5. Государь: союзник или враг? (100–300)

Назад: 4. Определение границ (50–300 годы н. э.)

Церковь и Римская империя (100–200)

Римлянам потребовалось некоторое время, чтобы научиться отличать христиан от прочих течений иудаизма; однако, едва они установили, что иудаизм и христианство – разные религии, ни на какое официальное признание христианам больше надеяться не приходилось. Как правило, к религиям покоренных народов римляне относились терпимо: если за религией стояла своя традиция, они признавали хотя бы отдаленное родство ее богов с официальными богами Рима. Взамен они требовали от подданных лишь лояльности к государственному культу императоров, покойных и живых. Даже иудаизм – религия нетерпимая, упорно настаивающая на ложности иных культов без исключения, – для римлян был приемлем, ибо имел долгую и почтенную родословную (см. с. 130). Христианство же не могло сослаться на традицию, хоть многие его проповедники и возводили его историю к еврейским пророкам. По мере того как епископальная или кафолическая форма христианства, с фиксированным каноном священных текстов и выверенными в каждом слове символами веры, вытесняла гностические верования, христианство все увереннее утверждало исключительную истинность своего тройственного, но единого Бога и ложность всех остальных богов. Такая позиция агрессивно проповедуется уже в древнейших дошедших до нас христианских документах – посланиях Павла. В начале Послания к Римлянам Павел пространно рассуждает о том, что всякая религия, уводящая от истинного Бога к «образам, подобным тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся», – попросту извращение, а дальше обрушивается на ложные религии в самых гневных выражениях, какие только мог придумать делатель палаток из Тарса.

Самая истинная религия

Самоуверенность христиан и их убежденность в том, что все прочие религии – от бесов, резко контрастировали с той открытостью для новизны и разнообразия, что характеризовала другие современные им верования. Исключение христиане делали лишь для иудаизма, несмотря на то, что отношения с ним все более портились, а также на то, что, в отличие от иудеев, христиане стремились завоевать монополию на религиозном рынке. Грекоязычные христиане, как и иудеи, именовали нехристиан и неиудеев эллинами – слово, в их устах имевшее негативный оттенок: где-то в третьем столетии западные латиноязычные христиане изобрели для этой же категории отдельный уничижительный термин: pagani [язычники]. Это слово буквально означает «деревенщина»; обычно его объясняют тем, что христиане-горожане смотрели сверху вниз на деревенских жителей, упрямо хранящих верность своим «отсталым» традиционным культам. Но более вероятным кажется другое объяснение: на армейском жаргоне paganus означало гражданский; следовательно, pagani – не принадлежащие к армии Христовой. Христиане отказывались от общепринятого символического выражения лояльности – поклонения императору, и это заставляло подозревать в них потенциальную подрывную силу. Даже те слова, которыми они выражали преданность своему Спасителю, казались заимствованными из лексикона императорского культа, сложившегося в дни жизни Иисуса. Так, греческая надпись из Эфеса именует Юлия Цезаря «богом явленным»; день рождения императора Августа назывался «благовестием», а его прибытие в город – «парусией», тем же термином, которым христиане обозначали ожидаемое возвращение Христа. Внимательным римлянам несложно было усмотреть в подобном словоупотреблении сознательный и агрессивный плагиат.

Христиане и военная служба

Особенно тревожила власти одна характерная черта христиан: распространенное среди них негативное отношение к военной службе. Христианину первых трех столетий прижиться в армии было нелегко: посещение официальных богослужений для римского военного было такой же обыденной необходимостью, как для военного наших дней – отдание чести флагу или участие в параде. О насилии во имя государства в священных книгах христиан встречались противоречивые мнения. С одной стороны, Павел из Тарса декларировал полную лояльность государству, а в традиции, унаследованной от иудаизма, хранилась память о воинских победах Маккавеев – не говоря уж о ТаНаХе, где постоянно описываются войны и само действие разворачивается на покоренной оружием земле. С другой стороны, Спаситель простил своих стражей и упрекнул Петра за то, что тот попытался защищать его мечом. Эти противоречия порождали замешательство: сложилось немало историй о мучениках-солдатах, наказанных за неподчинение воинской дисциплине, – большинство из них, по-видимому, было выдумано с целью ободрить колеблющихся и побудить их к принципиальности. Более сложную благочестивую легенду сочинил епископ Аполлинарий из Иерополя Фригийского в Малой Азии: о том, что император Марк Аврелий (годы правления 161–180) нанял будто бы на службу легион солдат-христиан, которые спасли его от поражения на Дунае (по счастью для Аполлинария, Дунай от Фригии очень далеко) – спасли не воинской доблестью, а успешной молитвой, вовремя вызвавшей бурю.

Рассказ Аполлинария, несомненно, полностью вымышленный, отражает стремление христиан «и на елку влезть, и не уколоться»: продемонстрировать свою активную лояльность и полезность очень успешному и почитаемому императору (который в действительности относился к ним враждебно), при этом, однако, не переставая вести себя так, как подобает христианам. Около 200 года римский священник Ипполит составил первое известное нам руководство для христиан по благочестивой жизни под названием «Апостольское предание». В одной из дошедших до нас версий этой книги, коптской, однако, по-видимому, в этой части наиболее близкой к греческому оригиналу, перечисляются приемлемые и неприемлемые для христианина профессии – и список этот, надо сказать, местами поражает. Так, христианин, по мнению Ипполита, может служить в армии, но с условием: никого не убивать и не принимать присягу. Впрочем, Ипполит отличался жестким морализмом, и в известных нам вариантах его труда на других языках его нереалистичные требования смягчены. Такому жесткому подходу противоречит надпись на могиле некоего Аврелия Манна из Фригии: этот человек ничтоже сумняшеся заявляет, что был солдатом – и христианином. Согласно могильному памятнику, он умер в 290-х годах, когда государственная власть уже готовилась к величайшему противостоянию с христианской церковью.

Что особенно не нравилось окружающим в христианах

Крупные и известные христианские общины не всегда вызывали у окружающих симпатию. И дело не в том, что будто бы их аскетические нравы создавали неприятный контраст с языческой роскошью и развратом: позднейшие христиане, измыслившие этот мотив, не учитывали, что отказ от мира сего и всех его благ был общим местом в греческой мысли периода ранней Империи. Публичные проповеди и активное обращение в христианство новичков, на манер нынешних евангелистов, также были не при чем. Описания публичных проповедей мы встречаем лишь в Новом Завете; после этого, христиане по-видимому, отказались от такого образа действий – вплоть до времен, когда оказались загнанными в угол гонениями. Смущало и раздражало в христианах совсем противоположное – их скрытность и уход в свой собственный мир.

Отделение от «мира сего» было для христиан неизбежно, учитывая их веру в ложность всех иных религий: античность была вся пронизана религиозными ритуалами, и обыденная жизнь, в особенности государственная служба, неизбежно несла с собой риск «осквернения». Христиане, как правило, не посещали общественные бани: насколько это бросалось в глаза, можно понять, лишь побывав в общественных банях, существующих и по сей день в Восточной Европе или на Ближнем Востоке, и увидев, что баня служит там центром общественной жизни, где люди встречаются, заключают сделки, обмениваются новостями. Есть, впрочем, интересное исключение: рассказ о том, как Иоанн Богослов вошел однажды в баню, но увидел там еретика Керинфа – и выбежал, страшась, что Бог в гневе своем обрушит крышу бани ему на голову. Однако и этот забавный анекдот описывает неудачный визит в баню – и, возможно, служит предупреждением: не стоит, мол, ходить в такие места, мало ли с кем можно там встретиться. Быть может, в результате от христиан пахло хуже, чем от их соседей-язычников?

Изобретение книги

Стремление христиан дистанцироваться от окружающего мира выражалось и в одной загадочной особенности их литературы: христиане очень часто записывали и хранили свои священные тексты не в свитках, как их предшественники-иудеи и вообще все жители Древнего мира, а на листах папируса или выделанной телячьей кожи, скрепленных вместе в форме современной книги (по-латыни кодекса; греческого синонима этому слову не существует, что указывает на место его возникновения). О том как возник такой обычай, единого мнения нет. До того как христиане ввели кодекс во всеобщее употребление, скрепленные листы служили чем-то вроде блокнотов или записных книжек. Возможно, именно в такой форме был записан материал, ставший впоследствии одним из первых евангелий, – и это случайное обстоятельство придало кодексу особый статус на богослужениях, где торжественно зачитывались слова Господа. Другое возможное объяснение связано с верой христиан в то, что благовестие Иисуса Христа было предсказано в древних пророческих писаниях; идея, основания для которой заложены уже в самих евангелиях и которая, как мы видели, стала основой христианской апологетики в творениях Иустина Мученика (см. с. 165). Быть может, из-за этого христианам требовалось постоянно обращаться то к одному, то к другому тексту, от Евангелия – к пророчествам и обратно, а для этого кодексы намного удобнее свитков. Контраст между иудаизмом, религией свитка, и христианством, религией Книги, особенно ярко проявлялся на богослужениях, где священные тексты читали и пели по кодексам. Дошедшие до нас ранние фрагменты библейских текстов полны сокращений: в основном сокращались священные слова, чаще всего – наиболее почитаемое имя Иисус. В других книгах такие аббревиатуры (так называемые священные термины – nomina sacra) не встречаются, и, чтобы правильно их прочесть, необходимы специальные знания. Возможно, во время богослужебного пения они выпевались особым образом.

Тайные ритуалы христиан

Кроме того, христиане ревностно скрывали от непосвященных обряды крещения и Евхаристии. Одна из любопытных особенностей дошедшей до нас христианской литературы I века н. э. (прежде всего, новозаветных книг) та, что о крещении она говорит довольно много, но, кажется, сознательно избегает любых упоминаний о Евхаристии. После описания в Павловом Послании к Коринфянам, сделанного в середине I века, и параллельных описаний в евангелиях причастие как будто исчезает из поля зрения христиан – за исключением Дидахе и писаний Игнатия Антиохийского, относящихся к началу II века (см. с. 144). В результате даже образованные и внимательные римские наблюдатели истолковывали эти обряды совершенно превратно. «Вечери любви» в их воображении превращались в оргии с инцестом, ритуальная формула «поедания плоти и крови» – в каннибализм. По мере того как христианство привлекало к себе новообращенных, многие недоброжелательные наблюдатели приходили к выводу, что христиане владеют какой-то эротической магией, помогающей отрывать жен от мужей-нехристиан: и в самом деле, во многих христианских историях о мученичестве фигурируют женщины, покидающие мужей или женихов ради жизни и смерти во Христе. Африканский сатирик II века Апулей, откровенно ненавидевший христианство, рассказывает историю распутной жены-христианки, обратившейся к колдунье с просьбой вернуть любовь своего обманутого и разгневанного мужа; однако старая ведьма перепутала заклинания, и вызванный ею дух довел беднягу до самоубийства.

От подобных подозрений и порожденного ими негодования – один шаг до насилия и беспорядков. Понятно и то, почему римские власти, и без того болезненно подозрительные к любым тайным обществам, стремились устранить причину народного недовольства. В первые годы распространения христианства последователи Христа обычно проповедовали в иудейских общинах, чем нередко вызывали насилие по отношению к себе со стороны разгневанных иудеев. Так, одно из первых упоминаний о христианах в Риме – замечание историка II века Светония о том, что император Клавдий (правил в 41–54 годах н. э.) изгнал из Рима иудеев потому, что они бунтовали, «подстрекаемые Хрестом»; возможно, речь идет о проповеди христиан в иудейских синагогах через 10–20 лет после Распятия.

Новый похоронный клуб

Однако «особость» первых христиан и их ригоризм были не только слабостью, но и силой: они обеспечивали постоянный приток новообращенных. Замкнутая и тесно спаянная община привлекала людей, ищущих спокойствия и спасения от нищеты. Христиане заботились о бедняках – именно такова была одна из основных обязанностей диаконов – и обеспечивали членам церкви достойное погребение, что в античном мире было очень важно. Вполне возможно, что первым официальным статусом христианской церкви стала регистрация в форме похоронного клуба: какая ирония судьбы, если вспомнить брошенное Христом: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов!» В промежутках между преследованиями (которые, хотя и были очень жестоки, случались нечасто и продолжались недолго, вплоть до последних зверств Диоклетиана – см. с. 198–199) римские чиновники и христианские лидеры общались между собой в основном по поводу мест на кладбищах и устройства похорон. Погребение было важной обязанностью христианской общины: когда во время последнего крупного преследования христиан, в 303–304 годах, в городе Сирта (ныне Константин в Алжире) были арестованы и допрошены семнадцать членов христианской церкви – шесть из них оказались могильщиками; были там и другие могильщики, не названные по именам.

В Риме в конце II столетия церковь уже приобрела право копать в мягком местном туфе тоннели для погребения: это и были первые христианские катакомбы – не убежища для преследуемых, как полагали благочестивые католики-контрреформаторы XVI века, а просто места вечного упокоения. Вся система римских катакомб (название свое они получили по одному комплексу тоннелей близ Аппиевой дороги, в лощине, in catacumbas – память об этих тоннелях сохранилась, когда все остальные были забыты), созданная со II по IX век, занимала более шестидесяти восьми квадратных миль и содержала в себе приблизительно 875 тысяч захоронений. Интересно, что в древнейших из этих погребений нет никакого различия по статусу или социальному положению: могилы епископов ничем не отличаются от остальных – над ними те же простые мраморные плиты с именами и другими самыми краткими сведениями. Это говорит о чувстве общности: богатые и бедные, властители и подвластные – перед лицом Спасителя все едины. Картина начинает меняться в середине III столетия: с этого времени мы видим, что состоятельные члены общины стремятся выделить могилы своих родичей искусной настенной росписью или монументальными каменными гробницами. В церкви появляется высший класс.

Торжество веры перед лицом смерти

Твердость христиан особенно ярко проявлялась в их восхищении мученичеством – способностью сохранять нерушимую веру перед лицом смерти. Время от времени христиане сталкивались и с бесчинствами толпы, и с преследованиями властей; в худших случаях преследования оканчивались публичными казнями после продолжительных пыток и ритуальных унижений, когда жертвы выводились нагими на арены цирков на потеху толпе. Из древнейших христианских мучеников наиболее известны Павел, Петр, Игнатий Антиохийский и Поликарп Смирнский, очень престарелый епископ, которого, первым в истории христианства, около 155 года сожгли заживо. Позднее, добравшись до власти, христиане принялись сами жечь друг друга: однако, несмотря на склонность самим мучить ближних, уважение к мученичеству в них не угасало. Первыми, кого христиане признали святыми (т. е. людьми, несомненно попавшими на Небеса), были жертвы преследований, умершие в муках, но не отрекшиеся от Спасителя, который ради них умер в муках на кресте. Такая смерть, если совершается в должном состоянии духа (что не так-то легко проверить), открывает гарантированную дорогу в рай. Мы уже говорили о том, что гностики к этому культу смерти относились скептически – в этом состояло одно из основных их разногласий с епископской церковью (см. с. 148).

Мученическая смерть привлекала тем, что ей мог себя подвергнуть любой человек независимо от общественного положения или дарований. Женщины и мужчины, рабы и свободные в мученичестве становились равны. Все, что требовалось от человека, – умереть без страха и с достоинством, преобразив свою боль и унижение в пример и урок для всех присутствующих при этом. Останки мучеников хранились, как драгоценность, гробницы их стали первыми христианскими часовнями. С конца III века, еще во времена преследований, христиане уже стараются хоронить своих родичей поближе к этим гробницам. Рассказы о мучениках бережно сохраняются в наставление живым: самый ранний из дошедших до нас мартирологов латиноязычной церкви составлен около 180 года и повествует о мученичестве в Северной Африке, в деревне Скиллий или Скилла. Интересно, что в эти рассказы включаются подлинные (или, по крайней мере, вполне правдоподобные) диалоги между мучениками и их мучителями, предлагающие читателю образцы правильных ответов, – подобно тому, как в наше время магнитофонные записи диалогов помогают в изучении иностранного языка. Так, Сперат, один из скиллийских мучеников, когда проконсул Африки Сатурнин требовал от него поклонения гению (духу-хранителю) императора, отвечал ему евангельскими парафразами:

Не признаю царства мира сего, но служу Богу, которого человек не видит и увидеть не может. Я не краду, но, если покупаю что-то, то плачу налог, ибо признаю Господа, Царя царей и Повелителя мира.

Дневник Перпетуи

Даже отсеяв множество позднейших недостоверных сочинений на эту тему, мы остаемся с потрясающими человеческими документами: в этих руководствах «Как стать святым» – портреты людей в самой что ни на есть экстремальной ситуации, для которой не существует условностей и правил. Пожалуй, более всего поражает дневник мученичества, написанный в первом десятилетии III века необычно образованной и вдумчивой мученицей-монтанисткой из Северной Африки по имени Перпетуя. Дневник – одна из немногих дошедших до нас из Древнего мира книг, написанных женщиной, – ставил в тупик и редакторов, и позднейших благочестивых, но традиционно мыслящих читателей: до такой степени пронизан он отвагой, решимостью и чувством собственного достоинства. Перпетуя не только не повинуется властям: она идет против правил общества (в том числе и христианского), открыто противореча отцу, который всеми силами убеждает и принуждает ее отречься от веры:

– Отец, – сказала я ему, – послушай меня. Вот стоит кувшин: видишь его?

И он ответил:

– Вижу.

И я сказала:

– Можно ли назвать кувшин не кувшином, а каким-то другим словом?

И он ответил:

– Нет, это невозможно.

– Так и я, – сказала я, – не могу назвать себя ничем иным, а лишь тем, что я есть, – христианкой.

Одно лишь это слово привело отца в великий гнев. Он бросился на меня с такой яростью, словно хотел вырвать мне глаза…

В этом споре отражается важная для христиан проблема: как соотносятся друг с другом разные виды власти, и какой из них следует оказывать предпочтение? Перпетуя не повиновалась не только отцу, но и кафолической церкви, впоследствии включившей ее в список мучеников: она была монтанисткой. Самые запоминающиеся страницы ее истории – второй и третий сны или видения, являвшиеся ей в тюрьме. Она видела своего младшего брата Динократа, в семилетнем возрасте умершего от рака некрещеным, в каком-то темном месте: мучаясь от жары и жажды, он не мог дотянуться до освежающей воды. Перпетуя начала за него молиться. В третьем сне она увидела, как Динократ пьет из чистого источника и «играет весело, как играют маленькие дети», а раковая опухоль у него на лице исчезает. Перпетуя никак не комментирует свое видение – по-видимому, для современного ей читателя комментариев и не требовалось. Речь идет о том, что благодаря усердной молитве и вере в новое пророчество ей дарована способность освобождать мертвых от страданий. Ни церковь, ни священник не понадобились Динократу, чтобы восполнить недостаток благодати, не полученной в таинстве.

Быть может, самым мучительным нравственным выбором для Перпетуи стал выбор между ролью мученицы – и матери. Чтобы утвердить свою веру перед лицом тюремного заключения и смерти, ей пришлось покинуть своего грудного ребенка. Началась мучительная череда свиданий и разлук, пока наконец Перпетуе не сказали в тюрьме, что ребенок больше не хочет ее грудь. Нечасто в христианских текстах встречается столь откровенный рассказ о том, что может означать для христианина его призвание: он возвращает нас к ужасной истории Быт 22, в которой Бог приказывает патриарху Аврааму принести в жертву своего юного сына Исаака и отзывает свой приказ, лишь когда над жертвой уже занесен нож. Хотя в христианской литературе, как, например, в позднейших книгах Нового Завета (см. с. 139–142), мы и встречаем стремление подчиняться ожиданиям и требованиям общества, часто вполне разумным, – христианское послушание снова и снова оборачивается иной стороной. Деян 5:29 сохранили для нас гордый ответ Петра рассерженному первосвященнику Иерусалимского храма: «Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам». Но вскоре после того как Перпетуя жестоко обманула естественные ожидания отца и возвела себя в посланники милосердия Божьего, епископы, в том числе и самоназначенный римский преемник Петра, оказались в роли первосвященников сами: теперь они гневались на неповиновение христиан и в конце концов начали осуждать христиан на смерть, как когда-то осудили Петра римские власти.

Плиний Младший о христианах

Однако трагедии, подобные страданиям Перпетуи, происходили довольно редко: чаще преследование христиан кончалось ничем, ибо римские власти полагали за лучшее оставить этих фанатиков в покое. Пример такой римской снисходительности можно найти в письмах высококультурного и порядочного римского провинциального администратора, Плиния Младшего, к столь же образованному и широко мыслящему императору Траяну. Плиний, около 112 года назначенный наместником в малоазийскую провинцию Вифинию, чтобы привести в порядок ее запущенные дела, среди множества разных проблем обнаружил там сильную и агрессивную христианскую общину, из-за которой опустели храмы и пришла в упадок местная торговля, ибо христиане, следуя старым рекомендациям Павла, бойкотировали рынки, где продавалось мясо, освященное предложением языческим богам. По анонимному доносу Плиний схватил нескольких христиан и допросил под пыткой тех, кто показался ему лидерами, – однако дальше оказался в затруднении, не понимая, что делать с людьми, на его взгляд, заблуждающимися, однако совершенно безвредными. Он попросил совета у Траяна: тот дал ответ успокоительный, но едва ли способный решить проблему. Самым определенным в нем было предложение не принимать ни на кого анонимных доносов, «ибо это очень дурной пример, недостойный нашего времени».

Полная картина общинной жизни

В I и II веках таких случаев, по-видимому, было немало, а каких-либо централизованных преследований не проводилось. Гонения на христиан становились чьей-то личной инициативой, как погром в Риме 60-х годов, устроенный неуравновешенным императором Нероном (жертвами чьих безумств становились отнюдь не только христиане), или гневной реакцией какого-нибудь местного губернатора на народные волнения. К концу II столетия ситуация начала меняться, поскольку христианство в Римской империи стало заметной силой. К этому времени оно утвердилось уже по всему Средиземноморью и Ближнему Востоку. Число обращенных в христианство оценить невозможно; однако опыт Плиния в Вифинии свидетельствует, что к началу II века, по крайней мере в Малой Азии, христиане составляли экономически значительную часть населения. Многочисленность и влияние христиан в Малой Азии подтверждается и той ролью, которую играла эта часть ойкумены в богословских дискуссиях (см. главу 4), и археологическими находками, которые подтверждают, что в III веке малоазийские христиане возводили на общественных кладбищах откровенно христианские гробницы – за поколения до того, как такие же гробницы появляются в других провинциях.

За пределами Малой Азии, в особенности на Западе (кроме Рима), христианские общины, по-видимому, были довольно немногочисленны – и даже в Риме христиан было очень немного по сравнению с населением всего мегаполиса. В христианских общинах поражала (и все более впечатляла нехристиан) не их численность, а широкое географическое распространение по всей империи и даже за ее пределами и связывающее их чувство общности. До начала IV века у нас нет достоверных свидетельств о христианстве на Британских островах и в Испании; однако во всех иных уголках Империи в конце II – начале III века уже некоторое время существуют хорошо организованные общины, управляемые епископами. Это верно, например для Карфагена в Северной Африке, для Александрии, для Лиона на юге Франции. Сохранившиеся фрагменты писем епископа Дионисия Коринфского (конец II века) бросают лучи света на христианские церкви в Афинах, на Крите и Понте (участок южного побережья Черного моря).

В крупнейших городах империи – Риме, Антиохии, Александрии, Карфагене – складывались крупнейшие и влиятельнейшие христианские общины: в то время как Рим мог указать на присутствие в своих стенах двух великих апостолов, Петра и Павла, другие общины, основанные позже, также старались возвести свое епископское преемство к первому апостольскому поколению. Так, Афины указывали на Павлова ученика Дионисия Ареопагита (упомянутого в Деян 17:34), а Александрия возводила свое основание к самому евангелисту Марку. Насколько обоснованны такие притязания – вопрос второстепенный: важно то, что они показывают, до какой степени прониклась Церковь идеей значимости апостольского преемства, и ту самоуверенность, с которой общины черпали сведения из общего багажа традиции. В древнейшей датированной христианской надписи – эпитафии на могильном памятнике 216 года, составленной самим усопшим, – Аверкий, епископ Иерополя Фригийского, наследник Аполлинария, гордо описывает свои средиземноморские приключения языком, очень напоминающим рассказы о путешествиях Павла из Тарса. Интересно, что среди мест, где он побывал, Иудея и Иерусалим не числятся. Кафолическая церковь уже переписала историю своего прошлого – и теперь не нуждалась в активной роли Иерусалима.

Критик христианства Цельс

К концу II столетия образованные нехристиане начали понимать, чем грозит такая самоуверенность. Христианство предлагало альтернативу римской культуре и самим основам римской цивилизации, которые никогда не чувствовали подобной угрозы ни от древних культов покоренных провинций, ни даже от иудаизма. У христианства не было национальной основы: как и римское гражданство, оно было открыто для всех, кто готов приложить усилия. Несмотря на выборочное обращение к иудейскому наследию, оно постоянно говорило о новом завете и новом законе. Что если христиане действительно пытаются создать новое общество с новыми целями, своего рода империю в империи? По-видимому, именно так считал образованный традиционалист по имени Цельс, живший, возможно, где-то в Восточном Средиземноморье и в конце II века предпринявший яростную атаку на христианство. Труд его дошел до наших дней лишь потому, что был включен в текст христианского ответа на него, написанного Оригеном лет семьдесят спустя; в истории христианской полемики такое повторялось не раз, и обыкновение обильно цитировать противника сохранило для нас многие тексты, которые иначе были бы потеряны.

В религиозных вопросах Цельс занимает позицию агностика; однако он почитает старых римских богов, ибо на них держится общество, к которому он принадлежит. Возможно, притязания Иустина Мученика на древность христианства были ему известны, ибо он подчеркивает как раз его новизну среди религий. Равно раздражают его и суеверие восточных культов, и неразумность христиан, воздающих божеские почести недавно казненному плотнику. Однако, как ни вздорна, на взгляд Цельса, их вера, христиане опасны своей распространенностью и тесной сплоченностью: христианство – это настоящий заговор, направленный, по мнению Цельса, в первую очередь на впечатлительную молодежь. В результате христианской пропаганды император может остаться без защитников и «дела земные перейдут во власть самых диких и беззаконных варваров».

Третий век: кризис империи

Около 180 года, когда Цельс писал эти слова, для его римских читателей они приобретали новое и пугающее значение. Во II веке империя перестала расширяться: максимального размера она достигла при императоре Траяне (годы правления 98–117), присоединившем к Риму территории нынешней Румынии и Ирака. Но затем приграничные народы начали ответную атаку – и это означало, что отныне римским императорам придется постоянно иметь дело с угрозой нападения на границах. В течение многих столетий народ за народом являлись на Запад из глубин Азии; и теперь очередная волна переселения народов вызвала смятение среди центральноевропейских племен, заставив их искать убежище южнее и западнее – на территории Рима. Впервые Рим столкнулся с этой опасностью зимой 166/167 года, когда замерз Дунай и тысячи лангобардов, переправившись по льду, опустошили римские провинции в Центральной Европе. В начале III века положение на восточных римских границах стало еще серьезнее. Новая иранская династия, Сасаниды, освободив свою страну от ига соседей-парфян, горела желанием отомстить греко-римскому миру за все унижения, причиненные Персии Афинами, Александром Великим и последующими эллинистическими монархами (см. с. 57–61). Основатель династии, шах (царь) Ардашир, ясно заявил о своих намерениях, взяв себе имя древнего персидского царя и завоевателя Дария. В 260 году сын Ардашира Шапур предельно унизил римлян, захватив в плен императора Валериана – тот умер в плену.

Все это было бы еще не так катастрофично, оставайся империя единой и под управлением достойных властителей. Хотя в I веке не один император, не выдержав психологического напряжения от ответственности за величайшую в западном мире империю, скатился в безумие, в дальнейшем власть перешла в руки череды в высшей степени мудрых и компетентных правителей – династий Флавианов и Антонинов (69–192). Однако последний из Антонинов, Коммод, тоже сошел с ума: в конце концов прикончил свою любовницу Марцию, когда она попыталась его убить (она была христианкой – обстоятельство, породившее у великого историка XVIII века Эдварда Гиббона один из лучших его ядовитых пассажей в адрес христиан). В 192 году хаос и мятеж выдвинули нового императора: им стал армейский офицер из Северной Африки Септимий Север. Его сын, занявший престол после него, унаследовал отцовскую жестокость, но совершенно не унаследовал политического здравомыслия; Септимий умер в Йорке в 211 году – и с тех пор, вплоть до прихода к власти Диоклетиана в 284 году, едва ли хоть один римский император умер естественной смертью. Для империи настали ужасные времена, о коих лучше всего свидетельствует молчание – то, что об этих десятилетиях до нас не дошло почти никаких известий.

Кризис имперской политической системы

Падение лидеров пошатнуло всю политическую систему. Вплоть до IV столетия большинство властителей, как и короткая династия Северов, приходили к власти с помощью военного переворота. Эти императоры, не имея традиционной легитимности, всецело зависели от поддержки их армией. «Живите добродетельно, с армией будьте щедры, со всеми прочими суровы», – учил Септимий сыновей на смертном одре: из этого совета они приняли к сведению лишь второй и третий пункты. Армия как в постоянных приграничных войнах, так и в гражданских смутах сделалась институтом первой необходимости, вся внутренняя политика теперь была направлена на обеспечение армии; чтобы платить солдатам, правительство поднимало налоги, и разоренные люди бежали из городов и деревень, причем многие присоединялись к шайкам разбойников. Распространение разбоя, в свою очередь, требовало усиления армии – так образовался порочный круг. Нищету увеличивала инфляция, вызванная безрассудным снижением ценности денег: в результате многие слои общества переходили на меновую торговлю.

Только мощью Римской империи можно объяснить то, что ей удалось пережить кризис III века. Такой же кризис охватил в это время Парфянскую империю – но она погибла, и на протяжении тысячи лет римские императоры безраздельно господствовали на Востоке. Однако ценой выживания стало превращение империи в античный вариант полицейского государства. И после 284 года, когда Диоклетиан восстановил экономическую и отчасти политическую стабильность, это зло не исчезло – лишь укрепилось. Оно разрушило сложно организованную городскую жизнь, на которой, начиная с великой эпохи греческих полисов, зиждилась классическая цивилизация. Прежде богатые граждане охотно брали на себя общественные нужды – постройку величественных зданий, дорог, мостов, водоснабжение города – ибо в этом проявлялась их солидарность с обществом. Теперь на это по доброй воле соглашались лишь немногие: правительству приходилось либо заставлять людей исполнять общественные работы, либо присылать для этого своих бюрократов, чья власть держалась на силе войск. Печальный симптом нового времени: в III веке в римских городах строятся в основном мощные городские стены, и часто для постройки оборонительных сооружений разбираются общественные здания. Археологи отмечают неприятную черту многих этих фортификаций: они защищают лишь часть города – дома богачей и покои местных правителей. Дух городской солидарности исчезает без следа.

Новая религиозность

Гибель культуры автономных полисов имела серьезнейшие последствия для религии. Традиционные культы были тесно связаны с местной идентичностью: в каждом городе, большом и малом, – свои особо почитаемые боги и духи, культ которых поддерживало местное самоуправление. Упадок традиционной религии хорошо заметен археологам: в III веке снижаются храмовые налоги, все меньше становится храмовых приношений, а в некоторых регионах совершенно исчезают вотивные надписи. Религиозная культура изменилась бы, даже не будь христианства. Северы, первая династия узурпаторов, заложили важную тенденцию: свою сомнительную легитимность они стремились поддержать тем, что различных местных богов объявляли ликами одного и того же высшего Бога, с которым, в свою очередь, отождествляли себя. Так, Септимий Север ассоциировал себя преимущественно с египетским богом Сераписом, однако позволял связывать культ императора и с любым другим богом, которому поклонялись жители той или иной местности.

Эта новая религиозность не ограничивалась официозом и вводилась не только под давлением властей. Третье столетие было «веком тревог», и в религии люди стремились найти успокоение. Некоторые ученые с этим спорят; однако в дошедших до наших дней литературных произведениях интеллектуальная элита того времени демонстрирует новый интерес к личной вере, далекой и от традиционного почитания старых богов, и от изящного скептицизма, в более благополучные времена свойственного образованным аристократам вроде Цельса. Все более распространялось поклонение солнцу – символу, для солнечных берегов Средиземноморья вполне естественному. Христианство не было единственной религией, толковавшей о едином Боге, предлагающей новообращенным суровые испытания, требующей от своих последователей строгой нравственности и постоянного очищения. Таким же был и солнечный культ митраизма, пришедший, как и христианство, с Востока, – и неудивительно, что к Митре христиане питали особую неприязнь.

Митраизм появился в империи раньше христианства; однако теперь распространение христианства создало почву для развития культа, ставшего для христианской веры сознательным соперником, сочетающего в себе, почти по заветам Иустина Мученика, строгую обрядность с серьезным и систематическим интересом к великим вопросам классической философии. Прежде христиане стремились привлечь на свою сторону философов – теперь философам предстояло определить свое отношение к христианству. В начале III века Филострат, придворный философ при дворе супруги Септимия Севера Юлии Домны, написал биографию Аполлония Тианского, философа-отшельника и аскета, родившегося примерно в то же время, когда Иисус Христос был распят. Он изобразил Аполлония чудотворцем и целителем, очень напоминающим Христа, – однако его история не завершалась ни страданиями, ни смертью. После духовного поединка с императором Домицианом (любимым антигероем также и христианской литературы) Аполлоний избежал гнева тирана, поспешно (и без всяких зрелищных приемов) покинув императорский двор. Вдали от опасности Аполлоний вновь начал вести себя как чудотворец, облеченный великими силами: при помощи ясновидения он из далекого Эфеса с удовольствием наблюдал за убийством Домициана в Риме. Насколько эта биография соответствует действительности – не так уж важно (хотя элемент вымысла в ней очевиден): главное в ней то, каким предстает идеал «великого философа» во времена Септимия Севера. Поразительно, что ни разу в своей книге Филострат не упоминает о христианстве. Аполлоний явно был призван затмить Христа, и у христиан он вызывал ярость – не случайно спустя век на него пойдет в атаку христианский историк Евсевий Кесарийский.

Среди интеллектуалов вошел в моду интерес к чудесам, вроде тех, какие Филострат приписывает Аполлонию. Кроме того, все больше привлекала их философия с элементами религии и даже магии. Стоицизм утратил свои позиции, благодаря которым во II веке одним из важнейших и интереснейших философов-стоиков сделался император Марк Аврелий. Его место занял неоплатонизм – развитие идей Платона, в котором подчеркивался их религиозный характер. Величайшим учителем-неоплатоником стал Плотин (205–270). В рассказах о нем встречается, по-видимому, первое в западной литературе описание острой дислексии – это объясняет, почему писал он неохотно: однако его вдохновенные устные лекции привлекали к себе быстро растущий круг восхищенных интеллектуалов: среди них был Порфирий, трудолюбивый, хотя порой и самодовольный биограф и редактор Плотина, в начале IV столетия издавший корпус его сочинений.

Плотин, младший современник Оригена, также получил высшее образование в Александрии, и высшее божество у него во многом похоже на Оригеново. Природу Бога он также описывал как троичную: по его мнению, Бог состоит из Единого, Ума и Души. Единое представляет собой абсолютное совершенство; Ум – отражение Единого, однако воспринимаемое низшими чувствами; Душа – дух, пронизывающий весь мир и, следовательно, способный разделяться, в отличие от Единого и Ума. В этой схеме нет фигуры Христа, требующей воплощения: душа каждого человека призвана сама, путем экстатического созерцания Божества – состояния столь редкого, что сам Плотин испытывал его лишь четырежды в жизни, – восстановить утраченную миром гармонию. Неоплатонизм был в целом независим от старых религиозных форм, но вполне способен мирно сосуществовать с традиционными богами, в которых видел проявления Единого. Эта тенденция – еще одна, способствующая объединению средиземноморских религий, – усилилась в сочинениях Порфирия. Христианские мыслители также не избежали обаяния неоплатонизма – и в дальнейшем мы еще не раз встретимся с плодами этого союза.

Мани, его учение и культ

Столь же серьезный вызов бросила христианству еще одна новая религия общего с ним семитического происхождения: учение нового пророка по имени Мани. Он родился около 216 года близ Селевкии-Ктесифона, столицы слабеющей и распадающейся Парфянской империи, в семье дальнего родственника царствующего дома. Еще в ранние годы его жизни Парфия пала под ударами персов; Мани поначалу заслужил благосклонность новых правителей, но затем они обратились против него и заключили его в темницу, где он и умер в 276 или 277 году. В своих странствиях он доходил до Индии – примерно в то же время, когда на Восток продвинулось сирийское христианство; буддизм, индуизм, христианство, как в его гностическом, так и в кафолическом вариантах, были Мани хорошо известны. Возможно, сознание гибели родины и всего, что было ему дорого, побудило Мани объединить все религии стран, граничивших с его родной страной. Несомненно, в обществе, соединившем в себе множество элементов различных культур, нужда в таком союзе была очень велика – что доказывает огромный успех его предприятия.

Соединив все уважаемые им религии с собственными пророческими откровениями, Мани создал новый манихейский культ. Подобно гностическому дуализму, манихейство уделяло большое внимание страданиям и бедам мира сего, в коих видело симптом бесконечной борьбы между равными силами добра и зла. Очень важное место в схеме Божества у Мани занимал Иисус Христос: сам Мани, подобно Павлу из Тарса, именовал себя «апостолом Иисуса Христа». Иисус для него был судьей на последнем суде, божественным целителем и учителем, не имевшим, как и во многих гностических построениях, реального человеческого тела; ведь физическая материя – не более чем тюрьма для душ, истинный дом коих на Небесах. Поэтому Иисус у Мани изъясняется парадоксами: «Истинно говорю вам, я был в плену, и так же истинно говорю – я не был в плену… Истинно говорю вам, я страдал, и так же истинно говорю – я не страдал».

Учение Мани и исторически, и географически соседствовало с восточным христианством: как и христианство, оно распространилось от Римской империи до пределов Китая. Христиан Восточного Средиземноморья его учение завораживало не меньше, чем за двести лет до того – учения гностиков, а император-традиционалист Диоклетиан (годы правления 284–305) ненавидел манихеев не менее христиан: он первым начал сжигать их живьем, еще до того, как вместе со своими соправителями развернул жестокие гонения на христианство. С 1990-х годов и по сей день в египетском оазисе, ныне именуемом Исмант-Эль-Хараб, где в древности располагался городок Келлис, продолжаются открытия египетских, сирийских и коптских папирусов, позволяющих нам увидеть манихеев IV века в новом свете. Внешне манихеи выглядели как вариант христианской общины: они считали себя городской церковью, образовывали общину, имели священнослужителей, было у них даже нечто вроде монастыря, вокруг которого, возможно, и вращалась их религиозная жизнь. Среди документов – две доски с ключевыми словами и фразами на коптском языке и их переводом на сирийский: это свидетельствует о том, что местная община, говорившая по-гречески и по-коптски, живо ощущала свою общность с манихеями за тысячу миль отсюда, в Сирии, – что хорошо напоминает нам внутреннюю спаянность кафолической церкви. Неудивительно, что епископальная христианская церковь терпеть не могла манихеев и, едва получив такую возможность, постаралась уничтожить этих опасных соперников. Она никогда не восставала против практики Диоклетиана сжигать манихеев живьем; более того, много лет спустя Западная латинская церковь переняла эту практику и начала применять ее к другим христианам – «еретикам».

От гонения к гонению (250–300)

Из книги Цельса мы поняли, что римские власти уже не могли не замечать христианства. К концу II века от малоизвестной восточной провинции эта религия дошла до императорского дворца. Марцию, любовницу императора Коммода и неудачливую заговорщицу, конечно, нельзя назвать успешной покровительницей христианства при дворе; но характерно, что сразу после смерти Коммода на могилах дворцовых слуг начинают появляться первые недвусмысленно христианские могильные памятники. Следом возникают и более тесные связи христианства с императорской семьей: так, Юлия Маммея, мать императора Севера Александра (внучатого племянника Септимия Севера), очень интересовалась христианством, приглашала Оригена побеседовать с ней о вере, а суровый римский священник Ипполит, забыв свою непримиримость, посвятил трактат о воскресении (ныне по большей части утраченный) то ли ей, то ли какой-то другой императорской родственнице. У самого Севера Александра, по сообщениям историков (впрочем, не очень достоверным), в личной молельне, наряду со статуями Аполлония Тианского, Александра и обожествленных предков-императоров, стояли статуи Авраама и Христа. Это первое в истории сообщение о скульптурном изображении Христа: впрочем, учитывая эклектическую обстановку и то, что Христос в этой молельне был низведен до ранга «великого учителя» или полубожества, едва ли именно этот прецедент дал толчок позднейшему расцвету христианской скульптуры. Отношение друг к другу с обеих сторон было неоднозначным. Христиане разрывались между своей традиционной закрытостью и желанием ублажить власть имущих (хоть статуи Христу, воздвигаемые власть имущими, и плохо сочетались с традиционным христианским недоверием к изображениям), а знатные римляне смотрели на христиан с любопытством, но и с подозрением.

Первые масштабные гонения на христиан

Ситуация предрасполагала к крайностям. Эдиктом 202 года Септимий Север запретил обращение в христианство и в иудаизм: этот указ дал повод для гонений эпохи самого Септимия и его сыновей. В 235 году, когда Севера Александра убил и занял его трон узурпатор Максимин Фракиец, краткому периоду государственного благоволения к христианам пришел конец. В середине III века христиане – подданные римского императора впервые столкнулись с гонениями, которые начались по всей империи по инициативе верховной власти. Новоприобретенная личная религиозность и серьезное отношение к религии среди нехристианской элиты в любом случае сулили христианам беду; однако особые трудности начались у них в 240-х годах, с приближением тысячелетнего юбилея основания Рима. Для граждан настало время задуматься о прошлом и настоящем своей возлюбленной империи – и череде армейских офицеров, мечом пробивавших свой путь к престолу, это обращение к истории ничего хорошего не сулило.

Траян Деций, энергичный сенатор и провинциальный губернатор, захвативший власть в 249 году, прекрасно это понимал. Упадок империи накануне ее тысячелетия он приписал гневу старых богов, которым люди перестали приносить жертвы, – в этом, как мы поняли (см. с. 191–192), он не ошибался. Решение виделось Децию очень простым: заставить абсолютно всех жителей империи, каждого мужчину, женщину и ребенка, – или, по крайней мере, главу каждой семьи от имени всех своих домочадцев – принести жертвы богам: радикальная интенсификация традиционной практики, когда император при вступлении на трон приказывал всем общинам совершать благодарственные жертвоприношения. Очевидно, что реже всего в империи приносили жертвы христиане; и их нежелание поклоняться древним богам, прежде остававшееся в тени, теперь стало открытым. В 250 году римская бюрократия с присущей ей методичностью взялась за исполнение императорского указа. Те, кто приносил жертвы, получали удостоверение о благонадежности: несколько таких документов сохранились до наших дней в пересохших колодцах и пустынных песках Египта. Ослушников ждало наказание: обычно – тюремное заключение, для особо упорных – иногда и смерть. Два следующих императора, Требоний Галл в 252 году и Валериан в 257 году, применили ту же практику; преследования закончились лишь в 260 году, с восшествием на престол Галлиена, сына и наследника незадачливого Валериана, умершего в плену, – не потому, что Галлиен лучше относился к христианам, а лишь потому, что его отвлекали куда более серьезные опасности, грозившие империи. Однако предшествующее десятилетие нанесло христианской церкви большой урон, не столько физический – погибли немногие, в основном небольшая группа лидеров, – сколько нравственный.

Дело в том, что большая часть христиан не проявила стойкости. Это можно было предвидеть: то же самое произошло, например, в 112 году, когда Плиний Младший арестовал христиан в Вифинии. Само по себе желание повиноваться императору было естественно: большинство христиан питали к империи глубокое уважение – что видно хотя бы из противоречивых и сбивчивых указаний христианских лидеров о том, в чем можно, а в чем нельзя подчиняться государственным властям. Более того: церковь в целом не привыкла к преследованиям – по крайней мере, к систематическим преследованиям, исходящим из единого центра. С окончанием гонений проблемы не закончились: появились сомнения в легитимности епископов. Авторитет их был сильно подорван. Некоторые епископы последовали заповеди Господней, сохраненной в Евангелии от Иоанна, стойко приняли мученичество и были казнены – так погибли епископы Антиохии, Иерусалима и Рима. Другие же последовали иному совету Господа, найденному в Евангелии от Матфея, – «когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой»: бегством спасались такие важные фигуры, как епископы Карфагена и Александрии.

Исповедники и падшие

Те, кто бежал, часто подвергались критике со стороны тех, кто остался и пострадал за веру: последние именовались «исповедниками» – римский юридический термин, означавший обвиняемого, признавшего в суде свою вину. Исповедники сделались источником альтернативного церковного авторитета, основанного на перенесенных ими испытаниях, – особенно в вопросе о том, как и до какой степени прощать тех христиан, что подчинились императорскому указу, так называемых падших. Многие падшие именно у исповедников просили прощения и позволения вернуться в церковь – и епископам, как легко догадаться, это было совсем не по душе. Споры о прощении развернулись, в первую очередь, в Риме и Карфагене. Киприан, епископ Карфагенский, столкнувшись одновременно с непримиримостью исповедников и с перспективой переизбрания другого епископа, разразился серией памфлетов: его суждения о роли епископа в церкви надолго пережили этот спор. По его мнению, один лишь епископ обладает властью прощать грехи; Киприан подчеркивал, что епископ, прямой наследник апостолов в каждом диоцезе – краеугольный камень единства всей Вселенской церкви. Так продолжилась дискуссия, начатая Игнатием, Климентом и Иринеем. В Риме спор шел в основном о том, можно ли вообще простить падших. Священник Новациан придерживался по этому вопросу самого жесткого мнения: он протестовал против избрания епископом своего сотоварища Корнелия, поскольку Корнелий полагал, что епископ вправе отпустить этот грех. Римская церковь разделилась на две ветви. Но Киприан и Корнелий, пришедшие к схожим выводам о власти епископа, объединили свои силы, и последователи Новациана оказались в меньшинстве.

Ситуацию осложнило то, что новациане в своем первоначальном энтузиазме привлекли довольно много новообращенных как в Риме, так и в Северной Африке. Когда многие из их единомышленников решили, что разделение зашло слишком далеко, и новокрещенные захотели присоединиться к Вселенской церкви, вступив в общение с Киприаном и Корнелием, Рим и Карфаген оказались перед необходимостью определиться. Действительно ли крещение новационистов? Киприан полагал, что нет; Стефан, новый епископ Рима, с ним в этом не соглашался, не желая отталкивать тех, кто хочет примириться с церковью. Теперь между ними разгорелся жестокий спор, отчасти сдобренный негодованием Рима на то, что карфагенские епископы в последнее время чересчур возомнили о себе и о своем положении в Западной церкви. Стефан не только называл Киприана «антихристом», но и, стремясь доказать свою правоту, ссылался на знаменитое обращение Христа к Петру в Евангелии от Матфея: «Ты Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою» (Мф 16:18). Впервые мы видим, как римский епископ использует этот текст в таком значении; эта цитата, приведенная в 256 году, знаменует новый шаг Рима на пути к господству. В конце концов Рим и Карфаген согласились остаться каждый при своем мнении: североафриканцы полагали, что крещение действительно, только если совершается в христианской общине, то есть внутри церкви – римляне считали, что таинство принадлежит Христу, а не церкви, и остается действительным, кто бы его ни совершал: необходимо только, чтобы оно было совершено в правильной форме и с благими намерениями.

Диоклетиан, истребитель христиан

Несколько десятилетий Церковь наслаждалась относительным покоем, и вполне возможно, что упадок традиционных религиозных институтов в этот период (см. с. 192) был связан с постоянным ростом численности христиан. В 272 году Церковь даже обратилась к императору Аврелиану за юридической поддержкой в долгой тяжбе с Павлом из Самосаты, епископом Антиохийским, который, запятнав себя различными прегрешениями, отказывался покинуть епископский престол и освободить церковный дом в Антиохии: это первое известное нам вмешательство светской власти в христианские дела. Однако за мирным периодом последовали новые гонения, развернутые императором-реформатором Диоклетианом, который задался целью истребить христианство в пределах империи. Своей жизненной задачей Диоклетиан считал восстановление былой римской славы: и, хотя его авторитарная бюрократия и стремление к единообразию во всем совсем не походили на времена ранней империи, он считал необходимым почитать старых богов, а к любым религиозным новшествам (не только к христианству) относился подозрительно. Однако его религиозный консерватизм не был демонстративным и далеко не сразу привел к активному преследованию христиан.

В последнем десятилетии III века Диоклетиан все более подпадал под влияние клики офицеров из Адриатических провинций Рима на Балканах, возглавляемой Галерием, одним из тетрархов, которых Диоклетиан выбрал себе в помощники по управлению империей. Эта яростно антихристианская группа, в которую входили несколько энтузиастов-неоплатоников, постепенно убедила императора, что с христианами церемониться не стоит – и с 303 года на христиан, прежде всего на клириков, обрушилась полномасштабная атака. Вводились обязательные жертвоприношения, разрушались церкви, конфисковывались священные книги. На Западе, где соправитель Диоклетиана Константин питал к христианству некоторую симпатию, преследования были не так интенсивны; но в других местах после ухода Диоклетиана на покой в 305 году гонения только усилились. Хотя это «Великое гонение» стало последним в истории Римской империи и двадцать лет спустя окончилось необыкновенным поворотом в пользу церкви, христианам оно принесло намного больший урон, чем все предыдущие: к этому периоду относится почти половина всех известных мучеников древней Церкви. Более того: как мы увидим в главе 6, и эти преследования, подобно гонениям Деция и его наследников, окончившись, оставили по себе внутренние церковные споры и раздоры.

Христиане и цари: Сирия, Армения

Итак, в Римской империи христианству грозила серьезная опасность. Всякий, кто мог бы в 303 году окинуть взглядом все Средиземноморье, справедливо заключил бы, что присутствует при решающей битве между традиционным союзом греко-римской религии и политики – и организацией, предпринявшей беспрецедентную попытку преобразить империю, и теперь пожинающей последствия своей дерзости. Однако христианство существовало и за границами Римской империи. К востоку от средиземноморских провинций Рима столетие назад произошло весьма знаменательное событие: религия сына плотника из Назарета и делателя палаток из Тарса вступила в союз с монархом. В первый раз христианство получило возможность ощутить и испытать силу государственной поддержки. За пределами империи христианство говорило не по-гречески и не по-латыни, а на иных языках. У христиан вне римских границ могли быть совершенно иные взгляды и приоритеты, и христианское предание в их устах порой изменялось до неузнаваемости. Традиции восточного христианства существуют и по сей день, напоминая наследникам Греции и Рима, что христианство возникло на Ближнем Востоке и могло бы стать восточной, а не западной религией. В главах 7 и 8 мы проследим истории этих восточных христианских традиций вплоть до XV столетия, прежде чем обратиться к историям Латинской, Греческой и Славянской церквей. Это поможет нам помнить о разнообразии христианства с самых первых лет его распространения – важный урок для современных христиан, жаждущих навязать христианской вере и практике единообразие, какого в действительности никогда не существовало.

Святая земля, где возникло христианство, представляет собой южную оконечность семитской культурной зоны, распространяющейся более чем на семьсот миль от пустыни Синай на границе с Египтом до Таврских гор, защищающих Армянскую равнину. Северную ее часть пересекают две реки, Тигр и Евфрат, которые текут на юго-восток, даря плодородие и процветание Месопотамии (Междуречью), и впадают в Персидский залив. Римляне называли весь этот регион, включая и Палестину, Сирией; сейчас он разделен политическими границами на Израиль, Палестину, Иорданию, Сирию, Ливан, Северный Ирак и Восточную Турцию – и нынешнее политическое напряжение в этом регионе не представляет собой ничего нового. Расположение между Средиземноморьем и Центральной Азией, да еще и вдоль двух великих рек, извечно приносило этой местности не только экономический успех, но и политические неурядицы. Здесь сходились морские пути на запад и сухопутные дороги на юг, в Африку; отсюда отважные купцы отправлялись в бескрайние восточные степи – маршрут, через столетия получивший название Великого шелкового пути. Политически Тигр и Евфрат представляли собой границу, вокруг которой веками и тысячелетиями велась борьба великих сил и держав: во времена раннего христианства западным берегом владели римляне, восточным – парфяне, а затем персидская династия Сасанидов.

Сирийский регион

Даже во II веке, на вершине римских успехов за пределами Евфрата, бо́льшая часть сирийского региона лишь номинально являлась частью греко-римского мира. Эллинизированная городская знать в величественных дворцах классического стиля изо всех сил подражала Афинам в дни их высшей славы – однако на улицах и в домах простых людей не слышалось ни греческого, ни латыни: здесь говорили, как правило, на том или ином варианте арамейского, языка, на котором говорил Иисус. Местные диалекты носили общее название сирийского языка и имели свой алфавит – эстрангелу. Со временем, после V века, войны и противоречия между христианами (см. с. 244–251) на много столетий превратили Евфрат в фиксированную границу. Усилилось чувство отчужденности между восточной и западной Сирией, лежащими по обе стороны реки. В результате сложились два варианта сирийского языка и два алфавита, произошедшие от эстрангелы: серто – на западе, несторианский – на востоке.

5. Древняя церковь на Ближнем Востоке

Неудивительно, что сирийские христиане сохранили тесные связи с иудаизмом. Именно по этим землям иудейские паломники путешествовали в Иерусалим из Месопотамии, владений парфян и персов-Сасанидов, где в Вавилоне со времен Изгнания существовала крупная высокообразованная иудейская община (см. с. 84–85). Правители одного небольшого царства на восток от Тигра, Адиабены (в районе современного иракского города Арбил), в I веке благодаря иудейским купцам обратились в иудаизм и активно помогали мятежникам во время иудейского восстания 66–70 годов н. э. Естественно, в регионе жило немало иудеев, так что и христианство пришло сюда достаточно рано. Как Дидахе, составленное где-то в сирийском регионе, так и литургия Сирийской церкви несут на себе ярко выраженные следы близости к иудаизму. Скоро появилась и Библия на сирийском языке: доработанная и расширенная ее версия в V веке получила название «Пешитта», что означает «простая» или «обычная» (аналогично и латинская Библия IV века называлась «Вульгата», т. е. «народная»). Сирийский Ветхий Завет, возможно, отчасти создавался сироязычными иудеями независимо от иудеев Палестины.

В 256–257 годах Сасаниды разрушили на берегах Евфрата занятый римскими властями городок под названием Дура-Европос. С тех пор город не восстанавливался и пришел в запустение – а в XX веке оказался настоящим раем для археологов. Увы, несчастных его обитателей на том свете едва ли порадует нынешняя слава этого городка, скрывавшего в себе двойное откровение, древнейшую известную в мире синагогу – и древнейшую христианскую церковь: обе они сохранились, поскольку были засыпаны землей во время последней осады города, через несколько десятилетий после своей постройки. Оба здания получили известность также благодаря настенным росписям. Иудейские росписи – сцены из ТаНаХа – выполнены намного более художественно, чем христианские. Само их существование – любопытная неожиданность, если вспомнить повсеместное отношение позднейших иудеев к изображениям священных предметов, хотя формально росписи и не нарушают Вторую заповедь, запрещающую создавать статуи и барельефы.

Христианская церковь в Дура-Европос – это перестроенный дом садовника; по своему плану она совершенно не похожа ни на одну из известных нам церквей позднейшего христианства. Как и во многих церквях последующих столетий, в ней есть отдельные помещения для общей молитвы и для проведения обряда крещения, а также особое место для тех, кто только готовится к крещению («катехуменов»); но есть одна знаменательная странность, не повторявшаяся в церковной архитектуре вплоть до появления тринадцать веков спустя радикальных протестантских движений: архитектура этой церкви не предусматривает места для алтаря, где совершается евхаристия. Темы росписей на церковных стенах, в отличие от соседней синагоги, взяты из Нового Завета: здесь мы видим Христа как Доброго Пастыря – любимая тема раннехристианского искусства, и трех Марий, ищущих Христа, у пустой гробницы после Воскресения. Нет изображения, которое ожидал бы увидеть современный христианин, но которое не встречается в христианском искусстве до V столетия: распятия Христа на кресте. Христос в раннехристианской живописи изображается либо в земной своей жизни, либо воскресшим в жизнь вечную, но никогда мы не видим его умирающим или мертвым по образцу католических распятий, получивших такое широкое распространение в позднейшей Западной церкви.

Переписка царя Авгаря и Иисуса

Еще в одном маленьком приграничном сирийском государстве, Осроэне, со столицей в Эдессе (нынешняя Урфа в Турции) обнаружено древнейшее сообщение о строительстве христианской церкви, более древней, чем сохранившаяся церковь в Дура-Европос. Известно, что эта церковь погибла при наводнении в 201 году. Римляне покорили Осроэну и присоединили ее к своей империи в 240-х годах, а до этого христианство здесь процветало при поддержке местных властителей. Позднее сирийские христиане сложили легенду о царе Осроэны Авгаре Пятом, который будто бы еще в I веке переписывался с самим Иисусом Христом и получил от Спасителя в подарок его изображение. Историк IV века Евсевий проявляет к Авгарю большой интерес и даже приводит в своем труде эту апокрифическую переписку, хотя, очевидно, ничего не знает об изображении Христа – это красивая легенда, получившая необычайно широкое распространение далеко на запад от Сирии. Ее популярность отчасти связана с определенным недостатком истории раннего христианства – отсутствием тесных связей с какой-либо монархией. Быть может, поэтому Евсевий, в целом не проявлявший к церкви за восточными границами империи почти никакого интереса, наряду с восторженным описанием союза с церковью, заключенного императором Константином, уделял большое внимание Авгарю. Кроме того, в IV и V веках, когда среди христиан начал набирать силу культ реликвий, многие благочестивые верующие отчаянно старались разыскать какие-нибудь реликвии, оставшиеся от самого Христа. В новой версии легенды изображение Спасителя появилось чудесным образом: он стал первым из чудесных отпечатков лика Христа на ткани. Позднее, в 944 году, чудесное полотно (так называемый «убрус», т. е. платок или полотенце) из Эдессы было доставлено в Константинополь. А еще позднее эта легенда распространилась еще дальше на Запад, где благочестивые души связали ее с еще одним таинственным куском ткани, ныне хранимым в Туринском соборе под именем плащаницы Христовой, несмотря на все основания полагать, что этот артефакт был создан в средневековой Европе.

Развитие легенды об Авгаре

Пожалуй, самое удивительное развитие легенда об Авгаре получила в далекой Англии, где привлекла внимание средневековых королей, а затем династии Тюдоров. Латинское имя Авгаря было Люций, царь Брития – так называлась крепость на холме над Эдессой; кто-то из средневековых переписчиков превратил его в «царя Британского» – и Авгарь сделался королем, любезно принимающим первых христианских проповедников на зеленых лугах будущей «веселой Англии». Первым, по-видимому, совершил эту ошибку некий римский автор VI века – однако, выйдя из Рима, она полюбилась ранним английским протестантам, которые искали для Английской церкви альтернативное происхождение, не связанное с Августином и его Кентерберийской миссией, вдохновленной папой Григорием I (см. с. 363–366). В церковных диспутах, сопровождавших первые шаги английской Реформации, легенда об Авгаре упоминается постоянно и в самых разных контекстах. Во всех этих перипетиях пропал и след ее изначальной цели – желания прославить Сирийскую церковь, указав на ее древность и близость к царскому престолу. Возможно, легенда эта окончательно сформировалась в период, когда сирийские епископы и местная знать стремились добиться благоволения константинопольских императоров. Отнесению ее к I веку способствовал тот факт, что Авгарями звали большинство царей осроэнской династии. Если искать для легенды о благоволении эдесского монарха к церкви какую-то реальную почву, то более логично предположить, что речь идет не об Авгаре V, жившем в I веке, а об Авгаре VIII Великом (177–212), который, подобно царям Адиабены, за полтораста лет до того обратившимся в иудаизм, в конце II века благосклонно принял в своем городе христианскую общину.

Татиан и его Диатессарон

Однако церковь Эдессы и Сирии подарила христианскому миру далеко не одну только красивую легенду об изображении на полотне. Наследие, оставленное ею Вселенской церкви, многосторонне и не всегда отвечает представлениям западных христиан. Во времена, когда поколения епископов и ученых, от Игнатия до Оригена, возводили на фундаменте христианской веры господствующую кафолическую церковь, с востока, из среды сирийского христианства, часто раздавались голоса, вызывавшие у западных соседей подозрение и осуждение. Первым видным деятелем Сирийской церкви, чья жизнь и труды поддаются точной датировке, стал воинственный прозелит из Месопотамии середины II века, в поисках знаний добравшийся до самого Рима и известный в греко-римском мире под именем Татиан. Вслед за Иустином Мучеником, своим римским наставником, Татиан отстаивал древность христианства столь ревностно, что заслужил от кафолических христиан неохотную хвалу: «Лучший и полезнейший из его трудов», – писал о нем почти два века спустя Евсевий. Однако независимое мышление навлекло на Татиана обвинения в гностической ереси валентинианства. Вполне возможно, что это был навет, призванный его опорочить. Крупнейшим научным проектом Татиана стала гармонизация (Диатессарон) четырех евангелий: оценивать этот замысел можно по-разному, но сам факт, что Татиан выбрал для работы именно четыре евангелия, признанные кафолической церковью, показывает, как далек он был от гностических вариаций на евангельские темы.

Диатессароном пользовались многие. Пергаменный фрагмент его найден в развалинах Дура-Европос; а один из вариантов гармонизированного евангелия прожил достаточно долго и через пять столетий был переведен на арабский и персидский языки. Со временем престиж четырех евангелий отправил сочинение Татиана в архив; однако в то время многие христиане не понимали, зачем пользоваться четырьмя разными, да еще и кое в чем не согласующимися друг с другом версиями одной и той же Благой вести. В эпоху, когда по меньшей мере одна Сирийская церковь на северо-востоке Средиземноморья пользовалась собственным евангелием, совершенно не совпадающим с четырьмя каноническими, имела смысл попытка составить для богослужебного использования единый текст. Кроме того, гармонизация евангелий могла стать сильным орудием против Маркионова минималистического подхода к священным текстам: учитывая особую близость многих сирийских христиан к иудейским корням христианства, антииудейские взгляды Маркиона в Сирии должны были казаться особенно неприемлемыми. Несмотря на безупречно антимаркионистскую линию Татиана, христианская цензура последующих веков не позволила ни Диатессарону, ни большей части других трудов Татиана дойти до нас целиком. Судя по сохранившимся свидетельствам, самое худшее, что можно сказать о Татиане, – он был энтузиастом того мироотрицающего настроения и образа жизни, который в следующем столетии выкристаллизовался в монашество. Приверженность сирийца II века аскетическим ценностям – явное указание на то, что корни монашества следует искать не в Египте, как то принято, а в Сирии. Проблема Татиана была в том, что с точки зрения истории христианства он оказался не в том месте не в то время.

Ефрем Сирин, Вардесан и зарождение церковной музыки

Более определенные разногласия с Западной кафолической церковью возникли у Бар-Дайсана (в греческой транскрипции Вардесан), младшего современника Татиана, жившего в конце II века. Некоторые источники рассказывают, что Вардесан, как и Татиан, создал собственную версию евангелия (если такое евангелие и существовало, оно полностью утрачено); он так же яростно сражался с Маркионом, но позднейшими авторами тоже был обвинен в ереси. Вардесан отрицал учение о телесном воскресении из мертвых, впоследствии ставшее официальным церковным догматом, и в связи с этим отрицал телесные страдания Христа при распятии. Едва ли стоит удивляться тому, что в конце IV века куда более православный (во всяком случае, в собственных глазах) сирийский богослов Ефрем видел в Бар-Дайсане «учителя Мани». Однако Ефрем отдавал должное своему еретическому предшественнику в одном важном отношении: он заимствовал ритмы и мелодии Вардесановых гимнов, добавляя к ним новые, богословски безупречные слова, ибо красота Вардесановых песнопений «и по сей день услаждает людские сердца».

В этом проявилась одна из важнейших особенностей Сирийской церкви: сирийцы стали первопроходцами в создании репертуара церковной музыки – гимнов и богослужебных песнопений. Из гимнов Бар-Дайсана, по-видимому, выжили лишь те, что прошли через ортодоксальный фильтр Ефрема: однако до наших дней дошел сборник сирийских гимнов, по-видимому II века, известный как «Оды Соломоновы». В одной из них встречается, быть может, первое (помимо библейских текстов) именование Марии, матери Иисуса, девственницей; кроме того, ярко выделяется в них характерная черта сирийского христианства – Дух Святой воспринимается здесь как существо женского рода. Дело в том, что сирийское слово, означающее дух, руха, грамматически женского рода; уже позднее, около 400 года, христиане, сочтя это неприемлемым, произвольно изменили его род на мужской. Сам Ефрем большую часть своих сочинений, как духовных, так и полемических, написал в стихах. Он – автор сотен гимнов, многие из которых исполняются на богослужениях; уже в самые ранние времена многие из них были переведены для использования в других церквах Востока. Вот, например, как он изображает празднование Рождества Христова, сравнивая его с роскошным застольем, раздачей богатства и – дерзкий образ, сродни парадоксальным образам из притчей самого Иисуса – с грабежом:

Behold, the First-Born has opened His feast-day for us
like a treasure-house. This one day,
the [most] perfect in the year, alone opens
this treasure-house. Come, let us prosper
and become rich from it before it is closed.
Blessed are the vigilant who plunder from it
the spoils of life. It is a great disgrace
if one sees his neighbour
carrying away treasures, yet he in the treasure-house
reposes and sleeps to come out empty-handed.
On this feast let everyone garland
the door of his heart. May the Holy Spirit
desire to enter in its door to dwell
and sanctify. For behold, She moves about
to all the doors [to see] where She may dwell.

(Вот, Первенец дал праздник сей всем нам
Как ключ к хранилищу сокровищ.
И только в этот день, самый прекрасный среди дней в году
Сокровищница отперта.
Давайте же войдем и все обогатимся,
Пока открыт нам путь.
Блаженны те, кто промышляет таким грабежом,
Но тех, кто, посетив сокровищницу ту,
Нашел в ней лишь приют для отдыха и сна
И вышел прочь, богатством не набив карманы,
Великий ждет позор.
Пусть в этот праздник каждый наживается от сердца,
К двери в сокровищницу Святым Духом приведенный,
Чтоб чрез нее ступить и святости черпнуть, ибо она сама
Наружу от избытка рвется из всех дверей, за которыми хранима.)

Поэтический и музыкальный дар Ефрема положил начало одной традиции, родившейся в Сирийской церкви, но затем распространившейся далеко за ее пределы (хотя и не всем известной). Греческие поэты, подражая ему, также начали писать гимны; в результате современная православная литургия включает в себя поэзию и гимнографию в намного большей степени, чем литургия Западной латинской церкви. В сирийской музыкальной традиции гимны исполняются монотонно и энергично – совсем не так, как в традиции православных греков или русских. Более того: в богослужении сирийских православных христиан из Эдессы, которые в 1920-х годах были изгнаны из родных мест и сейчас живут у самой границы, в сирийском городе Алеппо, сохранились совершенно особые литургические распевы. Потомки беженцев из Эдессы, построившие в Алеппо церковь Святого Георгия, справедливо гордятся своим наследием: непрерывная многовековая традиция сохранила в их общине, быть может, древнейшую музыку христиан.

Сирийская богослужебная традиция

Однако музыка – это лишь часть сирийского наследия. Музыка – одна из составляющих молитвы. В сирийских церквах, прежде всего в той, что известна как Ассирийская церковь Востока (о ней мы подробнее расскажем в главах 7 и 8), но также и в тех частях церкви, что со временем признали авторитет кафолической церкви Запада, сохранилась и регулярно используется древнейшая в христианстве евхаристическая молитва. В наше время она лежит в основе служб церковного года, а также обрядов крещения и рукоположения; название ее – Литургия Фаддея и Мария. Фаддей и Марий – имена людей, почитаемых в Сирийской церкви создателями этого богослужения; однако практически нет сомнений в том, что эту литургию служили в Эдессе уже в конце II столетия. Это единственное в христианском мире богослужение, чрезвычайная древность которого подтверждена самыми тщательными исследованиями и проверками современных литургистов. Мне довелось побывать в церкви христиан, изгнанных из Багдада и нашедших убежище в Дамаске, еще скорбящих о последних бедствиях Сирийской церкви, – и вслушиваться в торжественные слова песнопения, родившиеся в Эдессе почти два тысячелетия назад:

[Величию Твоему, Господи, поклоняются тысячи тысяч существ небесных, мириады мириад ангелов, множество духов, служители духа и огня с херувимами и святыми серафимами, имя Твое хвалят, восклицая и прославляя: «Свят, свят, свят Господь Саваоф, Небеса и земля полны славы Его!»…]

Сирийцы жили по обе стороны «плавающей» границы между Римом и его восточными соседями; это означало, что церковь распространялась как на восток, так и на запад. В начале III века Бар-Дайсан говорил о христианских общинах в Центральной Азии (районы бывших советских республик Узбекистана и Туркмении), а еще дальше на юг, на острове Харг в Персидском заливе, найдены христианские захоронения, датируемые серединой III века. Парфяне к новой религии относились терпимо. Перемены к худшему произошли после основания в 220-х годах империи Сасанидов: первый шах Ардашир был внуком зороастрийского первосвященника, а идеология новой империи строилась на восстановлении персидских традиций, прежде всего зороастризма. Отношения между кафолическими христианами и манихеями были достаточно напряженными, но именно из-за значительного сходства их религий, особенно взглядов на Иисуса Христа. Зороастризм, напротив, был религией древней, с презрением взиравшей и на новое откровение христианства, и на его формирующееся учение о Троице. Подобно манихейству, зороастризм был дуалистической религией, однако, в отличие от манихейства и гностицизма, дуализм не вел к отрицанию мира и материи. В зороастризме дуалистическая борьба шла между бытием и небытием: мир, созданный «Мудрым Господом» (Ахура-Мазда), стал ареной битвы между творцом и несотворенным «Злым Духом» (Ариманом). Материальный мир для зороастрийцев был тесно связан с божественным началом: они приносили в жертву Ахура-Мазде животных и почитали огонь. Христианский и манихейский аскетизм, начавший распространяться в Сирии одновременно с возвышением Сасанидов, вызывал у них только презрение.

Сирийские христиане и сасаниды

В течение III века число христиан в империи Сасанидов, как и в Римской империи, росло, а следовательно, назревала конфронтация. Христиане бежали из Римской империи на восток, спасаясь от преследований; кроме того, в результате успешных военных кампаний в империи Сасанидов скопилось множество римских пленников – пленные греки и сирийцы исчислялись тысячами, и шах вынужден был расселять их в новых, специально построенных городах. В одном из таких городов, Гондешапуре (на юго-западе Ирана, в древности также был известен как Бейт-Лапат), была создана высшая школа с преподаванием на сирийском языке. Со временем она стала крупным центром христианского образования (см. с. 271–272). Около 290 года в столице империи, Селевкии-Ктесифоне (недалеко от современного Багдада), появился епископ; его наследники постепенно заняли места руководителей всех христианских церквей к востоку от римской границы. Некоторая проблема возникла с тем, чтобы объединить под единым управлением христиан, говорящих на двух языках. Между грекоязычными и сироязычными христианами росло напряжение; ситуацию усугубляло то, что и те, и другие для Сасанидов были подозрительны как потенциальная угроза их власти. Положение стало особенно опасным после того, как в начале IV века Константин заключил с христианскими епископами союз. Теперь христианство в глазах шахов стало напоминать «пятую колонну» Рима.

В III столетии сасанидские шахи время от времени приговаривали к смерти своих христианских подданных, хотя в эту эпоху бо́льшую их неприязнь вызывала другая новая религия – манихейство. Но с настоящими гонениями церковь столкнулась в IV веке. С начала 340-х годов епископ Селевкии-Ктесифона Симеон (Шемон) возглавил оппозицию, требующую особых условий налогообложения для христиан; разъяренный шах Шапур II устроил резню, перебив сотню клириков вместе с самим епископом. На этом он не остановился: ярость и страх правителя привели к преследованиям, жестокость которых превзошла все, что творили с христианами в III веке римские императоры. Отвратительная страсть Сасанидов к продолжительным пыткам не знала себе параллелей в истории, вплоть до преследования христиан в Японии начала XVII века (см. с. 778–779). Церковь была разгромлена: епископский престол в Селевкии-Ктесифоне вплоть до начала V века оставался свободным. Глядя на поразительное аскетическое самоистязание западносирийских монахов V века и позднейших времен (см. с. 229–232), не стоит забывать: в памяти их были живы изощренные мучения, которым подверглись в эту мрачную эпоху бесчисленные христиане за Евфратом, в империи Сасанидов.

Армения

К северу от Сирии лежало Армянское царство, защищенное от могущественных соседей труднопроходимыми горами. Основное культурное влияние на него шло из Персии, однако царство достигло взаимопонимания и с римлянами, позволив им считать себя зависимым государством – настолько, что на монетах императора Августа в порядке пропаганды сообщалось о «победе Рима над Арменией». Римляне не стремились тратить силы и средства на покорение столь отдаленного и труднодоступного края, так что существующее положение вещей их вполне удовлетворяло. Когда и как в Армению впервые попали христиане – неясно; впрочем, существуют более или менее достоверные сообщения о сирийских миссионерах II–III веков. За ними хронологически следует куда более драматическая история Григория Просветителя, первого епископа Армении – родственника царской семьи, который в изгнании, в далекой римской провинции Каппадокии в Малой Азии, стал христианином и принес новую религию на родную землю, и его драматической борьбы с царственным родственником Трдатом.

Трдат, известный римлянам как Тиридат, стал царем Армении в 280–290-х годах при поддержке императора Диоклетиана – и сначала, следуя Диоклетиановой политике, относился к христианству враждебно. Своего родственника Григория он сначалаа заточил в тюрьму и жестоко пытал; однако затем, пережив приступ острого психического расстройства, вынужден был обратиться к епископу за советом и помощью. Трдат принял христианство сам и повелел принять его всему своему народу, не исключая и жрецов старой религии: год этого массового обращения неизвестен, но в большинстве счислений он относится к декаде, предшествовавшей победе римского императора Константина на Мильвийском мосту в 312 году. Как видим, Трдат, по сообщениям историков, в своем новоприобретенном благоволении Церкви пошел еще дальше Константина – он сделал христианами всех своих подданных. Конечно, такое всеобщее обращение не могло произойти безболезненно и одномоментно, как в житии Григория; однако с него начинается полное слияние христианства с армянским национальным самосознанием. Родственники Григория унаследовали от него епископский престол, ведущий свое преемство от Каппадокийской церкви, в которой Григорий вырос. Через сто лет после обращения ученый армянский монах по имени Месроп Маштоц разработал новый армянский алфавит. Уже через несколько десятилетий сложилась полная армянская Библия, включавшая в себя одну-две дополнительные книги, не входившие в канон имперской церкви. Эта Библия стала основополагающим текстом армянской книжности, еще более важным и значительным, чем Гомер для греков.

Внешняя политика Армянской церкви

Свою внешнюю политику Армянская церковь начала с укрепления связей с Каппадокией и Римской империей. Именно христиане вывели Армению из состояния равновесия между Римом и восточными державами. В то время как римские императоры, следуя примеру армянских царей, сделали христианство официальной религией своей империи – сасанидские шахи все чаще преследовали христиан, а в V веке попытались завоевать Армению, чтобы уничтожить там христианство и насадить зороастризм. В результате христианство еще более укрепилось в качестве национальной армянской религии; однако Армянская церковь довольно заметно отличалась от прочих. С официальной церковью она порвала после Халкидонского собора (см. далее, с. 248–250); но были и другие местные отличия. Один эпизод из легенды о Григории связан с любопытной чертой армянского богопочитания, сохраняющейся на родине просветителя и до сего дня: в каждой церкви имеется площадка для ритуального закалывания животных в конце богослужения. По легенде, это плод компромисса Григория с армянскими языческими жрецами: они готовы были стать христианскими священниками, но лишь при условии, что он позволит им продолжать традиционные жертвоприношения. После службы жертвенное животное съедали всей общиной.

В 303 году, когда преследования христиан в империи достигли апогея, невозможно было даже вообразить, что пройдет совсем немного лет – и Римское государство, подобно царям Осроэны или Армении, заключит союз с христианством. Однако в IV столетии, начиная с военной кампании Константина I, союз этот стал столь прочен, что определил собой традиционные представления как Греческой, так и Латинской церквей о своем месте в обществе вплоть до XX столетия. Европа провозгласила себя христианским обществом – хотя во многом это общество и оставалось очень далеким от шокирующих максим Иисусовой Нагорной проповеди (см. с. 110). Долгая эпоха «христианского мира» подходит к концу лишь в наши дни – и последствия этой перемены для нас еще таятся в тумане.

Назад: 4. Определение границ (50–300 годы н. э.)

Дальше: 6. Церковь империи (300–451)