Часть III
Несбывшееся будущее: Восток и Юг (451–1500)

Современная глобализация сделала возможным диалог между мировыми религиями, и за последние сто лет этот диалог сделался чем-то вроде международной индустрии. Однако для христиан это, скорее, возвращение к давней традиции: и прежде существовали христианские общины, для которых диалог с верующими иных религий был необходим и неизбежен, поскольку инаковерующие окружали их со всех сторон и часто решали их судьбу. И тем не менее христиане в те времена прошли тысячи миль на восток от Иерусалима и принесли христианское благовестие на дальние берега Китайского моря и Индийского океана. Одна из встреч породила легенду, в которой христиане всех народов и стран видели некое обетование грядущего обращения всего мира – хотя сейчас эта легенда в ее традиционной форме практически забыта. Это не что иное, как история Гаутамы Будды, превратившаяся в христианскую легенду об отшельнике и юном царевиче, Варлааме и Иосафате. Варлаам обращает царевича в истинную веру, но вера эта – уже не откровение Будды, а христианство; и Будда, сохраняя свое индийское и царское происхождение, становится христианским отшельником в Синайской пустыне.

Как сложился такой необычный культурный микст? По-видимому, где-то в IX веке оригинальный текст санскритского жизнеописания Будды, возможно, переведенный в Багдаде на арабский, попал в руки какому-то грузинскому монаху. Он, очарованный этой историей, придал ей христианскую форму и перевел на грузинский язык под заглавием «Балавариани»; а его разноязычные товарищи-монахи тоже приняли ее и перевели на свои языки. В греческом пересказе к ней прибавили множество благочестивых цитат из прославленного титана византийской философской и богословской мысли Иоанна Дамаскина и озаглавили его именем, дабы добавить этой истории респектабельности и повысить ее популярность; так возникло «Житие Варлаама и Иоасафа». Оба героя стали святыми, им посвящались праздники и песнопения. Были у них даже собственные реликвии: и сегодня в Антверпене можно увидеть мощи святого Иосафата, добытые на Востоке венецианскими купцами.

Но на этом странствия легенды только начались! Из Византийской империи она попала в Европу, а также на юг, в Египет: известны ее переводы на латынь, еврейский, старонорвежский, старославянский, эфиопский, старокаталонский, португальский, исландский, итальянский, французский и английский языки. Английский первопечатник Уильям Кэкстон в 1483 году, продемонстрировав присущее ему коммерческое чутье, включил ее в свое издание нового перевода объемного собрания житий святых, известного как «Золотая легенда»; Шекспир упоминает о ней в «Венецианском купце». Быть может, мы лучше поймем, как далеко на запад продвинулось восточнохристианское наследие, если вспомним эпизод из жизни Томаса Фэрфакса, третьего лорда Камерона и командира английских «круглоголовых», происшедший в 1650-х годах в его йоркширском кабинете. Выйдя в отставку в результате принципиального конфликта с Кромвелем, Фэрфакс тяжело переживал свою невостребованность и вынужденное безделье: чтобы развлечься и убить время, он снял с книжной полки латинское или греческое издание «Варлаама» и перевел его на английский язык. Йоркширские пуритане (разумеется, халкидониты) были бесконечно далеки от Будды, и Фэрфакс даже не подозревал, что этой историей он обязан давно умершему грузинскому монаху.

Все это произошло благодаря множеству восточных христиан, которые, не принимая решений Халкидонского собора, предпочли противостоять им или ими пренебречь. Немало времени потребовалось их общине, чтобы формально порвать с церковными властями, проводившими решения собора в жизнь. Из двух противоположных позиций, противостоящих Халкидону – миафизитства и диофизитского несторианства, – константинопольских императоров больше беспокоили миафизиты. Место их пребывания, Александрия, была одним из важнейших городов Восточной империи: зерно, экспортируемое из Александрии, помогало удерживать в повиновении простой народ. Кроме того, миафизиты находили себе поддержку и в самом Константинополе. Уже на Халкидонском соборе египетские епископы утверждали, что, если они подпишут соборное решение, – домой им лучше не возвращаться; дальнейшие события показали, что они не преувеличивали: ведь именно в Александрии всего каких-нибудь сорок лет назад толпа линчевала Ипатию.

Собор разозлил александрийцев тем, что низложил их епископа Диоскора: таково было наказание за то, что Диоскор возглавлял группу, своей настойчивой проповедью «одноприродного» богословия внесшей раздор на предыдущем Эфесском соборе в 449 году (см. с. 248). Император Маркиан и его жена Пульхерия твердо решили найти Диоскору более сговорчивого преемника. Надавив на александрийское духовенство, они заставили его избрать епископом одного из помощников Диоскора, священника Протерия; однако новый епископ скоро обнаружил, что его позиции очень неустойчивы. По смерти Маркиана в 457 году он остался беззащитным. Разъяренная толпа, считавшая Протерия предателем Диоскора, загнала его в крестильню городского собора, забила до смерти его самого вместе с шестью клириками и, торжествуя носила по городу окровавленные трупы – все во имя единой природы Иисуса Христа. После этой ужасной истории авторитет императора в Египте так и не восстановился в полной мере; все больше верующих как в Египетской церкви, так и в других твердынях миафизитства именовали халкидонитских христиан диофизитами, а также награждали их презрительной кличкой «люди императора» – мелхиты. Слову «мелхит» суждена была долгая и сложная история: сейчас различные православные церкви, находящиеся в общении с папой римским, носят это имя с гордостью – но поначалу в нем звучало такое же презрение и ненависть, как в слове «коллаборационист» в Европе в конце 1940-х.

С тех пор в Египетской церкви все более распространялось богослужение на родном коптском языке. В сущности, церковь давно уже была готова использовать различные коптские диалекты, щедро пересыпанные заимствованными греческими словами; уже в III веке появился перевод греческого Священного Писания на коптский. Престиж Антония, Пахомия и аскетического движения в целом подтверждал респектабельность коптского языка в христианской жизни и богослужении, и постепенно сложился обширный корпус коптских христианских текстов, как переводных с греческого, так и оригинальных, как ортодоксальных, так и еретических. Теперь же коптский язык и культура начали обозначать отличие от греческого христианства Константинопольской церкви. Практически по всему Восточному Средиземноморью мелхиты концентрировались в крупных городах, форпостах греческой культуры, а антихалкидонитские взгляды с обеих сторон находили поддержку и распространение в иных общинах.

Лидеры миафизитского движения по всей империи по-прежнему клялись в своей верности престолу – и нет оснований полагать, что они лицемерили. Несомненно, их верность ценилась властями. Более двух столетий константинопольские императоры изобретали все более и более сложные богословские формулы, призванные воссоединить миафизитов с имперской церковью, по возможности, сохранив сущность Халкидонского соглашения. При этом они то и дело ставили под угрозу свои отношения с Западной, латинской, церковью. Вполне естественно, что западная часть прежней империи все меньше интересовала восточных императоров – ведь она доживала свои последние дни. В 410 году был взят и разгромлен варварами Рим – невероятное унижение для римлян, гордившихся своей историей, хоть Вечный Город давно уже не был столицей империи. В 451 году на Западе еще вроде бы правил какой-то император; но уже в 476 году варварские правители, захватившие большую часть прежних римских территорий на Западе, низложили последнего императора – мальчика-подростка, правившего всего несколько месяцев, – и прекратили существование Западной Римской империи.

Теперь, когда Византия осталась единственной политической наследницей Рима, Восточная церковь зачастую уделяла мало внимания богословским мнениям или недовольству папы Римского – лидера выжившей Западной церкви. Целая череда пап все более уверенно и громогласно (см. с. 349–351) заявляла, что их святой предшественник Лев в своем Томосе сказал последнее слово по вопросу о природах Иисуса Христа – хотя епископы-миафизиты на Эфесском соборе 449 года и не обратили на него внимания (см. с. 248–249). О любом повороте константинопольской политики в Риме теперь судили лишь с одной точки зрения: проявляют ли византийцы должное уважение к Томосу? При этом о множестве политических и военных забот, занимавших константинопольских императоров при разрешении христологической проблемы, римские папы, естественно, не знали и знать не хотели. В результате в 482 году Рим прервал церковное общение с Константинополем – после того, как константинопольский император Зинон и его епископ Акакий приняли формулу объединения (Инотикон) с миафизитами: в ней содержались новые проклятия легкой мишени – Несторию, восхвалялись ключевые антинесторианские тексты Кирилла, однако, к негодованию римлян, о Томосе Льва, столь тяжко оскорбленном миафизитской партией в Эфесе, этот документ хранил оскорбительное молчание. Только смена императора в 518 году положила конец и «Инотикону», и «Акакианской схизме». Иустин I, малограмотный латиноязычный солдат родом с Запада, питал к епископу Римскому инстинктивное уважение – так что резко ускорил переговоры о воссоединении, которые до того тянулись годами.

Беспокойство императоров о миафизитах тем более понятно, что Халкидонским собором было недовольно множество миафизитов не только в Египте, но и по всей Восточной Римской империи. Особенно много их было в западной Сирии и в Малой Азии. Император Зинон, сам уроженец юго-западного края Малой Азии, попытался посмертно рекрутировать на защиту Халкидона прославленного столпника Симеона (см. с. 231–232), и для этой цели активно пропагандировал его почитание. За пару десятков лет после смерти отшельника Зинон сумел возвести вокруг его столпа крупнейшую на всем Ближнем Востоке церковь. Ее величественные руины по сей день свидетельствуют о том, сколько средств и труда потратил Зинон, чтобы привести сирийских миафизитов к согласию с Халкидоном. Но увы: культ Симеона сирийцы приветствовали, а Халкидонское соглашение – нет.

Самым заметным красноречивым богословом начала VI века стал Севир, родом из нынешней Юго-Западной Турции. В своих миафизитских взглядах он был столь тверд, что даже «Инотикон» отвергал как неудовлетворительный компромисс, пока обещание епископского престола в Антиохии не заставило его изменить свои убеждения. Пребывание Севира на этом важном посту закончилось вместе с богословским переворотом 518 года; однако и удалившись в добровольное изгнание в Египет, где у него было много единомышленников, Севир продолжал издалека принимать участие в битвах за власть, разыгрывавшихся при императорском дворе. В 527 году на трон взошел один из величайших византийских императоров, Юстиниан, племянник Иустина, усыновленный им: именно ему предстояло преобразить прежнюю Восточную Римскую империю (см. с. 465–467). Он разрывался между желанием сохранить хрупкий мир 519 года с Римом и привлечь на свою сторону миафизитов Востока; важную роль в этой политической драме играла его жена Феодора – ярая сторонница миафизитской партии, женщина энергичная, не стесненная условностями, всегда готовая высказать свое мнение и в соответствии с ним действовать.

От императорского двора исходили противоречивые импульсы. Снова и снова Юстиниан шел на уступки миафизитам, но в то же время обрушивал на них репрессии как на опасных мятежников и оставался открытым для советов и вмешательства папы римского. В 535 и 536 годах ключевые епископские места были распределены между враждующими партиями: благодаря вмешательству Феодоры на выборах епископа в Александрии победил пламенный миафизит Феодосий. Однако в Константинополе епископ Анфим, также симпатизировавший миафизитам, был снят по наущению папы Агапита, который, прибыв на Восток с дипломатической миссией, в переговорах с Юстинианом содействовал устранению Анфима. Изгнанный епископ Севир столкнулся с осуждением со стороны синода прохалкидонски настроенных епископов; тогда, перед лицом все усиливающихся репрессий и даже казней видных миафизитов, он принял решение, имевшее в будущем важные последствия. Севир дал благословение на создание, наряду с епископами-халкидонитами, пользовавшимися поддержкой императора, параллельной иерархии епископов – стойких миафизитов. Когда в 536 году и Феодосий, подобно Севиру, был внезапно смещен со своего поста, императрица тайно переправила его в Константинополь – и здесь он, как и Севир, начал в секретном порядке создавать миафизитскую альтернативу халкидонитской церкви.

Протеже императрицы распространяли миафизитское христианство даже за государственными границами империи. В 540-х годах царь Нобатии, к югу от Египта (современная Северная Нубия), обратился в христианство и превратил малоизвестный в своей стране культ в государственную религию. Постепенно христианство распространялось по Африке и дальше к югу – на бо́льшую часть современного Судана, вплоть до Дарфура; в XVIII веке европейцы, прийдя на эти земли, встретили там христиан. Археологи открыли в этих местах развалины роскошных храмов; в некоторых из них сохранились настенные росписи с изображениями библейских сцен, епископов и святых. Как и копты, нубийские христиане смешали греческую культуру со своей собственной; на богослужениях они пользовались и греческим, и родным языком. Фрагменты нубийских рукописей демонстрируют нам распространенное по всему Восточному Средиземноморью почитание святого Георгия – туманной фигуры, возможно, мученика, погибшего во время гонений в конце IV столетия и получившего широкую известность как архетипический образ христианского мученика-воина. В эпоху, когда границы великих держав становились все более размыты, а жизнь простых людей – все более тревожной и небезопасной, мысль о том, что у них есть воин-заступник на Небесах, приносила верующим особое утешение.

Еще одну победу одержали миафизиты на восточной границе империи, в Сирии, где арабское племя гассанидов, откочевав на север с Аравийского полуострова, создало воинственное независимое государство. Оно простиралось от южной Сирии вдоль границ Святой Земли до залива Акаба (Эйлат) на северо-востоке Красного моря; военная мощь этого княжества превратила его в важнейшее «буферное» государство между Византией и Сасанидами. Впрочем, отношения Гассанидов с Византией были далеко не безоблачны, поскольку, обратившись в христианство, арабы скоро выказали себя ярыми противниками халкидонских решений. Когда гассанидский князь Арефа потребовал у Византии епископов, чтобы организовать церковь для своего народа, императрица Феодора вновь сыграла в этом тайную, но активную роль: с ее подачи в арабское княжество отправились «альтернативные» епископы и священники, рукоположенные Феодосием.

Одним из этих священников был харизматичный восточный сириец по имени Иаков Барадей; он уже достиг значительных миссионерских успехов в отдаленных уголках Малой Азии, и само второе имя его, несомненно, представляет собой латинизированную версию сирийского шутливого прозвища, указывающего на беспрестанные путешествия – оно означает «взнузданный». Императрица, пока была жива, защищала миафизитов от открытого столкновения с имперской властью. После ее смерти в 548 году, несмотря на непрестанные усилия Юстиниана найти формулу, способную исцелить церковные разделения, борьба миафизитов и императорского двора перешла в открытую фазу: Иаков и другие миафизиты стремились открыто создать альтернативную иерархию епископов как в княжестве Гассанидов, так и в других местах. Путешествуя, часто под чужим именем, Иаков посвятил и рукоположил множество епископов не только в Византии, но и в Гассанидском княжестве, и даже в империи Сасанидов. Он создал сирийскую миафизитскую церковь, в память о нем часто называемую Иаковитской; впрочем, в официальном своем именовании она настаивает на своем православии – Сирийская православная церковь. Евхаристическая литургия ее носит имя святого Иакова Иерусалимского, брата Господня, – гордое притязание на то, что традиции этой церкви восходят к семитским корням христианства. В центре этой литургии – молитва освящения, в которой восхваляются первые три вселенских собора, в Никее, Константинополе и Эфесе, и многочисленные дохалкидонские отцы Церкви, причем особо упоминается «твердыня возвышенная и необоримая» – Кирилл Александрийский.

Эта антихалкидонская версия православия захватила господствующие позиции в центре монашества – районе Тюр-Абдин, в нынешней Юго-Восточной Турции. В Тюр-Абдине находились (и, несмотря на все превратности судьбы, находятся и по сей день) монастыри, по значимости вполне сравнимые с возникшей позже греко-православной «монашеской республикой» на горе Афон (см. с. 507). Монашеская жизнь особенно привлекала христиан из сирийцев и арабов: их монахи строили монастыри-крепости, увенчанные башнями, – постройки не менее сложные и величественные, чем те, что возводились в ту же эпоху в пределах Византийской империи. Комментатор, лучше кого-либо еще знакомый с Гассанидами, называет их христианство «религией монахов»: однако с появлением ислама эта глава в истории христианского монашества и его архитектуры оказалась почти безнадежно утрачена. Быть может, археологов ждет в этом регионе еще много открытий.

Воинские традиции Гассанидов привлекли их к почитанию еще одного воина-мученика, схожего с Георгием: звали его Сергием, он был убит в Сирии во время Диоклетиановых гонений. Этот Сергий, пламенно почитаемый Гассанидами, стал святым-покровителем арабов. Культ его распространился и в Византийской империи, с подачи Юстиниана, который успешно завоевывал симпатии своих восточных подданных, возводя церкви в честь любимого ими мученика. На иконах, в житиях и гимнах Сергия обычно изображали в паре с его товарищем, также воином-мучеником, по имени Вакх: эти двое были столь близки, что порой их именовали возлюбленными – неожиданный для восточного христианства образ однополой любви, хотя едва ли близость Сергия и Вакха воспринималась верующими отчетливо и во всех ее возможных деталях. Даже зороастрийский монарх, жестокий сасанидский шах Хосров II (годы правления 590–628), начав завоевательные походы на запад, на территорию Византии, вскоре понял, какую стратегическую выгоду представляет почитание святого Сергия. По легенде, Хосров дважды приносил дары в часовню Сергия в гассанидском городе Сергиополе (Ресафа в Сирии): в первый раз – в 591 году, после того, как с помощью византийских войск вернул себе трон, захваченный соперником, во второй раз – в благодарность за благополучное разрешение от бремени жены – византийской принцессы; кроме того, он отстроил часовню после того, как ее сожгли христиане – противники миафизитов.

К северу от имперских границ, в грузинских и армянских царствах, решения Халкидонского собора, в работе которого представители этих стран не участвовали, также вызывали подозрения и недовольство. Одно из грузинских княжеств, Картли, которое византийцы называли Грузинской Иверией, официально обратилось в христианство вскоре после Армении, в начале IV века. Теперь же, век спустя, против Халкидона активно выступил один из членов картлийской правящей династии. Еще подростком юный принц был выслан в Константинополь как заложник, скреплявший союз Картли с Римской империей: он был воспитан при императорском дворе в бурную эпоху Эфесского собора (431), стал свидетелем ожесточенных богословских споров, тесно сплетенных с борьбой за власть (см. с. 248–24). Под именем Петр он постригся в монахи в Палестине, где, несмотря на свои путешествия по всему Ближнему Востоку, провел большую часть жизни. Некоторое время он был епископом Маюмы (перешеек Газа); он же основал в Иерусалиме первый грузинский монастырь. Пламенный почитатель Кирилла Александрийского, Петр пришел в ярость, когда Ювеналий, епископ Иерусалимский, прекратил поддерживать александрийцев (на Халкидонском соборе Ювеналий в буквальном смысле перебежал из одной партии в другую); особый авторитет ядовитым обличениям Халкидона, исходившим из уст Петра, придавали его широко известные аскетические подвиги. Его строгое миафизитство впоследствии создало немало проблем Грузинской церкви, почитающей его как одного из первых собственных святых, – ибо в конце концов Грузинская церковь признала Халкидонское определение, хоть это и произошло лишь в начале VII века, после эпохи Петра.

Армяне, напротив, в VI столетии открыто выступили против Халкидонских соглашений – и с тех пор уже более не примирялись с ортодоксальной церковью. Халкидонские формулы, выраженные на их языке, казались им неприемлемыми новшествами – отчасти потому, что слово «природа» на армянском языке, как и на грузинском, происходит от персидского корня, означающего «корень», «основание» или «происхождение», так что любые слова о «двух природах Христа», даже в таком осторожном и сбалансированном определении, как Халкидонское, для них звучали бессмыслицей и богохульством. Они озаботились созданием собственного армянского богословского словаря на основе греческих писаний, принадлежавших безупречно ортодоксальным богословам, от Каппадокийских отцов до Кирилла Александрийского – всех, разумеется, из дохалкидонской эры. В стремлении оградить свой взгляд на православие целым арсеналом христианской литературы Армянская церковь поставила на поток переводы греческих и сирийских богословских трудов на армянский. Этим она оказала современным исследователям Древней церкви неоценимую услугу: в то время как оригиналы многих текстов погибли, случайно или по вине церковной цензуры, – сохранились их армянские переводы.

У армянской литургии есть отличительная черта, напоминающая о церковных спорах V–VI веков. В богослужении Восточной церкви на каждой службе поют молитву о милосердии Божьем, так называемое «Трисвятое» – «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!» У множества христиан, использующих эту молитву, нет единого мнения о том, обращена ли она ко всей Божественной Троице (на что, возможно, указывает ее троичная форма) или только к Христу. Второй точки зрения придерживался Петр Сукновал, константинопольский монах-миафизит конца V века. Свое богословие он выразил литургически, прибавив к формуле «Трисвятого» слова «распятый за нас» – и заявив таким образом, что на кресте страдало именно Второе Лицо триединого Бога.

Этот основной тезис нового богословского движения, известного как феопасхизм [учение о страдающем Боге. – Прим. пер. ], даже многим миафизитам показался чересчур смелым и внес немалые раздоры в их ряды; впрочем, с удовольствием упомяну о том, что современник Петра Сукновала, миафизитский поэт Исаак Антиохийский, написал длиннейшую и красноречивейшую оду попугаю, выучившему Трисвятое с Петровым дополнением. Имперская церковь в Константинополе со временем отказалась от этого дополнения, но армяне охотно его приняли и включили в свою литургию; таким образом, каждый священник Армянской церкви на каждом своем богослужении торжественно и серьезно утверждает неразрывное сплетение божественного и человеческого во Христе. В соответствии со временем литургического года эта фраза порой заменяется другими, в которых вспоминаются Рождество и Воскресение Христа – но всякий раз утверждается, что родился и воскрес не кто иной, как «Святый Боже». Благодаря этому обостренному сознанию неразрывности во Христе Бога и человека особую роль в благочестии, литературе и искусстве как Армении, так и Грузии начал играть крест. Одна из самых распространенных скульптурных форм в Армении – прямоугольные обелиски с высеченными на них крестами, тщательно отделанными и разнообразно украшенными.

Пожалуй, самый знаменательный и экзотический триумф монофизитства за границами Византии состоялся далеко на юге, даже южнее Нубии, – в Эфиопии. Пути проникновения христианства в эту отдаленную горную местность неясны: о них известен лишь немногословный и загадочный рассказ в Книге Деяний, где Филипп, один из первых христианских вождей в Иерусалиме, встречается с евнухом, слугой «царицы эфиопской», с изумлением и восторгом услышавшим о том, что иудейские пророчества исполнились в пришествии Христа. Первые исторические сообщения относятся к IV веку; из них очевидно, что христианство пришло в Эфиопию не с севера, из Египта, но с востока – через Красное море, путем давних торговых контактов с Аравией и, через Аравию, с Сирией. Именно сирийскому купцу Фрументию приписывается обращение Эзаны, негуса (царя или императора) могущественного царства Аксум на севере Эфиопии. Монеты Эзаны свидетельствуют об обращении не менее личном и драматическом, чем обращение Константина: полумесяц и две звезды – традиционные национальные символы – на них резко сменяются крестом. Сохранилась надпись на греческом, в которой Эзана отказывается от своего статуса сына эфиопского бога войны и вместо этого вверяет себя заботам Троицы.

Энергичный монарх, полный решимости оставить о себе вечную память как в этом мире, так и в будущем, Эзана положил начало традиции аксумской монументальной религиозной скульптуры, поразительной, хотя и сложной для истолкования; это огромные каменные стелы, имитирующие башни, с множеством окон и дверей. Некоторые из них поистине громадны: одна, изначально, по-видимому, более ста футов высотой (судя по всему, немедленно после ее возведения она обрушилась), представляет собой один из самых крупных обелисков Древнего мира. Сообщают также – и нет оснований этому не доверять, – что Эзана установил контакты с Александрией и обратился к епископу Афанасию с просьбой прислать его народу епископа. Так с самых ранних времен сложилась любопытная традиция, существовавшая шестнадцать столетий, вплоть до 1951 года: епископ (абун) Эфиопской церкви никогда не избирался из эфиопов, но всегда приглашался из Коптской церкви, за сотни миль к северу; и, как правило, был единственным епископом на всю страну.

Это означало, что в церкви абун – престарелый чужестранец, говорящий на ином языке, – не имел ни особой власти, ни возможности проявлять инициативу. Истинная власть принадлежала царям и настоятелям монастырей: монашество в Эфиопской церкви возникло рано и быстро завоевало расположение царей. Вокруг монастырей складывались династии священников, которые в прошлом, бывало, тысячами сходились принять рукоположение во время одного из редких визитов абуна в их родные места. Образование этих священников, диаконов и певчих, быть может, не выходило за пределы умения правильно отслужить литургию – что и само по себе было значительным интеллектуальным достижением. Таким образом, религия в Эфиопии не была достоянием царей – простые люди из народа сформировали эту веру. Именно благодаря этим «простецам» на протяжении столетий Эфиопская церковь, стойко перенося все удары судьбы, продолжала жить, несмотря ни на что.

Несмотря на то, что царь Эзана и отверг традиционных богов – богослужение в церкви, первым главой которой он стал, осталось уникальным и очень африканским по духу. Церковные здания в Эфиопии часто напоминают языческие храмы – они невелики и не предназначены для большого собрания прихожан: поэтому основная часть литургии проходит на открытом воздухе, под звуки барабанов и различных струнных и ударных инструментов, а священники, как и музыканты, укрываются от палящего солнца или дождя под пышно расшитыми зонтами. Вместо церковных колоколов верующих созывают на молитву звучные удары по камням, повешенным на ветвях деревьев. Литургические песнопения церкви, составляющие важнейшую часть службы, приписываются Яреду, придворному музыканту VI века. По легенде, его талант сыграл с ним злую шутку: Габра Маскель, тогдашний царь Эфиопии, зачарованный пением Яреда, не заметил, что копье, на которое он опирался, вонзилось в ногу певца. Да и сам Яред, увлеченный своим искусством, не счел нужным отвлекаться на такую мелочь (а может быть, промолчал из дипломатических соображений).

6. Эфиопия, Восточная Аравия, Красное море и Египет

Неудивительно, что во время баталий V–VI веков эта церковь, иерархически связанная (хоть и довольно слабо) с Александрией, вслед за Египетской церковью присоединилась к лагерю миафизитов. Одним из центральных понятий эфиопского богословия стало (и остается по сей день) тевахедо – единство божественного и человеческого в Спасителе, принявшем плоть. Однако, несмотря на традиционно коптское происхождение абуна, Эфиопская церковь не стала коптской по своему характеру. Куда более тесными были ее связи с семитским миром, еще до принятия христианства оставившие свой след и в эфиопском языке, и в названиях прибрежных районов Тигрей и Эритрея. Именно один из семитских языков, гыыз, стал литургическим и богословским языком Эфиопской церкви – и остается им по сей день, хотя в последнее время употребляется все реже. Принятие миафизитства тоже было связано с семитским миром: по легенде, его принесли в Эфиопию девять святых, в основном сирийцы, в конце V века бежавшие в Африку от преследований халкидонитов и ставшие зачинателям и организаторами эфиопского монашества.

Семитская ориентация Эфиопии проявилась и в уникальной тяге эфиопского христианства к иудаизму. Она напоминает необычно тесные отношения с иудаизмом, сложившиеся в раннем сирийском христианстве (см. с. 200–202); однако у эфиопов эта симпатия продлилась гораздо дольше и зашла гораздо дальше. Быть может, причиной ее стали не столько непосредственные контакты с иудеями, сколько гордость эфиопов за свои древние христианские корни: первый христианин-эфиоп появляется в Книге Деяний – и в основе рассказа о встрече Филиппа с эфиопским евнухом лежит именно иудейское наследие христианства. Уединенные размышления над этой встречей в далекой африканской стране привели к неожиданным результатам: Эфиопская церковь соблюдает шаббат, верующие совершают обрезание (причем, в отличие от иудеев, обрезываются не только мужчины, но и женщины) и подчиняются иудейским пищевым запретам. Уже в XIII веке источники упоминают о том, что в церкви хранится как сокровище некий таинственный предмет – не что иное, как ковчег Завета, когда-то стоявший в Иерусалимском храме. Согласно источникам, однако, этот эфиопский ковчег был украшен крестами, что вызывает большие сомнения в его иудейском происхождении. Увлечение иудейским прошлым довело эфиопов до крайности: начиная с XIV века в Эфиопии появляются люди, которых другие эфиопы называют «фалаша» (чужестранцы), но сами они именуют себя «Бета Исраэль» (Дом Израилев) и считают себя в самом буквальном смысле евреями! В наше время большая часть «Бета Исраэль» эмигрировала в Израиль.

Основным элементом сложного комплекса ассоциаций с Израилем и иудаизмом стало важнейшее произведение эфиопской литературы – «Кебра Нагаст», или «Книга славы царей». В этом сочинении, сложно датируемом и составном по содержанию, истоки эфиопской монархии выводятся из союза израильского царя Соломона и царицы Савской, легендарной правительницы Йеменского царства, о блестящем визите которой ко двору Соломона рассказывается в ТаНаХе. В «Кебра Нагаст» рассказывается (современные ученые считают это поздним дополнением), что их сын Менелик, первый царь Эфиопии, привез на родину табот, или Ковчег Завета, который и по сей день хранится в одной аксумской часовне. В каждой эфиопской церкви можно найти весьма почитаемое изображение Ковчега. В какой момент табот в Аксуме приобрел для благочестивых эфиопов такое значение – остается неясным. Современный историк, исследуя отрывочные и противоречивые свидетельства, относит эту традицию к очень поздним временам – к концу XVI века, когда нападения мусульман и болезненные контакты с «большим» христианским миром заставили Эфиопскую церковь задуматься о своих отличительных особенностях и обогатить уже существовавшие иудейские традиции (см. с. 783–784).

Первая редакция «Кебра Нагаст», несомненно, гораздо старше: возможно, она восходит к VI веку, когда Аксум находился на пике величия. При царе Калебе эта могущественная христианская империя всерьез заинтересовалась родиной царицы Савской – Йеменом. Активная роль, которую начала играть Эфиопия в политике Йемена и Аравии, несомненно, стала одной из величайших в ее истории упущенных возможностей – и вполне объясняла позднейший интерес эфиопов к Соломону и царице Савской. В начале VI века миафизитские беженцы из Византии стекались в йеменский город Наджран (ныне на юго-западе Саудовской Аравии), где существовала христианская община, и скоро этот город стал крупным центром миафизитского христианства. В 523 или 524 году Наджран пережил страшную резню, устроенную местным правителем Юсуфом азар Ятар из йеменской княжеской семьи Химьяр: в предыдущем столетии его род обратился в иудаизм, и таким способом Юсуф выразил свое желание восстановить в Аравии Израиль. Но эфиопский царь Калеб, уже разгневанный на Юсуфа за убийство эфиопских солдат, перешел со своей армией через Красное море, разгромил Юсуфа, взял его в плен и казнил.

При поддержке эфиопов местный миафизитский правитель Абраха попытался создать в Южной Аравии государство, в котором миафизитское христианство было бы государственной религией. Быть может, таким и стало бы будущее Аравийского полуострова, если бы не внезапная катастрофа: в 570-х годах древняя и прославленная плотина Мариб, многие годы гарантировавшая сельскохозяйственное процветание региона, рухнула – несмотря на ее капитальный ремонт, предпринятый царем Абрахой. Простояв более тысячи лет, она разрушилась – и восстановлена была только в наше время. Вместе с ней погибло и процветающее общество, все богатство которого зиждилось на ирригации, а с ним в Аравии потеряло влияние и христианство. В те же годы, когда рухнула плотина, в пятистах милях к северу родился араб Мухаммад, которому суждено было стать новым пророком (см. с. 281–285). Воспоминание о падении Марибской плотины, когда цветущие сады царства Савского сменились «иными садами, приносящими горькие плоды», отзывалось болью в сердцах арабов и много лет спустя – оно вошло в Коран, книгу Мухаммадовых откровений, где катастрофа объясняется наказанием от Бога за неверность Савского царства. Однако прежде чем начать рассказ о новом пророке и о том влиянии, которое оказала на мир основанная им религия, обратимся ко второму лагерю противников Халкидона – к Церкви Востока, диофизитским наследникам Феодора Мопсуэстийского.

После Халкидонского собора, на котором несторианское богословие было во многом принято, однако сам Несторий объявлен персоной нон-грата, для убежденных диофизитов наступили тяжелые времена. В Византии у них не было свого пристанища, сравнимого с миафизитской Александрией, да и за пределами империи единоверцы – сирийские христиане под властью империи Сасанидов – не могли дать им безопасного прибежища. Пятый век отмечен новыми погромами христиан со стороны зороастрийских правителей. Хуже всего пришлось христианам при шахе Яздегерде II: современный иракский город Киркук стал свидетелем убийства десяти епископов и, по сообщениям современников, 153 тысяч христиан (число связано с библейской символикой – однако не приходится сомневаться, что истинное количество убитых также было непомерно велико). Однако гонения на христиан Сасаниды устраивали лишь время от времени, так что Церковь жила и укреплялась: и, поскольку Византия поддерживала халкидонское христианство и всячески старалась умаслить миафизитов, неудивительно, что восточное сирийское христианство все более склонялось к диофизитству.

Важный сдвиг произошел в 489 году, когда византийский император Зинон, пытаясь привлечь симпатии миафизитов, закрыл Персидскую школу в Эдессе (ныне город Урфа в Турции). Эта школа была крупнейшим центром высшего образования для всех восточных христиан как в Византии, так и за ее границами; после закрытия она была перенесена на сто пятьдесят с лишним миль на восток, в город Нисибис на территории Сасанидской империи (нынешний Нусайбин на крайнем юго-востоке Турции) – и, разумеется, начала готовить диофизитских священников. В Нисибисе переводили на сирийский язык и изучались греческие книги: Церковь стремилась сохранить даже сочинения дохристианских греческих философов, рассматривая их как интеллектуальные орудия в спорах с халкидонитами и миафизитами. Но знания приходили в Нисибис не только с запада. В середине VII века христианский ученый Севир Севахт (персидская фамилия), настоятель и епископ монастыря на Евфрате, впервые описал систему математических обозначений, изобретенную в Индии, которая затем вошла в исламскую культуру, а ныне известна нам под названием «арабских цифр».

Ученые Нисибиса, разумеется, не имели монополии на христианское образование; еще один, более важный центр возник южнее, в городе Гондешапуре. В эпоху необычно культурного и терпимого шаха Хосрова I (годы правления 531–579), современника византийского императора Юстиниана, христианская школа в Гондешапуре сделалась крупнейшим центром светского и духовного образования, с огромной библиотекой, соединяющей в себе лучшие плоды учености самых разных стран, от Греции на западе до Индии на востоке. Основным языком обучения в школе был сирийский. После всех перенесенных страданий сирийские христиане наконец получили возможность войти в элиту Сасанидского царства – именно благодаря Гондешапуру, из которого вышло множество ученых-диофизитов, становившихся придворными врачами сначала у шахов, а затем у исламских правителей Селевкии-Ктесифона. Лишь багдадские школы, основанные через два столетия, смогли превзойти Гондешапур – и как учебные центры, и как хранилища древней культуры: постепенно этот предшественник Багдада, когда-то прославленная твердыня власти и учености, был всеми забыт, и ныне то немногое, что от него осталось – неприметные развалины вблизи иранской деревушки – не интересует даже археологов.

Диофизитское христианство распространялось и южнее обеих великих империй, на Аравийском полуострове, где уже давно жили христианские племена. В этот период они испытывали сильное миафизитское влияние, исходящее от соседних миафизитских держав – Эфиопии и княжества Гассанидов: мы уже видели, что это влияние оказало свое действие на правителей Савского царства (см. с. 269–270). Однако политическое соперничество гарантировало, что этой тенденции последуют далеко не все арабские христиане: напротив, некоторые принимали диофизитское христианство именно потому, что Гассаниды исповедовали прямо противоположное. В этой двоякой христианской активности в Аравии особенно любопытно то, что арабы совершенно не стремились идентифицировать себя с имперской Халкидонской церковью – куда больше их привлекали семитские версии христианства. По торговым путям из Сирии в Аравию, благодаря державе Гассанидов открытым и безопасным, пришли на полуостров сирийское богословие и сирийское благочестие. Парадоксальный след сирийского влияния – значительное число заимствованных сирийских слов в книге, гибельной для арабского христианства, Коране; по-видимому, это связано с тем, что иудейские и христианские священные тексты Мухаммад знал именно в сирийских переводах. По всей видимости, здесь, как и в других местах, где христианство имело сирийские корни, язык богослужения и богословия оставался сирийским, хотя в светской жизни по-прежнему использовали арабский.

К VI веку сформировалась Церковь Востока, полностью независимая от византийских епископов и стойко приверженная богословию, осужденному в Халкидоне. Главный ее епископ или патриарх, пребывавший обычно в одном из крупных городов Сасанидской империи, носил титул католикос, т. е. епископ Вселенной – притязание ничуть не менее оправданное, чем у епископов Рима или Константинополя, учитывая огромные пространства и все возрастающее число верующих, видевших в этом епископе своего архипастыря. Духовная жизнь диофизитов, как и у миафизитов, и у мелхитов-халкидонян, основывалась на стремительном распространении монашества. Из-за потрясений конца V века многие монастыри на Востоке пришли в упадок, и в 571 году влиятельный монах Авраам Кашкарский разработал устав, который должен был вернуть монашеской жизни былой аскетизм. Семнадцать лет спустя, пересматривая устав Авраама, его преемник Дадишо, настоятель Великого монастыря в горах Изла над Нисибисом, дополнил их критерием чистоты вероучения: всякий, кто «не приемлет православных Отцов Мар Диодора [Тарсского], Мар Феодора [Мопсуэстийского] и Мар Нестория, да будет неизвестен нашей общине». Диофизитские монастыри немало выиграли от военных успехов шаха Хосрова II на византийских территориях Восточного Средиземноморья. Несколько десятилетий, начиная с 605 года, шах контролировал холмы Тюр-Абдин, где до того монастыри делились на мелхитские и миафизитские общины (см. с. 250). Однако с начала VII века Тюр-Абдин становится регионом диофизитских монастырей: некоторые из них существовали много столетий, и лишь в 1838 году последние монахи покинули этот удивительный анклав христианского благочестия.

Церковь Востока распространилась на огромные расстояния от своих родных мест на восток, по морским и сухопутным дорогам, соединяющим Византию и империю Сасанидов с Индией и Китаем, – и, что примечательно, без какой-либо государственной поддержки. Все началось, повидимому, с церквей и священников для сирийских диаспор вдали от родины; однако эти зарубежные церкви занимались также и миссионерством – неудивительно, учитывая природное красноречие и умение убеждать, приносившее сирийским купцам такой успех по всей Азии. В течение IV–V веков восточные сирийцы вышли за пределы империи Сасанидов и создали очаги христианства среди народов Центральной Азии; на протяжении следующих столетий они неуклонно продвигались вперед, так что и теперь в горах и долинах Самарканда, где много столетий царствует ислам, можно с удивлением обнаружить резные средневековые кресты с надписями на сирийском языке.

Уже в очень раннюю эпоху сирийцы принесли христианство в Индию. Нынешняя индийская церковь Мар Фомы считает своим основателем апостола Фому – что вовсе не невероятно, ибо археологические свидетельства говорят о том, что в I веке н. э. Римская империя активно торговала с Индией. На преданиях о Фоме основано апокрифическое сирийское сочинение начала III века, повествующее о его приключениях на полуострове Индостан (см. с. 226). К IV веку на Малабарском побережье на юго-западе Индии (нынешняя Керала) существовала более или менее организованная церковь, подчинявшаяся епископу одного из главных торговых портов Сасанидской империи, Рев-Ардашира (нынешний Бушер в Персидском заливе). Столетие спустя христианский писатель из Александрии по имени Косьма берет себе прозвище, указывающее на путешествие в Индию, – Индикоплевт (букв. плававший в Индию); впрочем, побывал он не только там – в 520-х годах Косьма стал свидетелем победоносной войны эфиопского царя Калеба в Йемене (см. с. 269). Несмотря на египетское происхождение, Косьма Индикоплевт был диофизитом, глубоко почитал труды Феодора Мопсуэстийского и Диодора Тарсского, а о современном ему «отце-раскольнике», изгнанном епископе Феодосии Александрийском, отзывался очень нелестно. Он гордился Церковью Востока, распространившей христианство от Персии до Индии и даже до Цейлона, и с законной гордостью писал о том, что благодаря своим путешествиям убедился: «Вся земля полна христиан, и Евангелие проповедано по всему миру». К великому сожалению современных историков, единственный уцелевший труд Косьмы посвящен вопросам космологии, причем выводы его основаны на ошибочном предположении, что земля плоская. Однако нам стоит быть благодарными Косьме и за случайные замечания о том, что он действительно знал, – слишком мало у нас иных источников.

Христиане Фомы сумели наладить отношения и с нехристианскими элитами, и с окружающим обществом в целом. Древнейший памятник их истории, не считая резных каменных крестов, – это пять медных плит, на которых выбит перечень налоговых льгот и корпоративных привилегий, дарованных им местными царями и князьями в VIII–IX веках. Их образ жизни, за вычетом некоторых обычаев, почти не отличался от образа жизни их соседей-индуистов, и в индуистском обществе они пользовались уважением. Индийские христиане никогда не порывали связей ни со своими единоверцами-диофизитами на Ближнем Востоке, ни даже с халкидонитской церковью далекого Запада. Примечательна история контакта индийских христиан с Англией IX столетия, о котором рассказывается в нескольких версиях «Англосаксонской хроники»: великий король Альфред Уэссекский, говорится там, отправил своего приближенного по имени Сигехельм в паломничество в Индию, к могиле апостола Фомы. Индийские христиане жили спокойно и не знали бед вплоть до XVI века, когда столкнулись с воинственными и агрессивными католиками: те, не одобряя ни их культурных компромиссов, ни «ереси несторианства», немало сделали для того, чтобы уничтожить культурное и бытовое своеобразие индийских христиан и памятники их истории (см. с. 774–775).

В любой стране Церковь Востока продолжала держаться своих сирийских корней – а сирийское христианство с древнейших времен отличалось ярким своеобразием. Отличия от Запада только радовали диофизитов – ведь это были отличия от заблудших! Повсюду, куда бы ни заносила ее судьба, Церковь Востока свято хранила память пророка Ионы (вымышленный герой одного из увлекательнейших библейских повествований). Большинство христиан почитало его как символ воскресения, ибо он провел три дня во чреве огромной рыбы; однако Церковь Востока не забывала и о том, что Иона достался рыбе на обед, когда тщетно пытался увильнуть от Божьего поручения, – идти проповедовать спасение ненавистному ассирийскому городу Ниневии. А теперь задача Ионы выполнена – в Ниневии есть христианский епископ Церкви Востока! Богословие двух природ во Христе помогало Церкви Востока хранить и развивать прозрение Феодора Мопсуэстийского о том, что по своей человеческой природе Христос стал Вторым Адамом. Следовательно, он – истинный образец для всех сыновей и дочерей Адамовых, и люди должны делать все возможное для того, чтобы подражать святости Христа. Ради такого подражания монахи сирийской традиции порой прибегали к ужасающему самоистязанию. Однако эта мысль представляет собой и оптимистический полюс христианского спектра представлений о ценности, потенциале и возможностях человека; ведь если Иисус обладал человеческой природой во всей ее полноте, значит, она хороша по определению и все люди изначально, по природе своей, хороши, даже если впоследствии им предстоит испортиться. Какой контраст с безудержным пессимизмом, слишком часто обуревавшим Латинскую церковь начиная с Августина Гиппонского и его внимания к первородному греху! (см. с. 331–335).

Этим оптимистическим взглядом на человека проникнуто все богословие Церкви Востока. Осуждение подобных учений, вынесенное имперской церковью около 400 года, ее не испугало и вообще не произвело на нее особого впечатления – как и позднейшее осуждение монаха и духовного писателя Евагрия Понтийского (см. с. 233). Многие труды Евагрия дошли до нас только в сирийских переводах: их греческие оригиналы были намеренно уничтожены. Исаак Сирин, монах VII века из Катара, недолгое время носивший звучный титул епископа Ниневийского, принял идею, вынесенную Евагрием из писаний дерзкого александрийца Оригена, – о том, что в конце времен все спасутся. Божественную любовь он видел даже в адском огне, ибо этот огонь, по его мнению, готовил человечество к будущему блаженству:

Последователь Исаака, монах Иоанн Дальятский, живший в VIII веке, доводит до крайних пределов сирийский идеал телесного самоистязания, в котором видит путь возвращения к изначальной человеческой чистоте. По мнению Иоанна, идя путем смирения и созерцания, монах может воссоединить свою очищенную природу не только со всем творением, но и с Творцом, и увидеть самого Бога во всей славе Его: «Подобно тому как огонь виден глазам, так и слава Божия видна тем разумным существам, что чисты». Иоанн отрицал, что подобное мистическое единение с Богом посредством самоочищения может пережить мирянин: «Христос не может жить в миру… он приходит в дом души, навещает ее и живет с нею, лишь если она освободилась от всего мирского». В истории христианства часто случается, что мистики, пытаясь рассказать о своем опыте общения с трансцендентным, не только выражаются малопонятно для непосвященных, но и размывают границу между творением и Творцом. Вскоре после смерти Иоанна учение его было осуждено Церковью Востока; однако и после этого оно продолжало привлекать мистиков, и многое из того, что говорил Иоанн, звучало после в иных местах и в иные времена.

Верность Церкви Востока сирийской традиции имела одно любопытное следствие. Миафизиты, благодаря политическим успехам и союзам со светскими правителями в разные периоды своей истории, развивали свое богословие и культуру на самых разных языках – армянском, грузинском, коптском, нубийском и гыызе, а какого-то одного общего языка не имели. Напротив, диофизитская церковь, хотя, подобно миафизитам, и переводила библейские, богослужебные и иные тексты на самые разные восточные языки, сама в далеких и экзотических странах, вплоть до Китая, придерживалась общего языка богословия и богослужения – сирийского, и несторианского письма, разработанного на основе сирийской эстрангелы. В отличие от большей части алфавитов, несторианское письмо, как и западносирийский алфавит серто, не выработали курсивного или минускульного письма, позволяющего писать быстро; поэтому вид букв почти не менялся на протяжении столетий и читатели могли свободно читать и понимать даже очень древние тексты. Высказывалось мнение, что это одна из причин, по которым сирийское христианство почти не изменилось за долгие годы своего существования. Однако общецерковный сирийский язык заключал в себе не только силу и стабильность, но и слабость. Он означал, что во многих культурах, с которыми сталкивались восточные христиане, диофизиты обречены были оставаться меньшинством, говорящим на чужом языке – куда более чужом, чем латынь, официальный язык Западной церкви. Хуже того: часто они оказывались меньшинством с особым статусом и привилегиями – что едва ли могло привлечь к ним симпатии общества. И нигде они не достигли критической массы, необходимой для культурного доминирования.

Самое главное, что, в отличие от миафизитов в Эфиопии, Нубии и Армении, Церковь Востока так и не смогла заручиться постоянной поддержкой какого-либо царствующего дома, хотя восточные христиане часто играли важную роль при различных царских и княжеских дворах. Только однажды Церкви Востока удалось приблизиться к исполнению этой мечты – и в долгосрочной перспективе результат обернулся, как мы увидим далее, катастрофой для диофизитов и зловещим предостережением для всех христиан. Эта возможность представилась в 628 году, после трагического гибели сасанидского шаха Хосрова II. Собственный сын и наследник, царевич Широй, убил Хосрова, истребил всех прочих его детей мужского пола как возможных соперников и взошел на престол под именем Кавада II. В этом дворцовом перевороте его поддержали несколько видных диофизитских семей; а поскольку военные успехи предыдущего шаха против Византии сильно расширили владения Сасанидов на запад, в первый раз в истории Сасанидской империи большинство шахских подданных были христианами. Уже покойный Хосров, обе жены которого были христианками, начал время от времени проявлять благожелательность к церкви (см. с. 263). Теперь же наступил момент, когда новый шах или его преемники вполне могли совершить такой же поворот к христианству, как Трдат, Константин или Эзана.

Новое царствование оказалось недолгим – через несколько месяцев после переворота шах Кавад умер; однако серьезные жесты доброй воли в адрес христиан и их продвижение на высокие посты продолжались и после его смерти. Кавад успел распорядиться об избрании церковью нового католикоса; в предыдущие двадцать лет, стараниями Хосрова II, это место оставалось вакантным. Избранный католикос, Ишояб II, был блестящим дипломатом, способным смотреть далеко в будущее: он начал оказывать официальную поддержку христианским миссионерам в Индии. Он же отправил в Китай, к императору из династии Тан, делегацию, возглавляемую епископом, которого китайцы называли Алопен. Он прибыл в Китай в 635 году и был там хорошо принят. Это событие надолго осталось в памяти китайских христиан, ибо привело к созданию первого из нескольких китайских монастырей, причем не где-нибудь, а в тогдашней столице, Чанъане (ныне Сиань). И по сей день в Жужи, в сорока пяти милях к юго-западу от Сианя, сохранилась библиотечная пагода, возведенная примерно в середине VIII века при одном из широко известных в те времена монастырей. Хотя впоследствии этим зданием много столетий пользовались даоисты, а затем – буддисты, ее китайское название – «Та Цинь» – до сих пор напоминает о христианстве и мире Восточного Средиземноморья; местные жители все это время помнили о христианском предназначении пагоды, однако внешний мир обратил на нее внимание лишь в 1930-х годах. Пагода гордо возвышается на склоне холма; любопытно – и, видимо, не случайно – то, что ее прекрасно видно с соседнего холма, на котором стоит знаменитый даоистский храм Лугуань, прославленный и почитаемый как центр высшего образования при более ранней династии Тан, как раз в те годы, когда здесь процветала Церковь Востока. Такой след оставила по себе китайская христианская община, просуществовавшая здесь более семи столетий. В бывшей японской столице Киото есть действующий древний храм – недавно возникло предположение, что изначально он принадлежал Церкви Востока. Подобная же находка обнаружена и в Монголии – и, возможно, это далеко не последние неожиданные открытия.

Не менее впечатляющими были успехи Церкви Востока на западе, в Византии. Одним из величайших трофеев шаха Хосрова II в его военных кампаниях против византийцев стали не захваченные земли, а важнейшая христианская реликвия: не что иное, как сам Крест Христов, каким-то образом обнаруженный в IV веке в Иерусалиме, в ходе прославления этого города как святого места (см. с. 218–219). В 614 году шах разграбил Иерусалим и вывез оттуда Крест, унизив и вызвав бессильную ярость византийского императора Ираклия. Хосров отнесся к реликвии с уважением и поручил ее хранение своей жене-христианке; впоследствии, когда новая сасанидская шахиня Боран, в ответ на успешные атаки Ираклия, начала искать мира с Византией, Крест стал важнейшим предметом дипломатического торга. Мирное посольство Сасанидов, вернувшее Крест, возглавлял патриарх Ишояб II, и в 630 году он одержал победу, в истории диофизитов неслыханную: отслужил литургию согласно установлениям своей церкви в городе Берроя (ныне Алеппо) в присутствии византийского императора и патриархов-халкидонитов! Мирный договор с Сасанидами стал победой и для Ираклия: император торжественно вернул Крест в Иерусалим, который, несмотря на разграбление его армией Сасанидов, все же остался византийским.

Однако торжественное примирение двух враждующих держав оказалось нестойким. За убийством Хосрова II последовала внезапная смерть отцеубийцы Кавада II, и политика Сасанидского двора погрузилась в хаос; правители стремительно сменяли друг друга, каждый заботился лишь о том, чтобы удержаться на троне, а постоянная пограничная война с Византией опустошала Ближний Восток и истощала обе армии. Более того, борьба двух великих держав уничтожила небольшие христианские государства, прежде всего миафизитское княжество Гассанидов, которое более века поддерживало стабильность в регионе и контакты византийцев с Аравией. Будь живы Гассаниды – они могли бы предупредить Византию о появлении на юге нового неожиданного врага: армий ислама. Появление мусульман стало для Сасанидов началом конца. За одно десятилетие (640-е годы) трехвековая империя обратилась в прах. Яздегерд III, последний сасанидский шах, побежденный и убитый в бою, был похоронен не по зороастрийским обычаям – погребальную службу совершил над ним епископ Церкви Востока; сын и наследник его бежал в далекий Китай. Там его приняли с уважением; известно, что он основал второй диофизитский монастырь в Чанъане, китайской столице. Увы, слишком поздно он осыпал Церковь Востока монаршими милостями! Настала новая эпоха, и теперь христианству по всей ойкумене предстояло столкнуться с новой религией, пришедшей из Аравии, и ее последствиями – которые мы ощущаем по сей день.