Мы приземлились на планете Фео. Долгий путь в две недели пролетел незаметно. Каждый был поглощен своими мыслями. Иное мироустройство, прежние и новые враги, неожиданные союзники. Смелые предположения и затаенные в глубине души тлеющие сомнения. Уравнение без решения, ведь слишком много было в нем неизвестных. А есть ли вообще решение? Приведет ли этот путь к чему-то и нужно ли тратить свою жизнь на то, чтобы пытаться уравнять, казалось бы, необъятные и непостижимые для одного человека хрустальные весы мироздания?

– Когда Хьярти оставил Анаконду в живых, я все понял! Я не мог поверить, что он принял такое спонтанное решение, ведь это шло вразрез с нашим изначальным планом. Стало понятно, что она завербовала его. Более того, теперь понятно, что все это их план. Хьярти просто озвучил его нам. И мы, как послушные овцы, последовали за ним прямо в волчье логово! – капитан Асбьёрн был вне себя от ярости. Время не притупило его ощущений: разочарования и бессилия.

– Игг Манне был готов. Все было спланировано им! – капитан бросил резкий взгляд на Сольвейг. – Полагаю, это ему было угодно, чтобы Вигман Адальберт и ты оказались именно там.

Тишина поглотила нас, но лишь на мгновение, потому что капитан Асбьёрн продолжал свою исповедь.

– Я прекрасно знаю, что Анаконда фанатично привержена Иггу Манне и не откажется от своих убеждений. Это-то нас и разделило, – взгляд его стал пустым, а голос дрогнул.

Мне показалось, будто он даже поежился оттого, что сердце его защемило от воспоминаний о его несостоявшейся любви.

– Поэтому еще повезло, что у нас сектора «Фео» и «Асс» и колония Йера. Теперь-то Иггу Манне до нас не добраться, даже если он жив. Пусть мы потеряли Месяц и сектор «Лагуз». Но отпор мы сможем дать. Больше он нас не проведет.

– На вашем месте за сектор «Асс» я бы все-таки не была так уверена, – негромко, но твердо отметила Сольвейг.

– Что ты хочешь этим сказать?! – вспылил Асбьёрн.

– Вам не кажется странным, – невозмутимо ответила Сольвейг, – что Рерик появился очень вовремя? Когда шел передел… Ведь тогда получается, что силы равны: у вас – сектора «Фео» и «Йера», а у Игга Манне – «Лагуз» и «Асс», да еще и Месяц в придачу.

– Не смей подозревать моего сына! – прорычал капитан. – Я не знал о его существовании. А если бы знал, то он давно бы уже был со мной!

Теперь не оставалось никаких сомнений, что этот юноша – сын капитана Асбьёрна и госпожи Анаконды.

– Но задумайтесь на мгновение, – не унималась Сольвейг, – почему именно сейчас?

– Потому что… – выпалил капитан Асбьёрн, но не нашелся сразу, что сказать. – Потому что он стал старше, – неуклюже подбирая слова, он, тяжело расхаживая по комнате, продолжал. – Она скрывала от него! Рерик сам выяснил, как меня найти!

Этот взрослый, далеко не глупый мужчина, казалось, мог бесконечно искать и находить оправдания своему новоиспеченному сыну. Как он был слеп! Но разве можно было упрекнуть его? Я тяжело вздохнул. Зачастую родители не признают ошибок и недостатков своих детей. Им кажется, так они проявляют любовь к своему чаду. И не стоит заблуждаться, что они этих недостатков не замечают. Родители лучше других знают слабые места своих отпрысков, их негативные стороны, но ни за что не признают их в глазах других. Даже если всем вокруг это так же очевидно, как и им. А уж что касается таких вещей, как предательство, малодушие, – редкий родитель признает такое в отношении своего ребенка. Родительское сердце будет все отрицать, искать оправдания и причины, даже если глубоко внутри будет осознавать, что это чистая правда. И сколько бы фактов ты ни приводил – все бесполезно. Ты в глазах такого родителя становишься врагом, разрушителем их связи, которой, кстати сказать, они сами зачастую не рады и сильно тяготятся ею на протяжении всей своей жизни. Ведь ничего хорошего от таких детей ожидать не приходится. Вот и живут они в вечном лицемерии по отношению друг к другу и к окружающим.

Мне показалось, что все может измениться, если сам Рерик признается отцу. Но даже это для некоторых родителей не будет непоколебимым фактом, не воспримут они это так, как это есть на самом деле. Найдется еще тысяча оправданий и объяснений этому: оступился, подставили и что угодно еще.

Таково любящее сердце неопытного отца, который пытается таким образом проявить свою, как ему, по-видимому, кажется, недостаточную и запоздалую любовь. А может быть, он потому и любить не может достаточно, что видит, каким на самом деле является его ребенок?

Безусловно, таким детям повезло. Хотя вряд ли они достойны такой безоговорочной и слепой любви. Но она же является и их тормозом, ведь ничто не стимулирует их стать лучше. Они навсегда остаются личностью несамодостаточной, вечно недовольной. Вокруг таких людей витает дух неудачи и обреченности. Понимает ли это отец? А сам ребенок? И не имеют здесь значения ни возраст, ни состояние. В любом возрасте, в любых условиях все будет так же.

Но ведь далеко не все родители таковы. Другие, напротив, слишком требовательны. А иные и вовсе не обращают внимания, оставляя дитя на произвол судьбы, при этом все время находясь рядом. Каким бы странным это ни казалось, но зачастую они бесконечно далеки друг от друга. И будет ли такой родитель оправдывать своего ребенка, что бы ни случилось, во что бы это ни стало? Разумеется, все будет уже иначе.

Мы ушли, не пожав друг другу руки. Целый месяц прошел, прежде чем раздался звонок от капитана Асбьёрна. Сообщение его было коротким: «Есть дело. Встреча в штабе невозможна. Я приеду сам». Сольвейг слушала его с торжествующей улыбкой. Ее ожидания были вознаграждены. Как ни просил я ее покинуть Фео, она твердо стояла на своем. Трани и Анника решили остаться здесь, возможно, навсегда, и отправились попытать счастье в поисках работы и жилья. Мы были на связи, но за все это время ни разу не виделись. Видимо, все у них шло хорошо. А мы с Сольвейг арендовали место близ центра города. Корабль, что дал нам Аэвор, стал нашим домом. Запасов провизии хватало на несколько месяцев, так что беспокоиться было не о чем. Мы гуляли по городу, подолгу разговаривали.

– Сольвейг, – спросил как-то я, – как ты думаешь, почему именно я твой истинный союзник? Что это вообще значит?

Она взглянула на меня и, пожав плечами, ответила:

– Это тот, кто дан тебе в этой жизни, чтобы выполнить определенную миссию, – она на мгновение замолчала, а потом добавила. – Общую миссию.

– А не значит ли это, – с воодушевлением продолжил я, – что судьба предназначила нас друг другу? Может быть, пора уже принять ее волю?

Я не сводил с нее глаз, жадно ожидая ответа. А она, посмотрев на огни ночного города, как когда-то вглядывалась в сияние недосягаемых звезд, сказала:

– Из одной древней книги я узнала, что существует кое-что еще…

Я нахмурился:

– Что же?

– Настоящая любовь, не обремененная обязательствами и причинами.

Я смотрел на нее широко открытыми глазами и не мог больше произнести ни слова.

Впервые мы жили как свободные люди. Я уже давно позабыл это чувство, когда вот так запросто мы могли идти по городу, не скрываясь и не опасаясь, что за углом нас поджидают солдаты «ЕО». Меня стали посещать мысли, а не оставить ли все как есть. Остаться здесь, обжиться, найти работу и забыть обо всем, что с нами произошло. Ведь если Игг Манне все-таки мертв, то новому мироустройству ничего не угрожает. Но звонок капитана Асбьёрна спустил меня с небес на землю. Уже через час мы увидели его.

Он поднялся на борт нашего корабля, осмотрелся, с минуту стоял неподвижно, а затем сказал:

– Прогуляемся?

Мы пошли пешком куда-то прочь от центра. Улицы становились все более безлюдными. Время от времени капитан Асбьёрн поглядывал по сторонам, вероятно, чтобы быть уверенным, что за нами не следят.

Вдруг он, не сбавляя шага, сказал:

– Вы были правы.

Он был между мной и Сольвейг, поэтому мы с ней встретились глазами после того, как отвели взгляды от невозмутимого лица капитана. На этом мои мечты окончательно были разрушены.

– Я следил за ним. Он на связи со своей матерью. Сливает ей информацию.

Необычайной силы самообладание исходило от капитана. Я был поражен, как все может измениться за такой сравнительно короткий срок. Разум и здравый смысл взяли верх над слепой слабостью. Но, признаться, построив себе воздушные замки с безоблачным и спокойным будущим, я был этому не особенно-то и рад.

– Уже на нескольких планетах сектора «Асс» есть их люди, – начал капитан Асбьёрн негромко. – Рерик уже как-то умудрился их туда протащить! – сквозь зубы прошипел он. Капитан Асбьёрн был невозмутим, но в какой-то момент чувства проступили. – Но я уверен, она просто запудрила ему мозги! Вот поговори я с ним, и все стало бы на свои места…

Сольвейг с испугом взглянула на него.

– Да знаю я! – быстро сказал капитан, заметив ее взгляд. – И не собираюсь этого делать… сейчас, – добавил он, шумно выдохнув. – Но нас с ним ждет серьезный разговор, когда вся эта история закончится. Ох и получит он у меня! – его брови по-отечески сурово нависли над живыми и светлыми глазами.

– Кто-то еще знает о том, что происходит в секторе «Асс»? – спросила Сольвейг уже без тени тревоги на лице, и голос ее звучал как прежде – холодно и настойчиво.

– Нет, – покачал головой капитан Асбьёрн, – я же не хочу бунта! Такую новость разнесут по обе стороны Великого Солнца за считаные часы, так что ни о каком эффекте внезапности не будет и речи. Тем более мы еще слишком мало знаем. Нужно, чтобы кто-то выяснил обстановку на месте, – он посмотрел на Сольвейг, а затем на меня с каким-то тревожным, пульсирующим напряжением. – Вам нужно отправиться в сектор «Асс».

Снова переглянувшись, мы с Сольвейг молча кивнули. Прощаясь, капитан Асбьёрн сказал:

– Вы не мои люди, поэтому я вынужден просить отправиться вас. Я не могу посвятить никого из своих подчиненных, – он на секунду замолчал, а затем сказал. – Никто больше не должен ничего знать.

Мы стали готовиться к отправлению. Капитан Асбьёрн прислал нам оружие и технику. Снова в путь, но на этот раз преодолевать его предстояло нам с Сольвейг вдвоем.

– Как циклична жизнь, – размышляла она, – подумать только, снова и снова появляется враг, все в новом обличии. Неужели он непобедим?

– Что ты имеешь в виду? – удивился я.

Сольвейг, откинувшись на спинку стула, смотрела в окно на проезжающие мимо эиркары. Загорались огни – красный, зеленый. А эиркары то замирали, то неудержимо мчались куда-то, снова и снова появляясь и исчезая.

Утром это кафе всегда полно жизни. Мы приходили сюда уже несколько раз. Сидя за маленьким столиком и всякий раз согреваясь горячим кофе, мы думали каждый о своем, не замечая суеты вокруг. Поначалу мне было неуютно здесь, но Сольвейг бескомпромиссно настаивала, чтобы завтракали мы именно здесь. Не знаю, что именно ее привлекало в этом месте, но я был рад разделить с ней это время. И не знаю, как она, но лично я чувствовал себя вполне счастливым. Что на самом деле нужно человеку для счастья? Я много размышлял об этом. Наверняка кто-то сказал бы: «Как можно быть счастливым, когда твои родители погибли?» – и был бы прав, вероятно. Но когда я думал о них, о маме и папе, мне всегда казалось, что из-за того, что случилось с ними, перечеркивая свою жизнь, собственноручно запирая все двери в этот мир, замыкаясь в себе и утопая в вечной скорби по ним – я сам запрещаю себе быть счастливым. А ведь мои родители всегда хотели, чтобы я был счастлив. Поэтому в какой-то момент я понял, что неправильно делать эту трагедию черной дырой для своего будущего. Они навсегда в моем сердце, и они маяками освещают мой путь в неизвестное, но я верю – и я все для этого сделаю – в счастливое будущее.

А затем я задумался: а когда же это будущее настанет? Почему я счастлив всегда буду завтра, а сегодня еще нет? Почему я живу будто бы наполовину или не в полную силу, не всей душой, если хотите? Я будто бы ощущаю все лишь как эхо. А где же сам голос судьбы? Она еще где-то там, я еще не дошел, осталось немного, и, возможно, за следующим поворотом меня ждет она – судьба с полными счастья глазами. А потом я оглядывался вокруг и видел глаза Сольвейг. Вот же оно – мое счастье. Но мне было этого недостаточно. Ведь мне казалось, что она не чувствует по отношению ко мне того же.

После нашего с ней разговора об истинном союзнике и настоящей любви что-то во мне изменилось, точнее, я начал что-то менять, размышляя, вспоминая и предполагая. Я заглядывал в себя, в прошлое сквозь века, а затем думал о том, каким бы могло быть будущее. И к своему удивлению, обратил внимание на то, что на самом деле снова сам я запрещаю себе быть счастливым, хотя у меня для этого все есть или, по крайней мере, есть главное. И тогда я сокрушался, говоря себе: «Почему? Как мог я быть так глуп? Столько времени своего счастья я упустил, сам отвергая его!» А все потому, что я понял: для моего счастья мне не нужно ждать чего-то от кого-то. Ни я, ни кто-либо другой не знаем и никогда не узнаем, что на самом деле чувствуют другие, ведь порой мы не можем понять даже собственных чувств. Но это пустое стремление зачастую может сделать нас несчастными. Я понял, что, если я вижу свое счастье в глазах Сольвейг, это не значит, что она должна видеть в моих то же самое. Вообще никто не должен тебе ничего, ведь в этот мир мы приходим сами и уходим в одиночестве. И только от нас самих зависит, будем ли мы ощущать себя счастливыми или несчастными.

Я отпустил ее. Мою Сольвейг. И увидел, как необычайная легкость, заметная, возможно, только мне, появилась в ее движениях, а в волосах ее играл едва уловимый ветер, что окрыляет и придает сил.

В моих глазах Сольвейг стала прекраснее, чем когда-либо прежде. И при этом мое сердце не щемило, когда я смотрел на нее, как это бывало раньше. Она перестала быть для меня какой-то недостижимо далекой. Я открыл ей свое сердце, ей такой, какая она есть, не ожидая от нее ничего. И тогда Сольвейг стала наконец его частью.

Я почувствовал невероятную радость, она наполняла меня всего. И теперь в каждой минуте, проведенной вместе, рядом, чувствовал не только то, что мы разделены чем-то незримым, но еще и то, что я полностью принимаю ее и при этом открываю себя для нее.

Мне стало уютно с ней, а ей, уверен, стало легче со мной. Ведь наверняка она ощущала это немое требование, а может быть, даже чувствовала себя несчастной оттого, что не в силах на это требование ответить. А еще хуже, если чувствовала, что я не принимаю ее такой, какая она есть. Что жду, чтобы она изменилась и была такой, как нужно мне. Ведь без этого я несчастен. Получается, я еще и взваливал на нее ответственность за мое счастье. А ведь я не мог осознать, что для счастья нужно ей самой.

Но главное, что я понял, – это то, что, пока ты сам не достигнешь своего счастья, вряд ли ты сможешь в полной мере одарить им других. Я понял, что стремиться к своему счастью – это не эгоизм. Это необходимость, чтобы не делать несчастными тех, кто рядом. Не обвинять их, не ждать, не требовать.

Счастье – настоящее, искреннее и истинное ощущение счастья, – я уверен, не зависит ни от кого, кроме тебя самого. Я вижу счастье в глазах Сольвейг. Я его вижу, но ведь она здесь ни при чем. Она ведь не смотрит на мир моими глазами.

Все сталкиваются с этим. Но немногим удалось осознать, с чем они столкнулись, ища и причины, и ответы в ком-то другом, а не в себе.

Какими несчастными мы можем сделать себя и какими счастливыми! И между одним и другим лишь мгновение.

– Жизнь то бросает нас в пропасть, то поднимает к небесам. Мы то на седьмом небе от счастья, то бесконечно несчастны.

Я был удивлен, что Сольвейг ответила мне, апеллируя к тем же категориям, что и я.

– Мне кажется, я знаю способ быть счастливым… – с улыбкой сказал я.

Она оживленно, но недоверчиво взглянула на меня. Ее ладони обхватили только что принесенную чашку. Она была горячей от черного кофе, как всегда без сахара, который Сольвейг почему-то всегда заказывала, следуя, возможно, старой привычке. Ведь она его никогда не допивала. Это было лишь отголоском прошлого, хотя она сама уже изменилась, вкусы ее изменились. Я задумался, часто ли мы следуем привычке, которую сами не замечаем? Например, привычке пить кофе, хотя, возможно, он нам уже не нравится так, как раньше, во времена бессонных, тревожных ночей подготовки сопротивления «ЕО». Времена те прошли, а привычка осталась. И несмотря на то что она уже была бессмысленной и не доставляла удовольствия, мы все-таки ей следовали.

Я остановил взгляд на своей опустошенной чашке, рассматривая причудливые узоры, оставленные горьким напитком. «Надо бы попробовать это изменить», – думал я. А ведь это не оказывает сильного влияния на нашу жизнь, правда ведь? Какая разница, что мы пьем за завтраком – воду или чай, кофе или вообще ничего.

А если посмотреть на привычки, которые оказывают значительное влияние? Например, на привычку вечно что-то искать, находиться в поиске, не находя при этом своей цели. И как бы ни была важна цель, она ушла на второй план, потому что ты привык быть в этом состоянии поиска. И даже если твоя цель прямо тут, всего в шаге от тебя, ты будешь ходить вокруг да около, боясь позволить себе достигнуть ее, ведь тогда все изменится. И ты не будешь знать, как себя вести и что с этим делать. Многие боятся своих желаний, сами делают их недосягаемыми, хотя на самом деле они могут быть не так уж и далеки. Что же мешает? Эта странная привычка быть всегда неудовлетворенным, ущемленным и несчастным?

Правда ведь, порой для некоторых людей можно сделать все, что они просят, но в итоге они останутся недовольны, да еще и обвинят тебя в своем недовольстве под мнимым предлогом? Они всегда найдут в чем упрекнуть тебя, пусть даже на самом деле это не имеет к тебе никакого отношения.

«Скверный характер», – скажет кто-то. Несомненно. Но я убежден, что есть кое-что еще. Это то, что однажды им позволили так себя вести, не остановили их, не воспитали, не объяснили, что таким отношением они делают несчастными не только окружающих, любящих их людей, но и себя. Ведь они обрекают себя быть вечно неудовлетворенными, что бы с ними ни произошло хорошего. Они уже привыкли к этому состоянию и не желают из него выходить. Возможно, в какой-то степени даже осознанно используя свою «неполноценность» для манипуляции окружающими. Но разве можно быть счастливым, когда ты вынуждаешь себя и любящих тебя людей играть эти странные роли?

– Аск! – прервала она мои мысли. – Что ты говорил про способ быть счастливым?!

– Извини, – смущенно ответил я. – Так вот, мне кажется, что счастливым ты становишься тогда, когда принимаешь то, что происходит с тобой.

Она в изумлении приоткрыла рот и, похоже, не находила слов, чтобы что-то сказать. В воздухе повисло молчание. На мгновение мне показалось, что даже в кафе все затихли.

Наконец она сказала:

– То есть ты хочешь сказать, что счастье в том, чтобы безропотно принимать все удары судьбы и ничего не делать с этим?

На сей раз рот в изумлении открыл я.

– Кто сказал, что не нужно ничего делать? – возмущенно спросил я.

Она прищурилась и уперлась локтями в стол, крепко сжимая чашку, обжигающую ей ладони. Но похоже, что она не чувствовала этого, ведь в глазах ее горел огонь.

– Ты сказал, что нужно принимать все, что с тобой происходит!

Я невозмутимо кивнул. Она хотела было что-то сказать, но остановилась. Откинулась на спинку стула с опустошенными, широко раскрытыми глазами.

С минуту я безмолвно наблюдал за ней, а затем она тихо сказала:

– Наверное, начинаю понимать, что ты имеешь в виду.

Она будто пробиралась в темноте, осторожно ступая, – так робко и неуверенно звучали ее слова.

– Принимать не означает соглашаться. А следовательно, это не связывает тебе руки, это не значит, что ты должен бездействовать.

Я с улыбкой посмотрел на нее. Сольвейг будто бы не видела меня. Она говорила скорее сама с собой. Но похоже, что эти навеянные мной мысли коснулись ее сердца. Больше в этот день мы не разговаривали. Каждый утопал в своих мирах и размышлениях. К вечеру, когда мы уже были на корабле, готовые к отправлению, мы оба смотрели в иллюминатор на такой живой и пульсирующий Мегаполис планеты Фео. Закатное солнце светило нам в глаза, а капли дождя скользили по стеклу.

«Интересно, – думалось мне, – а Сольвейг видит то же, что и я?»

Я вглядывался в Мегаполис потому, что знал, что где-то там мой брат Трани. Но то, что он не один, что он нашел своего истинного союзника и свою, по-видимому, настоящую любовь, преисполняло меня спокойствием. А что могла там искать Сольвейг? Возможно, она и вовсе не смотрела на город, а видела лишь заходящее солнце, и в памяти ее возникали картины из прошлого. Сколько раз нам в жизни доводится наблюдать закаты и рассветы. Но ведь в памяти нашей остаются не все. Что-то подсказывало мне, что этот закат Сольвейг запомнит, что он останется в ее памяти, спрятанный от посторонних глаз и недосягаемый больше ни для кого. Ведь мне не хотелось думать, что Сольвейг видит лишь капли дождя, так похожие на слезы, что блеснули на ее щеках.