Приложение
Письмо Альфонсо Вальдесу

Господин Вальдес,

отвечая на ваше письмо, считаю уместным, прежде чем перейти к остальному, известить вас о том, что дошло до меня относительно тех предметов, о которых вы мне пишете. Итак, сообщаю вам, что когда двор находился в Бургосе, мне было передано, что, вы написали некий «Диалог», в котором содержалось многое порочащее папу и другое, едва ли совместимое с христианством. Я счел своим долгом разузнать об этом деле и, насколько в моих силах, воспрепятствовать ему и поэтому сделал попытку достать вашу книгу, но не смог. В Валенсии, а затем в Монсоне я опять приложил к этому некоторые старания, но увидеть ее мне так и не удалось, и я успокоился. Поскольку ее нельзя было раздобыть, я подумал, что она изъята по вашему распоряжению и уже не ходит по рукам, что вы возвратили ее себе и больше не распространяете.

И вот на днях, будучи здесь, в городе Мадриде, я узнал от многих, что ваша книга разошлась во множестве копий и ее собираются напечатать и разослать в Италию, в Германию и многие другие страны. И все, говорившие мне об этом, высказывали мне величайшее недовольство и почти порицание за то, что я, находясь на посту, доверенном мне его святейшеством, остаюсь прохладен, уже не первый раз слыша о вещи, едва ли не на глазах у меня столь злохулительно написанной против Церкви и против папы. Так вот, когда книга наконец попала мне в руки, прочитав ее и не единожды обдумав, я испытал то огорчение, которое, думаю, почувствует любой считающий себя истинным христианином и слугой папы и императора. Говорю это, чтобы вы знали, что из двух обвинений, выдвинутых против меня в вашем письме, одно бьет мимо: то, что я злословлю вашу книгу со слуха, не видев ее. Еще вы упрекаете меня в том, что я известил императора и сказал, что в вашей книге многое против христианской веры и против определений признанных ее соборов, и что я говорил ему, будто имел с вами об этом беседу, но вы не оставили своего упорства. По вашим словам, вы не можете не попенять мне за то, что я, долго притворявшийся вашим другом, предпринимаю нечто, настолько затрагивающее вашу честь, что вы были не в силах в это поверить. Отвечаю вам: вы должны были верить, что если мое уважение к вам не могло отвратить вас от злого дела, то и ваше не могло отвратить меня от дела доброго, которое было для меня и обязанностью по службе, и нравственным долгом. И хоть я не стремлюсь водить дружбу с недобрыми людьми, но все же удовлетворил долгу дружбы – и, может быть, даже больше необходимого, – когда через моего секретаря Габриэле (как вы сами вспоминаете в вашем письме) известил вас, что до моих ушей дошло, будто вы пишете нечто злое и бесчестящее папу, и просил вас хорошенько подумать и не делать дела, вам неподобающего. А как поступили вы – отказались ли от вашей затеи или же проявили упрямство, – показывает сама ваша книга.

Теперь перейду к вашим словам, что если я утверждаю, будто в «Диалоге» содержится что-то противное христианской религии и определениям Церкви (задевая этим вашу честь), то должен прежде разобраться в нем получше, а вы стоите на всем, что написали. Повторяю: я разобрался в нем и, хорошо обдумав, сказал императору, что в вашем диалоге содержится много высказываний, совершенно нечестивых и противоречащих установлениям Церкви. И, кроме оскорбления, наносимого этим христианской вере, вы наносите его особенно личности папы; ибо злодейски ищете способа лживо его порочить, за что заслуживаете сурового наказания. Я также просил, чтобы его величество сам изволил прочесть «Диалог», чтобы убедиться в правде сказанного мною. Если вы, стало быть, в этом меня упрекаете, – я не очень обеспокоен, ибо знаю, что все добрые люди, которые прочтут вашу книгу, увидят мою правоту и узнают о вашем лукавстве, сопряженном с неблагоразумием и такой путаницей, что не только читатели, но, может быть, и вы сами не сознаете того, что хотели сказать. Разве что вам, увлеченному какой-то злобой, потребовалось изрыгнуть яд клеветы, который вы таили в душе; ибо вы подумали, что нынешнее время благоприятно для самых черных дел. И поскольку главное содержание вашей книги – злословие в адрес папы, как видно каждому и как сами вы признаете, сказав, что перешли в ней границы, говоря дурное о его святейшестве, потому что вас «принуждала сама тема», – думаю, одно это уже делает очевидным для каждого, было ли у меня законное основание донести до императора эту правду, как и все остальное, что содержится в вашей книге. И поскольку при нынешнем разорении Рима совершились дела, никогда прежде не слыханные, вам показалось хорошим способом – среди других, использованных вами для клеветы на его святейшество, – утверждать, будто злодейства, творившиеся папой и его клиром в Риме, намного тяжелее сотворенных солдатами. Вы всячески хотите представить, что разорение произошло по вине папы и по попущению Бога, и в ответ на то, что можно сказать о злодействах солдат, ссылаетесь лишь на «обычай войны» и «суд Божий», утверждая, будто «клирики поступали еще хуже». А в нестерпимой жажде еще более отягчить вину, которую лживо возлагаете на папу и римский двор, позволяете себе уже такое непотребство, что порицаете божественный культ, христианские обряды и обычаи и клевещете на всех, почитающих распятия, статуи Христа и Богородицы и мощи святых. С целью оправдать поднявших руку на Рим, на Церковь и папу, вы прославляете поджоги, разрушения, пытки, святотатства, убийства и любые бесчеловечные и нечестивые дела, какие только можно вообразить. Но ваше намерение настолько возмутительно для разума, богопротивно и противоестественно, что, думаю, вам не удастся убедить ни одного доброго человека, хоть вы и кажетесь сами себе очень красноречивым и разбирающимся в любых предметах, несмотря на вашу молодость. Возможно, вы читали, как некоторые из древних ораторов, желая показать силу своего красноречия, решались восхвалять дела непохвальные. Полагаю, что, следуя подобным примерам, вы пытались подражать Марку Антонию Оратору, который, защищая Норбана, восхвалял народные бунты и мятежи, да так искусно, что убедил слушателей и добился, чего хотел. Однако, на мой взгляд, вам стоило подумать, что ради осуществления вашего намерения вам потребуется быть настолько же красноречивее Марка Антония, насколько злодейства, совершенные при разорении Рима, более жестоки, чем народные бунты и мятежи. А то, в чем вы особенно хотите обвинить папу, в такой мере чуждо истины, что даже если бы все прочее, сказанное в вашем диалоге, было столь правдиво, сколь оно на самом деле ложно, – этого одного хватило бы, чтобы полностью лишить доверия и остальное. И не затем я это говорю, чтобы столь нечестивый язык, как ваш, принялся хвалить папу; ибо не знаю лучшей похвалы, чем порицание со стороны восхваляющих то же, что и вы. Но поскольку своим изложением дела вы способны каким-то образом ввести в заблуждение тех, кто плохо осведомлен о нем, я хочу остановиться на некоторых его подробностях.

В начале вашего «Диалога» вы некоторыми торжественными фразами, мало, впрочем, относящимися к делу, пытаетесь прикрыть то, что имеете в душе, говоря, что невежество в людях столь велико, что вас не удивляют ложные суждения черни о происшедшем в Риме; ибо она сводит религию к внешним вещам и, видя их разрушение, думает, что вот-вот погибнет сама наша вера. Но кто хорошо размыслит над тем, что вы пишете, не останется в неведении о том, какого вы духа. И нет сомнения, что кто чувствует бо́льшую горечь от поруганий, которым в Риме подвергли папу и церковные святыни, – они-то и мудрее, и лучше, и они не чернь и не невежды, как говорите вы, поскольку судят о вещах, важных для Церкви, более здраво, чем вы. Затем вы говорите, что, считая похвальным само святое намерение, которым подвигнут простой народ, вы, однако, порицаете молчание тех, которые должны были бы развеять его заблуждение. Итак, вы клеймите невежеством и ложным суждением ту любовь, которую сами зовете святой, и объявляете, что намерены избавить чернь от заблуждения (с этих же самых слов начинал свои сочинения Мартин Лютер). И говорите, будто хотите сделать это ради славы Божьей, ради спасения христианского народа и в защиту чести императора. Но можно видеть, что вы скорее хотите ввести в заблуждение, чем от него избавить: ибо, пообещав одно, делаете другое. И ваш диалог, по вашим же словам, «выходящий на арену, чтобы раскрыть ваши желания», объявляет тайное намерение вашего сердца. И хотя я намерен отвечать только на письмо, а не на «Диалог», – разве насколько необходимость свидетельствовать правду понудит меня обращаться к нему, – не могу обойти молчанием некоторых вещей, относящихся к папе, ибо знать это важно для тех, кто не имеет понятия о ваших качествах. Ибо не знающий вас никогда бы не подумал, что найдется человек на свете, дерзающий бесстыдно лгать даже о вещах столь общеизвестных.

Отвечать же на прочее в вашем «Диалоге» я не стану трудиться, ибо столь невероятные противоречия и обманы, нечестие и злоба, обнаруживаемые по мере чтения книги, говорят за себя сами, и глаза и уши доброго христианина закрываются сами, не желая видеть и слышать вещи столь гнусные.

Отвечу лишь на то, в чем вы хотите уверить читателя как в главной предпосылке вашей книги: что освобождать от заблуждения находящихся в нем всегда хорошо и что люди, а особенно христиане, обязаны прежде всего другого прославлять Бога, заботиться о спасении народа христианского и о чести государей. Но впадающий в заблуждение никак не может избавлять от него других; хулящий Бога не может прославить Его, вводящий в мысли народа злое мнение не заботится о его спасении; кто увещевает государя творить зло, не чтит государя. И поскольку тема вашей книги (как я уже говорил и вы сами сознаетесь) – клевета на папу, не знаю, кто еще, кроме вас, назвал бы это средством прославлять Бога, спасать народ и чтить императора.

Еще вы говорите в начале «Диалога», что, во-первых, хотите показать, что император не несет никакой вины за случившееся в Риме, тем самым молча признавая, что там совершилось зло, – ибо вина есть там, где есть зло. Затем доказываете, что это было наглядным судом Божьим ради наказания города, где великому поруганию христианской веры сопутствовали все пороки, какие способна измыслить человеческая злоба. И стало быть, кажется, уже не хотите признавать его злом – ведь наказание зла не есть зло, – но объявляете его благом, а во многих местах и большим благом.

Эти противоречия вполне сродни намерению, отмеченному как злобой, так и печатью невежества, легкомыслия и тщеславия, которые вам не терпится выставить напоказ. Ибо, заявив в начале «Диалога», что не намерены дурно говорить о папе, вы признаёте, что о его личности не сумели бы судить, если бы даже захотели; но тут же начинаете рассуждать об обязанностях папы и, дав свое определение их, утверждаете, что его святейшество не только не делал того, что обязан был делать, но делал все прямо противоположное. Пользуясь бесчестными наветами и гнусностями, не останавливаясь ни перед чем, вы лживо обвиняете его, приписывая ему то, что было бы слишком тяжко даже для самого преступного человека на свете. И это представляется мне попыткой доказать первое ваше утверждение: что император не несет никакой вины за произошедшее в Риме. Насколько вам это удается, может судить любой.

В доказательство второго вашего утверждения – что это было наглядным судом Божьим – вы, насколько вижу, очерняете все, что делалось в Риме раньше. Упомянув о многих обманах и неблагочестии клира, вы обращаетесь к порицанию тех, кто почитает реликвии святых и образы Христа и нашей преславной Госпожи, и говорите, что под прикрытием этого некоторые священники обманывают невежд и простофиль, чтобы выманивать у них деньги, заставляя поклоняться фальшивым мощам. Вы усердно доказываете, что Бог и святые не ищут ни золота, ни серебра, ни в чем таком не нуждаются и не услаждаются никакими предметами; что не требуется посвящать Богу ничего телесного, но лишь душу, чистую от грехов, и что то, что жертвуется на Церковь, гораздо лучше давать бедным, и что лучше помогать им в их нуждах, чем украшать алтари и делать ковчеги для мощей; и что Христос не пекся о богатствах и временных благах. Далее вы называете весьма преступным, что священник, находясь в смертном грехе, служит мессу и принимает Святые Дары, и здесь же осуждаете сговоры, тяжбы, раздачу церковных должностей и канонизации. Итак, говоря обо всем, что совершается в Риме, вы вспоминаете дурное и пытаетесь скрыть доброе. Затем переходите к тому, что священники, принимая Христа в состоянии греха в свое тело, которое должно быть чистейшим храмом, наносят Ему большее оскорбление, чем солдаты, введя лошадей под своды храма Святого Петра.

Говоря это и многое другое подобное в своем «Диалоге», вы всячески подводите к заключению, что бедствие Рима – дело не только не вредное, но полезное для христианства, и этими доводами, столь плохо идущими к делу, что стыдно и называть их доводами, доказываете (в собственном самомнении) следующее ваше положение: что все это бедствие было якобы наглядным Божиим судом.

В самом деле, любые несчастные случаи, сколько их ни есть, можно назвать совершившимися по суду Божию, ибо без Его воли не происходит ничего. Но это не доказывает вашей правоты и не препятствует распознать в ваших речах злонамеренность, делающую более чем вероятным подозрение, что вряд ли вы добрый христианин. Вы приводите настолько произвольные и ребяческие доводы, что кажется приличнее не отвечать на них вовсе. Но все-таки я не оставлю их без краткого ответа, которого, по моему убеждению, будет вполне достаточно.

Те священники, которые обманывают народ фальшивыми мощами, чтобы разжиться деньгами, а равно и те, которые принимают Святое причастие в смертном грехе, совершают величайшее преступление, и те, что из неудержимой алчности беззаконными путями ищут имений, преступая заповеди Христа и человеческие законы, суть худшие из людей: отрицать это не станет никто из благоразумных. Но в моем уме не укладывается, как додумались вы привести эти недостойные дела в доказательство того, будто невеликое зло – грабить реликвии, хоть истинные, хоть ложные, будто убивать клириков, обнажать алтари, осквернять всякую церковную святыню, разорять церкви, превращая их в конюшни, – малый грех, по той причине, что, с другой стороны, имеются такие клирики, которые служат в смертном грехе, занимаются тяжбами, а может, и продают церковные бенефиции. Поистине, найдется ли кто столь невежественный, который не понимает, что прилагать к одним беззакониям другие – не значит их пресекать и нельзя исправить зло, делая еще худшее зло. А поскольку именно это и есть главное, на чем вы утверждаетесь, я думаю, что ответил вам достаточно.

Кроме того, скажу, что если и имеются дурные священники, то имеются и добрые, которые не принимают святых таинств в смертном грехе и не делают таких дел, о которых вы говорите, но суть верные друзья и слуги Бога, поистине благочестивые. Равно как есть многие, которые умеют достойно почитать, и почитают, мощи святых как подобает, то есть воздавая честь не мощам ради их самих, а ради того, что они представляют, и через видимое возводя мысль к созерцанию невидимого. А в таком случае, даже если мощи окажутся фальшивы, почитающий их не совершает греха идолослужения, ибо благ любой повод, возбуждающий в душах поклоняющихся усердие чтить и молить Бога с таким жаром веры, что благодаря ему мы подчас видим и чудеса. И если бы даже в каком-нибудь храме был крест, сделанный из виселицы или из чего-то другого столь же низкого, а все люди, думая, что он сделан из истинного Крестного древа, украшали бы его самоцветами, золотом и серебром, – они не только не погрешали бы, но могли бы и удостоиться многих Божьих милостей.

И если бы даже были там священники, обманывающие народ и через это ищущие обогащения, то разве можно покарать их, срывая украшения с этого креста и со всего остального, находящегося в церкви, убивая мужчин, женщин и детей, насилуя девиц, грабя, поджигая, все заливая кровью? И если какой-то дурной и преступный священник, встав от ложа женщины, идет с этим грехом служить мессу и причащаться святых таинств, – неужели те, которые разграбляют святую скинию и бросают освященную Жертву наземь, по этой причине перестают быть мерзейшими святотатцами, недостойными жить на земле? Полагаю, что оправдывать или приуменьшать грех святотатства, да еще и таким способом, как делаете вы, – величайшее нечестие. Да и доводы, приводимые вами, неуклюжи и не попадают в цель, не говоря уже о том, что это скорее не доводы, а богохульства.

Все мы знаем, что Бог и святые не заботятся о вещах и не нуждаются в них. Но люди любят вещи; и когда они, отнимая вещи у себя, ради любви к Богу подают их кому-то другому, это ясно показывает, что их любовь велика и сильна. А это и угодно Божьему величию, которое точно так же не имеет нужды в наших постах, паломничествах, молитвенных правилах, хождении босиком, отшельничестве, когда кто ест желуди и пьет одну ключевую воду, – но Ему весьма угодно пламя любви, побуждающей людей совершать эти дела ради желания послужить Ему. По той же причине угодны ему и те, которые украшают свои церкви, распятия, реликвии и образы святых, жертвуют деньги на поправку храмов и алтарей в знак послушания и благоговения. И если вы помните, в Евангелии от Матфея Христос, очистив прокаженного, сказал ему: «Пойди, покажи себя священнику и принеси дар, какой повелел Моисей, во свидетельство им». Вы же под словами, на первый взгляд добрыми, скрываете яд злобы и, принимая на себя личину милосердия, увещевая помогать бедным, хотите лишить чести культ и обряды Церкви, что отнюдь несообразно, ибо можно и чтить святыни, и заботиться о бедных. И пусть Бог не нуждается в вещах – однако весьма уместно для разнообразных церковных предметов использовать золото, серебро и другие драгоценности. Вы же в своем предложении обратить деньги в пользу бедных, как мне представляется, захотели подражать Иуде, сказавшему: «Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим?» И Христос упрекнул его словами: «Оставьте ее… ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда». И евангелист Иоанн отмечает в этом месте, что Иуда сказал это не потому, что заботился о бедных, а потому, что был вором и любителем денег.

Итак, богатства, каким-либо образом расходуемые в честь Бога, суть добрые траты. И, принимая как службу богатства, уделяемые на совершение священнодействий и на украшение Его храмов, Бог часто карает злодеев, нечестиво простирающих к ним руки. Яснейшие свидетельства этого весьма многочисленны, и не было никогда ни одного народа столь варварского, имей он понятие пусть даже не об истинной религии, то хотя бы о самом имени религии, чьи законы, обычаи и нравы не считали бы святотатство гнуснейшим из преступлений. Не только полководцы, не только морские корсары, но даже иные разбойники, грабящие на большой дороге, воздерживались и ныне воздерживаются посягать на святыни. И если перечтете древнейшие истории, начиная со времен Трои, найдете в них примеры эпидемий, моров и иных бесчисленных казней, постигавших войска за святотатство. Разве не видите, какие похвалы воздаются Помпею за то, что он, будучи в Иерусалиме, не стал прикасаться к тайне святого святых в Соломоновом храме? Или Марку Марцеллу за то, что он в Сиракузах сохранил столько храмов и статуй? Или Юлию Цезарю, почтившему в Египте храм Осириса? Или Масиниссе, который, получив от одного из своих военачальников весьма большие и прекрасные слоновые бивни, как только узнал, что они взяты в храме Юноны, немедленно послал галеру и людей с приказом вернуть их в тот же храм? Их показывали там еще многие годы спустя; и на них было написано африканским письмом, что Масинисса получил их, не зная, откуда они происходили, а как только узнал, тут же послал вернуть их назад.

Но поскольку я думаю, что еврейские дела памятны вам лучше, чем римские, вам следовало бы помнить о написанном в четвертой главе Второй Маккавейской книги. По причине того, что Иерусалимский храм был полон золота, серебра, драгоценных камней и денег, пожалованных туда Селевком, царем Азии, и другими монархами, Аполлоний, обладавший Сирией и Финикией, послал в Иерусалим некоего своего слугу Илиодора, и тот, против воли священника войдя в храм, чтобы вынести его сокровища, был жестоко наказан: явился всадник на внушающем ужас коне, и конь, избивая Илиодора копытами, повалил его на землю, а двое также чудесно явившихся юношей исхлестали его бичами до того, что он, умоляя о пощаде, был вынесен из храма ни живой ни мертвый. Также и многие другие, как можно прочесть в еврейских историях, впадали в беды из-за греха святотатства. Разве не помните, как в Первой книге Царств говорится, что, когда Давид вывозил ковчег из дома Аминадава, Оза дерзнул коснуться ковчега, чтобы он не упал с колесницы, и Бог тут же поразил его смертью? И что в книге Деяний апостольских пишется об Анании и его жене Сапфире, которые, продав свое поле, сохранили часть денег для себя и только остаток принесли к апостолам; и поскольку утаили они, что продали поле за бо́льшую цену, чем отдали, то оба немедленно умерли по суду Божию?

Видите теперь, извиняют ли солдат, забравших из церквей Рима то, на что они не имели права, и простерших руки к дарохранительнице не чтобы защитить ее от падения, но чтобы похитить ее и нанести ей крайнее бесчестье, ваши слова о том, что якобы клирики поступали хуже и что Бог заповедает не заботиться о вещественном? Но Бог, который тот же, что был всегда, который тогда столь же мало нуждался в золоте и серебре, сколь и ныне, как сказано в книге Исхода, повелел, однако, Моисею сказать евреям, чтобы они приносили начатки и отдавали их священникам; и были среди этих приношений золото, серебро, украшения и драгоценные камни, ткани фиолетовые, пурпурные и других цветов, масла и душистые мази. Еще Он пожелал, чтобы они создали святилище и скинию из разнообразных пород ценного дерева, покрытые золотом, а также фигуры серафимов, венцы, кольца и сосуды, и все это из самого чистого золота, и колонны с золотыми навершиями и основаниями из серебра, и алтарь, также весь отделанный золотом. И заповедает Он всему народу платить по числу душ, как богатым, так и бедным, чтобы деньги направлялись на потребы скинии, и обещает, что это будет полезно их душам. А еще повелевает украсить одежды Аарона золотом и драгоценностями так, что и описать невозможно. Из этого вы можете понять, что как в те времена Богу было угодно, чтобы Его храм, алтари и скинии были украшены золотом и драгоценностями, а облачения Его священников были столь богаты и драгоценны, то и теперь неугодно Ему, чтобы их грабили, обдирали и портили. И хотя тогда же Он допустил, что войско евреев было разбито и рассеяно, а ковчег Завета – захвачен филистимлянами, и этот разгром совершился также по суду Божию, как говорите вы о нынешнем, римском, разгроме, – но Сам же и показал, что не терпит этого святотатства со стороны филистимлян: повсюду, куда они привозили ковчег, Он посылал смерть и пагубу жителям тех мест; и филистимляне отослали ковчег в Иерусалим со многими золотыми дарами, чтобы умилостивить Бога. И добрые люди не говорили тогда, как говорите вы, будто Бог допустил это ради большего блага и будто священники поступали хуже, чем солдаты; но все испытывали крайнюю скорбь. Вот и Илий, услышав известие о разгроме войска и о гибели двух своих сыновей, терпеливо выдержал это; но, когда узнал, что пленен ковчег, почувствовал такую боль, что тут же и умер.

Думаю, если кто способен разузнать об этом, обнаружит, что и многие добрые прелаты и монахи святой жизни во время нынешнего разгрома Рима умерли от скорби, видя, как святыни подвергаются такому бесчестию, что страшно и описывать. И хоть я поистине глубоко сочувствую добрым клирикам, бывшим в Риме (ибо невозможно утверждать, что таких там не было) и жестоко умерщвленным, как только в город ворвались солдаты, но еще больше сострадаю выжившим, которые принуждены были видеть собственными глазами то адское зрелище, которое так отменно оправдывает ваш Лактанций, с превеликим удовольствием слушая рассказ архидиакона. И не могу не думать о неутолимой печали, горе, потрясении, о желании смерти, о смятении, о слезах и стонах старцев, столько лет проведших в этой святой церкви, которым много раз случалось собственными руками вынимать для показа святой Убрус Христов, при величайшем благоговении народа, при разноязыких восклицаниях паломников, приходивших почтить эту благословенную реликвию, называя ее великой милостью Бога… Теперь же они видели, как по алтарям и кельям, бывшим обителями молитвы, дерзко, в ярости, в жажде крови, в поисках золота и серебра рыщут вооруженные солдаты, убивая мужчин и женщин, юных и старых, и даже малых детей, повергая на землю столько священных реликвий, столько почитаемых изображений, мощи и кровь святых мучеников, смертью своею засвидетельствовавших, что они любили Христа больше жизни.

Что должны были думать видевшие, как перед их глазами обрушили на землю ковчег для главы святого апостола Андрея, вырезанный из мрамора с прекрасными украшениями, куда папа Пий II с великим благоговением, вместе с сонмом кардиналов и прелатов, возложил ее собственными руками и где до сих пор видно высеченное на том же мраморе свидетельство, что Великий Турок послал эту главу папе из самого Пелопоннеса в почетнейший дар, а недалеко от нее, в другом ковчеге – наконечник копья, пронзившего ребра Христовы, тоже с великим торжеством присланный одним из султанов в дар папе Иннокентию VIII! Те, кто видел, как эти священные реликвии, посланные турецкими императорами нашим понтификам, с таким почтением и благоговением народа были помещены в храме апостолов, как в подобающем для них месте, теперь были вынуждены смотреть, как в том же храме их попирают и топчут ногами люди, называющие себя христианами, воюющие под знаменами католического императора! Пусть подумает тот, в чьем сердце теплится хоть искра христианского благочестия, как можно было это вынести, как не разорвались от скорби эти сердца, как не лишались чувств добрые люди, видевшие это!

Но пусть все это творили нечестивые и преступные солдаты, не знающие ни закона, ни страха Божия, пусть было среди них множество еретиков и иудеев, пусть благочестивые люди вынесли это несчастье, насколько было в их силах. Но чтобы в собственном доме императора, государя столь благочестивого, справедливого, добродетельного, нашелся некий секретарь, оправдывающий столь мерзкое нечестие и тем самым публично выказывающий себя врагом христианских обычаев и обрядов, представляется мне столь нестерпимо чудовищным, что, даже видя это, я не решаюсь верить глазам. Поистине, вы и есть такое чудовище, ибо не только оправдываете это нечестие, но и прославляете его, и в своей отлично составленной речи показываете весь ваш талант и ораторское мастерство, используя множество риторических приемов – обобщения, гиперболы, литоты – так, как вам кажется уместным. Среди прочего я отметил, с каким удовольствием в иных местах вы украшаете вашу речь шутками и остротами. Думаю, вам показалось удачной находкой – из того, что святые, находясь в этой жизни, не пеклись о вещественном, сделать вывод, что тем менее пекутся о нем после смерти: вы как бы хотите доказать, будто святым приятно обнажение их останков от всего того, чем они пренебрегали, ходя по земле.

Эти ваши шутки кажутся мне вовсе не смешными и недостойными доброго христианина; вы точно решились подражать тирану Дионисию, который, увидев в одном и том же храме статуи Асклепия с бородой и Аполлона без бороды, сказал, что нехорошо быть сыну более старым, чем отец, и отнял у статуи Асклепия золотую бороду. Точно так же, обнаруживая, что какие-нибудь из идолов держат в руках золотой венок или что-то еще ценное, он забирал это, говоря, что они сами протягивают это ему, или еще говорил, что мы каждодневно выпрашиваем у богов каких-то благ, и, когда они сами нам предлагают, незачем отказываться. Вы же, подобными остротами против христианской религии выказывая глумление и презрение к ее обрядам, к установлениям Церкви, ко всему священному, думаете насмешить других, говоря о «кафтане Святой Троицы», о «частице потока Кедрон», о «ветхих чулках святого Иосифа». Вы рассказываете о немце, который, надев на голову кардинальскую шляпу, нес на плече бочонок вина, о солдатах, которые выводили епископов с виноградными венками на головах для продажи на Камподеи-Фьори и проигрывали их в кости и карты! Вы благодарите тех, которые держали этих епископов в тюрьмах! И так же, как все остальное, ради смеха, рассказываете о ревизоре, разбившем образ Мадонны; а ведь этому человеку, на мой взгляд, следовало вести себя умереннее, то есть перенести образ на другое место и дать правильное наставление народу, рассказав, насколько большее достоинство имеют Святые Дары по сравнению с образом; но столь враждебный поступок не был достоин того, чтобы отзываться о нем с такой радостью и похвалой. А если вы возразите мне, что сами не хвалите ни того ни другого, а лишь передаете беседу двоих, спорящих друг с другом, отвечу вам: и нам тоже знакома эта ученая манера писать в виде диалогов. Мы знаем, что в обычае у платоников было все делать предметом спора, но ничего не утверждать. Но вы не столь осторожны на письме, чтобы не было понятно, чьи суждения в диалоге вы одобряете, а кому предоставляете высказать тысячу невежественных суждений, чтобы легче их опровергнуть. Ясно, что мнения Лактанция – это ваши мнения, и Лактанций – это вы. И для вас будет вполне законным сменить имя и отныне называться Лактанцием.

Что касается сказанного вами о тяжбах в Риме, конечно, добро было бы извинить их. И спрошу вас: было ли где когда, чтобы люди не ссорились? В какие времена не было несогласий и противоречий между людьми? И нет сомнения, что из двух судящихся один прав, а другой нет, но подчас и оба считают себя правыми. Так что, во всяком случае, добрых в этих тяжбах не меньше, чем дурных. А если вы скажете, что добрые еще до тяжбы должны отказаться и от нее, и от имения, за которое судятся, – я отвечу: из этого скоро произошло бы совершенно неподобающее: все дурные стали бы богачами, а все добрые – бедняками, что было бы отнюдь не на всеобщую пользу христианского мира. Такие совершенные качества, как презрение к вещам и любовь к бедности, не заключены в человеческой природе; во всяком случае, они не всеобщи. Как известно каждому, согрешать свойственно человеку, и Христос всегда прощал согрешивших, если те просили Его от чистого сердца. И если человек согрешает, будь он даже священником, еще нет причины говорить, что он не христианин. И не следует ради этого изводить под корень всех священников, лишать их имущества, пытать их, убивать, сжигать церкви и делать им столько зла, сколько хотите вы, чтобы им делали.

Но вам недостаточно обосновывать ваше мнение подобными замечательными аргументами; вы, чтобы вам никто не мог возразить, все сваливаете на Бога, утверждая, будто случившееся в Риме дозволил Он сам, желая произвести из этого «большее благо». Честно говоря, мне кажется, уличные воры и разбойники подчас говорят о религии более разумно и учтиво, нежели вы. Ибо, когда их предают в руки правосудия, чтобы обезглавить, они, не имея, что сказать в свое оправдание, просят о милости со словами, что это дьявол внушил им сделать такое-то зло, пытаясь на него возложить вину за свое преступление. И это гораздо более пристойно, чем делаете вы, возлагая вину на Бога и говоря, будто Он дозволил это ради большего блага. Вы подгоняете слова к этому термину «дозволил», рассчитывая, что нельзя будет распознать ваше намерение. Но очевидно одно: дозволение Бога в этом случае состояло не в чем ином, как в том, что он не возбранил этому войску, оставив его при его свободной воле. При желании оно могло удержаться от тех злодеяний, которые совершило, – злодеяний, порожденных скорее подстрекательством дьявола, чем попущением Божиим, на которое точно так же можно сослаться в извинение тех зол, которые, по вашим словам, творят священники и все остальные люди на свете, как ссылаетесь вы в извинение дел, сотворенных солдатами в Риме, – ведь, конечно, ни одно дело не совершится, если Бог не допустит ему совершиться.

Более же верным и более христианским суждением было бы сказать, что Бог допустил столь тяжкое и жестокое гонение на свою Церковь, чтобы и папа, и кардиналы, и прелаты, и все терпеливо пострадавшие заслужили награду на небесах, чем говорить, что это было наказанием их пороков. Ибо, если рассмотрите самое начало нашей веры, найдете, что вся она утверждается на терпении гонений и что истинные христиане не избегают их, подражая Христу, который, будучи Богом, соизволил претерпеть великое поношение и позорную смерть. И истинными подражателями Его были мученики, а не тираны, наполнившие могилы теми святыми костями, которые вы так осмеиваете и вокруг которых поднимаете столько шума за то, что христиане почитают их, оправляя в золото и серебро. Вы так восхваляете тех злодеев, которые их обдирают и обкрадывают, будто желаете доказать, что заповедь направлена не столько против воров и разбойников, собирающих себе имение насилием, убийством и пыткой, сколько против тех, кто тратит его на украшение церквей и реликвий святых. Так что по-вашему выходит, будто убийство и разбой суть великое добро и творящий это ради присвоения чужого имущества умеряет и исправляет грех тех, кто желает имущества.

Итак, приведенный вами довод, по-моему, того же сорта, что и другие, что и все учение, последователем которого вы себя выказываете. Поистине, оно сильно разит лютеранством (назовем это так) и мнениями других еретиков, которые были пообразованнее вас, но, возможно, не имели худшего, чем вы, устремления воли. Правда, вы стремитесь прикрыть и приукрасить ваши суждения тем, что вставляете их в диалог на кастильском языке и употребляете притворные слова; но в конце концов, уставши притворяться, говорите, что «Бог дозволил появиться Лютеру», смягчая термином «дозволил» ваше лукавое лицемерие: кажется, и вину за Лютеровы злые дела вы хотите возложить на Бога, и в сильном возбуждении порицаете папу и прелатов, вменяя им в грех его отлучение.

Несомненно, вы многое себе позволяете и высоко о себе мните, если не просто посреди Испании, но в самом доме императора осмеливаетесь публично защищать и поддерживать худшего врага и злейшего еретика, когда-либо восстававшего против церкви Христовой. Не знаю, какое нужно более ясное свидетельство, что вы лютеранин, чем это: ибо малого недостает, чтобы вы потребовали заживо вписать его во святые. А чтобы уже не оставалось ни малого сомнения относительно ваших намерений, вы повторяете и одобряете все его суждения, – так что вполне понятно, ради какой цели вы с таким страстным желанием просили епископа Альгеро добыть для вас у папы бреве, позволяющее вам читать книги Лютера. Ибо и безо всякого бреве вы так хорошо в них поднаторели, что дерзаете рассуждать, как полезно было бы изменить многие древние установления Церкви и отвергнуть многие вещи, утвержденные на соборах. И можно понять: то, что говорите вы о статуях и мощах святых, говорит на самом деле Лютер; равно как и о том, что клирикам нужно вступать в брак, о том, что доходы Церкви должны распределяться рукою мирян, что следует отменить бо́льшую часть празднуемых ныне праздников, дозволить есть мясо в пятницу и субботу, в навечерия праздников и в Великий пост, о том, чтобы сделать каждого епископа папой в своей епископии, – все это и многие другие вещи, похваляемые вами, суть в чистом виде учения Лютера.

Но не хочу углубляться далее в эти предметы; ибо хотя защита дела Церкви и христианской религии – долг любого доброго человека, тем не менее теперь я предоставляю это дело тем, кому оно специально поручено, чтобы не брать на себя чужие обязанности. Я хотел бы перейти к тому, что касается личности папы, о котором вы говорите столь неуважительно, с такой злобой, что не знаю, можно ли христианину, оставаясь в пределах меры, говорить так даже о турке. Эту часть я оставил напоследок, чтобы лучше закрепить ее у вас в памяти. Здесь вы оправдываетесь двумя средствами: одно из них – сама тема, которая вас якобы вынудила, а второе – то, что вы «не можете оправдать императора, не обвинив папу». На первое я вам отвечу следующее: если тема вашего «Диалога» – злословие в адрес папы (как ясно видно и как вы сами сознаетесь), то за нее вам не следовало браться, ибо понтифики священны. И столь разнузданное злословие не допускается нигде и ни в какие времена не допускалось никаким законом. Даже и древних комиков, таких как Аристофан, Евполид, Кратил, Луцилий, упрекали в том, что они, бичуя пороки, указывали на лица; и наша сатира, происходящая от той комедии, тоже бичует пороки, но на лица не указывает. Вам также подобало бы знать, что законы вашей страны сурово карают тех, кто пишет сочинения, направленные против кого бы то ни было. И когда это так, вам кажутся честной и похвальной темой для вашей книги яростные нападки на папу, да еще с такой злобой, с такими вымыслами и столь явной ложью? Все лишь ради того, чтобы показать вашу ненависть и безрассудство?

Итак, чтобы уже сделать очевидным для всякого, что книга ваша наполнена обманами, в ее начале вы отнекиваетесь, говоря, будто ничто из сказанного в книге не говорится в осуждение достоинства и личности папы, так как подобает чтить достоинство каждого, а о личности вы не сумели бы сказать дурное, даже если бы хотели, – но тут же прибавляете, что разгром Рима произошел оттого, что папа пренебрегал исполнением своего долга, но делал противоположное ему, что он хотел воспретить императору отправлять правосудие, что он старался на погибель христианскому миру ради увеличения своей земной власти, что он поступал во всем противно учению Иисуса Христа и что по этой причине не может быть даже просто христианином, а тем более папой. Вы приписываете ему все поджоги, разрушения, убийства, святотатства и прочие нечестия, совершенные не только в Риме, но даже и в Ломбардии, сравнивая его с Нероном, Дионисием и Иродом, жесточайшим образом порицая помогавших ему делать столь отвратительные дела, и, призывая во свидетели Иисуса Христа и Его кровь, расцвечиваете риторическими красками эти злодейства, совершенные, как вы утверждаете, по его вине. И вы считаете, синьор Вальдес, что в этом нет злословия? Вы считаете, что остались верны тому, что пообещали в начале «Диалога»? Вы думаете, что это и есть «уважать достоинство и лицо папы»? Вы верите, что хорошо прикрыли вашу ложь в остальной книге тем, что высказали в самом ее начале ложь столь бесчестную и явную?

Но нет необходимости извинять то, что извинительно в глазах всех добрых людей. И я считал бы себя оскорбившим папу, если бы принялся защищать его в том, в чем вы безрассудно его обвиняете. Даже подвергнувшись столь тяжкому удару судьбы, его святейшество не до такой степени несчастен, чтобы чистота его жизни и его святые устремления не были хорошо известны людям добрым и всем, чьи глаза не закрыты завесой злобной зависти и ненависти к христианской вере, – ненависти, так ослепившей ваш рассудок, что вы не сумели отличить правду от лжи. Я хочу ответить лишь на некоторые пункты, на которые вы особенно напираете, чтобы люди, неосведомленные в этом, не оказались обмануты.

Во-первых, скажу, что между папой и императором не было противоречий, как вы ложно утверждаете, и что папа никогда не желал войны ни с императором, ни с кем-то другим и ничем не хотел обидеть императора, но лишь имел намерение осудить неслыханные дерзости и вымогательства, которые творило войско его величества на землях Церкви, то есть в Парме, Пьяченце и в остальной Ломбардии. А о том, сколь они были невыносимы, насколько выходили из всяких границ, свидетельствует разорение самого цветущего города, который только был в мире в наши времена, Милана. Еще и потомки будут помнить, что этот город, бывший щитом для войска императора против его врагов, оборонявшийся с такой верностью ему и с таким упорством против них, вынесший столь жестокую осаду, голод, разруху, столько смертей, – был после этого так бесчеловечно разграблен и разрушен самим же императорским воинством, что его жители как милости просили себе права уйти из него навечно, покинув имущество, дома, древние очаги, родной край. Правда заключается в том, что папа желал обуздать это войско, ради чего заключил союз с Францией и венецианцами, полагая, что у него не остается другого выхода. И что это правда, вот вам самое ясное доказательство, какое только можно представить.

Когда дела складывались так, что папа занял значительную часть Неаполитанского королевства, и его флот стоял у Неаполя, а войска его и его союзников были целы и невредимы, он позаботился о перемирии с вице-королем Неаполя Шарлем де Ланнуа, с намерением лично прибыть в Барселону для переговоров с императором о всеобщем мире. Но, в силу превратности фортуны, последствия этого перемирия оказались плохими, а его прибытие в Барселону – сорвано тем бедствием для нашей религии, о котором говорить будут всегда, но не так, как говорите вы. И когда папа условился с вице-королем о тех владениях, которые тот держал от лица императора, когда уже выполнил соглашение, вернув Аквилу и Салерно, отведя флот и разоружившись, как тот, кто чувствует себя в безопасности, – тут на него и налегло императорское войско во главе с герцогом де Бурбоном. И всем известно, каким образом это было. И поскольку, возможно, вы, вместе с иными подобными вам, скажете, что папа заключил перемирие не затем, чтобы ехать в Барселону, спрошу вас: а зачем тогда он это сделал? Ибо если он имел намерение досадить императору, то странно, что он, находясь в благоприятных обстоятельствах и имея в войне успех, будучи понуждаем со стороны союзников протестами и угрозами, отказался биться до победы, которую уже держал в руках. Ибо, как известно, он не только разоружился и отдал все, что захватил, но и предлагал деньги императорскому войску.

Таковы были условия перемирия, которое вы так очерняете, говоря, будто оно было оскорбительным для императора и роняющим его честь. И я вовсе не в силах понять, каким образом ваш тонкий ум сделал подобный вывод. Вы говорите, что папа заключил перемирие, зная, что император не сможет прокормить свое войско восемь месяцев без денег, если оно не воюет, и поэтому ему было необходимо, чтобы оно разошлось, и тогда папа рассчитывал его уничтожить? Но это мнение мало того что ложно, но и достойно смеха, потому что в течение восьми месяцев, на которые заключено было перемирие, папа, понятное дело, или приехал бы в Барселону, или бы не приехал. Если бы он приехал, стало бы ясно, что он не хочет уничтожить войско императора; а если бы не приехал, то я утверждаю, что перемирием он не смог бы нанести никакого вреда или помехи императорскому войску, но скорее оказал бы ему много блага и пользы. Потому что, во-первых, папа дал бы ему денег, а кроме того, из четырех неприятельских войск, противостоявших императорскому, увел бы одно – свое, и остались бы только три. Поэтому неосновательно говорить, будто императорское войско не могло прокормиться, если бы не вело войну в течение этих восьми месяцев: вполне могло оно воевать в свое удовольствие и даже лучше, чем раньше, не имея такого сопротивления. Могло сражаться с французским войском или же с венецианским и флорентийским, завоевывать города и так кормиться, тем более когда папа, как я уже сказал, снабдил его деньгами. Но если мы не хотим отрицать совершенно очевидное, папа твердо решил ехать в Барселону и уже дал распоряжения в Риме о том, что должно делаться во время его отсутствия, то есть был полностью нацелен на мир. И, желая увидеть его достигнутым, не уклонялся ни от опасности на море, ни от изнурения дальней дорогой, ни от какой другой тяготы, так что не папа был препятствием к миру, а те, которые считали себя имеющими мало, а хотели – любым способом – иметь много, и ради этого нанесли бесчестие императору, под прикрытием имени его величества учинив дело, неслыханное по своей чудовищности.

Но не имей мы даже других доказательств того бесконечного желания мира, которое было у папы, – дела, совершенные им по выходе из тюрьмы, дают понять, что́ было у него на душе до того, как он в нее вошел. Ибо, претерпев от императорского войска столько оскорблений, сколько я и при желании не смог бы исчислить, он все их забыл ради любви к Иисусу Христу. Поскольку искать отмщения обидчикам казалось ему препятствием к миру, он по доброй воле их простил – и не тогда, когда кто-то мог бы сказать, что он прощает их против воли, но когда эти его обидчики были теснимы французским войском и находились в большой нужде, терпя осаду в Неаполе. Притом что французы, венецианцы и флорентийцы не только побуждали, но принуждали его и даже грозили, одновременно делая ему всевозможные предложения, он не уклонился от своего первоначального намерения, но избрал за лучшее претерпеть страдание, остаться на милость французов, лишиться земель, которые у него отняли венецианцы, жить вне своего отечества, в нищете, без власти, нежели дать повод к новой войне. И в то же самое время он послал своих нунциев к императору, прося и умоляя его принять попечение о мире и покое всего христианства, а также написал к королям Франции и Англии, предлагая все средства, которые представлялись его святейшеству возможными для достижения этого.

И вы считаете, синьор Вальдес, что тем самым папа «творил дела, противоположные его обязанности»? Вы считаете, что это и есть «воздавать злом за добро», «разжигать новую войну», «сеять несогласия между согласными»? Ведь вы же говорите, что он именно это и делал? Вы думаете, что тот, кто не является подражателем Христа, смог бы простить столько обид и бесчестий, – когда его столько держали в неволе, как разбойника; когда он не мог ни есть, ни пить, ни спать иначе как по воле стерегших его посреди охватившей город заразы? Когда его принуждали давать бенефиции тем, кто убивал его клириков (по какой причине эти бенефиции и оказались праздны)? Давать отпущения по требованию любого подлого солдата из императорских войск? И все это при ежедневных угрозах, что его отведут в Гаэту, или убьют, или повесят заложников, или сожгут и до конца опустошат Рим? Когда он видел, как у него на глазах разграбляется дворец Святого Петра и весь Рим, а из него тем временем выжимали громадную сумму денег? Видел, как разрушается замок и все укрепления святой Церкви, а его насилием заставляли производить в кардиналы и продавать церковное имущество для оплаты войска, которое не пошло освобождать Гроб Христов в Иерусалиме, но пришло в Рим разрушать гробы апостолов и мучеников и проливать кровь в жесточайших пытках и невиданных способах убийств?

И вы думаете, спрашиваю вас, синьор Вальдес, что папа, выдержавший все эти гонения столь терпеливо и, когда его раны еще кровоточили, выказавший такое самообладание, не стал искать отмщения, но приложил все усердие к достижению мира и к тому, чтобы его врагам, столько его истязавшим, не причинилось никакого зла, – вы думаете, такой папа достоин, чтобы его называли зачинщиком и поджигателем новой войны? Чтобы говорили, будто он вступил в сговор с королем Франции на погибель христианству; будто он разрушил и разорвал мир между императором и королем Франции; будто по его вине Венгерское королевство подверглось нападению турок; будто, напоминая его величеству о необходимости военных приготовлений против турок, он в то же самое время секретно готовился к войне против его величества; и будто один он несет вину за разорение Рима? Вы думаете, что этот папа настолько обезумел, что хотел кусать и грызть собственные члены? И что сын поневоле должен был связать отца, чтобы тот его не убил? Думаете, что если отец, имея некое несогласие с сыном, возвращает ему взятую у него часть его имения и, видя его идущим навстречу, повергает оружие на землю и, безоружный, спешит к нему, чтобы обнять, – что отец тем самым грозит сыну убийством? Вы полагаете, что его достойно приравнивать к Нерону и тирану Дионисию, как вы и делаете?

Откуда выкопали вы, будто папа давал другим инвеституры на страны, принадлежащие императору? Откуда узнали вы, что это папа впустил короля Франции в Италию? Что императору никогда не удавалось добиться от папы, чтобы он оставался беспристрастным и нейтральным и не стремился к нарушению мира? Зачем вы это говорите, когда весь мир знает, что он никогда не призывал ни к чему другому, кроме мира, и что только за этим послал кардинала Сальвиати в Испанию?

И кто вам наплел, будто папа и слушать не хотел убеждавших его договориться с Бурбоном? Ведь всем известно, что при первой же возможности он согласился с переданным ему во Флоренции запросом Бурбона в придачу к шестидесяти тысячам дукатов, которые войско обязывалось возвратить, добавить сорок, а потом еще пятьдесят. Папа согласился на все, хоть и не знал, откуда взять деньги, чтобы угасить пожар войны, – но и этих сумм оказалось мало. Кто дал вам право так бесстыдно лгать на папу и на многих благородных господ, которых имена вы и произносить недостойны? Что это за самомнение, что за скотская наглость – думать, что вам позволено говорить все, что взбредет на ваш злобный ум, не ожидая ни наказания, ни даже простого возражения?

И вы еще дерзаете писать мне, что не можете не сетовать на то, что я ложно представил императору содержание вашей книги, прибавляя, будто никогда бы не подумали, что я могу так оскорбить вашу честь, и вы знаете, что меня ввели в заблуждение. А я почитаю оскорблением то, что вы вообразили, будто я, христианин, к тому же состоящий на службе у его святейшества, стерплю от вас или от кого угодно речи о нем, полные такого бесчестия, на какое решились вы. И дивлюсь вашей мысли, будто я должен беречь вашу честь, потерянную вами еще прежде вашего рождения, больше, чем честь папы, честь христианской религии и мою собственную. Вы еще скажите, что ничего не знаете о том, какое упорство встретил я в вас, – когда сами же признаете, что я послал к вам своего секретаря Габриэле с целью отговорить вас от продолжения затеянного вами дела. На вопрос, исполнили ли вы мою просьбу, отвечает сама книга, о которой я «не мог быть хорошо осведомлен» лишь в том случае, если в ней содержится что-нибудь, кроме зла.

Но я прекрасно осведомлен о вашей злонамеренности: ведь, чтобы обмануть и ввести в заблуждение, как то в вашем обычае, вы, уже напечатав книгу и разослав ее в Германию, Португалию и другие страны, говорите, будто хотите ее исправить. И, примешивая к невежеству злокозненность, говорите, будто намерены сделать это, чтобы услужить мне, – словно вы по милости и доброте вашей согласны оказать мне такую любезность, а не потому, что разум или долг требуют этого. А позже прибавляете, что хотите оставить все, как написали. Хорошо ли согласуется сохранение уже написанного с желанием исправить его? Но я, со своей стороны, обманывать вас не собираюсь и обещаю, что буду снова говорить с императором, и уверен – его величество выступит против вас настолько явно, что каждый узнает: ваше богохульное сочиненьице (вы ведь сами называете его сочиненьицем) ему не по сердцу. И тогда посмотрим, поможет ли вам ваше оправдание. Вы обнаружите тогда, что гораздо вернее и основательнее смогут сказать наказывающие вас, что справедливость принуждает их выбить из вас эту гордую спесь, нежели говорили вы, будто «тема принуждает вас» лживо чернить того, кого обязаны вы почитать и слушаться как главу всего христианства, коль сами вы христианин.

Уж если родились вы в столь злую минуту и, может быть, от природы так дурно созданы, что, повинуясь инстинкту, не можете удержаться от злоречия и лжи, выставляя наружу всю злобу, что имеете на сердце (впрочем, эта злоба и без слов видна в бледности вашего отвратительного лица, в ваших ядовитых глазах, в натянутой улыбке, в которой будто постоянно дышит предательство), – тогда стоило вам избрать для хулы предмет менее важный и поступить как те, что забавляются стрельбой из арбалета и ставят мишень там, где не ходят люди. Но вы поставили ее там, где вам казалось более удобным оскорблять, и направили в самую середину множество стрел, которые могут отскочить и вернуться к вам.

Надеюсь, этого достаточно для ответа на ту часть вашего послания, где вы говорите, что сама тема книги принудила вас говорить дурно о папе: я же заявляю, что не приличествовало вам браться за такую тему.

Вам не стоит удивляться, что я не смог ответить вам без сильного негодования и скорби. Для меня слишком нестерпимо, чтобы такой дрянной червяк, как вы, имел в себе столько яду, что воображал бы себя способным похоронить все труды тех, кто упорно пытается водворить в христианстве мир, – то, чего и я желаю больше всего на свете, и сам, чтобы однажды увидеть, как это совершится, понес множество трудов, разнообразными путями делая все, что в моих силах, ради этой цели. Потому я и предан ей по-особенному, и заинтересован в ней больше других, и не могу не чувствовать сильнее других боль и страдание от того, что столь великое благо подвергается опасности: ведь даже от самого ничтожного человека может подчас произойти большое зло. И, как я уверен, тот, кто рассмотрит причины нынешних бедствий Италии, обнаружит, что начало их было даже мельче, нежели то, которое вы вашим диалогом приготовляетесь дать новому мировому раздору.

Перехожу к другой части вашего «Диалога», где вы говорите, что, желая оправдать императора, не можете не обвинить папу. Эта ваша посылка меня весьма изумляет, и я чем больше над ней думаю, тем больше запутываюсь. Ибо вы не называете того дела, в котором не можете оправдать императора иначе как только обвинив папу; однако совершенно ясно, что это разгром Рима, за который, как вы в начале «Диалога» говорите, император не несет никакой вины. У тех, кого обвиняют, имеется лишь два способа оправдаться: первый – отрицать то, что ему вменяют в вину; второй – признавая это, утверждать, что они поступили по праву или по крайней необходимости. Ясно, что и император перед теми, кто обвинит его в злодействах, совершенных в Риме, не может оправдаться иначе как только или одним, или другим из названных способов.

Итак, если вы хотите оправдать его по первому, негативному способу – то есть утверждая, что он не разорял Рима и не одобрял этого (как вы и говорите в начале вашей книги), – то, конечно, такое оправдание не дает повода к обвинению папы; это очевидно каждому. Стало быть, вам остается оправдывать его, признавая, что он сделал то, в чем его обвиняют, но сделал это справедливо и не без оснований. Только в этом случае обвинение папы будет согласно с вашим намерением оправдать императора, которое вы выказываете еще и когда говорите о несогласии между императором и папой. Иного заключения из вашей посылки, на мой взгляд, вывести нельзя. И меня удивляет, откуда берется ваше двоемыслие и что вас заставляет в данном случае противоречить самому себе.

Но по зрелом размышлении представляется следующее: сами сознавая, что в вашем «Диалоге» только то и правда, что император не виноват в случившемся в Риме, вы пожалели, что высказали ее, и поэтому решили переписать по-новому в вашем письме. Ибо, имея такую любовь ко лжи, что она кажется вам украшающей ваш «Диалог», вы, наверное, страдали от этой единственной правды и огорчались от того, что для вас больше силы имеет ненависть к правде, присущая вам искони, чем честь императора. Ведь вам, как и любому, этот государь известен как великий друг правды, который скорее согласился бы остаться без оправдания, чем оправдываться ложью, – тем более что придуманное вами оправдание настолько бесчестно для его величества, что может быть скорее названо обвинением, чем оправданием.

Так почему же вы не говорите чистой правды, без примеси обмана: а именно того, что император не приказывал и не одобрял злодейств, совершенных в Риме, ни против папы, ни против кардиналов, но, напротив, был крайне огорчен этим? Сказав эту истину, вы не будете принужденным обвинять папу, и вам не потребуется лгать так бесстыдно, как вы это делаете, и не нужно будет говорить вещей неправдоподобных и до того противоречивых, что они исключают друг друга. Ибо вашей посылкой, сделанной в письме, вы явно признаете, что император действовал против папы, а в диалоге пишете, что он не приказывал и даже не знал ничего о том, что учинили в Риме.

Вы пишете далее в том же «Диалоге», что император не наказывает злодеев потому, что «не хочет воздавать злом за доброе дело», считая, что разорение Рима было делом скорее Божьим, чем человеческим. Таким образом, утверждается, что даже если разорение произведено не по приказу императора, то он, во всяком случае, согласился с ним, сочтя за «доброе дело». Относительно этой двусмысленности я не могу разобраться, каково было ваше намерение. И поскольку вы изначально поставили себе целью обвинять и злословить папу, а это может происходить лишь от ненависти, которую вы питаете к христианской религии, то я не хочу больше распространяться об этом, оставляя это на суд Божий, а также тех, в чьем ведении находятся такие дела. Думаю, вы скоро перед таким судом предстанете.

Но я не могу смолчать о другом. Никак не возьму в толк, чего ради вы хотите своими выдумками заставить людей верить лжи и обману о таком добром монархе, как император, когда известно, что его величество не только не повелевал и не одобрял злодейств, произошедших в Риме, но воспринял их с величайшей скорбью и засвидетельствовал это многократно в публичных беседах, когда с кем-либо заходила об этом речь. Он сказал это послам французского короля, короля Англии, венецианцам и флорентийцам, не раз писал об этом собственноручно папе в письмах, полных милосердия и сыновней любви, и, соболезнуя о заключении папы, послал гонцов с приказом его немедленно освободить. Если такова правда, зачем вы пытаетесь убедить мир, будто все эти проявления скорби, все эти слова – одно притворство? Зачем вы хотите, чтобы на императора были возложены грехи его войска? Зачем вы хотите, чтобы его считали обманщиком, имеющим одно на языке, а другое на уме? Смотрите, синьор Вальдес: ни о чем так усиленно не хлопотали враги императора, как убедить мир в том, что пытаетесь доказать вы. А вашим словам будет оказано куда большее доверие, чем словам тех, которые ищут очернить его любым способом, хоть правдой, хоть ложью.

Так что же толкнуло вас на это? После долгих размышлений я не нахожу и не могу вообразить ничего другого, кроме того, на что уже указывал выше: поскольку главная цель вашей книги – очернение папы, то причина, заставившая вас избрать эту цель, – не личная ненависть к его святейшеству, но ненависть к христианской религии вообще. Именно отсюда возникло в вас крайнее желание воспрепятствовать миру и снова разжечь вражду между папой и императором, чтобы увидеть новые разрушения и пагубы на небесах и на земле. Вы, вероятно, думаете этим оставить по себе память среди людей: ведь о тех, кто делает безмерно много зла, говорят не меньше, чем о сделавших великое добро. И если нашелся некогда тот, кто ради славы поджег храм Артемиды Эфесской, то не удивительно, что вам ради гораздо большей славы захотелось поджечь целый мир.

Ибо, положа руку на сердце, с какой другой целью можете вы говорить, будто император по праву может отнять земли у Церкви, низложить папу, лишить его государства и власти и этим сослужить великую службу Богу? Ради чего другого вы всяческой ложью пытаетесь убедить императора, будто его святейшество самый вероломный обманщик и злодей на свете и ни о чем другом не думает, как только нанести удар по его величеству, и в конечном счете объявляете его не только не папой, но даже и не христианином? Для чего эти злобные слова, для чего эти извращения истины? Лишь для того, чтобы, с одной стороны, папа из-за ваших слов, думая, что император намерен захватить государство Церкви и имеет столь низкое мнение о нем, какое вы хотите ему навязать, ни в чем не доверял императору и отнюдь не был расположен к дружбе с ним и чтобы уже просто от отчаяния пошел на всякие крайности, к которым отчаяние приводит. С другой стороны, чтобы император, видя такое поведение, тоже постоянно подозревал его святейшество и чтобы оба они, ожесточенные, постоянно всеми способами вредили друг другу, а тем временем кардиналы и христианские монархи, видя папу в плену, лишенным государства и власти, а Христову Церковь в смятении, решились во Франции, в Англии, или в Германии, или в любом другом месте поставить нового папу. И так совершился бы новый раскол в наше смутное время ересей и войн, и христианский мир распался бы окончательно, и открылись бы ворота туркам и маврам, и они бы вторглись в Италию, Испанию и куда еще им будет угодно, не встречая ни малейшего сопротивления.

Вполне понятно, что ваши замыслы и желания клонятся к этой цели и что для достижения их у вас не нашлось иных средств. Ибо, как любому известно, повода ко всяким бедствиям – тем, что уже миновали, и тем, что еще продолжаются, – всегда искали лукавые души, старавшиеся убедить, с одной стороны, папу, что император хочет отнять у него Рим и все земное владение Церкви, сокрушить всех государей и властителей Италии и править тиранически, – тогда как другие, с другой стороны, убеждали императора, будто папа не хочет, чтобы он имел такое величие, и ради этого договаривается с Францией пойти на него войной, отнять у него Неаполитанское королевство и герцогство Миланское и вообще лишить империи, используя против его величества любые средства, духовные и мирские. И с таким тщанием сеял дьявол ненависть и раздор, что и совершились те дьявольские дела, которые все мы видели.

Теперь же, когда начинает являться истина и видятся многие знаки благоволения папы к императору, как и его величества к папе, – подобно морякам корабля, разбитого долгой и опасной бурей, которые, завидев вдали гавань, вновь надеются на спасение, весь христианский мир, и особенно истерзанная и разоренная Италия, обретает толику надежды на успокоение. И каждый поступает согласно своей природе: как огорчаются злые от этого начатка добра, так радуются ему добрые. Как добрые и духом, и всеми силами тела и чувств подвизаются о том, чтобы совершилось благо, так злые употребляют любые хитрости, любые козни, любые обманы, чтобы пожар войны, с ее разрушениями и пагубами, не только не угасал, но только больше разгорался.

Боюсь, что вы – один из тех, кому не хотелось бы видеть конец терзаний христианского мира; а причину этого я не знаю, чему приписать, кроме ваших внутренних качеств. Не думаю, что это Бог дозволил вам быть таким и чтобы от этой вашей злой воли произошло некое благо, – как, по вашему мнению, Он дозволил то, что связано с Лютером, – и надеюсь, что недостанет у вас силы исполнить ваши злые желания. А император, уже положивший начало исцелению христианского мира освобождением папы, и далее послужит Богу, воздавая Ему за те великие милости, которые Бог ему подал и будет подавать ежедневно, и будет действовать так, что удостоится получить еще намного бо́льшие милости, вкупе со столь великой всемирной славой, какой не имел еще ни один государь. А вы, злобные души, служители дьявола, будете по-прежнему грызть самих себя от ненависти и зависти при виде любого добра, совершаемого в мире.

В вашем письме, написав, что не понимаете, какое такое упрямство нашел я в вас, вы все же подтверждаете, что оставите все, как написали. И я уже не удивляюсь тому, что вдобавок к другим вашим качествам вы еще и безмерно упрямы, и решительно упорствуете во зле, во всяком деле доказывая вашу злонамеренность поступками, которые под стать вашим словам.

Я не знаю, какое еще свидетельство нужно о жизни того, кто оправдывает святотатства, убийства, поджоги и разрушения, кто говорит, что разгром Рима и церкви совершился для блага христианства, и хвалит подвергавших папу и кардиналов такому бесчестию, что души добрых христиан трепетали, представляя, что так могли поступать разве что турки. И раз уж вы хотите оставить все, как написали, я прямо сейчас представляю себе суд, перед которым вы будете доказывать, что поднявшие руку на папу и кардиналов не только не заслуживают отлучения, но достойны славы и оказывают услугу Богу и что весь христианский мир им обязан, а канонист, который с этим не согласен, показывает свое скудоумие; что гораздо лучше папе оставаться в руках императора, а его освобождение, напротив, повлечет за собой зло; что если держать его в плену, то мудрые и разумные будут считать это великим добром, славя благоразумие и доблесть его величества, а осуждать это будут одни простецы и невежды, заблуждениям которых нельзя потакать. По-вашему, стало быть, все, умолявшие императора отпустить папу, все, принявшие как великую скорбь его пленение и разгром Рима, – это заблуждающиеся простецы и невежды, и даже сам император, услышавший их и исполнившийся скорби, оказывается невеждой.

Видите вы, подлый и бесстыжий, что обвиняете всех добрых людей? Я сам могу поклясться, что зрил по этому случаю слезы всех прелатов, всех синьоров, всеобщую печаль и общий траур по всей Испании. И хоть я получил столько чести и любезности от этого превосходного народа, что никогда их не забуду и уже не могу считать себя в меньшей степени испанцем, чем итальянцем, более всего прочего обязывает меня зрелище всеобщей скорби и сострадания, которые испытывали великие и малые, мужчины и женщины, знатные и незнатные, бедняки и богатые – словом, люди всякого рода – от разрушения Рима и бедствий, перенесенных папой. И только вы, с несколькими подобными вам, при этом столь горьком гонении, когда скорбели даже неразумные звери и скоты и самые камни, – только вы радовались разрушению мира и с невиданной жестокостью вместо сострадания, этой единственной утехи несчастных, захотели воздвигнуть ненависть против жалких остатков, уцелевших от Рима и церкви после пожара, подражая злобным словам тех преступных иудеев, что говорили Пилату, побуждая его осудить Спасителя на смерть: «Если отпустишь Его, ты не друг Кесарю!» Уподобляясь им, вы не только говорили, но и писали, что если император отпустит папу, то не сможет оправдаться и оставит по себе дурное мнение среди людей. И вы, мол, не знаете, что скажут о нем в будущем и какой ответ он даст Богу за то, что не смог использовать столь удобную возможность сослужить Ему службу и сотворить благо, достопамятное для христианского мира.

Неужели вы сами не сознаете, каким оскорблением миру будет оставить вас жить на земле? Были ли когда сказаны более гнусные слова? Был ли когда дан более преступный совет какому-либо государю? Какой зловредный язык осмелился когда-либо произнести что-то более бесчеловечное и зверское? Вы же, реформатор уставов и обрядов христианства, новый Ликург, новый законотворец, исправитель признанных святых соборов, новый цензор человеческих нравов, проповедуете, чтобы император реформировал Церковь, держа в плену папу и кардиналов, и что этим делом он не только сотворит службу Богу, но и себе приобретет в мире бессмертную славу? И хотите побудить его к такому нечестивому и преступному делу, сравнивая с Иисусом Христом и утверждая, что если он это совершит, то люди будут вечно говорить: «Иисус Христос основал веру, а император дон Карл V – восстановил».

Ах вы, дерзкий кощунник, адская фурия! Вы, стало быть, еще осмеливаетесь глаза поднимать? Дерзаете показываться перед людьми? И не боитесь, что Бог пошлет с неба молнию и сожжет вас? Не боитесь, что самые темные духи, обитающие на дне адской бездны, утащат вас из мира? Готовьтесь же, ибо божественное правосудие не оставляет столь омерзительные грехи безнаказанными. Поверьте, вороны выклюют ваши зловредные глаза раньше, чем они увидят столь желаемое вами зло, и собаки изгложут мерзкий язык, который вы использовали как орудие, чтобы поджечь мир, раньше, чем вам удастся побудить императора сделать что-то, что не является служением Богу. Так что оставьте на это всякую надежду; ибо его величество, следуя своему благоразумию и рассудительности, доверяя членам своего королевского совета и преподобнейшим прелатам, монахам, грандам и сеньорам Испании, в один голос просившим его величество об уврачевании столь великого зла, познал, в чем состоит истинное восстановление нашей веры, и освободил папу, и возвратился к той любви и тому сыновнему послушанию перед его святейшеством, которое никогда не прерывалось, но встретило некое препятствие – не по вине кого-то из них двоих, а по дьявольскому действию и наущению подобных вам лукавых душ – таких, полагаю, как те, что хвалят ваш «Диалог», а не таких, кого хотите вы увлечь за вашим суждением. И вы ни за что не уверите меня в том, что, как пишете в вашем письме, господин великий канцлер, и господин Хуан Мануэль, и многие богословы видели и одобрили вашу книгу. Ибо, как прекрасно известно, господин канцлер постоянно побуждал императора к тому самому, что его величество и исполнил на деле; то же самое и дон Хуан Мануэль, и оба они оплакивали разрушение Рима как бедствие всей Италии. А что касается богословов, поименованных в вашем письме, которым «Диалог» якобы понравился еще больше, чем вам самому, и они хвалили, одобряли его и, желая иметь копию, настаивали на его напечатании, – могу засвидетельствовать, что некоторые из них отзывались мне весьма дурно и о вас, и о вашей книге; и, оскорбленные тем, с какой наглостью вы лживо прикрываете ваше преступное суждение их авторитетом, возможно, еще вознегодуют о том куда сильнее, чем вы можете вообразить.

Но вернемся к вам, чтобы вы узнали, как быстро обнаружилось и стало всем известно ваше злобное невежество. Вы с великими угрозами предсказывали дурные последствия от освобождения папы. Но теперь его святейшество вот уже много месяцев находится на свободе. И при всех потрясениях, совершающихся в Италии, когда войско императора находится в большой опасности и, кроме самого Неаполя, все Неаполитанское королевство – в руках французов, которые одерживают верх, как того и опасались, – при всем этом, сделайте милость, скажите: какое зло последовало от освобождения папы, какое затруднение для христианского мира, для Италии, для войска императора, для кого-нибудь лично? Ответьте, вы, новоявленный пророк бед, якобы грядущих в наказание за доброе дело, и бесславия, грозящего императору, если он не обрушит мир, как вы ему советуете.

Думаю, вы и сами ясно видите улики, свидетельствующие о вашей злонамеренности; но вы столь бесстыдны, что упорно желаете «оставить все, как написали» и, кажется, не только не боитесь наказания, но ожидаете даже награды за ваши религиозные сочинения. И я уверен: великодушие папы и императора столь велико, что они, возможно, простят вас за относящееся к ним, за то оскорбление, когда вы без вины выставили их обоих самыми нечестивыми и жестокими тиранами на свете; но не подобает, чтобы тот или другой простили вам оскорбление, нанесенное Христу и всей нашей религии. И даже если бы они решили оставить без наказания ваш проступок, не желая думать о столь презренном субъекте, как вы, – поверьте, этого не допустит народ, и сами камни поднимутся с земли, чтобы побить вас, прогоняя из Испании. Ибо эта христианнейшая нация ненавидит и преследует еретиков; и было бы ни с чем несообразно с великим тщанием разыскивать и карать еретиков тайных, а потом терпеть открытых. Так что идите и несите вашу заразу куда-нибудь еще, например в Германию, ибо ваш «Диалог», посланный впереди вас, уже проложил вам путь туда, где вы с радостью будете приняты Лютером и его последователями; но не надейтесь заразить, подобно паршивой овце, все это стадо Христово, о здравии которого хорошо печется его пастырь.

До сих пор вы своим лицемерием обманывали тех, которые могли подозревать, что в вас все еще жив корень заблуждений ваших предков; но не думайте, что, обнаружив себя, вы добьетесь уважения; ибо не замедлят в исполнении своих обязанностей господа инквизиторы, которых в начале вашего «Диалога» вы называете фарисеями и суеверами, говоря, что вам известно, какие пойдут о нем лживые толки. Но они-то как раз и вынесут суждение весьма правдивое. И выйдет на поле обвинитель, раскрывающий ваши тайные чаяния, и не будет вам защиты от Иисуса Христа, на которую вы надеетесь, ибо Христос не защищает своих врагов и не восполняет своей благодатью недостатки тех, в ком нет доброй воли, а отдает их под меч правосудия.

Вот тогда вы и увидите, хорошо ли вы сослужили обещанную вами тройную службу, и на пользу ли пошло славе Божией, спасению Его народа и чести императора ваше лютеранство. А равно и то, что вы вносите новшества в христианскую религию, изменяете постановления древних и одобренных соборов, не уважаете обычаи и обряды Церкви, употребляемые в течение многих веков, и убеждаете в том, что разрушать города, грабить и сжигать церкви, вытаскивать монахинь из монастырей и насиловать их, пытать и убивать не только простых христиан, но и священников, держать в плену папу – величайшее добро и служение Богу. И то еще, что вы разжигаете новую войну и повергаете папу в отчаяние, и желаете побудить императора к захвату Государства Церкви, и уверяете весь мир, будто его величество повелел и одобрил разорение Рима, и зло, произведенное там, считает Божьим делом, и лишь обманул папу под прикрытием добрых слов и притворной дружбы. И то, наконец, что вы порочите, называя невеждами и неразумными всех синьоров и прелатов Испании, как и прочих, умолявших императора освободить папу.

И так как в другом месте вы говорите, что испанцы, к которым вы обращаетесь, столь разумны и рассудительны, что разберутся в любом вопросе, каким бы трудным он ни был, я очень верю, что распознают они и ваше злое намерение и достойно его покарают. А поскольку в конце «Диалога» вы приглашаете архидиакона перейти в церковь Сан-Бенито, чтобы завершить там вашу духовную беседу, будем считать это предзнаменованием: к вашему лицу прекрасно идет «сан-бенито», и в нем, вероятно, вы и закончите жизнь. Ведь, учитывая ваше упрямство, надо ожидать, что вы скорее будете держаться за последние слова вашего письма (где говорите о желании «оставить в нем все, как написано»), чем за первые (где вы притворяетесь, будто хотите его исправить); так что упрямством вы проложите себе путь к наказанию, а не исправлением – к помилованию.