Конец августа. Воскресенье. Мы с Ю.А. Квицинским выехали в Западный Берлин, где должны были встретиться с функционерами молодежной социал-демократической организации «Соколы». После жаркой политической дискуссии, усталые, но довольные выполнением, как нам тогда казалось, важной миссии, мы поспешили домой. В этот день на квартире нашего друга Славы Быкова должна была состояться товарищеская вечеринка в кругу близких друзей в связи с каким-то семейным торжеством. Нам не хотелось опаздывать к праздничному застолью. Мы уже свернули на Кохштрассе, ведущую прямо к КПП «Чек-пойнт Чарли», когда увидели впереди по ходу машины запрудившую всю улицу плотно стоявшую к нам спинами толпу людей. Через щели от приспущенных стекол кабины до нас доносился гул голосов. Мы знали, что 13 августа прошлого года были перекрыты секторальные границы и неделю назад в западноберлинской и западногерманской прессе появились многочисленные статьи со злобными выпадами в адрес стран социалистического содружества. У секторальных границ со стороны Западного Берлина прошли антигэ-дээровские демонстрации. На всякий случай мы свернули на одну из боковых улиц, чтобы выехать к КПП с другой стороны, минуя толпу. Оказалось, что толпа была и с той стороны. Деваться нам было некуда. Я посигналил. Толпа расступилась, мы проехали буквально несколько метров и очутились среди чем-то возмущенных людей, плотно сомкнувшихся вокруг нашей машины. На подаваемые мною звуковые сигналы и повышенный шум двигателя с помощью педали газа толпа не реагировала. Люди не расступались, продолжая что-то злобно выкрикивать и угрожающе размахивать руками и зонтами. Мы вовремя заблокировали двери кабины, так как они стали дергать ручки дверей. Я приспустил стекло с моей стороны и громко, перекрывая их вопли, несколько раз прокричал: «Отойдите от машины! Дайте нам проехать!» Мои призывы потонули в безумном реве воплей беснующейся толпы. В меня полетели смачные плевки. Я мгновенно поднял стекло. Мы вдруг почувствовали, как какая-то сила оторвала от земли наш автомобиль. Через стекло заднего обзора вижу красные от натуги лица десятка молодых людей, пытающихся удержать на весу зад машины. Жму на педаль газа, но колеса явно висят в воздухе. В следующее мгновение на бедную машину и стекла кабины обрушивается град ударов кулаками, ногами, ручками зонтов. Кто-то остервенело скоблит каким-то металлическим предметом поверхность крыши, боков и крыльев. От полного уничтожения машины нас спас знаменитый немецкий порядок и чистота улицы, на которой под ногами нападавших не оказалось ни одного камня, кирпича, куска железки, палки или доски.

Затем кем-то организованная толпа крепких молодых людей начинает переворачивать автомобиль. Им удалось положить наше авто почти набок. Юлий навалился на меня. Помню, как он яростно произнес: «Какие мерзавцы! Они за это ответят!»

Разбушевавшаяся толпа была настолько плотной, что люди мешали друг другу и им никак не удавалось перевернуть машину, не раздавив при этом напиравших с противоположной стороны. Теперь я наваливался на Квицинского. Ответить безумной толпе мы ничем не могли. Анализируя позже наше состояние, мы убедились, что страха у нас не было. Было чувство обиды за нашу беспомощность и невозможность чем-то аналогичным ответить толпе. Страх пришел позже, когда мы подъехали к посольству и увидели помятую и исцарапанную поверхность автомобиля…

Им удалось как-то даже приподнять всю машину. Наверное, тут-то нас и заметила дежурившая у КПП полиция. Несколько полицейских ворвались в толпу, молниеносно орудуя дубинками. Крики мгновенно стихли. Опять «сработал» немецкий порядок и дисциплина, почитание власти и силы. Толпа отхлынула от машины, и мы, быстро преодолев несколько десятков метров, остановились, чтобы выразить протест наблюдавшему за нашей машиной и с бесстрастным лицом жевавшему резинку американскому офицеру из военной полиции. Квицинский вылез из машины, подошел к американцу и, показав свой паспорт, сказал, что заявляет протест против нападения на машину советского посольства. При этом он на своем хорошем английском резко спросил американца, какого черта он здесь стоит и не принимает никаких мер. В ответ американец только нагло улыбнулся:

— А я ничего не видел.

— Когда с вашей машиной произойдет что-либо подобное в Восточном Берлине, мы тоже ничего не увидим, — резко ответил Квицинский…

Припарковавшись у посольства, мы осмотрели нашу «страдалицу». Бока, крыша, крылья, капот — везде вмятины и глубокие царапины. Вероятно, какие-то режуще-колющие предметы у немцев были, может быть, нож, но почему-то баллоны не прокололи! Как ни лупили нападавшие по стеклам, они выдержали все удары. Недаром на верхней части каждого стекла четко просматривалась заводская гравировка-штамп «Сталинит»!

О происшествии доложили послу. Михаил Георгиевич Первухин участливо расспросил нас обо всем. Выразил сочувствие в связи с пережитым. Похвалил за мужество и правильное поведение. Нам приятно было слышать это от кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. В этот же вечер телеграмма о чрезвычайном происшествии ушла в Москву. Через несколько дней последовала нота протеста, о чем была публикация в нашей прессе и в газетах ГДР. В центральной печати в Москве по поводу случившегося в Западном Берлине было опубликовано сообщение ТАСС. Кстати, в западной, так называемой свободной демократической прессе вообще не появилось ни строчки об учиненных разбушевавшимися жителями Западного Берлина беспорядках. Здесь наверняка не обошлось без указания американцев, чтобы не раздражать советскую сторону.

Оказалось, что мы попали в толпу, которая собралась в годовщину гибели вблизи «Чек-пойнт Чарли» бежавшего из ГДР в Западный Берлин Петера Фехтера. Нам повезло. Могли и расправиться. Спустя пару часов те же толпы возмущенных берлинцев в тот же день забрасывали камнями джипы американской полиции и крушили все, что попадалось под руку, в центре города. Ими же был атакован наш военный автобус, доставлявший смену караула у советского памятника в Тиргартене перед зданием Рейхстага.

На следующий день в посольство из представительства КГБ в Карлсхорсте приехал начальник немецкого отдела. «Ну, — думаю, — сейчас похвалит за мужество и стойкость, как наш посол Первухин».

Он мрачно посмотрел на меня и неожиданно произнес совсем не те слова, которые, как мне тогда казалось, начальник должен был сказать своему подчиненному, пережившему вчера неприятные, а может быть, и трагические, минуты.

— Вы догадываетесь, зачем я вас вызвал?

— Думаю, да. По поводу вчерашнего случая.

— Вот именно! Вас придется наказать! Кто вам разрешил выезд в Западный Берлин?

— Кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, наш посол Первухин.

— Вы конечно же не указали в нашем журнале о выезде в Западный Берлин и не оставили записку в «кубышке»?

— Почему же? Я и в журнале оставил запись о выезде, и в «кубышку» опустил записку о месте пребывания в Западном Берлине.

— Ладно, разберемся. Если вы виноваты — накажем.

И ни слова не только похвалы, но и элементарного человеческого сочувствия. Впрочем, тогда я об этом и не подумал.

Не поинтересовавшись деталями случившегося с нами, он тут же начал рассказывать в подробностях о том, что он сам пережил нечто подобное осенью 1956 года в Будапеште во время контрреволюционного путча и как ему пришлось несладко в те минуты, связанные с риском быть растерзанным озверевшей толпой.

«Ну, — думаю, — сейчас скажет пару теплых слов и в мой адрес». Но слов сочувствия и похвалы от начальства так и не последовало. Зато проверить запись в журнале и записку в «кубышке» он не забыл.