Брели по загаженному берегу Дуная. Постень то и дело вырывал у лешака доски порушенных строений, выброшенные рекой, и с азартом швырял на середину широкой водотечи, а лешачонок, проводив удивленным взглядом улетевшую пищу, тут же находил новую палку-едалку и со смаком принимался хрустеть ею. Березай поднял было пустую пластиковую бутылку, — которых валялось не меньше, чем дощатого хлама, — но, обнюхав, разочарованно бросил.

Шишок же разошелся не на шутку: Ваня испугался, что он, того гляди, всю водную гладь, точно сетью, покроет выброшенным на берег дубьём. Глаза у домовика горели, как пара красных планет, — сейчас лучше было его не трогать.

Птахи примолкли, Яна жалась к Златыгорке, цыганка что-то тоскливое себе под нос напевала, а глупая Росица Брегович попыталась остановить домового, схватив за целую руку: Шишок подскочил, как ужаленный, и обратил к демократке помолодевшее, с резкими чертами лицо.

Девочка отшатнулась, а Шишок, наступая на нее, цедил сквозь зубы: дескать, по изнанкам деклараций их узнаете их!

— Демократия — это такая урна с щелью, куда можно подать голос, но не получить его обратно. Демократия — это процедуры. Процедура поиска: не выработка верного решения проблемы, начиная с нуля, а выбор одного из предопределенных ответов. Расширяющие этот круг обвиняются в нарушении правил демократического игрища.

Где это видано, чтобы миром правили не жрецы или воины, а юристы? Которые с полным правом могут сказать о себе: «Мы заключили союз со смертью и с преисподнею сделали договор… Всепоражающий бич не доходит до нас, потому что ложь сделали мы убежищем для себя, и обманом прикроем себя»!

Постень загнал Росицу Брегович по колено в воду, по пояс в воду, по горло в воду, и, швырнув на берег красный берет, саженками поплыл за демократкой, продолжая наступать:

— Американцы суть пришельцы — целый континент, где случилась полная подмена понятий. Янки давно уже живут на другой планете и грозят оттуда старосветским землянам. И не только бомбами — промывкой мозгов, что страшнее. Экспансия пришельцев. Это только проба пера. А скоро они напишут свой пошлый похабный рассказец на перечеркнутых страницах старой истории, где все называлось своими именами, и убийца в сердце своем стыдился назвать себя спасителем.

Мокрая Росица, сделав дугу, приплыла к берегу, и Шишок, махнув на нее рукой, тоже выбрался к своим, и, уже поостыв, продолжал бормотать:

— Была античность, средневековье, потом возрождение. Ну а сейчас идет посредственновековье. И этот мир уже поту-, а не посюсторонний, и один из симптомов в том, что вещный мирок заполнен хламом лишних предметов и явлений, не имеющих из-за своей никчемности даже внятных названий. Вот это сооружение из пластика, как его назвать — бутылкой? Емкость для некой жидкости, которая является профанацией питьевой воды? Что это? Мусор, исказивший берег реки? Что за дрянь такая, а?

Домовик весь изморщился — и лицо его стало ликом трехсотлетнего старца.

Тут жаворлёночек слетел Шишку на правое плечо, соловейко отметил левое. Гордана подошла и сказала: дескать, пускай этот мир потусторонний и все мы — вывернуты наизнанку, но ведь и нелюдям надо что-то в рот класть, особенно недорослям. Пошли-ка, де, Шишок, в потусторонний магазин, купим чего-нибудь съестного.

Вышли на улицу, где полно было всяческих супергипер— и минимаркетов. Мокрый постень с погасшими глазами тащился позади всех: пернатые по-прежнему сидели у него на плечах, Яна Божич держала его за руку, а Ваня Житный не смел подбодрить своего домовика. Росица Брегович, отжавшая в кустах одежонку но все равно мокрая, как курица, шагала одна, впереди. За ней плелись Златыгорка с Горданой.

Вдруг цыганка резко, будто на стенку напоролась, остановилась возле витрины: за толстым стеклом, на серебристо блестевших распялках, на разных уровнях развешаны были атласные бахромчатые шали необычайной красоты, — у ней даже рот приоткрылся при виде их.

Шишок искоса взглянул на Гордану и свернул в крутящуюся стеклянную дверь: два раза прокрутился вхолостую, а в третий вышел с голубой, в чудеснейших серебряных цветах, шалью, которую и накинул на плечи восхищенной цыганки. Гордана охнула, взвизгнула и расцеловала домовика в обе щеки, восклицая: дескать, мне даже цыганский барон Рейтузы не дарил ведь такой шали! Шишок надулся, как шар, и, утерев кулаком нос, ухмыльнулся. Потом поглядел на увядшего вслед за ним Ваню и сказал:

— Ничего, хозяин, не трусь — мы еще повоюем! Страшны ведь не только напрасные слова, но и буквы — например, первый звук в слове «трус»…

Тут к ним подошла ушедшая было далеко вперед Росица Брегович, с распущенными влажными волосами похожая на русалку в очках, и, ткнув пальцем в здание на другой стороне улицы, примирительно сказала: мол, а там вон — детский театр, где работает тетушка Майдаленка, может, сходим на какую-нибудь пьесу?

Яна Божич запрыгала на месте и в ладоши забила: театр, театр, хочу в театр!

Шишок покосился на Росицу и сказал: ну что ж, де, давайте сходим! И Росица Брегович разулыбалась, даже цоевский подбородок вроде как перестал выпирать.

Яна, водя по воздуху пальчиком, по слогам читала афишу: «Кот в сапогах», «Щелкунчик», «Спящая красавица»… Но эти спектакли шли в другие дни, а сегодня давали «Синюю птицу». Пернатые, услыхав название, благожелательно закивали: мол, сразу видно — умный человек писал!

Поглядели на часы: как раз ведь вовремя подошли — пьеса того гляди начнется! Росица, ведя дитеку за руку, рассказывала, что она, де, тут все спектакли раз по сто уж смотрела, и спросила: а ты, Яна, бывала здесь? Оказалось, что не бывала.

Подошли к дверям, где стояла обрывавшая корешки билетов круглолицая румяная контролерша в соломенной шляпке с букетиком незабудок, прицепленным к ленте. Это и была тетушка Майдаленка.

Завидев племянницу, она всплеснула руками и стала причитать: дескать, а уж похудела-то, а уж побледнела-то! И где тебя, дитятко, носило? Мы уж с Милицей, де, все глаза проглядели, ужас ведь, что творится, Росица: бомбы так и сыплются на наши головы, как вроде метеоритный дождь пошел! Мы вначале-то спускались, мол, в бомбоубежище, а потом надоело, и кто его знает: может, теперь всегда так жить придется, что ж по подвалам, что ль, скрываться, мы, чай, не бомжихи — интеллигентные ведь женщины!

Приговаривая, тетушка Майдаленка поспевала и билетики отрывать. Росица что-то шепнула тетке на ушко, сбив при этом ее шляпку набекрень. И тетя, поглядев на калик перехожих, столпившихся в сторонке, воскликнула: конечно! И обратилась к лешаку, почему-то посчитав его за главного: проходите, де, милости просим, наши актеры замечательно играют! Березай кивнул и сделал вокзальное сообщение:

— Билеты на все направления приобретайте в кассах нашего вокзала! Касса номер три работает круглосуточно!

Но тетушка воскликнула: какие, де, билеты — я вас так пропущу!

Народу в театре набралось достаточно: знать, «Синяя птица» во все времена шла нарасхват. Тетушка Майдаленка посадила друзей в первом ряду партера — и напрасно: потому как Березай стал проявлять к дощатому просцениуму повышенный интерес явно гастрономического характера. Его посадили между Шишком и Златыгоркой, чтобы, ежели что — сильно-могучие богатыри смогли бы удержать лешего от нападения на аппетитную сцену.

Свет в зале погас — действие началось. Появилась фея и стала интересоваться у пожилых травести, играющих Тильтиля и Митиль, нет ли у них Поющей Травы или Синей Птицы…

ТИЛЬТИЛЬ. Трава у нас есть, только она не поет…

MИТИЛЬ. У Тильтиля есть птица.

ТИЛЬТИЛЬ. Я ее не отдам…

ФЕЯ. Почему?..

ТИЛЬТИЛЬ. Потому что она моя.

ФЕЯ. Это, конечно, веский довод. А где птица?..

ТИЛЬТИЛЬ (показывает на клетку). В клетке…

Тут пернатые в зале защебетали и захлопали крылышками: в клетке сидела живая горлица. Они тут же взвились в воздух и спланировали прямиком на проволочную плетенку, насвистывая: дескать, бедолага ты, бедолага, сидишь на жердочке, даже крылышки размять не можешь, давай, де, мы попросим свою хозяюшку, дак она тебя живо выпустит на волю ведь. Горлица же, напыжившись, отвечала: мол, пошли вон, не мешайте спектаклю! Я, де, тутошняя прима, великая актриса, играю второй сезон, меня в конце действия и так выпустят в зал, а после я, по своей воле, вернусь обратно в клетку…

— Коршун побери, что за дурища такая, а еще пернатая! — поразился соловей.

Тильтиль и Митиль вместе с Феей замахали на них руками: дескать, это что еще за непредусмотренные действием птицы! Жаворлёночек воскликнул: мы, де, может, синие птицы-то и есть, которые вам нужны, только вы не бельмеса по-нашему не понимаете, что с вами разговаривать…

И оба разочарованных птаха вернулись в зрительный зал, на свои законные места: на правое да левое плечо Златыгорки.

Действие двинулось дальше, но тут появился актер в желтой собачьей маске и залепетал:

— Здравствуй, здравствуй, мое маленькое божество!.. Наконец-то, наконец-то мне можно говорить! Мне столько нужно сказать тебе!.. Напрасно я лаял и вилял хвостом — ты не понимал меня!.. Но теперь!.. Здравствуй! Здравствуй!.. Я люблю тебя… Я люблю тебя!.. Хочешь, я выкину что-нибудь из ряда вон выходящее?.. Хочешь, покажу фокус?.. Хочешь, пройдусь на передних лапах, попляшу на канате?..

ТИЛЬТИЛЬ (Фее). Кто этот господин с собачьей головой?..

Видно было, что и малому лешаку страшно хочется узнать ответ на этот вопрос. Он изогнул длиннющее туловище так, что просунул свой нос на сцену, и на весь зал завопил:

— Ерха-ан?

Может, он решил, что на сцене располагается собачий рай, и псы, после смерти попав в него, выглядят как люди с собачьими головами?!

Но фея уже отвечала Тильтилю:

— Разве ты его не узнал?.. Это Душа Тило, ты ее освободил…

Ваня, через голову Шишка принялся шептать, урезонивая лешачонка:

— Это не Ерхан — слышишь: это Тило.

Но Березай не желал успокаиваться, он подбежал к сцене и принялся высвистывать человека в маске, требуя, чтобы он спустился в зал, потом, столкнув не ожидавшего ничего подобного, Шишка на пол, завопил:

— Тило! Место! — и указал на освободившееся кресло рядом с собой.

Яна Божич, сидевшая по другую сторону от Златыгорки, хохотала: дескать, какой веселый спектакль! Шишок поднялся с полу, потирая ушибленный бок, и они вдвоем с вилой усадили-таки лешего, и домовик для верности заткнул ему рот кулаком.

Спектакль, наконец, пошел своим чередом. Герои попали во дворец Ночи, пытаясь за запертыми дверьми отыскать Синюю Птицу… Березай с Шишковым кулаком в пасти провожал упорным немигающим взглядом верного Тило.

Тильтиль подошел к одной из дверей и произнес:

— Теперь откроем эту… Что там?..

Ночь. Берегись!.. Там — Войны… Никогда еще не были они так ужасны и так сильны, как теперь. Не дай бог, если одна из них вырвется!.. К счастью, они все довольно тучные, неповоротливые… А все-таки мы должны быть настороже: ты только загляни — и мы сейчас же захлопнем дверь…

ТИЛЬТИЛЬ (с величайшей осторожностью приотворяет дверь и, заглянув через крошечную щелку в пещеру, сейчас же отшатывается). Закрывайте!.. Скорей, скорей!.. Они меня увидели!.. Они идут сюда!.. Ломятся в дверь!..

Ночь. А ну все разом!.. Наляжем на дверь!.. А ты, Хлеб, почему не помогаешь? Наляжем все вместе!.. И силачи же они!.. Ага!.. Ну вот и все… Сдались… А еще бы секунда…

И в эту секунду сильнейший взрыв до подвального основания потряс тело детского театра. Ряды кресел с конца зала принесло к сцене. С потолка рухнула люстра, и всех засыпало стеклом и известкой. В распахнутые двери центрального входа врывались вместе с клубами дыма языки пламени — видать, бомба угодила в фойе. Ваню придавило прилетевшими креслами, он попытался высвободиться, но неудачно. Тут откуда-то выполз Шишок и, подняв чужой ряд, поставил его перед первым. Нулевой ряд оказался пустым — может, детей на нем не было с самого начала?! Златыгорка прижимала к себе Яну Божич. Гордана мигала и куталась в шаль, бормоча: «Ну вот — опять! Я же говорю — куда цыганка: туда и „томагавк“! Преследует меня топор!» Шишок вскричал: «И впрямь! С чего бы это…»

А Березай лез на освещенную софитами сцену, где действие остановилось. Ночь сидела на полу и стонала. Тильтиль и Митиль куда-то пропали. А человек с собачьей головой лежал без движения. Лешак с воплем кинулся к нему и, схватив на руки, бестолково заметался по сцене.

Шишок заорал:

— Должен быть запасной выход! Зрители, на сцену!

Он уж заскочил на нее и спрашивал у перепуганных актеров: «Куда ведут эти запертые двери?» Огонь отвечал, никуда, де, не ведут. Но, мол, там, за гримёрками, и вправду есть выход и первым ринулся туда — прочь от настоящего огня.

Домовик командовал зрительным залом, в котором началась давка, дескать, без паники, все успеете, по одному, вереницей, вереницей! Как там, де, поется: «Мы длинной вереницей идем за синей птицей»!

— На сцену и — за мной!

И все скопом, а никак не вереницей, полезли на сцену, сметая декорации, ломая ложные двери. Домовик же, нюхом чуя, где в этом доме-театре выход, повел взрослых и детей за собой, крича: «Хозяин, за мной, бегом!» За ним со своей полусобачьей ношей несся Березай.

Ваня тоже полез было на сцену, но вдруг увидал: Росица Брегович с криком «Тетя!» рвется в противоположную сторону, пытаясь продраться сквозь толпу. Ваня спрыгнул на кого-то и, винтом ввернувшись в людское месиво, устремился следом, пытаясь остановить девочку.

Внезапно настежь распахнулись боковые двери фойе — и оттуда с огненным выдохом вынесло обгоревшую соломенную шляпку с обугленными незабудками. Шляпка, кружась в воздухе, упала вниз — и наделась на Росицу! Девочка завизжала, схватившись за голову.

Пернатые метались по сцене над клеткой с горлицей, звали Златыгорку: дескать, выпусти ты эту дуру, хозяюшка! И горлица уже не задирала клюва, а просила умильно: милые птахи, храбрые птахи, вы же не бросите даму одну в этом огне и бедламе?!

Самовила подлетела к клетке, Яна, сидевшая на ее спине, загодя протянув ручонку с растопыренными пальцами, быстро отодвинула задвижку — и горлица выпорхнула наружу. Птахи полетели над толпой за кулисы и по коридору, ведущему на волю, а горлица — за ними.

Тут Златыгорка обернулась — и увидела, что побратиму с Росицей туго приходится. И, взлетев над мечущимися зрителями, выдернула Росу и прижала к своему правому боку, после протянула серебряную руку и выцепила из давки Ваню. Он повис на левом локте посестримы, а между крыльями вилы, крепко обхватив ее за шею, сидела «снежинка» Яна Божич.

Росица же по-прежнему протягивала руку в сторону фойе, повторяя, как заведенная: «Тетя Майдаленка! Тетя! Тетя!» И посестрима устремилась к запертым дверям бельэтажей, и ребята одну за другой принялись открывать их — но только впускали в партер все новые клубы дыма и языки пламени: в фойе было не пробиться. Цыганка Гордана залезла в ожидании замешкавшегося «ангела» в ближний к сцене бельэтаж, туда, где по-прежнему светили софиты.

Самовила со своей тяжкой ношей развернулась, направляя полет к сцене. А проворные Дым да Огонь уже заняли все зрительные места в дальних бельэтажах и теперь по-свойски располагались в партере, где людей почти не осталось, собираясь за них досмотреть «Синюю птицу».

Вдруг лепной потолок затрещал, из него вывернулась балка и чудовищным маятником сорвалась вниз… Гордана, стоявшая на затянутом плюшем барьере бельэтажа, дико вскрикнула, схватилась за концы шали — и, расправив голубые крылья, в каком-то невероятном то ли прыжке, то ли полете обрушилась вниз, столкнув Златыгорку, увешанную гроздьями детей, с пути убийственного маятника. А сама отскочить не успела — и балка вдавилась в Гордану.

Ваня заорал, тыча пальцем в ту сторону. Посестрима приземлилась у дымящейся балки, дети соскочили на пол, а крылатая девушка бросилась к цыганке и попыталась приподнять конец тяжеленного бревна, но, увидав развороченную грудную клетку Горданы, охнула. Яна же, стараясь помочь Златыгорке, вцепилась в конец придавленной шали — и оторвала его, сама при этом упав.

Цыганка была уже при последнем издыхании, несколько прерывистых слов вырвались вместе с кровью из ее уст: дескать, вот ведь, права была бабушка-то — настиг ее топор… Натовцы добились своего: погубили цыганку! Но зато она ангела спасла… И уж теперь-то американцы успокоятся: перестанут бомбить ее родину, и люди заживут спокойно…

И с последним словом-выдохом о покое отдала бедная цыганка богу душу. Златыгорка плакала навзрыд, Ваня с Росицей и маленькая Яна потихоньку заныли: и дым ел глаза, и жалость к цыганке раздирала сердце.

А Огонь с Дымом рвались досмотреть спектакль, и вила, подхватив тех, кого успела спасти Гордана, полетела над сценой, а после по коридору, где хвостом раненой змеи двигались остатки зрителей — вон из разбомбленного детского театра.

Снаружи возле здания уже стояли «скорые», с воем подъезжали новые, разворачивались пожарные машины, откуда сыпались пожарники в блестящих касках, с бесконечными выдвижными лестницами, с кишками-брандспойтами.

Березай ни за что не хотел отдавать Тило с собачьей головой, а тому требовалась немедленная помощь, — тогда Шишок сорвал маску: и лешак, увидев обычное человечье лицо, вскрикнул и передал актера врачам «скорой помощи».

Златыгорка с детьми, нахватавшись свежего воздуха и прокашлявшись, сидели на газоне, в стороне от суеты. Соловей с жаворлёночком встретили их у черного хода, и теперь с облегчением уселись один на плечо вилы, другой — на «снежинковое», правда, несколько закопченное, плечико Яны. Над сутолокой металась горлица, птахи прощебетали, что она, де, ищет Фею.

Домовик, заметив, наконец, Ваню Житного и остальных, схватил за руку лешака, и, перескочив железную оградку газона, оба рухнули рядом с вилой и детьми.

Яна Божич молча протянула Шишку обрывок голубой, в красных пятнах, шали. Постень вскочил на ноги и заорал:

— Где цыганка? Ведь похоже, что она и есть та, которую мы…

Но не успел он договорить — посестрима с побратимом принялись рассказывать, как погибла Гордана… Домовик ни слова не произнес, только натянул красный берет до самого подбородка. Посидел так с полчаса, а после тщательно свернул все, что осталось от шали, и сложил в свой вещмешок.

Росица Брегович в обгорелой соломенной шляпке сидела под отцветавшим каштаном, обратив к друзьям угловатую спину. Березай что-то сказал дереву — и порыв ветра стряс с ветвей каштана невесомые розовые лампадки цветов, уронив одну на шляпку тетушки Майдаленки. Девочка дернула плечом: отстаньте, де!..

Шишок подошел к Росице и положил руку на плечо — надо бы помянуть наших-то: и тетушку твою, и цыганку…

Росица напряглась, но… не сбросила руку домового, только произнесла: дескать, у тети даже могилки ведь нет… некуда приходить…

Домовик указал на горящий театр:

— Вот их могила, путь сквозь землю на небо — кружной, а в огне они сразу окажутся, где надо!..

Девочка процедила сквозь зубы: мол, я бы предпочла, чтобы Джон Райн там оказался!

Тут прилетела горлица, так и не нашедшая свою Фею и запела: дескать, я вижу, что вы бродячие актеры, возьмите, де, меня в свою труппу!.. Я и в «Соловье и розе» могу играть, и в «Короле-птицелове», и даже в «Ромео и Джульетте», помните, де: «То жаворонок был — предвестник утра — не соловей. То жаворонок так поет фальшиво. Внося лишь несозвучность и разлад…»

Жаворонок, услыхав, что он поет фальшиво, тут же помянул воронью мать.

А горлица продолжала: впрочем, я ни на что не претендую, конечно, — у вас ведь есть настоящие соловей с жаворонком!..

Тут Златыгорка протянула серебряную руку ладонью кверху — и горлица опустилась на линию жизни, самовила поцеловала ее в клюв и сказала: дескать, никого тебе не надо играть, ты и так, мол, хороша… Хочешь, де, полетели с нами, выбирай любое плечо — и причеловечивайся!

Горлица воскликнула: дескать, ничего себе — они меня понимают! А соловей покровительственно прощелкал: мол, здесь все птиц понимают… Ну, или почти все… И скосил клюв на Росицу Брегович.

Самовила подошла к ней и, пристально глядя Росице в глаза, попросила пошире открыть рот, дескать, я хочу научить тебя птичьему языку… Завороженная Росица открыла — и Златыгорка плюнула ей на гланды, потом попросила то же сделать девочку, и вот после третьего обмена слюнкой Росица Брегович услышала, наконец, про что щебечут птицы…

А горлица спросила: можно мне сесть на твое плечо, Роса? Дескать, мне так нравится твое имя, оно, де, навевает на меня воспоминания об утре. В юности, мол, я жила в лесу и на рассвете любила пить жемчужные капельки росы… Это, де, лучше всякой мутной водицы на блюдечке и даже лучше кока-колы…

Росица Брегович сквозь пролившиеся, наконец, слезы улыбнулась и кивнула. И горлица опустилась на ее плечо.