Далекий Восток издавна завораживал европейцев, однако долгое время оставался для них не столько реальностью, к которой можно прикоснуться, сколько сказочной мечтой, источником всех богатств, всех чудес, всех необычайностей. Рассказы Марко Поло (1254–1324) и других путешественников, которые, подобно ему, добрались до Китая и какое-то время жили там, почти не изменили представление о Востоке, почерпнутое из античных энциклопедий и средневековых бестиариев. Только в XVII веке с появлением в крупных европейских державах Ост-Индских компаний правдивые свидетельства коммерсантов и моряков заставили людей усомниться в этих фантастических историях. Новые рассказы о путешествиях на Восток, как, например, книги французов Жан-Батиста Тавернье (1605–1689), Франсуа Бернье (1620–1688) и Жана Шардена (1643–1713), англичан Питера Манди (1600–1667), Роберта Нокса (1640–1720) и венецианца Никколо Мануччи (1638–1715), стали подтверждением этих свидетельств и добавили к ним много красочных подробностей о жизни в далеких странах. В частности, о какой бы стране ни шла речь – Персии, Индии и дворе Великого Могола, Китае или Юго-Восточной Азии с ее островными государствами, авторы всегда отмечают, сколь важное место в материальной культуре и повседневной жизни этих стран занимает желтый цвет – гораздо более важное, чем в христианской Европе. В первую очередь их поражает обилие желтого в драпировках и в одежде.

В это же время на Запад начинают поступать многочисленные азиатские товары: шелковые и хлопковые ткани, лаковые ширмы и шкатулки, керамика, пряности, изделия из слоновой кости, драгоценные камни, красители, золото, серебро, медь и другие металлы. И во всем этом присутствует желтый цвет, присутствует весьма ощутимо, так же как и в «китайщине», всевозможных поделках в восточном стиле, которыми так увлекается век Просвещения: это обои и драпировки, имитации лаковых изделий, фарфоровые кабинеты, китайские мотивы в мебели и посуде, парковые беседки в виде пагод. Увлечение всем китайским продержится до 1780‐х годов. Это даже не мода, а нечто большее: в Китае видят идеальную страну, где властвует толерантность, где почитают литературу. Вот почему величайшие философы эпохи, в особенности Вольтер, безудержно восхваляют Китай. Один только Монтескьё относится к Поднебесной империи критически и видит в ней символ деспотизма.

Китай изображают в романах, представляют на театральной сцене, устраивают празднества и балы в китайском стиле или просто одеваются «по-китайски». Вот почему у читателей пользуются такой бешеной популярностью книги миссионеров, побывавших на Дальнем Востоке, а также необъятное сочинение Жан-Батиста Дюальда «Географическое, историческое, хронологическое, политическое и физическое описание Китайской империи и китайской Татарии», основанное на записках отцов-иезуитов. В этом энциклопедическом труде автор уделяет немало внимания цветовой символике: мы узнаём, что в Китае желтый цвет символизирует землю и центр вселенной, что это благодетельный цвет, самый благородный из цветов, и что с незапамятных времен китайские императоры одеваются в желтое, их карета, их флаги тоже желтые, их печати сделаны из золота и завернуты в желтую ткань; кроме того, одни лишь императоры и их семьи могут жить во дворцах, стены которых сложены из красного кирпича, а черепица на крыше выкрашена желтым лаком. Так в XVIII веке Китай у европейцев стал прочно ассоциироваться с желтым цветом.

Начиная с 1720–1730‐х годов желтый на Западе пользуется успехом, какого он не знал в предшествующие десятилетия, успехом, который объясняется не только китайщиной и модами в восточном стиле, но и общей тенденцией к осветлению тонов. Ибо XVIII столетие представляет собой сияющую, многоцветную интерлюдию между XVII веком, в котором было много грязи и убожества, и веком XIX, который иногда бывал непомерно темным. «Просвещение» наступает не только в духовной сфере, но и в повседневной жизни: двери и окна становятся шире, освещение – более совершенным и более доступным по цене. Теперь людям легче разглядеть цвета, и они чаще уделяют им внимание, тем более что химия красок в это время стремительно развивается, а вслед за ней и красильное дело и техника производства текстиля. Плодами такого прогресса пользуется все общество в целом, но в особенности средние слои, которые, наряду с аристократией, получают право окружать себя чистыми, яркими красками. Унылые, мрачные тона отступают по всем фронтам: с серо-коричневыми, черно-зелеными, темно-лиловыми тонами, характерными для прошлого столетия, теперь покончено. У наиболее обеспеченных классов в одежде и домашней обстановке входят в моду светлые, пастельные оттенки, со множеством нюансов, особенно в синих, желтых, розовых и серых тонах. А в это время язык обогащается, пытаясь подобрать остроумные названия для новых модных нюансов и прибегая порой к весьма причудливым образным выражениям. Вот перечень модных цветов середины XVIII века: «подавленный вздох», «голубиное горлышко», «бедро испуганной нимфы», «дождь из роз», «груша поутру», «парижская грязь», «живот кармелитки» и, наконец, «кака дофина».

Появилась новая краска для тканей, в особенности шелковых и хлопковых; она дает оттенки, называемые «нанкинский желтый», и якобы производится из баснословно дорогого красителя, привозимого из столицы Китая. На самом деле это название всего лишь приманка для покупателей – за ним скрываются самые разные пигменты; какие-то из них действительно азиатского происхождения, другие изготовлены во Франции либо иной европейской стране. С виду этот «нанкинский желтый», пользовавшийся большим успехом в 1740–1770‐х годах, представляет собой достаточно широкую гамму тонов, от светло-желтого до почти оранжевого, включая белокурые, палевые, светло-замшевые и даже бежевые оттенки. Их особенность в том, что все они светлые, но при этом не насыщенные.

В конце XVIII века и в первые десятилетия следующего увлечение желтыми тонами несколько ослабевает. Восток все еще в моде, но теперь в центре внимания уже не далекий Китай или недоступная Япония, а Древний Египет либо Ближний Восток. Представители романтизма в литературе и живописи восторгаются руинами Малой Азии или Святой Земли, а политики обращают взоры на Северную Африку. Египтомания, неоклассицизм и мода под названием «возвращение из Египта» не оставляют места для желтого, его вытесняет золотой, который теперь часто сочетается с темно-зеленым или с насыщенным оттенком пурпурно-красного, так называемым «цветом Помпеи». Позднее художники (Делакруа, Фромантен) и писатели, увлекающиеся Востоком, посещают страны Магриба и Палестину, и их поражает яркий свет, который они там видят, но они почти не замечают желтого ни в красках повседневной жизни, ни в одежде. Даже женщины, вопреки укоренившемуся мнению, редко носят желтое. Следует сказать, что в землях Ислама у желтого цвета неважная репутация. Здесь, как и на Западе, желтый – цвет лжи и предательства, и вдобавок еще цвет болезни и старости; наконец, это цвет, который в Османской империи ассоциируется с евреями, тогда как синий, холодный и злотворный, считается цветом христианских меньшинств. В исламском мире белый – это символ чистоты, зеленый – цвет Рая, черный указывает на высокий ранг, красный символизирует жизнь и силу, а желтый в хроматической иерархии располагается гораздо ниже. Здесь любуются только желтыми оттенками некоторых цветов, шафрана и солнца. Но в этих случаях арабский язык употребляет не слово «желтый», а слово «золотой». Поэтому у европейцев, посещающих Северную Африку, желтый цвет ассоциируется не с мусульманским населением, а с Античностью. В 1862 году, после выхода «карфагенского» романа «Саламбо», Флобер, который ездил в Тунис, чтобы побольше узнать о Карфагене и «наполниться тамошним светом и красками», пишет своему другу Луи Буйле, что решение написать «Саламбо» окончательно созрело у него во время этого путешествия: ему захотелось «дать читателю представление о желтом цвете». Это вызывает некоторое удивление, поскольку, как мы знаем, доминирующий цвет в «Саламбо» – красный.

Вернемся в Азию. Откуда взялось словосочетание «желтая раса», которым обозначают жителей Средней Азии и Дальнего Востока? По всей вероятности, оно появилось не раньше конца XVIII века. Одним из первых, кто употребляет это определение, был немецкий врач и антрополог Иоганн Фридрих Блуменбах (1752–1840), автор трактатов по анатомии и естественной истории, и в частности известного исследования о роде человеческом и о различиях между «расами», напечатанного в Геттингене в 1795 году: «De generis humani varietate native». Твердо убежденный в том, что человечество биологически однородно, Блуменбах тем не менее различает пять рас (varietates) по цвету кожи: эфиопскую (черную), кавказскую (белую), монгольскую (желтую), малайскую (коричневую) и амероиндейскую (красную). При этом он признает, что разные цвета кожи образуют некий хроматический «континуум» и существуют многочисленные промежуточные оттенки, которые трудно причислить к одной или другой расе. Вдобавок он не выдвигает никакой расистской или расовой теории в современном понимании. Идея превосходства одной расы над другой или другими не приходит ему в голову, а существование разных цветов кожи и различных физических типов у людей он объясняет географическими и климатическими факторами: чем дольше люди живут в засушливом и жарком климате, тем более темной становится их кожа. Тут он по сути не сказал ничего нового: подобные объяснения уже встречались у авторов Античности и Средневековья. Новизна в другом: Блуменбах утверждает, что цвет кожи способен меняться. Он считает уместным напомнить, что в древнегреческом языке слово chrôma, «цвет», этимологически связано с понятием «кожа». Вообще же он проявляет себя сторонником моногенизма (теории, что все люди произошли от одного предка) и подчеркивает, что граница между людьми и животными абсолютно непроницаема, даже если речь идет о животных, которых считают «высшими».

Блуменбаха часто называли одним из первых теоретиков расизма, но это не так. Расизм, плод колониализма и зарождающегося капитализма, появился задолго до того, как немецкий ученый опубликовал свою книгу. Следует признать, однако, что принцип деления людей по цвету кожи, который предлагает Блуменбах, очень скоро подхватили другие авторы, отнюдь не отличавшиеся столь же миролюбивыми взглядами (вспомним, например, Гобино), и что в первой половине XIX века словосочетания «белая раса», «черная раса» и «желтая раса» стали общеупотребительными во многих европейских языках. Позже появились субстантивированные прилагательные, выражавшие ту же идею: белые, черные, желтые. Тем временем сформировались различные расовые теории, которые наделили эти слова более или менее выраженной уничижительной коннотацией. Она стала очень заметной в конце XIX века, когда уроженцев Азии начали называть «желтыми», про человека могли сказать «этот желтый», а главное, пошли разговоры о «желтой опасности». В то время многие европейцы начинают бояться, что народы Азии добьются превосходства над «белыми» и будут править миром.

Сначала под «желтой опасностью» подразумевали Китай, который тогда стал пробуждаться, и это было заметно во многих областях жизни, затем – Японию, которая проявила ярый милитаризм в кровопролитной войне с Россией в 1904–1905 годах. Некоторые политики даже боялись, что Китай и Япония станут союзниками и тут «желтая опасность» встанет во весь рост. Позднее, в 1931–1932 годах, во время автопробега Бейрут – Пекин, трасса которого пролегала через Среднюю Азию, газеты и широкая публика называли его «Желтый рейд»: тут был определенный уничижительный смысл, или, во всяком случае, небезобидный намек. Видимо, почувствовав это, власти дали автопробегу другое, официальное название: «Миссия в Центральную Азию».

Сегодня во Франции никто уже не говорит «желтые» о жителях Дальнего Востока и не называет мужчину или женщину из Азии «желтым» или «желтой». Сейчас говорят «уроженец Азии» или «уроженка Азии». Однако в мире спорта азиатский континент по-прежнему связан с желтым цветом: на олимпийском флаге с шестью кольцами, созданном в 1912 году, но впервые поднятом только на Играх 1920 года в Антверпене, Азию символизирует желтое кольцо. Это не был выбор жителей Азии (штаб-квартира Международного олимпийского комитета находилась в Европе, сначала в Париже, затем в Лозанне), однако на сегодняшний день он, по-видимому, не вызывает возражений.