Об этой необычной истории, случившейся в 1938 году во время Гражданской войны в Испании в сражении на р. Эбро, поведал легендарный советский генерал Павел Иванович Батов.

Он был гостем немецких друзей. По просьбе посла он нашел время и в посольском клубе встретился с нашим коллективом. Перед традиционным чаепитием, когда мы, тогда молодые дипломаты, окружили генерала Батова, я спросил, как он оценивает свою первую открытую схватку с фашизмом в Испании, где республиканская армия подавляла контрреволюционный мятеж генерала Франко, приведший к гражданской войне. Павел Иванович поделился своими переживаниями и рассказал о случившейся с ним истории, которая запомнилась ему на всю жизнь.

— Дело было на реке Эбро. Шел 1938 год. Мы проигрывали франкистам. До конца испанской трагедии оставалось несколько месяцев. Завершалась одна из последних военных операций республиканской армии. Наши силы были на исходе. В этом сражении особенно много погибло бойцов лучших и самых боеспособных подразделений — интербригадовцев. Мы были отрезаны от наших основных сил. Помощи ждать было неоткуда. У нас не оставалось ни артиллерии, ни танков. В небе господствовала немецкая и итальянская авиация. Было много тяжелораненых. Их было не на чем и некуда эвакуировать. Они были обречены на мучительную смерть. Не было медикаментов, чтобы облегчить их страдания. Мы, военные советники, хотя и носили форму и знаки различия республиканской армии, ближайшему окружению были известны как советские военные. Правда, в целях конспирации каждый имел вымышленное имя. Так, я был известен испанским друзьям как «товарищ Фриц». Тогда в Испании на стороне Республики воевали представители десятков национальностей и, наверное, всех левых политических партий и течений — от коммунистов и социал-демократов до троцкистов и анархистов разного толка…

Я с товарищами работал над картой, обсуждая возможности прорыва. Недалеко от нас просто на земле лежали пока не погребенные убитые, агонизирующие тяжелораненые. Вокруг практически голая местность…

Ко мне обратился испанский офицер: «Товарищ Фриц, вас просит подойти умирающий русский танкист. Он лежит здесь, недалеко». Я подошел к умирающему земляку. У танкиста были оторваны обе ноги, одна выше колена. Обрубки ног были перетянуты жгутом. Он лежал, закутанный в одеяло. Тяжело было представить, какие муки должен был испытывать этот человек, не имея возможности получить хотя бы укол морфина. Лицо русского было пепельного цвета, посиневшие губы силились что-то произнести. Я не мог уловить ни одного слова. Светлые волосы умирающего закрывали его глаза. Руки раненого безжизненно лежали вдоль обрубка тела в танковом комбинезоне. Он не имел сил поднять их. Определить возраст было невозможно. Я опустился на колени, отвел рукой волосы с его лба и склонился к нему. На меня глянули полные муки светлые глаза, в которых еще угадывалась жизнь. «Товарищ генерал, благословите меня на гражданина СССР и члена ВКП(б)», — услышал я срывающийся хрип умирающего. «Ты кто?» — спросил я. «Я — Сашка… — он назвал фамилию, которую я не запомнил, — адъютант Шкуро, тогда у нас, в Гражданскую. Родина обещала нам прощение. Я хочу умереть советским гражданином и коммунистом». «Я же не священник, вообще не верующий. Как же я тебя благословлю, Саша?» — «Нет у меня выхода. Какая разница. Благословите. Я хочу уйти спокойно». И я благословил этого несчастного и неизвестного мне Сашку, русского человека, сказав ему, что он может быть спокоен. Родина обязательно простит его, искупившего все грехи перед родной землей смертью своей. «Считай себя гражданином СССР и коммунистом». Мне показалось, что лицо умирающего Сашки стало как-то спокойнее. Исчезли болевые гримасы. Глаза закрылись. Я взял его холодеющую руку и сжал ее, прощаясь с ним. Он захрипел, силясь еще что-то сказать. Я не мог больше оставаться рядом с ним и принять его смерть. Меня ждало мое дело. Я не имел права на проявление чувств…

Павел Иванович сделал паузу, помолчал. Молчали и мы, потрясенные рассказом генерала… Потом он продолжил:

— Сколько лет прошло, сколько было войн и смертей, но почему-то именно эта история с русским парнем, бывшим белым казаком, так мечтавшим вернуться в Россию, навсегда осталась в памяти.

Павел Иванович пояснил, что якобы во времена тех далеких событий в Испании Сталину доложили о большом количестве обращений бывших участников Белого движения с просьбой разрешить им вернуться на Родину. И что они готовы понести наказание, но хотят умереть на родной земле. Якобы Сталин на это ответил, что пусть они докажут свою любовь к Родине и право на советское гражданство через войну в Испании в интербригадах. Генералу было известно, что в составе интербригад было достаточно бойцов — бывших белогвардейцев, разными путями пробравшихся в сражающуюся Испанию. Все они хотели вернуться в Россию через Испанию. Чем все это закончилось и попал ли кто-либо из них на Родину, ему не было известно.

Нас познакомил на приеме в Западном Берлине мой давнишний знакомый Петер Херц, в то время возглавлявший отдел печати и информации западноберлинского сената. К сожалению, память не сохранила имени этого человека. Примечательно, что Херц представлял его как своего сотрудника, члена СДПГ, воевавшего в Испании во время гражданской войны 1936-1939-х годов на стороне республиканского правительства. В Испанию он приехал нелегально как противник фашизма и убежденный социал-демократ. Херц как-то со смыслом подчеркнул, что этот человек воевал вместе с немецкими коммунистами в одной интербригаде. Одно это сразу же вызвало у меня симпатию к этому, как мне показалось, малоразговорчивому, мрачноватому человеку. Выпили. Разговорились. У меня складывалось впечатление, что он, в принципе, разделяет наш внешнеполитический курс, во всяком случае, в вопросах борьбы за мир, против колониализма и угнетения капиталом трудящихся в «третьем мире». Но при этом он занимал жесткую позицию в решении германской проблемы, а обсуждать темы «стена», «беглецы из Республики», «раскол», «блокада», «расчлененные Берлин и Германия» и т. п. считал для себя вообще неприемлемым. На мои осторожные вопросы «о гражданской войне в Испании» отвечал неохотно и по некоторым репликам и реакции я уловил его политическое кредо — ярый антикоммунист.

Вскоре мы вновь встретились на каком-то приеме в Западном Берлине уже как старые знакомые. По-моему, это случилось в польской военной миссии. Поляки умеют угощать, и мой «интербригадовец», выпив изрядное количество «Польской водки выборовой» и вкусив настоящих, польского приготовления соленых огурцов и вкуснейшего бигуса, который умеют готовить только поляки, превращая его, то есть бигус, в настоящее произведение кулинарного искусства, наконец-то разговорился. Я не пытался ни споить его, ни добиться получения какой-то информации или же окончательно убедиться в его идеологических взглядах. Вдруг он начал «изрыгать» грубые выпады в адрес коммунизма, да так яростно, что я был вынужден тоже в достаточно резкой форме сделать ему замечание, как бы сегодня сказали, по поводу его «политической некорректности». Я хорошо запомнил его короткий рассказ, объяснявший, чем была обоснована его ненависть к коммунизму.

— В последних боях под Барселоной я был ранен в обе ноги. Самостоятельно передвигаться я не мог, и меня вместе с другими тяжелоранеными на грузовике привезли в город. Доехать до госпиталя нам не удалось. Разорвавшимся снарядом убило водителя и разбило мотор. Часть раненых погибла. Меня спасли местные жители, которых я попросил поднести меня к советскому генконсульству, благо это было недалеко от разбитой машины. Консульство было закрыто. Я подполз к двери и, пока были силы, колотил кулаком, лежа перед входом. Вскоре дверь открылась, и двое мужчин втянули меня вовнутрь. Положили у стены. В комнату вошел кто-то из советского начальства. Он что-то резко стал выговаривать внесшим меня в консульство. Я не знал русского. Но слова звучали как приказ. Эти же двое молодых людей выволокли меня из здания, перенесли на соседнюю улицу и оставили там меня лежать у стены дома. Скоро появились франкистские солдаты. Они не расстреляли меня и доставили подъехавшим грузовиком в военный госпиталь, вылечили и уже потом перевели в лагерь для военнопленных. Потом как немца передали германским властям. Гестапо. Избиения. Но ведь это же были наши общие враги-фашисты. И это было объяснимо и понятно. Я пережил муки концлагеря. Остался в живых. Был освобожден американцами. Они лечили меня. С тех пор я ненавижу не только фашизм, но и ваш коммунизм. Я знаю, тогда, в Барселоне советским генконсулом был коммунист Антонов-Овсеенко. У меня к вам свой счет!

Вот такой «выброс» политического гнева произошел у этого «интербригадовца». Больше я с ним постарался не встречаться.

В посольство из МИД поступило указание возложить венок к памятнику композитору Глинке на русском кладбище в Западном Берлине. По-моему, отмечалась 105-я годовщина смерти композитора.

Рано утром три машины советского посольства появились у входа на русское кладбище. В глубине широкой аллеи вековых лип просматривались очертания православного храма, так радующие русский глаз в чужих краях. Как выяснилось, Глинка был захоронен на кладбище, которое в те годы было лютеранским. Позже часть пустующей территории кладбища по просьбе российского правительства была передана под строительство православного храма святых равноапостольных Константина и Елены и кладбища при нем. Тогда же «царем-освободителем» Александром II были выделены деньги и на строительство на этой же территории приюта для престарелых. Так возник своеобразный центр русской культуры, с библиотекой в этом приюте…

Стоявшая у храма явно русская прихожанка любезно провела нас к могиле композитора. Возложили венок. Постояли. Помолчали. Наша сопровождающая охотно согласилась быть нашим гидом, и мы, возглавляемые послом П.А. Абрасимовым, двинулись по дорожкам, слушая ее рассказ о кладбище и некоторых весьма любопытных захоронениях. Каких только интереснейших могил здесь не было! Какие известные из истории России имена значились на могильных плитах! От гражданских политических деятелей, типа Кривошеина, и целого ряда министров, титулованных особ, князей, графов, дипломатов и ученых до военных разных мастей и калибров. Здесь покоились генералы царской и Белой армий, в том числе известный Сухомлинов, чей скромный холмик с высоким дубовым крестом особо привлек наше внимание. Мы как раз стояли у могилы Сухомлинова, когда к нам с какой-то осторожностью стали приближаться странные фигуры. Их было несколько. Подошли. Представились. Графиня такая-то и такая-то. Князь такой-то. Такие благостные, со светящимися розовенькими личиками старички. Объяснили, что, узнав о посещении кладбища русскими, да еще из советского посольства, тут же поспешили к нам. Они годами не выходили за пределы своей «обители»-приюта. Очень тоскуют по России, Москве, Петербургу — тут же стыдливо поправились — Ленинграду, где у них осталось навсегда утраченная недвижимость. Они осторожно, пытаясь сделать это незаметно, как бы невзначай, прикасались к нам. Казалось, они проверяют, что происходящее реально, не сон. Перед ними действительно русские, советские люди. Одна старушка-«графинюшка» уж очень сетовала по поводу еще проживающей в Питере кузины, с которой изредка обменивалась письмами. Уж очень хотелось повидаться с ней, да боится трогаться с места… Речь их была интеллигентна, даже несколько вычурна и напоминала уже забытый нами русский язык XIX века. Старички рассказали, что генерал Сухомлинов умирал в нищите.

— Мы всем миром собрали ему денег на новые сапоги, чтобы похоронить достойно, как военного министра.

Старушки показали могилки убитых «русских воинов», как назвали их старички, в дни уличных боев. При них не оказалось никаких документов. На гранитных плитах так и было указано: «Неизвестный красноармеец. Апрель 1945». Недорогие плиты этим погибшим при штурме Берлина были сделаны за счет русской общины. Наш консул тут же взял эти захоронения на учет.

Вскоре посол стал торопить нас, и мы медленно потянулись к выходу. Старички и женщина-гид проводили нас за ворота на улицу. Там нас ожидали еще несколько старичков «из прошлого». Лица их светились радостью. Им удалось поговорить с настоящими русскими, советскими людьми. Искренность и радость их были неподдельными. Попрощались. Сели в машины. Машина с послом и еще одна уже успели отъехать. Я что-то замешкался, прощаясь с любезными старичками, и не пожалел, потому что тогда произошло примечательное событие, прочно врезавшееся в мою память…

Разбрызгивая лужи, оставшиеся после прошедшего с утра холодного осеннего дождя, к нам на скорости подлетело такси. Вышел высокого роста представительный старик с внешностью Федора Ивановича Шаляпина. Стоявшие у нашей машины старички дружно приветствовали его как хорошо знакомого. Он, как и Шаляпин на известной картине Кустодиева, был не в шубе, но в роскошном, старинного покроя длиннополом пальто. Правда, вместо меховой шапки, как у Шаляпина на картине, его голова была покрыта широкополой черной шляпой. Но весь облик — лаковые туфли, прикрытые белыми гамашами, сучковатая палка-трость, белая манишка (правда, не совсем свежая) с черным галстуком-бабочкой, выглядывавший из-под пальто черный смокинг… — ну, вылитый Федор Иванович! Старик моложавой походкой быстро приближался к нам. Мы вышли из машины. Рокочущим, приятного тембра голосом он громко приветствовал нас и крепко пожал нам руки. Тут я заметил, что белая манишка надета у старика на голое тело, а лицо порядочно заросло несколькодневной седой щетиной. Рокочущий голос продолжал:

— Я сегодня ночью вернулся из Базеля. Давал концерт нашим русским. Старушки позвонили мне слишком поздно. Я едва застал вас здесь. Жаль, что вы уже уезжаете.

Стоявшие рядом милые старушки охотно пояснили, что это знаменитый, лучший в Европе церковный бас. Назвали фамилию. Нам она была неизвестна. Старик-бас тем временем торопливо, боясь, что мы уедем, не выслушав его историю, стал говорить о любви к России. О том, что его родной младший брат, главный инженер крупного завода на Урале, недавно награжден орденом Ленина, о чем он сам прочел в советской газете «Правда». Что он не переписывается с братом, для которого давно исчез во время Гражданской войны в России. Что не может умереть, не повидав перед смертью свою Родину, и т. д. и т. п.

— А чего же вы боитесь? Приезжайте!

Старик ответил, что Хрущёв (он так и сказал) не простит его, всю Гражданскую воевавшего против советской власти. На его совести много загубленных русских душ. Он участник «Ледяного похода». После разгрома белых армий бежал в Польшу, где еще несколько лет командовал казачьим эскадроном в 30-тысячном отряде, ожидавшем приказа о наступлении на Москву, которое так и не состоялось.

Мы стали торопиться и, попрощавшись с «Шаляпиным» и милыми старичками, сели в машину. Окна салона автомобиля были открыты. Когда машина тронулась, старик-бас вытянулся по-военному, молодцевато приложил руку к шляпе и, повернувшись к нам лицом, громко запел, широко открывая рот и удивляя тембром и мощностью своего голоса. Бас у него действительно был шаляпинский. Пел проникновенно, наверное, от всего сердца. По его небритым щекам текли слезы.

Широка страна моя родна, Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек…

Машина проехала уже приличное расстояние, а в открытые окна все еще проникал его рокочущий бас, вызывая в нас щемящую грусть…

Я впервые так ощутимо близко столкнулся со старой русской эмиграцией, почувствовал духовную обреченность этих бывших врагов советской власти, бежавших из «красной России», но оставшихся до конца своих дней русскими людьми, не потерявшими любовь и тяготение к своей Отчизне.

Р.S. Проверка показала, что старик-бас говорил правду. Он был действительно активным белогвардейцем и имел брата, награжденного орденом Ленина, в служебной анкете которого в графе о родственниках значилось: «Имею брата, пропавшего на фронтах Первой мировой войны».