничено по времени, но из которого есть только один выход – не в ад, а в рай. К 1170-м годам богословы, наблюдавшие за таким развитием народного богословия посмертной жизни, дали этому промежуточному состоянию название: чистилище. Итак, чистилищу, не удостоившемуся ни малейшего внимания в восточнохристианском мире, несмотря на свое первоначальное появление у грекоязычных богословов, надлежало стать одной из наиболее важных и со временем также наиболее спорных доктрин Западной латинской церкви.

Это никоим образом не было единственной реакцией церкви на новую экономику. Одним из симптомов реорганизации общественного богатства стали многочисленные военные конфликты, поскольку конкурирующие магнаты состязались в укреплении своих позиций и имущественных прав или использовали силу против простых людей с целью выжать из них доход или обречь на трудовую повинность. Это был период, когда весь континент начал застраиваться за́мками – центрами военных операций и убежищами для аристократов. Клирики во Франции изо всех сил стремились остановить насилие против их паствы (не говоря о себе самих и захвате их собственных земельных угодий), взывая к совести своих общин для восстановления мира. Они организовывали большие собрания, среди которых первое, засвидетельствованное письменно, было созвано епископом города Ле-Пюи в 975 году: там он пригрозил злодеям экскоммуникацией и вынудил присутствовавших принести клятву о сохранении мира. Этой инициативе последовали и другие епископы, которые извлекли из своих храмов собрания мощей, чтобы усилить собственные угрозы гневом святых.

Так во всех франкских владениях и дальше – на восток от Рейна и на юг от Пиринеев – зародилось движение «Мир Божий»; в конце концов оно даже достигло серии соглашений о том, в какие дни можно законно сражаться. Все стороны получили свои выгоды: мыслящие хозяева могли так же, как и бедняки, вздохнуть с облегчением. Церковь обеспечивала институциональный механизм разрешения споров, который давал возможность избежать насилия. Удивительно, что Церковь взывала к совести, обращаясь ко всем слоям общества, даже если в сухом остатке оказывалось утверждение и усиление нового общественного порядка. Существенной особенностью этого движения оказывалось то, что толпы становились свидетелями процессов: их численность и согласие играли не меньшую роль в давлении на упорствующих магнатов, чем мощи святых. Однако выдающиеся духовные и светские деятели тоже играли немалую роль. Одилон – самый энергичный из всех аббатов Клюни – был среди ведущих приверженцев этого миротворческого движения. Вскоре также короли и даже папы были вовлечены в регулирование этих собраний и соглашений. Вмешательство папства имело особенно большое значение для будущего, потому что оно привело к неизбежному выводу: если одна какая-то проблема появилась во всей Европе, лучше всего, чтобы с нею разбиралась единая власть.

Руководство Западной церкви теперь всеми силами старалось обеспечить своим членам пастырское попечение в их повседневной жизни, и приходилось искать компромиссы, потому что оно хотело привести всех – и богатых и бедных – к строгим новым канонам святости. В XI–XII веках Церковь делала всё возможное, чтобы добиться максимального контроля над самой интимной частью человеческого существования – сексуальными отношениями и браком: все чаще церковные собрания, созываемые в рамках миротворческого движения, стали отдавать распоряжения, не имевшие ничего общего с миротворчеством, но регулировавшие личную жизнь людей. Церковь успешно добилась того, чтобы брак понимался как таинство: так определил брак Августин Гиппонский, и хотя в его пору слово «таинство» использовалось в довольно размытом значении, теперь эта идея была уточнена. Брак стал рассматриваться как одно из семи таинств, установленных Самим Христом, каждое из которых знаменуется священным обрядом в церкви. «Церковное венчание» определенно не было известно в первые несколько веков; мирянам потребовалось много времени (несколько веков), чтобы воспринять эту идею как норму, и старания некоторых экстремистски настроенных богословов ввести доктрину, что священник совершает заключение брака между двумя людьми, а не просто является его свидетелем, провалились.

Такой сакраментальный взгляд на брак означал, что Западная церковь рассматривала брачный союз, который благословила церковь, как нерасторжимый: не было возможности развода (и опять, такой взгляд не был обычным в первые века, до Августина), и лучшее, на что можно было надеяться, это признание (по тем или иным причинам), что данный брак в действительности никогда не существовал и может быть объявлен несостоятельным. Это остается аксиомой брачного права в Римско-католической церкви и – куда в менее четкой формулировке – в Церкви Англии. В то же время Церковь значительно увеличила число ступеней родства, которые считались потенциально кровосмесительными, а потому препятствовали вступлению в брак. Церковники пошли в этом много дальше того, что даже богословы того времени могли считать имеющим библейские основания, так что в конце концов Великий собор Церкви в Латеранском дворце в 1215 году (см. с. 439–442) вынужден был смущенно сделать некоторые шаги назад и снизить степень строгости.

Можно быть циничными и предполагать, что основной мотивацией такого озадачивающего увеличения ступеней родства (и мотивацией, конечно, вообще церковной заботы о регулировании брака) было желание того, чтобы собственность завещалась церквам, а не огромному числу возможных наследников в семье. Чем больше ограничений налагалось на законный брак, тем большей становилась вероятность того, что в итоге не окажется никаких законных наследников, а значит, земля и богатства будут оставлены церкви ради вящей славы Божьей. Другим, более широким, взглядом на эту новую заботу о браке и его узах было бы рассмотрение ее как альтернативного ответа на появившиеся в XI веке новые установления, регулировавшие владение землей. Если имениям как экономическим образованиям надлежало сохраняться, важно было, чтобы они не разделялись по старому обычаю, когда каждому члену семьи предоставлялась его доля. К XII веку широко привился новый обычай: «старший берет все» (первородство). Теперь знать могла видеть в церкви и ее заботе о законном браке полезное средство прояснения, помогающее определить подлинного наследника согласно закону первородства. Большинство читателей согласится, что новый подход церкви был предпочтительнее насильственной кастрации мужчин, практиковавшейся с печальной частотой некоторыми европейскими аристократами XI века как средство нейтрализовать потенциальных соперников, которые могли бы стать основателями феодальных династий.

Конечно, церковники и в самом деле были глубоко озабочены тем, что церковные имения переходили в собственность семей, и это в дальнейшем сказалось на церковном регулировании брака. Обычно в то время многие из клириков, если они не были монахами, женились. Женатое духовенство могло успешно основывать династии, а потому имело возможность обращать церковные земли в свою собственность, передаваемую по наследству, как делали в те же времена и светские землевладельцы. Результатом стала долгая борьба за запрет брака всем клирикам, а не только монахам: сделать клириков в обязательном порядке целибатными. Отдельные попытки добиться этого бывали и раньше, и начиная с IV века. Западная церковь в основном не допускала существования женатого высшего духовенства, но в 1139 году Второй собор, созванный в папской резиденции в Риме – Латеранском дворце, объявил все браки духовенства не только незаконными, но и недействительными.

Угроза нависла не только над вопросом о земле. Целибат оказался барьером между клириками и мирянами, став эмблемой клерикального статуса: в то самое время, когда всех призывали быть святыми, целибат гарантировал клирикам, что по части святости они будут выше мирян. Борьба за повсеместный обязательный целибат духовенства была жестокой, но даже в таких странах, как Англия, где женатое духовенство стойко ему сопротивлялось, эта борьба в основном закончилась к XIII веку. Вопрос был поднят вновь Реформацией XVI века, но в промежуточный период всякая женщина, которая была партнершей священника, считалась наложницей, а все их дети – внебрачными. Одним из безжалостных мнений, высказанных на волне реформы церковными юристами на Соборе в Павии в 1022 году, было суждение, что такие дети автоматически становятся рабами Церкви, – хотя и не вполне очевидно, что кто-то воспринял это всерьез. На более практическом уровне в последующие несколько веков епископы в некоторых регионах (например, в Швейцарии) с удовольствием извлекали существенную и надежную прибыль из того, что штрафовали своих приходских священников за наличие у них наложниц.

Впоследствии духовенство самыми различными путями утверждало свою власть регулировать жизнь мирян, равно как и утверждать свое отличие от них, и предпринимало важнейшие инициативы по сдерживанию и обузданию глубоких перемен в европейском обществе. Делать это оно могло только потому, что начиная с середины XI века весьма бесцветная и временами очень скандальная череда пап сменилась в Риме чередой способных и волевых реформаторов, вдохновляемых тем, что происходило по ту сторону Альп. Они продолжили линию многовековых претензий их предшественников на особое место в Церкви, которые прежде давали папе положение, обеспечивавшее ему высокую честь, но не так уж много реальной власти. Папы не назначали епископов: правители, подобные Карлу Великому, или местные епископы, которые были креатурами этих правителей, созывали соборы, на которых решались вопросы церковного права и церковной политики, и эти решения временами даже вступали в противоречие с папскими мнениями. Когда в 800 году папа короновал Карла Великого, на практике (если не теоретически) это происходило с позиции некоторой слабости (см. с. 378), и позже правители Священной Римской империи утверждали, что совершают все по собственной воле. На самом деле, парадоксально (и в предзнаменование проблем, в дальнейшем портивших взаимоотношения папы и императора), что первым папой, который по праву может считаться реформатором, был немец, возведенный на Римскую кафедру в 1046 году как Климент II, после того как император Генрих III решительно отстранил трех других претендентов на папский титул.

Оказавшись в этой новой для себя ситуации, папы-реформаторы оформили взгляд на свое положение, не терпевший противоречий. Само имя Климент стало манифестом, напоминающим миру, что первый Климент был одним из ближайших преемников Петра. Папа Лев IX (правил с 1049 по 1054 год) в последний год своего понтификата был ответствен за решительный шаг отлучения Вселенского патриарха Михаила Керулария в его собственном кафедральном соборе в Константинополе. Непосредственной проблемой был спор о хлебе для Евхаристии. На каком-то этапе (после того, как стало очевидным начало отдаления Востока и Запада друг от друга – в годы после Халкидонского собора) на латинском Западе стали использовать для Евхаристии пресный, бесквасный хлеб (по-гречески azyma). Такой хлеб имел преимущество, потому что не крошился, когда его преломляли (а это имело значение, поскольку евхаристический хлеб все больше отождествлялся с Телом Христовым), однако греки считали это (и справедливо) очередным отходом Запада от древнего обычая. А является ли такой хлеб вообще хлебом?

В 1054 году папа Лев послал своего близкого друга кардинала Гумберта вести переговоры с патриархом. Ранее Гумберт был клюнийским монахом, который недавно был назначен архиепископом на Сицилию – в регион постоянных трений между церквами латинского и греческого обрядов, и он не проявлял склонности к дипломатии. По прибытии в Константинополь Гумберт и сопровождавшие его посланники, начав с ожидаемой грубости по отношению к патриарху, появились затем в Великой церкви Святой Софии во время богослужения. Они прошли через толпу народа к престолу и положили на него папскую декларацию об экскоммуникации, покинув здание с церемониальным отрясанием его праха со своих ног, под глумление враждебной толпы. Это было всего лишь личное отлучение патриарха и его сподвижников, но в отличие от Акакианского раскола в конце V века (см. с. 241), папа и Вселенский патриарх не заявляли об отмене экскоммуникации на протяжении девятисот лет после событий 1054 года, и даже в наши дни примирение между православием и западным католичеством во многих областях явно шаткое.

Папой, который свел воедино все линии папского самоутверждения в XI веке, был Григорий VII (правил с 1073 по 1085 год). По рождению носивший имя Гильдебранд, итальянец, ставший монахом, он был на службе у пап с 1040-х годов, а потому оказался еще одним важным голосом в кругу папы Льва IX наряду с клюнийцем Гумбертом. Став папой, Григорий получил свободу продолжать программу церковной реформы, канвой для которой была теперь вся Европа и которая, войдя в виде официальных постановлений в его административный регистр, сосредоточилась на определении папы как вселенского монарха в мире, где Церковь должна господствовать над всеми правителями земли. Такие взгляды одного человека по их отдаленным последствиям можно сравнить со взглядами Карла Маркса восемью веками позже: на самом деле, есть все признаки того, что их результаты окажутся еще более живучими. Никогда прежде папы не выдвигали столь революционные претензии всему миру. Папу Григория VII с его замыслом не удовлетворил бы даже Константинов дар (см. с. 380–385), все еще представлявший собой дар светского правителя первосвященнику, и он был бы неверным кружным путем в те времена, когда папы вступали во все более жестокие столкновения со сменявшими друг друга императорами. Дважды Григорий доходил до того, что отлучал от церкви короля и будущего императора Генриха IV в ходе «споров об инвеституре», – споров, продолжавшихся и в XII веке, может ли монарх наделять старших епископов при их назначении символами их священного служения.

Это была откровенная борьба за то, кому осуществлять контроль в Церкви. Известно, что при первом конфликте папа заставил отлученного от Церкви Генриха ждать целых три дня в одеянии кающегося грешника и, как утверждают босого, на зимнем снегу у входа в замок Каносса в Северной Италии, прежде чем дал ему отпущение грехов. Преемники Григория взяли себе новый титул, более грандиозный, чем «Викарий Петра», и более определенно выражающий идеи Гильдебранда: «Викарий Христа». Папа оказался не просто преемником Петра, а послом Христа и его представителем на земле. Обязанность папы – выполнить данное ему задание сделать мир и Церковь святыми. Унижение Генриха Григорием вскоре обернулось своей противоположностью, и сами споры об инвеституре закончились в начале XII века безрезультатно, но позже сходные проблемы возникали не один раз. В противоречиях, которые порой переходили в военные конфликты, папам удавалось уязвить империю, но не удавалось по-настоящему владычествовать над нею. В результате Западной Европе так и не суждено было стать единым сакральным государством, наподобие раннего мусульманского Халифата, – будь то под владычеством императора или папы, – а она оказалась своего рода созвездием юрисдикций, часть которых вышла из повиновения папе в XVI веке.

Одним из самых отвратительных столкновений между настойчивыми требованиями Церкви и монархами был спор между королем Англии Генрихом II и его бывшим канцлером Архиепископом Кентерберийским Фомой (Томасом) Бекетом, может ли развиваемая королем новая государственная правовая система претендовать на полную юрисдикцию над английским духовенством в то самое время, когда каноническое право церкви отличал значительно более высокий уровень развития. Партия рыцарей Генриха II организовала заговор против Бекета, и он был убит у алтаря своего кафедрального собора в 1170 году. Для публичного имиджа английской монархии это оказалось катастрофой, побудившей непочтительного соседа Генриха короля Шотландии Вильгельма I с ликованием основать в Арброте монастырь, посвященный Бекету, всего через восемь лет после мученической кончины архиепископа. У монахов Храма Христа, кентерберийского кафедрального собора, которые не почитали Бекета при жизни, появилось много оснований для признательности ему после его смерти, поскольку он притягивал к их собору, величественно перестроенному для увенчания его гробницы, огромное число паломников, приходивших поклониться мощам этого мученика. Однако папы с их претензиями на верховную юрисдикцию запугивали английскую монархию не больше, чем поздние императоры Священной Римской империи: отношения всегда оставались открытыми для переговоров. То же можно сказать и о наследниках меровингских монархов и слуг святого Дионисия – королях Франции, как на самом-то деле и о любой из монархий Европы, предпринимавших собственные священные уловки. Во многих королевствах Европы – особенно в Арагоне – монархи, как известно, утверждались в своем полусвященническом достоинстве, сами произнося проповеди по значительным случаям, несмотря на гневные протесты высшего духовенства.

Вселенская монархия, пусть и умозрительная, нуждалась в сложной централизованной бюрократии. Ранее папы создали постоянный штаб клириков-помощников – кардиналов. Их название происходило от латинского слова cardo, означающего клин, вбиваемый между брусьями, поскольку «кардиналами» первоначально были исключительно способные или полезные священники, введенные в данную церковь извне, – их назначения систематически шли вразрез с обычаем ранней Церкви (изящно нарушаемым), согласно которому клирики должны оставаться на своих местах пожизненно. Начиная с XII века эти кардиналы обрели собственную власть, включая привилегию избирать нового папу. Как любой другой европейский монарх, епископ Рима понял, что ему нужен свой двор – Курия: это даст ему не только более личных и менее независимых помощников, нежели те, какими стали кардиналы, но и позволит ответить на постоянно растущее требование верующих Европы, что папа должен вести их дела. Так в 1090-х годах папа-крестоносец Урбан II формализовал структуры своей Курии, ставшие постоянными.

То значение Рима для повседневной жизни церкви, каковым он себя облек, означало, что сто́ит предпринимать долгие путешествия, чтобы его посетить. Тот или иной монастырь мог искать привилегий, подобно Флёри или Клюни, чтобы предотвратить вмешательство местного епископа; незаконнорожденный мальчик мог нуждаться в диспенсации, чтобы обойти церковные правила, не позволявшие внебрачным детям становиться священниками; аристократ, отчаявшийся иметь законного наследника по правилам первородства, мог пожелать, чтобы его бездетный брак был объявлен несостоятельным. Одним просителем во времена папы Иннокентия III в 1206 году был английский каноник-августинец, тревожившийся из-за того, что когда его принимали в орден августинцев, он принял новое имя Августин. Он беспокоился, что если люди будут молиться за него как за «Августина», их молитвы не окажутся настолько же действенными, насколько с его крещальным именем «Генрих», и хотел вернуть себе свое старое имя. Рим серьезно заверил его, что коль скоро сам папа берет новое имя, принимая свое служение, то нет повода для беспокойства.

Естественно, объединенная церковь Григорианской реформы нуждалась в единой системе закона, которая устанавливала бы универсальное правосудие, и XII веке стал первым этапом ее становления как систематической формы канонического права. В свое время уже существовала подобная система универсального права – в Римской империи. Теперь важным стимулом стало новое открытие в Италии около 1070 года двух списков компиляции имперского права – великих Дигест римского права, созданных по распоряжению императора Юстиниана (см. с. 240). Это способствовало расцвету юридической науки в Италии, особенно в Болонье. Если император мог однажды собрать авторитетный свод законов, то теперь может и епископ Рима. Основное собрание существующих законов и папских решений, кодифицирующее каноническое право, происходит из Болоньи середины XII века и фигурирует под именем Грациана, о котором больше ничего не известно и который мог быть только руководителем какого-то первоначального проекта того, что осталось в виде громоздкого и разрозненного документа. Даже несмотря на то что Декрет Грациана обрел официальный статус только в 1917 году, с самых первых дней своего существования он стал основой римского канонического права – не в последнюю очередь потому, что включал в себя ви́дение некой пирамиды церковной власти, вершиной которой является папа. Грациан основательно использовал более ранние подделки Лжеисидора о папской власти (см. с. 380–381). Декрет и каноническое право в целом особым образом включали в себя также принцип григорианской революции, согласно которому есть два класса христиан: целибатные клирики и миряне. Еще столетие назад это по-прежнему могло быть четко прописано в одном из официальных заявлений пап: «Церковь есть по существу неравное общество, то есть общество, состоящее из двух категорий лиц: пастырей и стада; тех, кто занимает тот или иной ряд среди различных степеней иерархии, и множества верных». С учетом той важности, которой стало обладать каноническое право, не было простым совпадением, что каждый значительный папа между 1159 и 1303 годом прежде получил образование как канонист.

Подобным же образом и епископы развивали свое собственное администрирование правосудия на местном уровне и церковного порядка в своих епархиях, отражавшие происходившее в центре – Риме. Баланс местной власти в церкви между епископом и монастырем теперь опять склонялся в сторону епископов, после тех столетий, когда аббаты и даже аббатисы были определенно ведущими фигурами в Западной церкви. Симптомом и в то же время причиной этого оказывалась епархиальная бюрократия. Короли и знать в Европе видели пользу в компетентных епископах, которые могли бы улучшить их собственную администрацию, и вводили их в свое правительство. Зачастую такое могло отвлекать епископа от его обязанностей в епархии, но тогда его собственная администрация брала их на себя. Обычно она делала это вполне успешно, но эффективная чиновничья система редко вдохновляет кого-то духовно. Даже при том, что обычно епископы старались быть настоящими отцами для своих епархий, они всё больше погрязали в мир устоявшейся рутины, вынужденные отвечать на требования папы и светских правителей, далеких от своей паствы. В долгосрочной перспективе это не способствовало здоровому развитию и порождало постоянную череду трений между клириками и народом, с которым епископские структуры продолжали бороться, – наиболее разрушительно для Западной церкви во время Реформации XVI века.

Тем не менее этот период возрастания епископской власти оставил после себя потрясающее наследие архитектурных красот: кафедральные соборы средневековой католической Европы. Крупнейшие храмовые сооружения каролингской эпохи, как мы видели, возводились для круга монастырских богослужений. С учетом того что теперь в религиозной жизни верующих новое значение приобрели епископ и его епархия, главный храм (материнская церковь) епархии должна была стать направленным вовне зримым выражением этого значения. Очень часто кафедральные соборы располагались в растущих вширь городах, которые были порождением экономического подъема Европы в этот период. В результате XI–XIII века отмечены настолько интенсивной перестройкой соборов в латинской Европе, что известный французский историк Жорж Дюби назвал эту эпоху «временем кафедральных соборов». Это никоим образом не означало, что крупные монастыри прекратили строить и перестраивать свои большие храмы, но теперь у них появились соперники. В целом в имевших место в европейской истории инцидентах разрушения храмов (из самых благих побуждений) или их перестройки предпочтение отдавалось сохранению средневековых кафедральных соборов, а не самых дивных монастырских храмов. Исходные образцы находятся в регионе, занимаемом Францией, хотя не менее величественные кафедральные соборы можно встретить в Англии, где после 1066 года норманские завоеватели старались оставлять отчетливые отметины на ландшафте и оплачивать благодарностью папству за благословение на завоевание этой земли (см. с. 413–414).

Симптоматичным для этого англо-французского синтеза стал тот факт, что ростки нового архитектурного стиля как для кафедральных соборов, так и для монастырей, распространившегося в конце концов по всей Европе, могут одновременно обнаруживаться во всей этой однажды объединившейся культурной зоне в лице широко разбросанных по ней крупных храмов: и кафедральный собор в Дареме на самом севере Англии, и перестроенное королевское аббатство Сен-Дени к северу от Парижа сооружены в первой половине XII века. В этих двух огромных храмах, как и во многих других, архитекторы взялись ответить на технический вызов: сооружать здания, достигающие Небес с таким дерзновением, за которым не скоро последует их бесславное падение. Это был стиль, который неблагодарные итальянцы окрестили «готическим», связывая его с варварскими народами, ко времени кафедральных соборов, конечно, давно уже растворившимися среди католиков. Ничто не отстоит так далеко от Темных веков, как готический собор: он залит светом, которому предназначено говорить о свете христианской истины всем, кто сюда войдет. Сугерий (он же Сюжер), аббат Сен-Дени, – один из первых покровителей этого нового стиля, живший в начале XII века, был увлечен творениями Псевдо-Дионисия, по ошибке принимая этого старательно утаиваемого восточного мистика за галло-римского мученика святого Дионисия, покровителя своего аббатства. На бронзовых дверях обширно увеличенного храма аббатства Сугерий распорядился написать стихи, отражающие тот путь, в котором этот безымянный сирийский миафизит ассоциировал качество физического света с опытом духовного озарения. Каменный храм мог быть преображен:

Свет в храмах готической архитектурной традиции проникал через окна, которые постепенно сами становились рядами витражных картин, рассказывающих Священную историю Ветхого и Нового Заветов и дальше – историю Церкви. Витраж становится одним из самых захватывающих, хотя и одним из самых уязвимых, средств передачи учения Западной церкви. Он никогда не выполнял столь же важной роли в православии или в дохалкидонских церквах, где храмовая архитектура никогда не служила каркасом для окон, как это было в готических храмах латинского Запада. Готические окна становились еще шире, а потому для строителей огромного здания эта проблема значительно усложнялась. Сложные схемы каменных контрфорсов, как бы навечно воздвигнутых строительных лесов для стен, и аркбутанов для сводчатых каменных крыш были изобретены, чтобы перенести без потерь нагрузки с потолка, башни и шпиля на землю. Полукруглые арки романской архитектуры открывали путь (иногда в совсем буквальном смысле) к сводам, образуемым двумя арками, смыкающимися наверху в одной точке, так что осевая нагрузка могла там поглощаться с большей эффективностью, а аркады и окна могли подниматься все выше и выше.

На самой большой высоте находились башни и острые шпили, которые триумфально поднимались выше, чем любые другие рукотворные строения католической Европы. Там, где они стояли вплотную к дворцам королей или князей, никакая башенка дворца не дерзала оспаривать близость соборов к небесам. Даже такой великий историк архитектуры, как сэр Николаус Певзнер, пользующийся славой бескомпромиссного ревнителя модернизма XX века в архитектуре, однажды в момент необычно лирического настроения заметил, что архитекторы XX века «были неспособны создать где-либо что-либо настолько элегантное и одновременно настолько мощное, как позднесредневековая башня». Вероятно, самый совершенный из всех – кафедральный собор в Шартре, который благодаря череде чудесных спасений и покровительству, даваемому могущественной местной гордостью, сохранил свои парные шпили, скульптуры и витражи почти неповрежденными с XII–XIII веков. Шартрский собор – это гимн славе Божьей и Матери Бога: для сохранения (выходит, успешного) ковчега с ее туникой он и был построен. Стоя на холме, он парит над равнинами Северной Франции, при том что никакого соперника не видно на горизонте, и направляющиеся к нему паломники видят собор еще до того, как входят в границы его епархии.

Универсальность готического стиля – один из симптомов того, как ви́дение Григорием VII единой Католической церкви охватило Западную церковь двумя веками позже его неспокойного пребывания на Престоле святого Петра. Монархи могли сопротивляться требованиям епископа Рима, епископы могли игнорировать его авторитет, когда им так было удобнее, но от лесов Скандинавии до городов Испании высились кафедральные соборы как старательное подражание образцам Шартра и Сен-Дени. А вслед за ними любая самая убогая приходская церковка, похоже, старалась явить свою маленькую местную пышность настолько, насколько позволяли ей средства. Готический стиль так характерен для латинского католического Запада, что испытываешь визуальный шок, когда обнаруживаешь его в чуждом окружении, – но и там он оказывается в храме, который для многих был средоточием христианского мира: в храме Гроба Господня в Иерусалиме, который есть кров для места Распятия и гробницы Спасителя. Столь же удивительно для путешествующего в Восточное Средиземноморье наткнуться на французские готические соборы под левантийским солнцем острова Кипр в городах Фамагуста и Никосия. Если снять с них их нынешние мусульманские минареты, которые происходят из другой, радикально иной фазы их существования, эти соборы вполне можно было бы перенести в какой-нибудь из городов Северной Европы и поместить там без какого-либо чувства несоответствия. Как оказались такие здания столь далеко на востоке? Их присутствие является свидетельством одного из величайших, но, в итоге, также самых трагических из всех приключений в жизни Западной латинской церкви: крестовых походов.

Когда Клюнийское аббатство развивало европейское паломничество к святому Иакову в Компостеле, оно предлагало простым людям возможность достичь святости, к чему во многом стремилась и григорианская революция. В конце концов, огромная привлекательность паломничеств состояла в том, что они открывали возможность духовной пользы для любого, кто способен идти, прихрамывая, ползти или находить друзей, которые понесут его на себе. Но Клюнийское аббатство добавило ко всему этому еще одну новую мощную идею. Святой Иаков стал символом борьбы христиан за освобождение Испании от мусульманского владычества. До сих пор можно встретить в культуре Испании, а также Центральной и Южной Америки (как я встретил в Мексике) образ святого Иакова, триумфально выезжающего на коне, с телом мусульманина, лежащим у его седла.

Клюнийский вклад в паломнические пути, ведущие в Компостелу, имел колоссальное влияние на баланс сил между христианством и исламом в Испании. Благодаря сокрушительному поражению мусульманского Кордовского халифата в 1031 году, дела христиан становили все более успешными, и это было одной из причин устремления в Испанию толп паломников. Сам орден тесно связан с христианскими королями Леона и Кастилии, а также Арагона и Наварры, которые одерживали победы над мусульманами. В Испании росла сеть клюнийских монастырей, и среди их монахов, занявших лидирующее положение в Испанской церкви, один оказался в ней даже первенствующим как архиепископ Толедский и папский легат (представитель) в Испании: это был Бернард, возглавлявший аббатство в Саагуне – главном из испанских монастырей клюнийского образца. Клюнийцам близка была идея, что Бог может желать, чтобы христиане вели войны против Его врагов, и при папах Григории VII и Урбане II (последний начинал свою карьеру как клюнийский монах, а позже приор) Западная церковь приняла новое трагическое направление в своем отношении к войне.

Если раньше лишь однажды христианские лидеры просто попытались удержать христиан от воинской службы (см. с. 180–181), то теперь Церковь увидела в войне то, что можно использовать в своих целях. Идея священной войны, крестового похода пришла в христианство в XI веке и была направлена против той религии, которая с первых дней своих говорила о священной войне: против ислама. Каролинги изо всех сил старались (при всей сомнительности этих стараний) представить свои военные походы в Северной Европе как войны за христианство (см. с. 378), но в отличие от этого теперь война христиан могла серьезно рассматриваться как средство достичь спасения. Первой искрой оказалось ужасающее и совершенно беспрецедентное надругательство: в 1009 году психически неуравновешенный египетский халиф Аль-Хаким распорядился о целенаправленном разрушении Константиновой базилики Гроба Господня в Иерусалиме. Хотя кампания халифа против христиан продолжалась относительно недолго и в 1040-х годах было построено здание меньших размеров, заменившее прежнюю базилику, возмущение христиан по поводу ее разрушения неуклонно росло в течение целого столетия. Оно стимулировало общее расширение практики паломничеств, но особенно открытие нового пути в Иерусалим через Венгрию, а это означало, что все больше людей видели развалины базилики.

Церковники предложили путь разрешения этих недовольств: отвоевать Святую Землю. Но еще раньше, чем практически появилась такая возможность, христиане одержали великую победу в Центральном Средиземноморье – на острове Сицилия, за который мусульмане и христиане боролись еще с начала распространения ислама. Победоносные армии возглавляли воины, чьи предки пришли с севера, – безудержные скандинавские народы, северное происхождение которых запечатлелось в их названии: норманны. Они осваивали свои ниши в разных отдаленных друг от друга частях Европы: в Северной Франции (Нормандия), далеко на востоке – на равнинах нынешней Украины и России, а также самое амбициозное – после 1066 года по всему англо-саксонском королевству Англии. Папство сначала видело в их появлении угрозу, и папа Лев IX заключил союз с Аргиром, правителем византийских владений в Южной Италии. Свой интерес к Сицилии Лев продемонстрировал тем, что в 1050 году назначил кардинала Гумберта (см. с. 406), чье влияние стремительно росло, архиепископом Сицилии – поскольку в то время на острове не было никакого латинского присутствия, этот жест выглядел как чисто символический, но имел большое значение для будущего.

Через короткий промежуток времени стало ясно, что папа неважный провидец: в 1053 году норманны наголову разгромили Аргира и взяли Льва в плен после его отчаянного бегства с поля битвы на юге Италии. Неожиданно это привело к ошеломляющему повороту в политике папы и его советников (среди которых наиболее выдающимися были теперь Гильдебранд и Гумберт, архиепископ Сицилии). В 1059 году папа признал право норманнов на владение обширными территориями в Южной Италии, часть которых на самом деле все еще находились в руках мусульман или византийцев, а в 1066 году герцог Вильгельм Нормандский получил подобное же папское благословение на планируемое завоевание Англии. Подобно тому как когда-то франки, норманны представлялись папству хорошим источником инвестиций, и в Сицилии они вели впечатляющие завоевания начиная с 1060 года, создав там Нормандское королевство, ставшие одним из самых плодотворных звеньев культурного обмена между Византией, мусульманами и католиками в Средиземноморье. В 1063 году в знак благодарности за подаренных ему четырех верблюдов папа Александр II послал нормандскому королю Рожеру Сицилийскому знамя, которое по его замыслу должно было ассоциироваться с военными победами Рожера. Жесты, подобные этому, обращали завоевание богатого острова в нечто сакральное. К концу века как мусульманские комментаторы, так и папа Урбан II, оглядываясь назад, видели в нормандском захвате Сицилии своего рода прецедент для более крупной кампании – по захвату само́й Святой Земли.

Именно Григорий VII был первым, кто пожелал обратить негодование Запада по поводу Святой Земли в практическое действие. Он пытался начать крестовый поход в Святую Землю в 1074 году, но не преуспел в этом: никто не верил в его заявления о том, что он уже собрал армию в 50000 человек, потому что было не вполне ясно, где они все собрались. Его преемник Урбан II был намного тактичнее и почтительнее с мирскими правителями, чем Григорий, и поступил лучше (это несмотря на то, что не было никакого большого внезапного кризиса, который мог бы сплотить Запад против мусульман: в Испании продолжали вспыхивать военные конфликты между двумя религиями, но в этом не было ничего нового). Все, что имелось в распоряжении у Урбана, была прямая просьба о военной помощи со стороны византийского императора Алексея Комнина. Это была далеко не первая такая просьба от него, но теперь папа ухватился за нее как за оправдание своих действий. На соборе церковников и магнатов, созванном в Клермоне во Франции и в сопровождавшем его шквале папских посланий около 1095 года, Урбан описал возобновившиеся (но совершенно вымышленные) зверства мусульман в Иерусалиме против христианских паломников, желая тем самым вызвать подобающий ужас и действия, которые за этим последуют. Эффект получился сенсационным: присутствовавшие представители знати поспешили поднять своих вассалов на миссию воздаяния за зло, причиненное христианам на Востоке. В таком состоянии повышенной возбужденности папа нашел время освятить главный алтарь своего бывшего монастыря в Клюни после завершающего укрупнения этого гигантского здания: таким образом, кульминация славы Клюни навсегда неразрывно связана с началом крестовых походов.

К этому времени за претензиями папства на власть накопилась огромная движущая сила. Знать и простой люд с одинаковым рвением ринулись в провозглашенный крестовый поход, ибо их сподвигло на это обещание папы, что участие в нем будет надежным путем к спасению. Урбан дал понять, что смерть в крестовом походе в состоянии покаяния и исповедания грехов гарантирует немедленное вхождение на Небеса, без необходимости совершать удовлетворение за грехи после смерти: папские дарственные акты, связанные с этим обещанием, стали истоком системы индульгенций, позже породившей столько проблем для Западной церкви (см. с. 602–604). Не все армии возглавляли короли или аристократы, хотя обычно так обстояло дело с теми силами, которые по-настоящему формировались для Ближнего Востока. Папский призыв поднял теперь волну апокалиптических тревог, контролировать которые не способно было даже папство. Армии, принадлежавшие к основному течению и инспирированные папой, не зверствовали так, как те, что были подняты харизматическим проповедником по имени Петр Отшельник. Последние, собираясь в городах Рейнской области в 1096 году, стали совершать первые в истории христианства крупномасштабные еврейские погромы, поскольку для западноевропейцев, жаждущих крови, евреи были идентифицируемой группой нехристиан, более доступной, чем мусульмане, да к тому же неспособной оказать серьезное сопротивление. Это будет не последний случай, когда рекрутирование для крестовых походов повлечет за собой такие бесчинства.

Замедленность во всех звеньях армии крестоносцев была преодолена во время самого апогея похода. В 1099 году западные воины, изможденные, но торжествующие по поводу взятия великого города Антиохии после его героической осады, в результате стремительной атаки захватили сам Иерусалим. Зная о скором приближении фатимидских сил подкрепления, они затеяли поспешную жестокую резню, а позже – более продуманные казни мусульманских и иудейских жителей и защитников Иерусалима. Масштаб этой бойни в последнее время оспаривался, но так или иначе, она была достаточно дикарской, чтобы вызвать изумление и ярость в мусульманском мире. Место, где прежде находился Храм, впервые в его пестрой истории было предоставлено христианам для богослужений: мечеть Аль-Акса стала храмом, Купол Скалы – кафедральным собором.

Мусульман внезапное вторжение западноевропейцев на Ближний Восток привело в замешательство. На самом деле армии крестоносцев этого первого похода не были осведомлены о том, что исламские страны переживали период особой слабости и беспорядка. Воспользовавшись этой ситуацией, западноевропейцы сумели установить Латинское королевство в Иерусалиме и свое территориальное присутствие в Восточном Средиземноморье, которое окончательно было утрачено лишь тогда, когда туркиоттоманы в 1669 году завершили захват остров Крит, несколько столетий до этого находившийся под властью венецианцев. К тому времени Святая Земля была давно потеряна. Иерусалим пал в 1187 году, осажденный армией военного героя Саладина (Салах ад-Дина), курда по происхождению; к жителям города было проявлено нарочитое великодушие, в противоположность зверствам 1099 года. Лишь на время между 1229 и 1244 годом в Иерусалиме было восстановлено христианское правление, а в 1291 году мусульманские власти изгнали европейцев из их последних крепостей в Палестине.

Несмотря на удивительные проявления героизма и смекалки на протяжении двух столетий, ни один из крестовых походов не сможет сравниться по успеху с первым. Латинское королевство, по своей протяженности примерно равное современному государству Израиль, отличалось хронической нестабильностью управления. Эта нестабильность, в общем, была характерна и для многих его прототипов на латинском Западе, но данное королевство никогда не было здоровым политическим образованием, полагаясь на постоянные вливания финансовых и военных ресурсов со стороны западных энтузиастов. Одним из симптомов его провинциальности и маргинальности стала утрата институтов латинского высшего образования, подобных тем, которые развивались в Европе; более того, в его обществе не появилось ни единой святой личности, обладающей достаточной харизмой, чтобы пополнить растущий список святых Западной церкви. Первоначальный успех крестоносцев в 1099 году был в действительности губительной химерой: он основывался на идее, что Бог будет по-прежнему благосклонен, и накапливавшиеся факты, напротив, не способны были дать надежде восторжествовать над опытом, что оборачивалось продолжающимися попытками достичь новых побед. По иронии судьбы, как мы увидим, одним из самых стойких достижений крестоносцев оказалось фатальное ослабление христианской империи на Востоке. В 1204 году крестовый поход, первоначальной целью которого было нападение на мусульманский Египет, вместо этого был направлен на Константинополь. Крестоносцы без колебаний разграбили его и затем основали там «Латинскую» империю. Эта катастрофа привела к глубокой озлобленности греков по отношению к западноевропейцам, она разрушила возможность какого бы то ни было плана религиозного воссоединения перед окончательным разрушением византийского владычества в 1453 году (см. с. 513–515).

Одним из результатов крестовых походов было установление необычного нового варианта монашеского идеала. Широко популярные военные святые ранней церкви – Сергий, Мартин, Георгий – достигли своей святости, отвергнув земное военное дело; теперь же сам факт воинского служения мог обусловить святость. Этот подход выражен во фреске, которую до сих пор можно увидеть в крипте кафедрального собора города Оксер (Осер): здесь епископ Оксерский, протеже папы Урбана II и активный участник Первого крестового похода, распорядился представить картину конца света, на которой Сам Христос изображен в виде воина на коне. Такое изображение невозможно было в ранней церкви, да и в те времена, когда Западная церковь все еще была связана с греческим Востоком. Примерно в то же время один грек при посещении Испании был оскорблен тем, что услышал упоминание святого апостола Иакова как «воина Христова».

Именно на таком фоне меняющихся представлений в разгар Первого крестового похода появились монашеские ордена воинов, посвятивших себя войне от лица христианства, – в первую очередь, рыцари-храмовники и рыцари-госпитальеры. Эти наименования открывают их программы: госпитальеры называются так в честь госпиталя в Иерусалиме, при котором находилась их штаб-квартира, а храмовники – в честь Иерусалимского храма. Храмовники строили круглые в плане церкви, считая, что имитируют Иродов храм, на удивление игнорируя тот факт, что его разрушили римляне, а то, чему они подражают, на самом деле мусульманский Купол Скалы (не менее удивительно принимали они желаемое за действительное, искренне полагая, что мечеть Аль-Акса – это Соломонов храм). Западные архитекторы очень хотели воспроизвести Иродов храм, но не могли или не хотели сооружать купол, который был его главным достоинством. Подобные круглые здания можно видеть по всей Северной Европе, как, в частности, построенный в XII веке лондонский Темпл, где разместились коллегии юристов, – поскольку для финансирования своей деятельности рыцарские ордена приобретали обширные земли и возводили местные административные дома (прецептории) по всему континенту.

Между 1307 и 1312 годом весь орден храмовников был запрещен, когда стало ясно, что он не имеет возможности профинансировать очередное завоевание Святой Земли. Это было понятной реакцией как на неудачи ордена, так и на очевидную утрату цели сохранения богатства и власти в имениях, простиравшихся не только в Восточном Средиземноморье, но и самом дальнем Западе, как, например, в Дублине. Восхищенные монархи и аристократы в XI–XII веках предоставили ему все эти земли, теперь же их потомки вынуждены были почувствовать, что это не было мудрым вложением. Тем не менее уничтожение ордена храмовников было достигнуто ценой признаний, вытянутых под пытками при обвинениях в кощунстве и половых извращениях, чем открыто козырял особенно неразборчивый в средствах французский король Филипп Красивый. Уничтожение этого ордена осуществлялось (не только во Франции) с особо безжалостной степенью жестокости, способной лишь вызывать жалость и к тем ее жертвам, которые выжили, и к тем, которые были подвергнуты пыткам и сожжены как еретики начиная с магистра и ниже. С XVIII века их судьба вдохновляла авторов огромного числа безумных конспиративных теорий. Госпитальерам посчастливилось пережить этот кризис, и благодаря нескольким осуществленным с их баз в Восточном Средиземноморье героическим арьергардным акциям против мусульман они продолжали пользоваться уважением Европы вплоть до XVII века.

Еще один военный орден – тевтонские (то есть немецкие) рыцари – был встревожен судьбой храмовников и после поражений на Ближнем Востоке в XIII веке начал новый этап своего существования, переместившись в Северную Европу и воссоздав в великолепном стиле свой иерусалимский госпиталь неподалеку от Балтийского моря в Мариенбурге (по-польски Мальборк) на одном из притоков реки Вислы. Отсюда рыцари имели возможность сражаться против последнего в Европе нехристианского оплота в Литве. Хотя не все латинские христиане восхищались их брутальностью и очевидной заинтересованностью в усилении собственной власти, вплоть до XV века не иссякал поток приходящих на поддержку к ним добровольцев, не только немцев, но и из таких отдаленных земель, как Англия и Франция. Тевтонский орден создал ряд колоний по берегам Балтийского моря, христианских и немецких в культурном отношении, полученных за счет христианских Польши и Литвы. Обращение литовцев в латинское христианство в 1386 году (см. с. 559–560) привело орден в замешательство, лишив его какой-либо реальной цели, но он продолжил военные действия для защиты своей весьма солидной экономики и своих политических интересов от поляков и литовцев, несмотря на то, что оба эти народа были уже полностью христианамикатоликами и подчинялись единому монарху. Такие стремления обернулись для ордена сокрушительным поражением от польско-литовских войск близ Танненберга в 1410 году, хотя он и не рассеялся окончательно и один его осколок сумел пережить даже протестантский захват Северной Германии в XVI веке.

Таким образом, священная война, начинавшаяся как борьба против мусульман как врагов христианства, закончилась борьбой христиан против христиан. Было множество случаев такого нелогичного развития. Некоторые из ранних кампаний против христиан затевались против разного рода отклонений: так, начиная с 1209 года папа призывал крестоносцев на борьбу против угрожавшего Западной латинской церкви в Южной Франции движения, известного под названием «чистые» (по-гречески Katharoi), или катары. По сути своей вера катаров была дуалистической, подобно манихейству, с которым сталкивалась ранняя церковь (см. с. 194–195): они верили в порочность всего материального и необходимость преодолеть физическое для достижения духовной чистоты. Их греческое наименование – один из многих показателей того, что источником этого движения была тенденция к дуалистическим верованиям, вновь и вновь возникавшая в течение многих веков на греческом Востоке; самыми недавними адептами таких верований в Византийской империи в VIII веке были павликиане, а позже богомилы (см. с. 491–493). Может быть, катаризм появился в результате латинских контактов с богомилами в Константинополе во время Первого крестового похода. Определенно, современники связывали катаров с Востоком: английское слово «bugger» (педераст) произошло от «Bulgarian» (болгарский), что отражает расхожие представления, бытовавшие среди основной части христиан касательно их оппонентов, что якобы ересь ввиду своего неестественного характера ведет к половым извращениям. Катары вскоре установили собственные иерархии своих лидеров во Франции, Италии и Германии: это было прямой критикой тех мощных монолитных клерикальных структур, которые были созданы Григорианской реформой, ибо дуалистическое отвержение плоти оборачивалось у катаров отвержением того, что может рассматриваться как плотская иерархия.

Кампания по уничтожению катаров вскоре превратилась в завоевательную войну со стороны короля и знати Северной Франции. По своему геноциду этот Альбигойский крестовый поход (город Альби был одним из катарских центров со своим собственным катарским епископом) находится в ряду самых позорных эпизодов христианской истории: массовые сожжения на кострах были одним из обычных способов воздаяния крестоносцев своим врагам, которые не обязательно все были катарами. В XIII веке идея крестового похода достигла своего самого натянутого толкования, когда один за другим папы провозглашали крестовые походы против своих политических оппонентов в Италии (в основном императоров Священной Римской империи и их до́ма) и в конце концов, когда и само папство раскололось, – даже между соперничающими претендентами на папский престол. Подобные кампании продолжались с перерывами вплоть до 1370-х годов. Для папства они оказывались просто такой же логичной защитой церкви, какой были крестовые походы на Востоке, но неудивительно, что толпы не бросались на защиту святого отца и что многие из верных христиан проявляли полную готовность сражаться против папских войск.

Что по-прежнему побуждало людей поддерживать крестовые походы, так это сохранявшаяся реальная угроза со стороны мусульман, и уже в XVI веке возник подлинный народный энтузиазм в отношении походов, подобных крестовым, на Восток, в сторону колеблющейся границы между двумя верами, теперь смещавшейся к западу, на Балканы. Одним из величайших христианских достижений в XV веке оказалась оборона Белграда от оттоманского турецкого войска в 1456 году, успешно проведенная благодаря соединению войск под началом аристократов и простого народа, поднятых на защиту христианского мира харизматической проповедью, – точно так же, как это происходило во время классических крестовых походов более ранних времен. Однако в то же самое время богословы начали высказывать все больше суждений или сомнений относительно того, правильно ли развязывать войны против нехристиан. В 1567 году был важный символический момент, когда папа запретил продажу (хотя не сам принцип) индульгенций, уходивших корнями в крестовые походы. В 20-х годах XVII века великий герцог Флоренции из семьи Медичи серьезно подумывал (правда, его планам не суждено было исполниться) разобрать храм Гроба Господня в Иерусалиме, чтобы потом камень за камнем воссоздать его в своей столице: если бы эту идею осуществили в 1099 году, возможно, Западную Европу миновали бы многие проблемы.

Это было незадолго до того как триумф Клюни оказался под вопросом. В мире, который по современным меркам стал вновь купаться в богатстве (притом что главным бенефициарием была институциональная церковь), для многих набожных и серьезных христиан было естественным реагировать на это простотой и самоотречением. Катаризм стал одной из таких реакций, но XII век изобилует различными примерами подобных настроений, не в последнюю очередь среди монахов. Многочисленные паломники и армии крестоносцев представляли новую, более широко практикуемую западнохристианскую духовность: разве она имела что-то общее с аристократическим духом больших монастырей с их разрастающимися имениями и толпами слуг? Для многих бенедиктинские аббатства уже перестали быть совершенным зеркалом Божьего замысла о мире. Бенедиктинские обители не исчезли – они были слишком могущественны и хорошо организованы, – но параллельно им возникло огромное многообразие новых монашеских орденов, стремящихся изменить направленность монашества. Знаменательно, что немногие из новых орденов ограничивались каким-то одним регионом Западной церкви. Они выражали общеконтинентальный характер огромных перемен, пережитых церковью в период Григорианских реформ.

Откровенное возвращение к бенедиктинским корням произошло в Цистерцианском ордене, получившем такое название по месту своего первоначального монастыря в Сито (по-латыни Цистерций) в Бургундии. Цистерцианские обители в основном требовали себе земельных наделов в тех же грандиозных масштабах, что и прежние бенедиктинские, но они чувствовали, что контакт с греховным миром обернулся упадком для их предшественников, а потому искали земли вдали от населенных центров, в дикой местности («пустыне»). Для дарителей в этом были свои выгоды: неосвоенные земли были более дешевым вложением, нежели давно возделанные. Однако цистерцианцы пошли дальше, чтобы обеспечить себя землями пустыни – путем разрушения уже существовавших деревень. Временами это бывало не без застенчивости. Один цистерцианский летописец, описывая основание своей обители в 1220-х годах в Хайнрихау (нынешний Хенрикув на юго-западе Польши), дошел до утверждения, что поселяне, ставшие жертвой монастырской чистки, ушли по собственной воле в результате смертельной общинной распри: получается, двое убитых «взаимно убили друг друга». Более поздние монахи этой обители с меньшей скрупулезностью утверждали, что основатели монастыря Хайнрихау пришли в традиционную цистерцианскую пустыню. Беспощадность при служении Христу является знаком той воинственности, которую цистерцианцы привнесли в монашескую жизнь. Они демонстрировали новую агрессивность также и для того, чтобы быть различимыми на фоне движения крестоносцев. Агрессивность была бесспорно одной из основных характерных черт наиболее значительного из их ранних представителей Бернарда Клервоского, и его заряжающая энергией проповедь имела большое влияние для инициирования Второго крестового похода в 1145 году.

За два года до того как эти крестоносцы двинулись на восток, цистерцианец, прежде монашествовавший под руководством Бернарда, стал папой под именем Евгения III. К концу столетия по всей Европе насчитывалось уже 530 цистерцианских монастырей, тесно организованных в единую структуру с центром в Сито. Это была настолько же международная корпорация, насколько и клюнийская, взятая цистерцианцами за образец, но с сознательным отвержением клюнийской пышности. Цистерцианские храмы повсюду строились в одном и том же строгом стиле, без сложных украшений (в частности, без каких-либо скульптур). Тем не менее стилистически они были новшеством: именно цистерцианцам принадлежали первые крупные здания, продолжившие линию, начатую в Дареме и Сен-Дени, и наметившие поворот от романского стиля с его круглыми арками к более эффективно распределяющему нагрузки готическому конструированию – возможно, потому что их эстетическое воздействие было более зависимо от чистой красоты форм, нежели от скульптурного богатства. Цистерцианцы приобретали врагов, но их духовная строгость вызывала восхищение – в частности, потому что они делали общедоступной пользу от монашества: основываясь в своих обителях на повседневной работе групп мирских братьев, обязанных соблюдать более простую версию монастырского правила, чем полноценные монахи, они вновь открыли монашескую жизнь для неграмотных людей.

Цистерцианцы стали приходить в упадок в конце XIII века, когда утрата уважения к ним народа совпала с резким снижением числа тех, кто желал становиться мирскими братьями: причины кроются в дилемме их успеха. Они возделывали свои угодья с такой энергией и новизной (например, развивая коммерческое овцеводство в Англии), что извлекали большие прибыли. Их технологически гибкий готический архитектурный стиль имел потенциал, способный создавать все более парящие здания для выражения постоянной цели Западной Европы делать свои храмы образами высоты Небес, а цистерцианская монументальная строгость стремилась к чистой архитектурной величественности не намного меньше, чем другие церковные сооружения. Есть одна печальная проповедь в камне: в сохранившемся дормитории (спальном корпусе) одного из монастырей в Кливе в Западной Англии, в котором огромная комната XIII века – первоначально обширное пространство, где спала вся монашеская община, – была к XV веку разделена деревянными перегородками, так чтобы каждый мог иметь свое личное пространство; желоба и крепления для перегородок можно видеть на стенах до сих пор. Таким образом, тот мир, который цистерцианцы отвергли, тянулся к ним обратно, и их обители становились все менее отличимыми от критиковавшихся ими поначалу монастырей. Однако орден неоднократно пытался находить новые пути возращения к своим первоначальным идеалам, в частности после ударов Реформации в XVI веке и хаоса, наступившего для монастырей в результате Французской революции.

Неизменный успех по части простоты имел другой монашеский орден конца XI века – картузианцы. Подобно цистерцианцам, они взяли себе название по месту первой обители – Великая Шартреза (Grande Chartreuse, по-латыни Maior Cartusia; по-английски их монастыри стали называть словом Charterhouse), но их духовность вдохновлялась не столько бенедиктинской традицией, сколько новым открытием монашества Востока, на образцы которого ориентировались самые первые западные монастыри. Восхищавшаяся цистерцианцами череда пап дала Шартрезе такое определение: «Никогда не реформируемая, потому что никогда не деформируется» (nunquam reformata quia nunquam deformata). Ключ к тому чтобы избегать искушения расслабленности, которое всегда подстерегает любую монашескую общину, состоял в стремлении картузианцев обеспечить каждому монаху уединение, дабы тот находился в большей близости с Божеством. Каждый член общины занимал свой домик с садиком внутри монастыря, встречаясь с собратьями только три раза в день на богослужениях. Возвращение картузианцев к самым ранним формам монашеской жизни означало, что они никогда не станут многочисленным монашеским орденом, но они всегда пользовались глубоким уважением.

Картузианская строгость иногда казалась внешним властям чрезмерной. В XIV веке папа пытался заставить орден разрешить монахам во время болезни есть мясо и как-то видоизменять уединенный образ жизни, но картузианцы так сильно протестовали, что папа разрешил им сохранить их каноны. Одна милая легенда (но не более чем легенда, созданная, по-видимому, каким-то картузианцем, обладавшим чувством юмора) говорит, что его святейшество был поражен отличным здоровьем протестующей делегации, в которой самому младшему члену было восемьдесят восемь лет, а самому старшему – девяносто пять. Причины такого здоровья стали ясны после археологических раскопок мусорных ям лондонского картузианского монастыря: постная диета монахов была по средневековым стандартам исключительно разнообразной, с рыбой, овощами и богатым выбором плодов – винограда, слив, инжира, терновых и тутовых ягод, земляники, грецких орехов – и еще того, что они по своему выбору выращивали в своих индивидуальных садиках. Более того, водопроводно-канализационная система была у картузианцев образцовой.

Еще одним порождением расширения многообразия монашества в XI–XII веках было движение августинцев, называвшееся так потому, что оно ориентировалось не на Бенедикта, но на серию установлений и простых правил, написанных Августином Гиппонским (или приписанных ему) для монашеских общин, находившихся под его контролем. Августинов устав оказался привлекателен тем, что он был даже более общим и кратким, чем Устав святого Бенедикта, и, таким образом, мог быть приспособлен для общинной жизни в самых различных обстоятельствах. Члены каждой августинской общины, как священники, живущие по уставу (Regulum), назывались регулярными канониками – в противоположность «секулярным» каноникам немонашеских кафедральных соборов и коллегий. Их священнические обязанности приводили их в те места, где они могли оказать пастырскую помощь мирянам, так что отношение их к миру было прямо противоположным цистерцианскому. Они устремлялись в развивающиеся новые города; насаждали свои обители вблизи замков и домов богатых людей, зачастую брали на себя существующие крупные храмы, где общинная жизнь была не в порядке. Их радушно принимали, потому что они удовлетворяли повсеместную жажду молитвы святых людей. Их общины редко бывали большими и богатыми, как бенедиктинские или цистерцианские обители, а потому они оказывали духовную помощь по низким по тем временам ценам: поле в дар от какого-нибудь среднезажиточного рыцаря или городской дом, завещаемый купеческой вдовой; несколько монеток от семьи бедняка у его смертного одра. Тем не менее они приносили ощутимую пользу общинам, расположенным вокруг, служа в приходах и больницах как священники.

Результатом всего этого развития стал необычайно большой для мужчины или женщины XII века, желающих исполнить монашеское призвание, выбор при поиске такой общины, которая наилучшим образом выражала бы его или ее личное благочестие, или просто найти близкого по духу друга за пределами стесняющих условий мирской жизни. Возьмем только один пример. К концу XII века два густо населенных по меркам тех времен и процветающих графства в Восточной Англии – Саффолк и Норфолк – могли похвастаться примерно восьмьюдесятью мужскими и женскими монастырями, представляющими восемь различных орденов, включая бенедиктинцев, среди населения, которое составляло примерно 1500 приходов. Практически для любого жителя Восточной Англии было достаточно часа или двух ходу, чтобы добраться до какого-нибудь монастыря. Среди всего этого великого разнообразия один религиозный импульс свойствен был им всем, но особенно он проявлялся у цистерцианцев. Хотя первоначальное строгое единство цели этого ордена и его суровые условия могут в чем-то напоминать современные евангелические организации, проводящие свои кампании, сегодняшним евангеликам данный аспект цистерцианской духовности не показался бы сродни: все их монастыри были посвящены Марии, Матери Божьей. В этом цистерцианцы оказывались на гребне волны, захлестнувшей в период Григорианских реформ всю Европу.

Со времени несторианских споров (см. с. 245–250) западные богословы сделали один значительный шаг дальше восточного почитания Богородицы (Theotokos). Переводя это вызывавшее споры слово, они разложили его на отдельные латинские слова, обратив в словосочетание, которое буквально означает «Матерь Бога» (еще одна проблема, которой Запад вызывал раздражение у греков). Матерь – это более могущественная фигура, нежели родительница, и последнее слово способно вызывать обеспокоенность гинекологическими темами, как, например, в написанных в Риме в IV веке строках Иеронима, где он отстаивал вечное девство Марии (см. с. 340). Подобные идеи расцвели в XI веке, когда сочетание различных обстоятельств повлияло на развитие и обогащение марианского благочестия. Для деятелей Григорианских реформ вечно-Дева (Приснодева) была совершеннейшим примером целомудрия, столь важного для их нового идеала всеобщего целибата духовенства (и естественно, эта тема особым образом касалась монахов). Еще позже, по мере возрастания угрозы, исходящей от катаров, Мария стала казаться, вопреки дуализму катаров, гарантом того, что Бог может освятить тварные плотские существа настолько же, насколько Он может освятить дух, потому как именно в Марии Слово стало плотью. Это вызывало свои проблемы, так как сами катары были тоже охвачены общим подъемом почитания Марии и просто настаивали на том, что она не была человеческой матерью: в конце концов разве не отсутствует в Библии ее родословная?

Совершенно независимо от этого эталонного пункта тема материнства продолжала усиливать нервозность среди западных почитателей Марии, особенно ввиду появившейся у них теперь обеспокоенности проблемами целибата и ограничений, связанных с браком. Сексуальность Марии должна быть непричастной греху, если и само Воплощение Бога сохранено от этой грязи. Появились два вывода, которые имели долговременные последствия для места Марии в христианской вере. Первый был сделан английскими бенедиктинскими аббатами в 1120-х годах: в своем восхищении Девой Марией они стали развивать идею, что Мария была зачата без нормальной взаимосвязи зачатия с человеческим вожделением (похотью); поскольку ее зачатие было непорочным, не запятнанным грехом, таковою была и ее плоть. Эта доктрина оказалась спорной: Бернард Клервоский, один из самых громких ревнителей почитания Марии в своих проповедях, прямо сказал, что идея непорочного зачатия есть новшество, которому сама Мария была бы не рада, и что никакое зачатие – даже когда была зачата она – не может быть отделено от плотского удовольствия. Идея непорочного зачатия стала вновь беспокоить католическую теологию уже во время Контрреформации, когда даже стремление защитить Марию от протестантской непочтительности не погасило споры.

Однако это учение успешно сочеталось с распространенной и на Востоке, и на Западе благочестивой верой в то, что плоть Марии не должна была увидеть естественного смертного тления, – верой, которой творчески содействовало примечательное и очень знаменательное отсутствие во всем христианском мире какой бы то ни было традиции касательно места погребения Марии, ее могилы или мощей. Следующей ступенью стал вполне ожидаемый случай: в конце 1150-х годов монахиня с мистическими наклонностями из Рейнской области Елизавета из Шёнау имела несколько виде́ний взятия Пресвятой Девы в ее плотском теле на Небеса. Повествование об этих виде́ниях, вдохновенно и с подобающей краткостью написанное ее братом-клириком, за несколько лет стало бестселлером, ходившим в рукописях по всей Европе, – не в последнюю очередь благодаря международным контактам цистерцианцев. Полноценная доктрина о телесном взятии Марии в небесную славу развилась из всех собранных фрагментов менее ценного благочестивого мнения, существовавшего за многие века до того. Огромный успех богословского новшества, предложенного полуграмотной немецкой женщиной, показывает, что марианское благочестие не было абстрактной теологической темой: оно воспламенялось народной жаждой любви к Матери Божьей.

Само обстоятельство отсутствия тела Марии в этом греховном мире имело свою пользу, ибо естественно порождало особую сосредоточенность на образах ее отсутствующего тела. Храмы, которые не располагали никакими сколь-нибудь значительными реликвиями (что было особенно характерно для Северной Европы), могли состязаться с другими храмами, просто выставив статую Пресвятой Девы, и это изваяние – вкупе с успехом, Божественной благосклонностью, местным энтузиазмом или хорошим умением торговать – могло свидетельствовать о своей чудотворной силе и становиться целью паломничества. Это являло собой определенную демократизацию паломнических культов, поскольку любая приходская церковь могла служить помещением для образа не хуже, чем какой-либо монастырь. Учитывая все это, едва ли следует удивляться, что Дева Мария могла превосходить меньших святых, даже если их мощи были поблизости, и по всей Европе начиная с XI века храмы получали новые посвящения – уже не в честь местных или даже международных святых, а в честь Матери Божьей. К концу XIII века стало неоспоримым правом епископов делать то, что сделал Петр Квинел, энергичный Епископ Экзетерский, в 1287 году, когда он приказал каждому приходу в его большой епархии выставить в храме образ Пресвятой Девы, как и образ святого – покровителя этого храма. Сам факт возможности для епископа уверенно рассчитывать на исполнение такого приказа, был подтверждением того, что созданная Григорием VII хорошо работающая церковная машина, спроектированная ради славы Божьей, действовала с огромным успехом. Епископ Квинел отдал свой приказ в те годы, когда папство после Григорианской реформы достигло наибольшего авторитета и показало, насколько оно способно преодолевать новые грозные вызовы. Эти вызовы мы теперь рассмотрим.