И становилось всё жарче. Все уже разделись до пределов приличия, сложив всё лишнее в Ванину котомку да Стешин вещмешок, — и всё равно потом обливались. Пепел стал раскаленным, дышать было тяжко, да и видать плоховато. А синий клубок катился себе в серой мякоти да катился. Хрустальный шар повсюду следовал за Златыгоркой, куда она — туда и он, будто боялся потеряться. А Смеян держался поближе к Стеше, идут рядышком и о чем‑то шушукаются, опять, небось, об острове… «Вот еще ухажер выискался, хоть бы сопли‑то вначале подтер», — шипел Ваня на Шешин манер, правда, себе под нос.

И вдруг развиднелось… Пепел сдунуло — под ногами была земля, хоть и голая да растрескавшаяся, а всё ж… И какое‑то светящееся марево висело вдали изогнутой полосой — от края и до края. Слышался утробный гул. Синий клубок устремился туда.

Потом стало видно, что впереди разлом. Что там — пропасть? Проводник остановился на краю. Первая, на крыльях, подоспела к клубочку Златыгорка, в опасной близости от ее головы летел хрустальный шар. Оба одновременно опустились на землю. Шар, как в бильярде, с лёту сбил клубок, — но подоспевший Березай умудрился поймать его, так что клубочек всё же не сверзился вниз…

Ваня подбежал: это было чудовищное зрелище, казалось, землю разрезали гигантским кривым ножом, достав до огненной начинки. Пламя далеко внизу переливалось всеми оттенками красного, оранжевого, желтого, голубого, складываясь в какие‑то образы, в слова, в знаки… Знать, еще не протопилась печка‑то!

Разрез был широкий, и там, на другом берегу, виднелись в бугристом далеке какие‑то чахлые деревца… Здесь было пусто, голо, бесприютно, там — что‑то росло. Значит, им — туда… Но как? Разлом уходил в обе стороны, и чтобы обойти его, — если это вообще возможно, — потребуется столько времени, что…

Внезапно Ваня понял… А крылья‑то им зачем дадены? Посестрима по очереди перенесет всех на ту сторону! Но когда он сказал об этом, самовила покачала головой, дескать, она слышала про Огненную реку‑то, на той стороне запретные места, им туда нельзя… Что ж — нельзя так нельзя, придется возвращаться: идти влево, или вправо, или назад… Но синий клубок вдруг заартачился, никуда не желая двигаться отсюда: сколько Ваня ни бросал его в разные стороны, он упорно возвращался обратно. Что же делать? И малый лешак упорно тыкал пальцем в противоположный берег, крича, дескать, там делевья, там лес, дескать, туда надо идти‑то!.. Десантница молвила, сейчас, де, попытаемся у куколки Лели поспрошать, что им делать, авось ответит… Полезла в свой рюкзачок и нечаянно вытряхнула убрус Василисы Гордеевны. Смеян ухватил его, себе на шею повесил и начал что‑то на ухо девочке нашептывать — Стеша, держа куклу под мышкой, усмехнулась, сорвала с пастушонка полотенце, и, шуточно сердясь, взмахнула убрусом, чтоб огреть красавчика, — как вдруг…

Ваня глаза вытаращил: над Огненной рекой возник мост, только что его не было — и вот… Впечатление было такое, будто до этого он левым глазом смотрел, а правый прикрыт был, и мост ушел из поля зрения — а теперь появился! Мост дугой изогнулся над огненной пропастью, это было довольно шаткое деревянное строение с перилами, черное, частично обгоревшее. Но всё же это был мост! Стеша, не сдержавшись, воскликнула:

— Ну, ни фига себе! — и все, кроме Златыгорки, бросились вверх по деревянному виадуку, посестрима же осталась на берегу. Ваня, сделав пару шагов по черным лесинам, вернулся к девушке, дескать, ну что ты, пойдем с нами… Златыгорка же упорно отнекивалась, дальше, де, пути для нее нет, соловей поддакнул: — Нам, де, и тут хорошо… — Хрустальный шар жался к золотой ножке девушки, но и синий клубок лежал неподвижно возле простой ее ноги.

Но тут и те, что побежали вперед, вынуждены были остановиться — путь им преградили. На самой высокой точке моста, видать, выйдя встречу им с той стороны, стояли трое… Это были такие трое, что и девочка, и лешак, и бывший змей попятились назад.

В середине возвышалась высоченная женщина, держащая в каждой из поднятых рук по громадной птице, которые бились и рвались, пытаясь улететь — но мощные руки крепко обхватили птичьи лапы. Голова женщины была странной ромбовидной формы, вместо волос какие‑то крючья, а может антенны, но главное: лица, как такового, не было — провал на месте лица, да и вся женщина, строго говоря, была какой‑то сквозящей, не вполне явной… И птицы были такими же. С двух сторон от женщины, верхом на лошадях, сидели всадники, один держал круглое солнечное колесо, у другого в руках серебрился серп месяца… Всадники, хоть и на лошадях, были вполовину ниже гигантши. Головы всадников были той же странной формы, что у женщины, и также безобразны лица. И кони, и всадники, да и оба светила — тоже отличались прозрачностью, они как бы не вполне воплотились.

Шестеро на мосту, и Златыгорка с Ваней на берегу, замерли. Молчанье нарушила женщина с птицами — она застонала. Всадники обернулись к ней. Женщина выпустила из рук рвущихся птиц, а те ринулись к стоящей на берегу Златыгорке и, каким‑то образом проникнув сквозь ткань жилета, выхватили из кармана вилы тельце жаворлёночка и, к всеобщему ужасу, бросились с ним вниз, в Огненную реку, и пропали из глаз — никто не успел и слова молвить… А гигантша, протягивая руку к убрусу, который Стеша не успела убрать в рюкзак, произнесла: «А, а, а»…

Девочка обернулась к Ване, дескать, что делать… Мальчик подбежал к стоящим на мосту, на ходу приговаривая: «Отдай, отдай им полотенце!» (Может, это и есть те, кому адресовано послание Василисы Гордеевны?..) Десантница послушалась — и убрус оказался в руках гигантши. Женщина, тыча прозрачным перстом в бабушкину вышивку, пропела: «О, о, о» — кажется, она была довольна. Всадники, нагнувшись с двух сторон, тоже изучали убрус, но когда подняли головы, не проронили ни звука. Гигантша же, ткнув долгим пальцем в Ваню, — мальчику показалось, что перст прошил его лицо насквозь, — сказала: «И». Потом, указав на Стешу, опять пропела своё «И». А в третий раз с возгласом «И» пронзила пальцем Березая. Мальчик с девочкой переглядывались, не понимая. А женщина, от которой пошли холодные волны, обернулась к противоположному берегу Огненной реки и показала туда пальцем, молвив: «У». Теперь ребята поняли: их приглашали на тот берег…

— А Златыгорка?! — воскликнул мальчик.

— А Смеян?! — вскричала девочка.

— Ы, ы, ы, — отвечала женщина, покачивая ромбической головой из стороны в сторону.

Значит, только те, что пришли сюда из… другого мира… А что это значит? А это значит… Ваня бегом бросился назад, уткнулся Златыгорке в живот, а та, бормоча: «Ну, ну, ну!» — точно заразилась от гигантши, — гладила его по голове. Стеша со Смеяном тоже сошли с моста, они стояли, уставившись друг другу в глаза долгим взглядом, и молчали. Вдруг Ваня услышал знакомые переливчатые трели — мерещится ему, что ли? Но не ему одному мерещилось‑то — все задрали головы к седому небу: никого нет!.. И тут из пропасти, из Огненной реки, вылетел… жаворлёночек, живой и невредимый! Да еще какой дивновидный: крылышки‑то чем‑то снизу подсвечены, перышки‑то в огненной бахроме! Птах опустился на свое место — на левое плечо Златыгорки. Соловей с правого плечика зачивиликал:

— Это ведь таперича не жаворонок — это какая‑то жар–птица, коршун его побери!

— Уже побрал! — задорно отвечал жаворлёночек, и все, сквозь подступившие слезы, рассмеялись.

— Ну–у, он теперь и разговаривать‑то с нами, простыми птицами, побрезгует, — не успокаивался соловей. А жаворонок, выругавшись по–вороньи, ответствовал:

— Не мели–ко ерунду!

А с моста раздалось: «Э, э, э» — это женщина звала их. Поочередно троекратно расцеловались, даже Ваня со Смеяном, даже птичьих личиков коснулись губами, приняв в ответ удары клювов по щекам. У каждого был теперь свой путь, хоть и камень лежал на душе, но что делать — надо уходить… И девочка с мальчиком и малым лешаком вновь шагнули на дымящийся мост. Остальные, махая, кто руками, кто крыльями, остались на другом берегу.

Ни всадники, ни гигантша не посторонились, а женщина всё манила, звала, пришлось идти напролом. Ване, который оказался посредине между Стешей и Березаем, досталось проходить сквозь женщину — он зажмурился, шагнул… Ему показалось, что воздух натянулся и… лопнул, будто износившаяся ткань. Девочке досталось идти сквозь коня, потом сквозь всадника, а солнечное колесо оказалось над ее головой. Лешачонок прошел сквозь лунного всадника, а выйдя наружу, отряхнулся, будто вышел из воды и сказал: «Замёлз я, колшун побели!»

Оставалось только пробежать по обгорелым бревнам — и они на другом берегу. Оглянулись — трое на мосту стоят как ни в чем не бывало: всадники по краям, женщина посредине, на них не оборачиваются.

В одном месте бревна сгорели дотла, образовался провал, и виднелись огненные сполохи далеко внизу. Ваня с лешаком перепрыгнули через поперечную дыру. А когда десантница перескакивала сквозину, у рюкзака, висевшего у ней на одном плече, оборвалась лямка, и красный рюкзачок со всем содержимым соскользнул и… сквозь дыру ухнул в огненную пропасть.

— Кукла! Леля! — завопила девочка, бросаясь на мост ничком, и чуть сама не отправилась следом за вещмешком, потому что черные бревна стали подламываться… Дым повалил из всех щелей. Дерево занялось, мост затрещал по всем швам, в черных бревнах-головнях проявились багровые письмена, и головешки вспыхнули… Лешак подхватил девочку, поставил на ноги, Ваня взял ее за одну руку, Березай за другую — и они помчались.

Едва успели перескочить на другой берег, как мост заполыхал! Но тех троих, что стояли на мосту, — уже не было видно… Может, вслед за своими птицами нырнули в Огненную реку?! Виадук как‑то очень уж скоро сгорел — и рухнул в пропасть, оставив после себя лишь дымный след.

А на том берегу стояли Смеян и Златыгорка. На каждом плече посестримы — по птичке, всё как положено. Бывший Змей не отрываясь глядел на чумазую, плачущую Стешу, потом утер сопли, молча развернулся — и пошел. Златыгорка, последний раз взмахнув серебряной рукой, отправилась следом за Смеяном. А два царства: Хрустальное и Синее — катились за ней….Чем дальше удалялись от жаркой огневицы, тем холоднее становилось. Давно достали из Ваниной котомки все теплые вещи и натянули на себя. Ваня куртку Стеше отдал, а сам в свитере с оленцами да в Березайкином плаще мерз — лешак почему‑то ни в какую не хотел его надевать, да мало того: он и красную распашонку скинул, хорошо, что багровые штанцы не стал снимать!

Ваня думал, стоит им ступить на другой берег — и они окажутся дома… но, увы… Люди им не встречались, городов и поселков не было: всё то же самое, что и прежде. Или уж в такой тундре безлюдной они очутились… Постепенно тундра — если это была тундра — к несказанной радости лешего, перешла в лесотундру, потом в настоящий лес. Правда, облетевший, зимний… Голые деревца, каждое из которых стремился обнять лешачонок, росли теперь в таком количестве, что не наобнимаешься! Брели молча, каждый свою думу думал. Животы, конечно, подвело — но о еде заботиться не хотелось… Один Березай был сыт и доволен, правда, он и ребятам находил то подмерзшую клюкву, то советовал сосновые иголки пожевать — очень, де, вкусно… Жевали — что ж делать… Лешачонок вообще оживился среди деревьев‑то — конечно, сколь времени полесовый леса не нюхал… «Мой лес!» — восклицал Березай и величаво поводил рукой. «Твой, твой, а то чей же», — бормотала десантница, она всю дорогу была не в духе.

Этот утес в стороне стоял, можно было и промахнуться, обойти его, но — не промахнулись… Лешачонок, заметив скалу, остановился, а после как припустит туда!.. Ваня со Стешей едва его из вида не упустили. Степанида Дымова стала ворчать, дескать, ну куда его леший понес, ну, что им там делать, шли бы по ровному, нет… А Березай, не дожидаясь ребят, лез да лез на верхотуру. После обернулся и закричал, указывая куда‑то пальцем:

— Хорошая сосна! — остановился, их поджидая, и улыбаясь во все свои сорок два лешачиных зуба.

— Тут много хороших сосен, — решила осадить его девочка, потом опомнилась: — Как ты сказал, повтори? — и к Ване повернулась:

— Ты слышал?

Ваня не мог понять, в чем дело, пока Березай отчетливо не повторил:

— Сосна хор–рошая!

— Он «Р» научился говорить! — воскликнула Стеша. — Молодец какой!

— И правда! — удивился мальчик. — Вот здорово!

— Совсем как большой! — продолжала радоваться девочка. Путь на высокий утес казался теперь гораздо более легким, да и согрелись они, подымаясь‑то. Одно было плохо, здесь снег лежал — впрочем, им‑то что, они‑то оба обутые, а вот лешак босой!

Когда поднялись — увидели: полесовый обнимает очередное дерево, как раз, видать, ту хор–рошую сосну. Сосна и вправду была хороша — вечнозеленой вершиной тучку подцепила, из которой валил снежок. А ствол‑то у сосны такой, что лешачонок едва ведь сумел его обхватить! И что‑то бормотал Березай по–своему, уткнувшись носом в смолистую кору, и… и… вдруг заплакал — слезы–те покатились по лесине, да и застыли вперемешку с янтарными каплями смолы. И вдруг порыв ветра налетел — Ваня зажмурился, а когда открыл глаза… сосны уж не было! На краю утеса стоял Соснач собственной персоной! Лешак подхватил Березайку — и чуть не в тучу забросил, а после поймал и на землю рядом с собой поставил. Лешачонок стал тыкать пальцем в мальчика и девочку, представлять, значит: — Это Ваня… Это Стеша… Они хор–рошие — они живые…

— Да уж не мертвые, — пробормотал мальчик. А десантница с опаской прошептала:

— Кто это — не велетень ли опять?

— Не–ет, это лешак, отец Березая — Соснач…

А тот внимательно поглядел на мальчика — и признал…

— Да ты никак на нашей свадьбе гулял?! — гуторит. Ваня кивнул.

— А где моя Додола? — стал тут спрашивать лешачонок, оглядываясь по сторонам, но ни за что не выпуская отцовской руки.

Соснач отвечал, дескать, нет тут Додолы, но, дескать, она обязательно прибудет, не минует Другого леса, это уж как пить дать. Березай тогда успокоился.

А могучий лешак принялся объяснять людям, дескать, пожар–от когда случился, когда лес–от горел, так матери лешачонка в лесу, де, не оказалось, она аккурат в это время отца пошла проведать. Додола ведь полевица, вот в поле к батьке и отправилась, так их пути‑то и разошлись… А теперь сгоревший лес здесь растет, — Соснач указал вниз, на лесистую долину, — а Додола покамесь там остается. Но подождет он, когда‑нибудь и она сюда придет, что ж, вот и Березай к нему пожаловал, дождался малого, теперь они вместе. Тут неплохо — только одному‑то шибко скучно было, а теперь ничего… Теперь всё будет хорошо…

И пока лешак рассказывал свою историю, Ваня, мельком глянув между широко расставленными долгими ногами Соснача, увидел вдруг картину, которая вовсе к этому месту не пристала… Летняя была картинка‑то, и какая‑то очень уж суматошная: вот мужик прошел в кепке, другой остановился прямо против них, чемодан поставил, потную лысину протер, подхватил багаж — и исчез из поля зрения… Видать, солнце там жарит вовсю!.. Вот женщина тащит за руку пацаненка в шортах, тот конфету ест, увидел Ваню — глаза выпучил, пальцем тычет, но мать мальца за руку дернула, ушли. Ваня решил, что блазнится ему — как вдруг оттуда сюда влетела обертка от конфеты «коровка». Мальчик подхватил ее — держал в руках, нюхал, после к Стеше повернулся: а и десантница рот раззявила, тоже смотрела в чуждый летний день… Ваня знал, что Соснач стоит на самом краю высокого утеса, что в проеме сосновых ног не может быть того, что ему мерещится — обрыв там да и всё, сверзишься вниз: костей не соберешь…

И вдруг из лета влетела сюда бабочка–адмирал… в лоб Стеше ударилась, в Ваню ткнулась, заметалась и… обратно вылетела, спаслась. Девочка сделала движение, будто собралась прыгнуть вслед за бабочкой, но Ваня отстранил ее — твердо зная: упадешь — костей не соберешь, — и, зажмурившись, не веря, что окажется там, где надо, вкатился в летний день…

Он лежал на горячем асфальте, вдыхая запах города, всей кожей ощущая полдневный солнечный жар… Стеша вывалилась следом. Они лежали, часто–часто дыша и, не веря своим глазам, смотрели на два столба электропередачи, скрещенные буквой «Л», там, в раме этих столбов, брезжила картина: сумеречный зимний день… Вот сбоку появился Березай, Стеша села на корточки и, сунувшись в проем, закричала:

— Березаюшка, сюда, к нам! Скорей!

Лешачонок замотал головой, замахал руками и заорал: «Я тут останусь, тут Соснач… Пр–рощайте! Прро–стите!»

И зимняя картинка, помещавшаяся между двумя скрещенными столбами, стала дрожать, таять, Ваня едва успел выдернуть Стешу, которая наполовину была там, наполовину здесь, — и всё исчезло. В проеме скрещенных столбов мелькнул вагон уходящего поезда, стал виден вокзал…