В конце VI века, когда в Мекке (араб. Макках) родился Мухаммад, на Аравийском полуострове соперничали друг с другом три религии. В предыдущем столетии здесь схлестнулись в убийственной схватке иудаизм и христианство (само, как мы уже видели, далеко не единое). Обе религии ни в грош не ставили местные традиционные культы, для которых Мекка была одним из древних паломнических центров: здесь находилась святыня – черный камень, хранящийся в святилище Каабы. Много веков святилище в Мекке оставалось лишь местной достопримечательностью, несравнимой с прославленным Иерусалимским храмом, культ которого христиане в значительной мере обновили, начав массовые паломничества к местам Распятия и Воскресения Христова – хоть сам Храм и оставался в развалинах, заброшенный и всеми забытый. Однако в V веке одно знатное семейство из Мекки начало пропагандировать культ местной святыни – и тем обеспечило родному городу славу и процветание. Гордым потомком этой семьи был купец по имени Мухаммад, родившийся около 570 года.

В то время Аравия болезненно переживала экологическую катастрофу, вызванную разрушением плотины Мариб (см. с. 270). Путешественники, проезжавшие по юго-западу полуострова, своими глазами видели гибнущее общество, когда-то развитое и процветающее, теперь же потерявшее все – даже надежду. Религиозные споры, гордость за славных предков, двусмысленное положение святого града Иерусалима под властью христиан, безжалостный суд Божий и власть Бога над его народом – все эти темы, сплетясь в тесный клубок, ждали созерцательного ума и поэтического гения, который сумел бы слить их воедино. Зная исторический контекст, проще понять характер и воздействие Мухаммадовой проповеди ислама (это слово означает «покорность»); однако исторический контекст не объясняет ни самого этого человека, ни его откровения – так же, как историк не в силах дать объяснение рассказу о воскресении Иисуса Христа. Исследователям ислама остается то же, что и их собратьям, изучающим западную христианскую культуру: внимательно и терпеливо анализировать документы, лежащие в основе этой религии, и стараться лучше понять социальную и интеллектуальную атмосферу, в которой был создан Коран.

Первое откровение слов Божьих Мухаммад получил уже в зрелом возрасте, в 610 году, когда однажды, по обыкновению, удалился в пещеру недалеко от Мекки, дабы отдохнуть там от повседневных забот за благочестивыми размышлениями. Откровения продолжались – и Мухаммад начал диктовать то, что слышал, своим ученикам; а учеников у него, несмотря на все превратности и происшествия первых лет ислама, становилось все больше. Вначале мусульмане составляли маленькую группу, терпевшую преследования и даже изгнание: началом мусульманского летосчисления стал 622 год – год изгнания (хиджры) Мухаммада и его последователей из Мекки в Ятриб (Медину). Однако уже при жизни Мухаммада – умер он, как предполагают, в 632 году – мусульмане Мекки составили успешное, уверенное в себе сообщество, живущее собственной жизнью и по собственным правилам. Поражения и победы мусульман отразились в пророчествах, которые в течение следующих полутора веков были объединены в единый текст – несмотря на свою письменную форму, носящий название «то, что следует читать наизусть», то есть «Коран». В отличие от последователей Христа, схожие превратности судьбы которых описаны в евангелиях, Деяниях и новозаветных посланиях, мусульмане с первых дней полагались, по крайней мере отчасти, на свою физическую силу и вооружение; так они открыли новый виток сотрясавших полуостров религиозных войн, и впоследствии их беспрецедентная экспансия осуществлялась по большей части путем завоеваний. Через полвека с небольшим после первых откровений в Мекке именно на это осмелился указать диофизитский патриарх Генанишо I Абд-аль-Малику, будущему исламскому халифу (т. е. лидеру, считающему себя наследником Мухаммада). Калиф спросил, что тот думает об исламе, и патриарх ответил: «Это не вера, подтвержденная чудесами Божьими, как христианство и древний Моисеев закон, – это держава, покоряющая силой меча».

Однако это не единственное, что можно сказать об исламе. Хотя он и распространялся путем завоеваний, насильственные обращения для раннего ислама далеко не были правилом. Основа успеха Мухаммада – в той необыкновенно поэтической форме, в которую облечены его откровения. Мусульманские источники часто приписывают влияние Корана поразительной красоте арабского языка; качественных переводов Корана, особенно на английский, не существует. Обращение в ислам способно вызвать глубокое эстетическое переживание, какое редко можно встретить в рассказах об обращении в христианство; последнее, как правило, становится источником нового эстетического чувства, а не его результатом. Быть может, поэтому ислам с самого начала вооружился против художественных изображений Божества, полагая, что божественная красота уже наилучшим образом воплощена в словах Корана. Часто можно услышать, что Коран играет в исламе ту же роль, что воплощенный Сын Божий – в традиционном христианстве; роль последнего и важнейшего Божьего откровения. Однако поэзия по само́й своей природе способна затрагивать более глубокие смысловые пласты, чем проза; вот почему тезис о завершенности откровения Корана всегда уточняется тем, что смысл его неисчерпаем. Как и предшествующие ему священные писания, Коран стал предметом бесконечных размышлений, истолкований и перетолкований – тем более, что в большинстве исламских сообществ не сложилась иерархия священнослужителей, подобная христианскому епископату и клиру, которая могла бы навязывать верующим одно-единственное понимание священной книги.

Поразительно много внимания уделяет Коран двум монотеистическим религиям, с которыми Мухаммад был знаком с детства – иудаизму и христианству. Он провозглашает новую единую веру – веру в единого Бога (арабское аль-ила, впоследствии сокращенное как Аллах), почитаемого в святилище в Мекке; однако о местных арабских культах отзывается презрительно и часто ссылается на две предыдущие священные книги, которые повествуют о едином Боге, – ТаНаХ и христианский Новый Завет. Постоянные размышления об этих книгах, как и суровая критика их содержания и их чересчур доверчивых читателей, занимают особенно много места в ранних сурах (разделах) Корана. В современной композиции Корана сразу за вступительным исповеданием Бога, которому, по арабской традиции, придаются эпитеты милостивого и милосердного, следует длинная сура, носящая название «Корова», в которой речь идет о бегстве из Египта Моисея и детей Израилевых. Имя Марии, матери Иисуса, встречается в Коране вдвое чаще, чем в Новом Завете; одна из сур названа ее именем. Однако есть в Коране одно умолчание, поразительное, если в него вдуматься: ни словом не упоминается здесь Павел из Тарса. Внимание к одним новозаветным героям и полное пренебрежение другими – возможно, отзвук давней иудео-христианской традиции эвионитов (см. с. 128–129); во всяком случае, оно наводит на размышления.

Мухаммад не считал, что несет какое-то новое откровение: для него ислам – это изначальная истина, в ходе истории замутненная и забытая. То же самое говорили христианские апологеты II века о соотношении своей религии с иудаизмом. Эта тема единства составляет живой контраст с христианскими спорами о природе Христа, которые так и не смог усмирить Халкидон. В одном стихе из Корана, много обсуждаемом, но, кажется, так и непонятом, Бог говорит христианам: «Верьте в Бога и вестников Его, и не говорите о «троице»… Бог есть Бог единый; он выше того, чтобы иметь Сына». В обрядовой практике современных мусульман много такого, что могло быть знакомо христианам VII века и, скорее всего, было заимствовано из христианских обычаев, известных Мухаммаду: пост в месяц рамадан – не что иное, как усложнение христианского Великого поста, а простирание ниц, характерное для мусульманской молитвы, было широко распространено на христианском Ближнем Востоке и даже по сей день сохранилось в некоторых традиционных христианских общинах. Молитвенные коврики – одна из характерных черт современной мечети – задолго до появления ислама использовались в монастырях от Сирии до Нортумбрии и Ирландии; их отражение мы видим в так называемых «ковровых» страницах рукописей раннего Запада, например, в Линдисфарнском Евангелии – пустых страницах, покрытых кружевом сложнейших геометрических узоров. О том, что минареты могли возникнуть как подражание столпам сирийских отшельников, мы уже упоминали (см. с. 231–232). IV–VII века христианской эры – эпоха множества святых. Многие из них были с легкостью переняты исламом и почитаются мусульманами до наших дней – хотя за прошедшие века большинство течений в исламе обзавелись новыми святыми, которым, как и в христианстве, посвящают праздники и совершают паломничества к их гробницам.

Читая Коран, мы довольно скоро замечаем, что с иудаизмом у Мухаммада отношения куда более напряженные, чем с христианством, – быть может, оттого, что более тесные. Вполне возможно, что он представлял себя последним в череде иудейских пророков, а свою задачу изначально видел в том, чтобы восстановить единобожие, когда-то исповедуемое в Иерусалимском храме, но подорванное христианами. Начать с того, что поначалу Мухаммад призывал своих последователей молиться, повернувшись лицом к Иерусалиму, и лишь после кровопролитной распри с мединскими иудеями изменил ориентацию молитвы на Мекку. На этом была исключена возможность объединения последователей Мухаммада с иудеями, и мусульмане создали собственное сообщество (умму). Идея единой уммы пережила все последующие разделения в исламе, в том числе великий и так и не преодоленный разрыв между суннитами и шиитами; однако наряду с ней сложилось понятие – Люди Книги. Существуют религии, которые, в отличие от приверженцев традиционных арабских культов, оспаривавших у Мухаммада почитание аль-ила в Мекке, призваны хранить свое понимание правды Божьей, пусть поврежденное, но хотя бы отчасти истинное: «Верные [мусульмане], иудеи, христиане и сабиане [арабская монотеистическая религия] – все, кто верят в Бога и в Последний День и творят добро – получат от Господа награду свою».

Это замечание сыграло огромную роль впоследствии: всего через несколько десятилетий после смерти Мухаммада, мусульмане начали покорять окрестные страны одну за другой. Сам Пророк, по всей видимости, ничего такого не предвидел – хотя при жизни Мухаммад не раз участвовал в конфликтах и, сталкиваясь с агрессией, вел себя куда воинственнее Иисуса. Теперь же мусульмане захватили бо́льшую часть мира, предыдущие шесть веков принадлежавшего христианам, в том числе и древнейшие исторические центры христианства, – и владеют ими до сего дня. В результате центр христианского мира сдвинулся на запад. Кризис конца VI века, связанный с изнурительными войнами Византии и империи Сасанидов, и та близорукость, с которой эти охваченные враждой державы уничтожили буферные христианские государства, предоставили аравийским воинам прекрасную возможность вырваться из Аравии на север, а затем ринуться на запад и на восток – на территорию Византии и империи Сасанидов. Задачу их облегчили внутренние распри христиан: с одной стороны, многочисленные миафизиты и диофизиты не питали особой привязанности к халкидонитским правителям Константинополя, с другой – христиане Сасанидской империи не чувствовали любви к своим зороастрийским властителям и не спешили защищать их от новых хозяев. В Египте, например, раскопки одного из величайших и известнейших по всему миру христианских святилищ, церкви Святого Мины в Абу-Минья, показывают, как с вторжением мусульманских войск мгновенно исчезают греческие документы, свидетельствовавшие о жизни общины. Последний греческий текст – инструкции по виноделию, нацарапанные на черепке, – относится, по-видимому, к 631 году, году вторжения: после этого община переходит полностью под контроль Коптской церкви.

Мусульманские завоеватели не слишком старались обращать своих новых подданных в ислам или растолковывать им свою веру. Возможно, поначалу христиане видели в этих пришельцах какую-то арианскую секту; диофизиты, быть может, с одобрением отмечали, что они чтят Деву Марию, но не терпят поклонения ей. Так что, хотя в долгосрочной перспективе нашествие мусульман и было катастрофой, современникам оно казалось вполне терпимым, тем более, что принесло мир и успокоение после изнурительных Ираклиевых войн. Так произошла смена эпохи, одна из самых стремительных в истории. В 634–637 годах три битвы подорвали силы византийцев и Сасанидов. В феврале 638 года, всего через восемь лет после того, как император Ираклий триумфально вернул Святой Крест в христианский Иерусалим, город после годовой осады сдался мусульманским войскам; впрочем, теперь, четверть века назад опустошенный шахом Хосровом II, Иерусалим превратился в тень собственной былой славы. Софроний, мелхит, т. е. халкидонитский патриарх Иерусалима, настоял на том, чтобы лично принести изъявления покорности халифу Умару.

Умар въехал в город, словно смиренный паломник, – на верблюде, в простой одежде – и подчеркнуто оказал уважение иерусалимским святыням. Он знал, что этим выполняет волю Пророка, ибо завоевание Иерусалима было не просто случайным военным успехом. Победу ислама Умар ознаменовал, возведя над развалинами Иерусалимского храма мечеть. Этим он достиг того, что пытался сделать много лет назад император Юлиан Отступник (см. с. 240) – восстановил честь и славу былой святыни, намеренно оставленной в небрежении христианами, память которой для Мухаммада была драгоценна. В начале 690-х годов халиф Абд-аль-Малик полностью перестроил Умарову постройку, возведя на ее месте впечатляющее здание, увенчанное куполом: ныне именно оно известно как мечеть Умара – двойная ошибка, ибо это не мечеть, и построил ее не Умар. Этот Каменный купол, по-видимому, символизирует победу Мухаммадова откровения над христианством: победа эта воплощена в здании, не менее впечатляющем, чем прославленные христианские храмы [до халифа, несомненно, дошла слава византийской Агиа-Софии, возведенной всего полвека назад (см. с. 465–468)]. На каменном куполе высечены древнейшие дошедшие до нас тексты Корана, в том числе знаменитый упрек почитающим Троицу; здесь же мы впервые встречаем слово «мусульманин». Хотя цель этой постройки и была враждебна христианству, вполне возможно, что здание возводили христианские строители, а архитектурные формы его явно заимствованы в Византии.

И в этом была своя логика. Каменный купол объявлял о пришествии новой империи, которая должна заменить собой христианскую Византию; следующей целью военной экспансии стал теперь Константинополь. Этой своей цели ислам не достиг – по крайней мере, пока. В 678 году, после пяти лет непрестанной войны, император Константин IV наконец отбросил захватчиков; но другие исламские армии тем временем теснили византийцев в Северной Африке. Взяв в 641 году Александрию и весь Египет, пятьдесят лет они с боями пробивались к Гибралтару; затем захватили практически весь Иберийский полуостров, двинулись на север и дошли до центральной Франции, где в 732 или 733 году состоялась знаменитая битва при Пуатье. Две победы христиан, под Константинополем и во Франции, сдержали наступление мусульманских армий и сохранили Европу для христиан; в результате центр энергии, творческого развития и перемен христианского мира сильно сместился на запад. На востоке, однако, все сложилось иначе: сокрушительная победа мусульман над китайской армией на территории нынешнего Киргизстана в 751 году открыла Центральную Азию для ислама и со временем привела почти к полному исчезновению Церкви Востока.

На Ближнем Востоке и на африканском берегу Средиземноморья большинству христиан пришлось привыкать к новой реальности: теперь они утратили свои позиции в обществе. Острее всего ощущалось это в самой Аравии, где мусульмане принялись ревностно исполнять завет, по легенде данный Мухаммадом на смертном одре, – изгнать христианство с полуострова. Прошло около века – и христианские общины в Аравии можно было по пальцам пересчитать. Подобно тому как христиане возводили свои церкви на развалинах языческих храмов, Великая мечеть восьмого века в городе Санаа в Йемене включает в себя колонны из разрушенной церкви, построенной за два столетия до того христианским правителем Абрахой (см. с. 270). Быть может, именно исламская политика планомерного и тотального уничтожения всего, связанного с христианством, повинна в том, что у нас нет Библии на арабском; вместе с тем, учитывая сироязычность Арабской церкви, вполне возможно, что арабской Библии никогда не существовало.

В других местах такой жесткой борьбы с христианством не было, и в большинстве обществ, покоренных исламом, какое-то мусульманское большинство формировалось очень долго – лет двести или больше. По мере того как города наполнялись мусульманскими новообращенными, городской собор или главная церковь – если это было видное здание в центре города – превращались в главную городскую мечеть. Разумеется, многие христиане понимали, что арабское завоевание означает конец привычного для них мира, и немало трагических слов было произнесено по этому поводу; однако, как случается всякий раз в христианской истории, апокалипсис так и не состоялся, и жизнь постепенно вернулась на круги своя. Кому-то надо было договариваться с завоевателями. Пока светские власти пребывали в растерянности, многие христианские епископы взяли дело в свои руки и, по примеру Софрония Иерусалимского, лично сдавшего город халифу Умару, заключили с захватчиками соглашения на постоянной основе. Эти договоры, заключенные разными людьми и в разное время, носят приемлемое для всех общее название Дхиммы (договор или завет) Умара; имеется в виду второй халиф Умар (годы правления 717–720), хотя, возможно, Дхимма приписана ему задним числом. Прецедент подобного договора уже имелся в Сасанидской империи. Христиане и иудеи как Люди Книги (впоследствии в ту же категорию были отнесены не столько из религиозных, сколько из практических соображений и другие массовые религиозные меньшинства) образовывали отдельные общины, или миллеты, объединенные общей религиозной практикой; мусульманская власть гарантировала им защиту на том условии, что они совершают свои обряды не публично и не занимаются прозелитизмом. Они платили особый налог, а их статус людей второго сорта имел официальное название зимми́ (т. е. не мусульманин, защищенный зиммой).

Завоеватели не смешивались с покоренным населением: они оставались военной и управленческой элитой и сосредотачивали свои силы в гарнизонах. Христианскими верованиями они интересовались куда меньше, чем христиане – их верой. Христиане изучали ислам (хоть и не всегда тщательно), чтобы опровергать его и защищать от него свою религию. Примечательно, что новое пророчество они опровергали почти в тех же выражениях, что и других христиан, с которыми не соглашались и которых считали еретиками. О зороастризме или о поверженных культах старой Римской империи христиане говорили совсем иначе. Положение христиан в этой новой ситуации сильно зависело от личностей и взглядов конкретных исламских правителей. Временами дискриминация становилась намеренно обременительной: так, при правителях и халифах из династии Умайядов, первых завоевателей, правивших в Дамаске в VII–VIII веках, христианские церкви разрушались, а сами христиане подвергались множеству мелочных унизительных стеснений и ограничений; а при последнем великом аббасидском халифе Аль-Мутаваккиле (годы правления 847–861) христиан заставили носить особую одежду желтого цвета – ту же меру потом начнут применять сами христиане к иудейскому меньшинству в Европе.

Однако если престол занимали правители более широких взглядов, особое положение давало христианам не меньше возможностей и привилегий, чем при Сасанидах. Некоторые Умайяды пленились культурой побежденных: в Палестине и в Сирии археологи встречают расцвет изобразительного искусства в христианском стиле, относящийся к временам их правления. Даже на мозаичных полах во дворцах Умайядов порой резвятся сатиры и купидоны; и, как ни плохо это согласуется с традиционной картиной всеобщей гибели и запустения, расцвет архитектуры ближневосточных церквей, украшенных роскошными мозаиками, датируется временем после вторжения арабов. Один диофизитский епископ писал в 649 году, вскоре после мусульманского вторжения, что «эти арабы не сражаются против нашей христианской религии; они, напротив, скорее защищают нашу веру, почитают наших священников и святых, приносят дары нашим церквам и монастырям».

Впрочем, монастырям в новом мире пришлось несладко, особенно тем, что находились в городах, – у монастырей, расположенных в отдаленных местах, было больше шансов выжить. Мусульмане разрывались между уважением к святым аскетам, принятым на Ближнем Востоке и засвидетельствованным в Коране, и другими пассажами того же Корана, обличавшего монахов как опасных шарлатанов. В целях защиты от негативного мнения мусульман сочинялись истории, в которых Пророка связывали удивительно теплые отношения с монахами. Это было возможно, поскольку вокруг текста Корана складывалось множество преданий, так называемых хадисов, посвященных вопросам, о которых Коран умалчивал или касался лишь вскользь. Так, рассказывали, что некий миафизитский монах по имени Бахира предугадал судьбу Мухаммада еще в юности, задолго до того, как ему начали являться откровения. Один знаменитый монастырь под горой Синай, пользовавшийся покровительством Юстиниана и впоследствии посвященный святой Екатерине Александрийской, счел свое уединенное и труднодоступное местоположение недостаточной защитой – и умело впрыснул в исламскую традицию хадис о том, что якобы сам Мухаммад даровал этой общине свое покровительство; очень вовремя обнаружился в монастырских архивах и документ, подписанный собственной рукой пророка (в самом буквальном смысле – отпечатком его руки). В эпоху толерантной египетской исламской династии Фатимидов монастырь Святой Екатерины продемонстрировал еще большую готовность к межрелигиозному диалогу – возвел в своих стенах мечеть, которая стоит там и по сей день, вместе с минаретом, хотя теперь она запечатана и, во всяком случае, не обращена к Мекке, как положено мечети.

Один из наиболее влиятельных византийских православных богословов рубежа VII–VIII веков (см. с. 483–484) прожил всю жизнь под властью дамаскского халифа из династии Умайядов и сам был по национальности арабом, как видно из его семейного имени Мансур; прославился он под именем Иоанн Дамаскин. Иоанн принадлежал к традиционной местной знати, для которой переход от прежнего режима к новому совершился более или менее безболезненно: его дед Мансур ибн Саргун, христианин-халкидонит, был последним правителем города при власти византийского императора, а отец – высокопоставленным чиновником умайядской администрации. Иоанн вырос вместе с будущим халифом Аль-Язидом и занял при дворе наследственную должность главного визиря, однако позже, впав в немилость, удалился в прославленный монастырь Святого Саввы близ Иерусалима. Близость к новой элите не мешала ему писать воинственные антиисламские трактаты и даже называть ислам «предтечей антихриста».

В долгосрочной перспективе вера Иоанна – халкидонское православие, оставшись без защиты византийских армий, стало тяжким бременем для его приверженцев. Единственной твердыней мелхитского православия среди миафизитского и диофизитского большинства оставался Иерусалим со своей Святой Гробницей. Быть может, не слишком цинично будет предположить, что немалую роль в этом сыграл непрекращающийся поток халкидонитов-пилигримов, приезжавших в Палестину из империи и отдаленных западных стран; едва ли они остались бы довольны путешествием, встретив в святых местах, Вифлееме и Иерусалиме, христиан, которых считали еретиками. То же можно сказать о великом Синайском монастыре, несмотря на труднодоступность, чрезвычайно популярном в Византии еще задолго до того, как на горе Синай были обнаружены мощи святой Екатерины. Неопалимая Купина, горящая в его стенах, якобы та самая, в которой Бог явился Моисею (см. с. 77–78), напоминала о Деве, которая, в глазах халкидонитов, также имела божественную сущность; и монастырь всегда оставался верным халкидонитскому православию, ориентируясь на мелхитского патриарха Иерусалимского, а не на западных коптов-миафизитов.

Что касается миафизитов и диофизитов – у них не было особых причин сожалеть об исчезновении имперской власти и ее церкви. Свергнув в 750 году династию Умайядов, новая династия Аббасидов перенесла государственный центр халифата в Месопотамию и в 762 году начала строить здесь новую столицу, не связанную ни с одной из предшествовавшиих империй. Так ключевым городом Ближнего Востока вместо Дамаска и Селевкии-Ктесифона стал Багдад. В битве за первенство между разными фракциями христиан этот сдвиг на восток неизбежно должен был сыграть на руку диофизитской Церкви Востока против мелхитов и миафизитов; и действительно, Аббасиды предоставили диофизитскому патриарху беспрецедентную в истории юрисдикцию над всеми христианами на территории халифата, от Египта до Центральной Азии.

Однако была у этой победы и темная сторона. Патриарх стал важной политической фигурой: это означало, что теперь он будет вынужден жить в столице, а халиф будет проявлять к избранию патриарха и к его деятельности пристальный интерес, и официальный, и личный. Как и при Сасанидах, христиане-диофизиты сделались личными врачами мусульманских халифов – и, как и прежде, это не всегда шло во благо: христианские врачи порой предпочитали не столько блюсти интересы церкви, сколько использовать патриархат в собственных целях. Однако, главным образом благодаря той ценности, какую представляли в глазах Аббасидов медицинские услуги врачей-христиан, в Багдаде зародилась новая высшая школа, которая уже вскоре после своего открытия в 832 году затмила школы в Нисибисе и Гондешапуре. Христиане преподавали здесь в основном медицину и астрономию. Аббасидский халифат стремился извлечь все возможное из доисламских научных знаний, и основным их источником стали книги, сохраненные Церковью Востока, – переводы с греческого на сирийский.

Теперь началась эпоха новых массовых переводов – на сей раз на арабский: логические и естественнонаучные сочинения Аристотеля, диалоги Платона, медицинские тексты Галена и последователей Гиппократа, география и космология Птолемея – вот лишь самые прославленные «обитатели» арабских библиотек. Самым знаменитым переводчиком стал придворный врач IX века, христианин Хунаин ибн Йишак, директор халифской библиотеки, прозванный «князем переводчиков». Именно эти тексты, вновь переведенные на латынь, в последующие столетия открыли для Западной Европы кладезь утраченной классической учености. Среди всего прочего на арабский была переведена чарующая история Варлаама и Иосафата, начавшая свое существование как история Будды, а благодаря этой фабрике переводов продолжившая свое путешествие на Запад (см. с. 257–258). Масштаб лихорадочного поглощения знаний, огромные размеры исламских библиотек, сравнимых с книжными собраниями христианского Запада, общий культурный уровень Аббасидской администрации были таковы, что начиная с VIII века в Багдадском халифате приживается новая технология книжного дела, привезенная из Китая по торговым путям христианскими купцами: вместо папируса или дорогого пергамена из тряпок и ветоши вырабатывается прочный, недорогой и сравнительно простой в изготовлении писчий материал – бумага.

7. Средний Восток после аббасидского завоевания

Конец VIII – начало IV века были для Церкви Востока многообещающей эпохой; ко всему уже сказанному следует добавить, что на протяжении сорока лет начиная с 780-х церковь возглавлял патриарх Тимофей I – выдающийся дипломат в отношениях с халифами, чье отношение к церкви по-прежнему отличалось капризностью и непостоянством. Высказывается предположение, что при жизни Тимофея его считали своим духовным лидером около четверти христиан мира – быть может, столько же, сколько хранило верность папе в полуразрушенном Риме на далеком Западе. Церковь патриарха все чаще поглядывала за пределы империи Аббасидов – на восток. Преданность делу Церкви подкрепляло растущее среди диофизитских епископов понимание, что внутри халифата у них остается все меньше места для маневра: обращение в христианство мусульман запрещено, других потенциальных новообращенных, не принадлежащих к Людям Книги, становится все меньше, так что Церкви необходимо проповедовать Благую весть где-то в других местах. Известно, что патриарх Тимофей рукоположил епископа Тибета – в те годы, когда буддийская идентичность тибетцев еще не устоялась; несомненно, его планы простирались и гораздо дальше на восток – туда, где христианская церковь процветала уже более столетия.

С 618 года Китайской империей правила династия Тан: в годы своего могущества и процветания она готова была давать приют любой религии, не угрожающей ее безопасности, – что и обеспечило успех миссии епископа Алопена в 635 году (см. с. 277). Дальнейшая судьба христианства в Китае была довольно неустойчивой, сильно зависела от направления внешней политики или просто от прихотей каждого следующего императора; однако в середине VIII века благодаря покровительству одного полководца, победившего в нескольких гражданских войнах, за несколько десятилетий христиане в Китае поднялись на такую высоту, какой им не удавалось достичь в следующие века. От этой полной надежд эпохи дошел до нас один из самых примечательных и прекрасных памятников Церкви Востока: черная известняковая стела почти десяти футов высотой, вызвавшая справедливое восхищение у иезуитов, прибывших в Китай с христианской миссией в начале 1620-х годов и вдруг обнаруживших, что у них здесь были предшественники (где это произошло – неизвестно, но, скорее всего, в известном монастыре Та Цинь в Жужи). Датируемая 781 годом, увенчанная крестом, украшенная резными драконами и надписями по-китайски и на эстрангеле, стела напоминает о милостях китайских императоров к христианам начиная с 635 года и кончая их новым покровителем, генералом Го Жуи. Помимо краткого и неизбежно избирательного экскурса в историю, на стеле содержится открытое исповедание христианской веры на китайском языке, заповеди и поэтическая хвала триединому Богу и Христу, «раздельному по природе», с аллюзиями на китайскую литературу и дерзким утверждением, что именно христианство лучше какой-либо иной религии выражает универсальный вселенский принцип Дао. Горделивое перечисление церковных деятелей идет на стеле бок о бок с именами императоров и имперских чиновников – яркое воплощение интеграции диофизитского христианства в жизнь страны. Первое и главное зрительное впечатление, которое оставляет она по себе в нынешнем своем месте, в «Лесу Стел» в Сиане: «Как же она похожа на все остальные!»

Множество других свидетельств показывает, что Церковь Востока всерьез старалась донести до людей чуждой культуры христианскую Благую весть на понятном им языке. С первого своего появления в Китае христиане, по всей видимости, поняли, что для проповеди христианства полезно использовать знакомый китайцам язык даосизма – о чем и свидетельствует стела 781 года в нынешнем Сиане. Даосское представление об изначальной благости человеческой природы вполне отвечало диофизитству, подчеркивающему, что во Христе наравне с божественной природой существует природа полностью, абсолютно человеческая. Готовы были христиане-диофизиты маскироваться и под другую религию, также пришедшую в Китай извне, но к этому времени весьма распространенную и уважаемую: буддизм. Алопен и его последователи рассказывали о своей вере в сутрах – сочинениях в буддийском стиле, и не стеснялись называть буддизм истиной, хотя и неполной. Вот что писал Алопен, используя буддийские образы в «Сутре Иисуса Мессии»:

Здесь перед нами, по всей видимости, серьезная попытка представить учение буддизма как в буквальном смысле вдохновленное Святым Духом. В другом своем сочинении, «Слове о единстве Повелителя Вселенной», Алопен замечает, что из-за действий дьявола «невозможно стало для человека познать истину и достичь “избавления от скорбей”; последнее выражение – китайский буддийский термин, перевод санскритского слова «освобождение», один из тех повсеместно известных терминов, которые использовали миссионеры, желая говорить на языке, понятном их слушателям. А в «Слове Господина Вселенной о его благодеяниях» Алопен доходит до того, что от имени Бога обещает спасение и тем, кто не признает христианский Символ веры:

Все это показывает нам веру, способную всерьез прислушиваться к иным великим истолкованиям Божественного начала, – свойство, для христиан в истории очень необычное. Быть может, это было неизбежно. Предыдущей встречей христиан с высокой древней мудростью стала встреча с Платоном и Аристотелем во II веке н. э. – и она преобразила христианство. Теперь же впервые христианство столкнулось с несколькими высокоразвитыми религиозными системами, которые оно не имело сил поглотить. Кроме того, Церковь Востока продвигали дальше на восток сирийские купцы, известные по всей Азии своим умением заключать сделки. Стоит ли удивляться, что в результате сложилась форма христианства, основанная на богословских компромиссах?

Проблемой для китайских диофизитов стало то, что вхождение в китайское общество означало зависимость от господствующих в нем сил. Как часто случалось в истории Церкви Востока, годы благоденствия оказались недолгими. В середине IX века император У-цзун ополчился на все религии, которые считал иноземными; соответственно, пострадала и Церковь. В 907 году рухнула династия Тан; вместе с ней прекратилось движение по западным торговым путям, и путь в Китай для новых миссионеров оказался закрыт. Впрочем, не навсегда. Три века спустя исторические события подарили Церкви Востока – которая все это время упрямо сохранялась в Средней Азии, а может быть, и в Китае, – второй шанс. Снова церкви почти удалось достичь того, что обеспечило успех ислама, – получить прочную симпатию удачливых завоевателей. Это произошло с монголами – последними в долгой череде воинственных кочевников из Центральной Азии, чьи переселения определяли собой историю как Азии, так и Европы, а с ними – и будущее христианства.

В XII столетии из среды кочевых степных народов Центральной Азии внезапно выдвинулись монголы.

У монголов была собственная религиозная система, основанная на представлении о небе и земле как мужской и женской сущностях и об их космическом браке; кроме того, они верили в души людей и животных и в посмертное существование. Однако, поскольку их кочевая жизнь протекала вблизи одного из величайших торговых путей, неудивительно, что монголы были давно знакомы с религиями других народов – китайскими даосизмом и конфуцианством, буддизмом, исламом и диофизитским христианством – и искренне ими интересовались. Первое знакомство монголов с христианством датируется 1007 годом, этим оно обязано покойному к тому времени сирийцу, святому Сергию. Поистине удивительно, какое влияние оказывал этот святой воин даже за тысячи километров от границ Римской империи, где семь столетий назад совершилось его мученичество (см. с. 263–264). Сергий был сильным человеком – а монголов все больше интересовала сила. Кроме того, быть может, этих воинов, видевших важнейший элемент успеха в тесном воинском товариществе, привлекала близость Сергия с его товарищем-солдатом Вакхом.

Так или иначе, Сергий явился в видении одному из могущественнейших монгольских правителей. В 1007 году или около того Монгол-хан, глава рода кераитов, заблудился в снежную бурю. Он сбился с пути, замерзал и ожидал неминуемой смерти – как вдруг ему явился святой и пообещал спасение в обмен на обращение; и действительно, хану удалось спастись. Вслед за самим ханом множество кераитов пришли креститься к диофизитам, которые, с характерной для них гибкостью, проявили творческий подход к существующим монгольским верованиям и обрядам. Охотно согласились они занять первые места на церемонии питья кумыса, освященного на христианском алтаре самим ханом. Необозримые степи Центральной и Восточной Азии, вкупе с малым числом священников, озабоченных тем, чтобы навести в верованиях паствы какой-то порядок, способствовали тому, что в религии монголов христианство перемешалось с их традиционными верованиями. Археологические находки показывают, что монголы охотно носили христианские кресты, хотя порой и оживляли их буддийским символом свастики. Некоторые правители принимали христианские имена; величайший монгольский властитель Темучжин, в 1206 году провозгласивший себя Чингиз-ханом (Правителем океана), был вассалом христианина – хана кераитов и женился на христианке – его племяннице. Именно в годы правления Темучжина монголы за несколько десятилетий превратились в мировую военную силу, устрашающую народы от Средиземноморья до Китайского моря. Наследники Чингиз-хана были убеждены, что призваны судьбой править миром, – и некоторое время казалось, что так оно и есть.

Был момент, когда гигантские завоевания Темучжина и его наследников могли бы привести к установлению диофизитского христианства в качестве официальной религии по всей Азии, от Черного до Китайского моря. В XIII веке тюрки Внутренней Монголии, так называемые онггюды, все, включая царскую семью, стали христианами и держались этой религии более ста лет. В результате политических браков Чингиз-хана с христианскими кераитскими царевнами несколько великих ханов – в том числе Кублай-хан, в 1279 году захвативший китайский трон и ставший первым императором династии Юань, – оказались сыновьями христианок. При Кублай-хане диофизиты вернули себе прежнее высокое положение в Китае. После трех столетий почти полного забвения они не только вернулись на общественную сцену, но и получили покровительство властей. Однако и здесь повторилось то, что случалось уже не раз. Юаньские правители Китая скоро подпали под влияние покоренной ими богатой и древней культуры – а кроме того, в вопросах управления государством каждый следующий юаньский монарх оказывался хуже предыдущего. В 1368 году их свергла династия Мин, отличавшаяся ненавистью ко всему чужеземному, – и для христиан в империи вновь настали тяжелые времена. Заинтересовать собой большие массы китайцев христианству так и не удалось. Символично, что единственным лингвистическим заимствованием из сирийского, сохранившимся на Дальнем Востоке до наших дней, стало слово кавра – «гробница», используемое народом уйгуров в нынешней автономной области Синьянь в Китае.

Итак, ни в одном из своих миссионерских предприятий Церковь Востока не добилась такой поддержки местных жителей, чтобы иметь возможность открыто воспротивиться воле императора. К XVI веку, когда в Китае появились западные латинские миссионеры, христианская вера и практика здесь практически исчезли – по крайней мере, в публичном пространстве. В последние годы появились сообщения о том, что в окрестностях бывшей имперской столицы Сиань, помимо чудесным образом сохранившейся пагоды Та Цинь, обнаружены свидетельства памяти о христианстве и даже самого христианства, маскировавшегося под даосизм. В результате католических миссий XVI–XVII веков этот район сделался (и остается) твердыней китайского сельского католичества; горизонт в этих местах, словно где-нибудь на юге Европы, испещрен шпилями костелов. Возможно, это не единственное место в Китае, где христианство сумело выжить. Быть может, именно тайные китайские христиане с радостью принимали западных миссионеров, как бывало в позднейшие времена, после более поздних гонений. Во всяком случае, в истории китайского христианства еще много недописанных страниц.

8. Азия в 1260 году

Монгольские армии шли не только на восток, но и на запад. Они уничтожили клонящуюся к закату династию Аббасидов: это сделал Иль-хан (подчиненный хан) Хулагу, главная жена которого принадлежала к Церкви Востока. За это багдадские христиане могли поблагодарить судьбу: лишь они уцелели в страшной резне, устроенной монголами в 1258 году после падения Багдада. Мало того: монголы отдали католикосу дворец халифа для устройства там городского собора. Иль-хан установил в Иране новую, монгольскую династию. Не только диофизиты надеялись получить из рук этих завоевателей, ужаснувших мир своими зверствами, новую христианскую империю. Ту же надежду питали и западные латинские христиане, чьи крестовые походы против мусульманских держав выглядели все более безнадежно (см. с. 415–417). В результате латинские миссионеры, в первую очередь представители новой католической организации братьев-францисканцев (см. с. 436–438), двинулись на неизведанные земли в поисках новых дипломатических возможностей.

В начале 1250-х годов великий французский король-крестоносец Людовик IX отправил умного, любознательного францисканца Гильома Рубрука послом в Центральную Азию к великому хану Менке. В своем путевом дневнике, который читается на одном дыхании, Гильом описал это путешествие – беспрецедентную для Запада дипломатическую миссию. В 1285 и в 1287/1288 годах в Европу явились экзотические гости с другого конца земли, посланники Ильхана Аргуна: сначала – китайский христианин, чиновник Кублай-хана, затем – диофизитский монах монгольского происхождения по имени Раббан Саума, успешно посетивший Константинополь, папу римского и добравшийся даже до королей Англии и Франции. Визит Саумы вдохновил францисканцев на новые попытки проникнуть в Центральную Азию во имя халкидонского христианства. Одним из их результатов стало возведение в 1290-х годах готического собора латинского обряда в совершенно невероятном месте – во Внутренней Монголии: развалины этого собора найдены археологами вблизи города Олон-Сумэ. Его возвели францисканцы по пути в Китай, где они в основном уговаривали местных диофизитов перейти в халкидонское христианство.

Однако со временем энтузиазм с обеих сторон иссяк. Стало ясно, что монголы не расположены выполнять ту миссию, которую возлагали на них христианские стратеги; вообще-то это было очевидно с самого начала, если принять во внимание неимоверное множество людей и даже животных, истребленных завоевателями в промышленных масштабах. Более близкое знакомство с соперниками-христианами произвело на монголов совсем не то впечатление, на которое, быть может, рассчитывали диофизиты в степях Центральной Азии; и, в конце концов, у монголов имелись собственные интересы и приоритеты. После встречи с ханом Менке Гильом Рубрук так оценил свои шансы обратить этого властителя с горькой иронией: «Обладай я властью творить чудеса, как Моисей – быть может, он бы и смирился». Цепь событий, совершившихся в 1250-х годах и знаменовавшая собой начало падения христианства в Центральной Азии, ясно показала, сколь тщетны надежды приручить империю монголов. Сначала обратился в ислам Берке, член царствующего дома одной из монгольских группировок, именовавшейся Кипчакским ханством, или Золотой Ордой, на территории нынешней Южной России (см. с. 552–554). В 1256 году Берке убил своего племянника-христианина, чтобы стать ханом Кипчакского ханства; и, хотя монгольские Иль-ханы в Иране были, по всей видимости, еще на гребне успеха, Берке заключил союз с врагами Иль-ханов, исламскими правителями (Мамлюками) Египта. Этот опасный раскол монгольской солидарности в результате несчастной случайности имел роковые последствия: далеко в Монголии умер великий хан Менке. Монгольские вожди вернулись на родину, чтобы выбрать ему преемника, армии их остались без командиров, и Мамлюки воспользовались случаем, чтобы в 1260 году нанести врагам сокрушительное поражение в Святой Земле, при Айн-Джалют.

Такова была первая проверка монгольской мощи – и начало быстрого заката иранских Иль-ханов, которые, впрочем, и сами отвернулись от христианства, обнаружив, что христианская Европа не так уж рвется оказывать им поддержку, и в любом случае в военном плане она совсем не так грозна и непобедима, как ей хотелось бы. Будущее было за теми монголами, что тяготели к исламу. Звезда Церкви Востока опустилась еще ниже, когда в середине XIV века на сцену явился монгольский завоеватель Тимур, преисполненный решимости вновь объединить монголов и вернуть их былую силу. Тимур захватил земли от Черного моря до Афганистана и Персидского залива. Его жестокость и жажда разрушения, возведенные в систему, оставили далеко позади даже зверства монгольских завоевателей предыдущих столетий. Горы черепов, которые оставлял он после себя – не живописный миф. Без зазрения совести Тимур нападал на правителей-единоверцев и, в частности, окончательно уничтожил Иль-ханов; однако в итоге мусульмане от его завоеваний выиграли, а пострадало от опустошения восточных земель, прежде всего, христианство.

Тимуровы кровавые пиры резко сократили число центральноазиатских христиан, и без того пострадавших от чумы, пришедшей в Европу в 1348–1349 годах и известной у нас под именем Черной смерти. С этого времени история Церкви Востока (кроме Индии, где христиане оставались в относительной безопасности) сводится к мелким разрозненным анклавам, в основном в труднодоступных гористых местностях, вдали от властей, борющимся за существование в условиях исламского превосходства. Даже когда власть монголов начала ослабевать – ибо Тимур не нашел себе достойных преемников, – для немусульман возникла новая постоянная угроза: оттоманские турки (см. с. 522). Во все более враждебном исламском мире, полном горьких воспоминаний о жестокости крестовых походов, христиане уже не могли надеяться, как прежде, на высокое положение при дворах владык.

Миафизитская церковь Армении страдала от бедствий XIV века не менее диофизитов. Последнее независимое армянское царство, в Киликии на юго-западе Турции, в 1375 году подпало под власть Мамлюков; за этим последовали более двухсот лет борьбы христиан за выживание. Многосотлетний опыт соседства с великими державами научил армян в случае опасности быстро переселяться – подальше от беды. В эти тягостные годы многие из них отправились в Восточную Европу и дошли даже до Польши, не говоря уж о тех, кто нашел себе прибежище в Азии; страдания заставили их, как и евреев в Рассеянии, в совершенстве овладеть искусством торговли и заключения сделок и полученные навыки применять и к своим религиозным проблемам. Начиная с XIV века, продолжая богословские споры со своими соседями – Византией и Церковью Востока, они, странным образом, ищут сближения с Римской церковью: такое сближение, несмотря на воспоминания о Халкидоне и на жестокие распри, порожденные таким неожиданным шагом среди самих армянских христиан, вызвало далеко идущие последствия.

Папа Иоанн XXII, энергичный, но и противоречивый понтифик (годы папства 1316–1334), особенно заинтересовался армянами и возможностью привести их в ряды католической паствы. Он поддерживал миссии новых монашеских орденов (как францисканцев, так и доминиканцев) в Центральную Азию, начатые в предыдущем столетии. Наиболее теплые отношения монахам удалось завязать с армянской диаспорой в Иране и в степях Центральной Азии: так, первые переводы современных им латинских богословов – например, доминиканца Фомы Аквинского (см. с. 446–448) – сделаны именно на армянский. Одна община армянских монахов в Азии даже приняла для себя доминиканский устав и перешла в подчинение Риму, взяв латинское название, выражающее гордость за их армянское наследие: «Братья Объединения монастыря Святого Григория Просветителя» (см. с. 209–210). Такие же союзы начали заключать в XV веке и в Восточной Европе: армянские общины сохраняли свою литургию и особенности богослужения, однако признавали главенство папы, называя себя униатами (т. е. объединенными). Впоследствии, в период Контрреформации (см. с. 576–578), Рим начал заключать такие же унии с другими группами христиан. Не все были в восторге от такого объединения на римских условиях: армянская церковная иерархия в самой Армении яростно боролась против унии с папством, и слово «униат» в ее устах скоро приобрело негативный оттенок. Миафизитский Католикат продолжал и в самых тяжелых условиях сохранять независимость своей Церкви, управляемой из собора в бывшей армянской столице Эчмиадзин, или Валаршапат.

В этот же период диофизитская Церковь Востока разрабатывала собственные стратегии выживания. В порыве, порожденном отчаянием, она отказалась от общей для всего восточного христианства эстетической традиции и начала запрещать изображения священных предметов, будь то живопись или скульптура: слишком часто эти изображения провоцировали мусульман на вандализм. Впрочем, диофизиты давно уже отказались от распятий, которые, на их взгляд, символизировали смешение природ в Иисусе, изображая Бога страдающим на кресте; на их крестах не было Распятого – они указывали на Христа воскресшего (по иронии судьбы, миафизитская Армянская церковь тоже предпочитала кресты без Распятого, но по прямо противоположным богословским соображениям). Брат Гильом Рубрук в 1250-х годах был неприятно поражен, когда христианин-диофизит из Центральной Азии, увидев серебряное распятие «во французском стиле», сбил с него изображение Христа. Когда в XIX веке в Оттоманскую империю проникли протестантские миссионеры, отсутствие у несториан каких-либо священных изображений заставило их с удивлением и радостью назвать Церковь Востока азиатскими протестантами. Диофизиты не спешили исправлять ошибку своих неожиданных союзников, ибо Средневековье и эпоха Возрождения научили их ценить тех немногих друзей, какие у них остались. Увы, впереди их ждали новые несчастья: начало ХХ века стало и для Церкви Востока, и для Армянской церкви периодом, быть может, самого жестокого мученичества в христианской истории (см. с. 941 и 1018–1019).

История христианства в Африке в эпоху раннего Нового времени почти повсюду представляет собой картину разрушения и упадка, закономерно приведшего почти к полному исчезновению христианства на северном берегу Африки и в Нубии. Нужно отдать должное Североафриканской церкви – первой твердыне латиноязычного христианства, родине Тертуллиана, Киприана и Августина Гиппонского: в некоторых районах она пережила вторжение арабов (690-е годы) на пять столетий – однако так и не восстановила свое единство после жестоких распрей IV–V веков между донатистами и кафолической элитой, находящейся в общении со всей Церковью Средиземноморья (см. с. 328–330). Она продолжала существовать, пока в XII веке ревностные мусульмане из династии Альмохадов не принудили и христиан, и иудеев массово обратиться в ислам. Интересно, что церковь эта, по всей видимости, продолжала хотя бы формально говорить на латыни: на могильных камнях к югу от Триполи, датирующихся XI столетием, имеются латинские надписи – впрочем, относительно латинские, ибо vixit (жил) на них превратилось в bixit, а vitam (жизнь) – в bitam. Это использование языка исчезнувшего правящего класса вместо родного берберского резко контрастирует с той преданностью родному языку, какую мы видим у коптов: впрочем, даже копты, многочисленные и составляющие значительную часть египетского общества, в конце концов приняли арабский – и как обыденный язык, и как язык молитвы и богослужения.

Оказавшись в таком же положении, как и Церковь Востока, коптские патриархи вынуждены были жить в новой столице Египта: сначала в Фюстате, затем в Каире, основанном в конце X века династией халифов Фатимидов. Благодаря миафизитской вере коптов мусульманские владыки не ассоциировали их с Византийской империей и относились к ним в целом терпимо. Исключением стал эпизод гонений при халифе Аль-Хакиме с 1004 по 1013 год, когда была разрушена иерусалимская церковь Святой Гробницы – одна из искр, воспламенивших в латинских христианах XI века желание отвоевать Святую Землю (см. с. 413–420). Нетипичные действия Хакима стоит приписать не столько мусульманскому религиозному рвению, сколько безумию, в конце концов побудившему его объявить себя Аллахом, после чего он был убит разъяренными единоверцами.

Более серьезные проблемы возникли у христиан Египта в период латинских крестовых походов, а затем – с появлением монголов. Мамлюки, захватившие власть в Египте в 1250 году, происходили из касты людей, с детства предназначенных для военной службы: свою жизненную задачу они видели в защите ислама от его врагов. Хотя коптские христиане мало симпатизировали как крестоносцам, считавшим их еретиками, так и монголам, которые, с их точки зрения, покровительствовали еретикам-несторианам, – египетские мусульмане и их властители теперь имели основания видеть в любом христианине члена «пятой колонны», особенно в XIII веке, когда и крестоносцы, и монголы действительно вторглись в Египет. Как и в Центральной Азии, поворотным столетием стало четырнадцатое – хотя, в отличие от диофизитов, Коптская церковь не исчезла полностью. 1354 год принес с собой ужасающие христианские погромы: церкви сносили с лица земли, бушующие толпы заставляли христиан и иудеев произносить мусульманское исповедание веры, а тех, кто отказывался, сжигали на кострах; в отличие от прошлых гонений, несчастным некуда было бежать, ибо погромы шли не только в Каире, но и по всей стране. Повсюду в Египте христиане лишились земель – «сделались изгнанниками в собственной стране». В XV веке, в отчаянной попытке упрочить свое положение, Коптская церковь согласилась на унию с Латинской церковью – в те же годы, когда византийский император на Флорентийском соборе пытался заключить такой же союз с Римом от имени греческого православия; однако скоро копты поняли, что проку от этого немного. Последующие три столетия они выживали исключительно собственными силами, благодаря упорству и упрямой приверженности древним традициям, в монастырях – как правило, расположенных в очень отдаленных и бедных районах страны.

Если в Северной Африке, Египте и Азии христианство практически повсюду покорилось исламскому владычеству, то Эфиопия, защищенная своей отдаленностью и гористым ландшафтом, осталась христианской монархией; однако теперь она редко играла значительную роль в аравийской политике и никогда не чувствовала себя в полной безопасности. В X веке Эфиопия пережила опустошительный мятеж, возглавляемый женщиной-вождем по имени Гудит или Юдифь: современники рассказывали, что она и ее воины поставили своей целью разрушить как можно больше церквей и вообще нанести как можно больший ущерб христианской жизни в государстве. Действительно, от более ранних времен до нас дошли лишь здания, расположенные в самых труднодоступных местах: самое известное из них – древний наскальный монастырь Дабра-Дамо в Аксуме, одна из первых твердынь эфиопского монашества. В церковь Дабра-Дамо, нависающую на утесе над высоким холмом, и сейчас можно подняться только по веревке. Гибель церквей, а также почти полное отсутствие письменных исторических свидетельств эпохи Гудит и предшествующих лет чрезвычайно затрудняют восстановление истории Эфиопской церкви: недостаток данных привел к появлению целого набора романтических фантазий, которые еще ждут своих суровых критиков. Впрочем, и то немногое, что нам известно, звучит весьма примечательно.

В некоторые периоды Эфиопия была совершенно отрезана от остального христианского мира: порой она, по-видимому, оставалась даже без абуна, присылаемого из Александрии и связывающего ее с мировым апостольским преемством. Доступная богословская литература была немногочисленна и подобрана достаточно случайно: в результате эфиопы включили в свой канон Священного Писания Первую книгу Еноха, во всех прочих местах давно утратившую популярность и доверие. Эта книга сыграла в эфиопской культуре особую и важную роль – она дала материал для создания эпоса об эфиопских царях «Кебра Нагаст». Важное место, естественно, занимал миафизитский вероучительный сборник под названием «Кереллос», так как основу его составляли выдержки из трудов Кирилла Александрийского; однако, несмотря на эту связь с большим христианским миром, едва ли стоит удивляться тому, что характер и интересы Эфиопской церкви развивались в своеобразных (если не сказать, эксцентрических) направлениях. Так, именно эфиопы, размышляя над коптскими апокрифическими преданиями о Понтии Пилате, сочли, что римского правителя, отправившего Христа на распятие, следует признать исповедником: начали изображать его в церквах, посвятили ему особый праздник в июне и отвели почетное место в службе на день Богоявления – главный праздник годового круга: в этот день священник повторял на разные лады фразу из псалма, перекликающуюся со словами Пилата: «Омою руки мои в невинности». Ни копты, ни эфиопы не забыли, что Пилат – соучастник казни Христа; однако они рассказывали, что он полностью осознал свою вину и искупил ее, сам приняв смерть на кресте, как троица, осужденная им на казнь на Голгофе в день, когда солнце скрыло лицо свое. Так государственная церковь Эфиопии нашла уникальный способ решения проблемы, много столетий подспудно беспокоившей христиан, – а именно, того, что как при жизни, так и в смерти Христос противостоял современным ему институтам мирской власти.

При новой династии царей Загве (1137–1270) эфиопские христиане возводят целую серию религиозных построек, не менее впечатляющих, чем ранние аксумские стелы: в Лалибеле, столице Загве, создаются двенадцать церквей, высеченные в скалах. Былая столица – ныне маленький городок в сельской местности – была названа по имени царя из династии Загве, правившего на рубеже XII–XIII веков, которому и приписывается постройка этих удивительных зданий. На самом деле они должны были строиться намного дольше: очень вероятно, что некоторые из них – гораздо старше, что они пережили беспокойные времена Гудит, поскольку разрушить их было просто невозможно. Рассказывают, что царь Лалибела, побывав в Святой Земле, загорелся мыслью построить у себя в столице второй Иерусалим, ибо первый в 1187 году снова был захвачен мусульманскими войсками (см. с. 416). Как часто случается с эфиопской историей, невозможно сказать, каков был изначальный план царя и что добавили к нему за долгие столетия потомки. Во всяком случае, сейчас двенадцать церквей действительно ассоциируются с Иерусалимом: есть здесь и церковь Святой Гробницы, расположенная в самом центре храмового комплекса, и церковь Голгофы, а в ней две гробницы – для Иисуса Христа и для царя Лалибелы. Ясно, однако, что эта новая волна христианской жизни в Эфиопии выразилась не только в строительстве церквей, но и в возрождении монашества. Впервые монахи начали селиться в центральных районах страны, обычно сознательно выбирая для монастырей дохристианские священные места – и совершали там героические подвиги аскетического самоотвержения, завещанные их сирийскими и египетскими предшественниками. Эти два столетия считаются вторым золотым веком эфиопского христианства – хотя и этот «золотой век» не обошелся без борьбы и раздоров.

В конце XIII столетия династия Загве была свергнута; и в период между основателем новой династии Йекуно Амлаком (годы правления 1270–1285) и его внуком Амда Сейоном (годы правления 1314–1344) Эфиопия восстановила свою былую военную мощь. Коптская египетская церковь, по-видимому, возмутилась узурпацией престола и отказалась присылать абуна, так что некоторое время, чтобы сохранить апостольское преемство, эфиопы были вынуждены выписывать себе епископов из Сирии. Сомнения коптов в легитимности новой династии требовали ответа – и в Эфиопии началась кампания по поиску корней нового царя в древней истории и возведения его родословной к царю Соломону: имя Амда Сейона – «Столп Сиона» – выбрано не случайно. Возможно, именно на этой стадии Эфиопская церковь начала тесно связывать себя с Израилем. Быть может, вдохновением для нее послужила «Кебра Нагаст» – и действительно, в известной нам литературной форме эта книга восходит к времени около 1300 года.

Позднейшая традиция приписывает негусу Йекуно дружбу с видным активистом современного ему монашеского движения монахом из Дабра-Дамо по имени Ийасус Моа (Иисус восторжествовал). Легенда правдоподобная, но и удобная, поскольку монахи, независимые в суждениях и обладающие харизматическим авторитетом, должны были представлять для «соломоновой» династии немалую проблему. Главный ученик Ийасуса Моа, Такла Хайманот (Саженец веры), прославился своими аскетическими подвигами: рассказывают, что значительную часть жизни он провел, стоя у себя в келье на одной ноге и питаясь одним зерном в год, которое приносила ему птица. Когда вторая его нога атрофировалась, Бог вознаградил его парой крыльев. В таких историях ясно читается указание на то, что этот религиозный лидер был весьма внушительной фигурой. Такла Хайманот стал первым из монахов, занимающих при дворе ключевой пост эчадже. Этот чиновник играл в правительстве и в жизни церкви ту же роль, что мог бы играть абун, не будь он престарелым египтянином.

Скоро между монархией и монастырями начали возникать конфликты, связанные с тем, что свое новообретенное рвение монахи часто обращали на призывы к реформированию существующих общественных институтов, да и тесную связь некоторых монашеских лидеров с царским двором не все из них приветствовали. Была и специфическая проблема, волнующая христиан по всей Африке вплоть до сего дня: спор между полигамией и моногамией (см. с. 973–976). Церковь пыталась бороться с многоженством, поскольку, хотя откровенными многоженцами были многие герои ТаНаХа, для Нового Завета эта практика была явно неприемлема. Эфиопские монархи, следуя африканской традиции, обычно имели по нескольку жен: монах по имени Басалота Микаэль имел смелость открыто обличать самого негуса Амда Сейона за многоженство и содержание целого штата наложниц, и стоит отметить, что «Кебра Нагаст» настаивает на моногамии для христиан. Власть заставила большинство критиков умолкнуть, даровав крупнейшим монастырям плодородные земли, – а полигамию не прекратила. Так же поступала и бо́льшая часть эфиопов-мирян: они мирились с тем, что не могут венчаться со своими последующими женами и вынуждены платить за многоженство отлучением от причастия. Отлучение они даже обращали себе на пользу – те, кому запрещалось причащаться, ревностно постились.

Группы монахов и монастырей образовали нечто вроде монашеских орденов, подобных тем, которые возникли в Западной Европе в XII столетии (см. с. 421–424). На протяжении нескольких столетий, с начала XIV века, важную роль играла северная община под названием «Дом Эвостатевоса», по имени монаха, который во второй половине жизни был изгнан из Эфиопии и много странствовал по разным странам, побывал даже в миафизитской Армении. Несмотря на необычный «космополитизм» своего основателя, почитатели Эвостатевоса сосредоточили внимание на чисто эфиопской теме, связанной с особым вниманием к иудаизму в Эфиопской церкви: соблюдении вместо христианского воскресенья иудейской субботы. Это вызывало возражения, особенно со стороны христиан, находившихся под влиянием александрийских абунов, которым была известна практика «большой» церкви. Среди множества надписей на деревянных досках из Лалибелы самая обширная, авторство которой приписывается (возможно, ошибочно) самому царю, восхваляет воскресенье: это, быть может, ничего не говорит нам об отношении к этому предмету самого царя – но ясно говорит о том, что по этому поводу велись жаркие споры. Главный вопрос состоял в том, насколько Эфиопская церковь готова двигаться в собственном направлении, презрев связи, соединяющие ее с большим миром; монахи из «Дома Эвостатевоса» отрицали рукоположения, совершенные абуном, и, возможно, в итоге могли бы полностью отделиться от христианства и образовать независимое движение, как их сородичи фалаша (см. с. 268–269).

Победу субботе обеспечила горячая поддержка одного из самых известных эфиопских монархов, Зары Якоба (годы правления 1434–1468), который наряду с военными успехами прославился пламенным благочестием и даже сам писал для своих подданных наставления в вере. Благодаря Заре Якобу власть Эфиопии вновь распространилась до берегов Красного моря. Несмотря на гордость эфиопским благочестием и его отличительными особенностями, к «большому миру» негус относился отнюдь не безразлично – не случайно он взял себе тронное имя Константин. Немалое удивление испытали европейцы, когда в 1441 году на папский собор во Флоренции (см. с. 531–532) – тот самый, что принял изъявления покорности от коптов, – явились делегатами два монаха из эфиопского монастыря в Иерусалиме и назвали имя своего далекого царя. Кроме того, большое духовное утешение Зара Якоб черпал из необычного источника: благочестивой книжки под названием «Чудеса Марии», составленной, по-видимому, во Франции в XII веке, которая приобрела большую популярность в Западной Европе, была переведена на арабский, а затем на эфиопский язык. Изучение этой книги негус сделал обязательным для своих клириков: так случайный текст из чужого мира превратился в полезное орудие для формировании единого эфиопского благочестия – и с тех пор в Эфиопской церкви чрезвычайно усилилось и распространилось почитание Марии. Другое распоряжение Зары Якоба, по духу уже совсем не французское, гласило, что все его подданные должны вытатуировать у себя на лбу слова «Отец, Сын и Святой Дух», на правой руке – «Отрекаюсь от дьявола», а на левой – «Слуга Марии». Благочестивые эфиопские христиане по сей день украшают себя религиозными татуировками – голубыми крестами на лбу или на подбородке.

Зара Якоб всеми силами стремился к тому, чтобы мощь его державы не подрывали религиозные споры – а для этого необходимо было достичь полного взаимопонимания между «соломоновой» монархией и осторожными монахами из «Дома Эвостатевоса». Это произошло на крупном соборе Эфиопской церкви в основанном негусом новом монастыре Дабра-Митмак в 1449 году: там было заключено соглашение, по которому верующие должны были соблюдать и субботу, и воскресенье. Взамен монахи «Дома Эвостатевоса» согласились воссоединиться с абуном и получать от него рукоположение; в результате партия, ратующая за особый путь Эфиопии, сохранила церковную связь с большим христианским миром. Это был важный момент в истории эфиопского христианства: не отказываясь от христианского воскресенья, Эфиопия, однако, решила соблюдать и субботу, чем открыто противопоставила себя единственной хорошо известной ей церкви – миафизитской Александрийской церкви.

Собор в Дабра-Митмаке стал для негуса триумфом, зенитом славы его империи. Однако последние годы его были омрачены, ибо (как часто случалось в эфиопской истории) этот необычайно талантливый человек со временем скатился в паранойю и бессмысленную жестокость. Зара Якоб сделался затворником; его страсть регулировать жизнь церкви, враждебность ко всем проявлениям иудаизма за пределами его собственных установлений и решимость искоренить традиционные нехристианские верования привели негуса к серии массовых казней. Среди жертв, обвиненных в предательстве христианской веры, были одна из его жен и несколько детей: всех их засекли до смерти. После смерти Зары Якоба движение прочь от «большой» Церкви могло бы продолжиться – многие влиятельные люди по-прежнему возражали против подчинения египетскому абуну; однако в 1477 году следующий церковный собор, на котором председательствовал сын Зары Якоба, подтвердил связь Эфиопской церкви с древним Александрийским патриархатом. Таким образом, XV век задал Эфиопской церкви образцы и направления, сохранившиеся до наших дней. Однако она оставалась связанной с христианством, отвергшим решения Римской имперской церкви, принятые в Халкидоне. Это сыграло огромную роль в XVI веке, когда в отдаленные пределы Эфиопии вторглись христиане из «большого мира» (см. с. 783–784).

Западные епископы на Флорентийском соборе не ожидали узнать, что царя Эфиопии зовут Зара Якоб; они слышали лишь о царе-священнике христианского Востока по имени пресвитер Иоанн. С тех пор как Крестовые походы XII века установили первые интенсивные контакты между Европой и Ближним Востоком, по Европе начали ходить легенды об этом могущественном христианском правителе, который мог бы оказать притесняемым латинским христианам помощь против мусульманской угрозы. Некоторые помещали его в Индию, другие, плохо представляя себе географию столь отдаленных земель, – дальше на север, в этом видятся смутные отголоски реальных побед монгольских ханов над мусульманами Центральной Азии в XII веке. Ханы были, правда, буддистами – но в Западной Европе об этой религии ничего не было известно. Брат Гильом Рубрук, один из немногих осведомленных европейцев, ядовито заметил в 1260-х годах, что истории о пресвитере Иоанне возникли по вине несториан (диофизитов), которые склонны «сочинять грандиозные слухи на пустом месте».

Появление на Флорентийском соборе 1441 года реальной Эфиопии, отдаленного, но могущественного христианского царства к югу от Египта, побудило европейцев с новыми силами пуститься в мечтания о пресвитере Иоанне. Пресвитер Иоанн вселял надежду на то, что судьба христиан скоро переменится к лучшему: помимо двухсот известных латинских рукописей об этом легендарном царе, датируемых XII–XVII веками, известно 14 печатных изданий вплоть до 1465 года и множество переводов на новые европейские языки. Однако в холодном свете реальности пресвитер Иоанн обернулся мифом, показывающим лишь то, как мало знали западные христиане о столетиях христианской борьбы, учености, святости и героизма в далеком и чужом для них мире. И в наше время западное христианство, наследующее Халкидону, Реформации и Контрреформации, далеко еще не восстановило справедливость по отношению к своим восточным собратьям.

Западные христиане забыли, что до пришествия ислама, радикально изменившего ситуацию в Восточном Средиземноморье и Азии, было весьма вероятно, что центр христианского мира сместится не на запад, в Рим, а на восток, в Иран. Но вместо этого древнее христианство Востока почти повсюду столкнулось с тягостной перспективой сокращения его рядов, страданиями и мученичеством, которое продолжается и по сей день.

Однако фантазия латинян XV века о пресвитере Иоанне, который может объединиться с западными христианами, имела одно важное практическое следствие. Оптимизм, порожденный этим мифом, оказал на латинское христианство гальванизирующее действие – и сыграл важную роль в той поразительной экспансии, благодаря которой католичество и протестантизм начиная с XVII века и до наших дней стали основными формами христианства в мире (см. главу 17). Обратимся же теперь к Риму и постараемся выяснить, как стало возможным столь удивительное развитие событий.