Небольшая группа из четырех коллег поехала в начале лета 1982 года в Берлин, где должно было состояться совещание братских партий по вопросам движения в защиту мира в капиталистических странах. Этой встречей у нас занимался международный отдел ЦК КПСС под руководством Бориса Пономарева, в компетенцию которого входили рабочие партии капиталистических стран и стран третьего мира. Я работал тогда в отделе ЦК по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран и поехал исключительно как эксперт по ГДР. Я должен был словом и делом помогать своим коллегам.

Немецкую группу возглавлял Манфред Файст, руководитель отдела в ЦК СЕПГ и брат жены Хонеккера. Мы не виделись с ним к тому времени уже примерно 25 лет. После ужина на первой встрече мы обнялись. Манфред весело воскликнул: «Ну, Саша, как дела? Все замечательно?»

Все замечательно? Так бывает редко, подумал я, и ответил: «Если ты имеешь в виду лично меня, то дела у меня так себе. В марте я перенес тяжелую операцию и поэтому уже попросился на пенсию. А если ты имеешь в виду отношения между Советским Союзом и ГДР, тогда оценка “все замечательно” сюда вряд ли подходит, потому что иначе вы бы не отправляли во все районные комитеты СЕПГ циркулярные письма со строгими директивами свести к минимуму контакты населения с советскими гражданами. А ты говоришь: “Все замечательно!” Честно говоря, я такого от вас не ожидал. От румын, вероятно, ожидал, но только не от вас, которые все время говорят о “вечной дружбе”! Это вызывает у меня удивление».

Манфред Файст вздрогнул и стал уверять, что ничего об этом не знает. Он произнес это очень сухо и сразу же попрощался. Было половина девятого вечера. Я тогда не подозревал, что этот короткий разговор, который начался с объятий, в дальнейшем вызовет такую нервную реакцию у руководителей ГДР, в особенности у Эриха Хонеккера.

На следующий день мои коллеги поехали на совещание в центр города. Я остался в Нидершенхаузене, где нас разместили. Около половины второго ко мне неожиданно заехал Бруно Малов, мой давнишний друг. Он взволнованно рассказал мне, что Герман Ак-сен вызвал к себе руководителя советской делегации Виталия Шапошникова и сказал ему следующее: «Вчера вечером Александр Богомолов разговаривал с руководителем отдела Манфредом Фай-стом. Из записки Файста следует, что Богомолов критиковал ГДР за то, что она якобы идет по румынскому пути. При этом Богомолов сослался на советское руководство».

Шапошников, сообщил далее Малов, покачал головой и заявил, что он сразу же сообщит об этом в Москву. Бруно упрекнул меня за то, что я доверил свои мысли такому человеку, как Файст. «Ты же его знаешь!» — добавил он укоризненно.

«Мой дорогой друг, — ответил я ему, — я долгие годы знаю этого человека как лицемера и доносчика. В этом как раз и заключалась причина того, что я заговорил с ним об этом. По моим расчетам, он должен был немедленно поставить в известность свое руководство. Хонеккер должен понять, что если о циркуляре всем районным руководителям СЕПГ известно Богомолову, то тем более это известно и советскому руководству. Ты не согласен с такой логикой?» Бруно принял мои аргументы и быстро покинул наше убежище, во избежание быть замеченным разговаривающим со мной.

Самое интересное произошло вечером, когда мои коллеги вернулись с совещания в резиденцию. Мы долгие годы очень хорошо знали друг друга. Перед началом совещания мы еще вместе ходили гулять в парк и шутили друг с другом. Теперь же никто из них не хотел со мной разговаривать. Шапошников сообщил членам делегации о своем разговоре с Аксеном, только мне он ничего не сказал об этом. За ужином никто не хотел смотреть мне в глаза. За столом царила гробовая тишина. Наконец я спросил своих коллег: «Что случилось? Почему вы все такие мрачные?»

Один из них глубоко вздохнул и произнес: «Бывают ситуации, в которых уже нельзя помочь». И снова гробовая тишина.

Тогда уже я не вытерпел: «Прекратите же, пожалуйста, эту глупую игру в прятки. Вы все так ведете себя, как будто вы здесь должны защищать интересы ГДР, а не Советского Союза. Мне стыдно за вас, и вам следует это знать!» Один из них возмущенно перебил меня: «Но позвольте! В таком тоне вы не можете с нами разговаривать! Я сообщу о вашем поведении в Москву секретарю ЦК Русакову!»

«Спокойно, спокойно, товарищи. Я себе могу и еще большее позволить. Я расскажу сейчас одну маленькую историю». И я описал то, что я знал о протесте Аксена. Потом я вкратце пересказал содержание моего разговора с Манфредом Файстом. «Если бы вы сами спросили меня, то вы бы знали, что я в действительности сказал. И, пожалуйста, не спрашивайте меня, от кого я имею свою информацию, — добавил я. — Я здесь в качестве эксперта по обоим немецким государствам. Я занимаюсь Германией уже пятьдесят лет, если включать войну и изучение языка, и знаю уже тридцать лет Файста. Имя товарища, который мне все рассказал, я, само собой разумеется, не назову. И еще. Мой разговор с ним я уже записал и передал его содержание в Москву».

Шапошников подошел ко мне и извинился. Через два дня я рассказал в Москве о том, что произошло в Берлине. Мой отчет руководство уже прочитало. Мартынов ни в чем меня не упрекнул.

В тот же день пришло известие, что в начале августа в Советский Союз приезжает Эрих Хонеккер, чтобы провести в Крыму встречу с Брежневым. Я попросил на этот раз пощадить меня и не посылать в Крым, поскольку я очень плохо чувствовал себя после перенесенной тяжелой операции. Мартынов добился на это согласия Блатова, помощника Брежнева, который уже находился в Крыму.

Через несколько часов после того, как Блатов выразил свое согласие с моей просьбой, во всей этой истории была поставлена жирная точка. Я был неожиданно вызван к своему начальнику Русакову, секретарю ЦК КПСС. Когда я вошел в его огромный кабинет, Константин Викторович поднялся со стула и пошел мне навстречу. «Значит ты прочитал им нравоучения?» — «Можно и так понимать», — ответил я с улыбкой.

Русаков возразил: «Но это же прерогатива ЦК партии — или как?» — «Может, это и верно, но разве вы верите во всю эту чепуху, рассказанную Файстом, что я якобы сослался на советское руководство?» — «Этому я не верю, но сейчас у меня будет посол ГДР Эгон Винкельман. Он придет по указанию Эриха Хонеккера с протестом по поводу твоего разговора с Файстом. Будем считать, что я тебя слегка пожурил».

На следующий день Мартынов показал мне запись этого разговора с послом. Тот «по прямому указанию» Хонеккера повторил буквально то, что уже заявил Аксен в Берлине. Новым было следующее обстоятельство: «Эрих Хонеккер скоро встречается с Леонидом Брежневым в Крыму. В этой связи он не желает видеть в Крыму Александра Богомолова». Мартынов считал, что я должен расписаться в том, что я непосредственно ознакомлен с этой информацией. Я сначала отказывался, так как он и Русаков точно знали, что я не полетел на этот раз в Крым по своему собственному ходатайству. И моя просьба была удовлетворена. Из последнего предложения в записи этой беседы, однако, следовало, что мы будто бы поддались Хонеккеру, что не соответствует действительности. Мартынов признал мою правоту, посоветовав, однако, не привлекать к этой истории внимания, так как в противном случае у него могут быть неприятности.

Только ради него и с выражением протеста я расписался на этой бумаге.