Деньги и карты

Пушкин в шутку говаривал, что «единственная деревенька» его – на Парнасе, а оброк он берёт не с крестьян, а с 36 букв русского алфавита.

До него столь известные литераторы, как Державин, Сумароков, Дмитриев, Измайлов, Тредиаковский, жили отнюдь не сочинительством. Хотя гонорары получали: то звонким серебром, а то и золотыми с бриллиантами табакерками. Занятие литературным трудом дворянина-аристократа почиталось чем-то сродни барской прихоти, причуды или забавы. Но только не способом обеспечить себе достойную жизнь.

Пятнадцатилетним отроком Пушкин словно прозревал будущность:

Доходы первого профессионального литератора Пушкина были более чем непостоянны. И мотив неизменного безденежья, отнюдь не поэтический, пронизывал всё наследие поэта. Вечный пушкинский возглас: «Денег, ради Бога, денег!»

Те же невесёлые мысли, что и несчастного Евгения, героя «Медного всадника», не раз одолевали поэта:

Деньги мимолётны, а в бумажнике поэта и вовсе не залёживались. Да и барон Корф уверял, что Пушкин, живя в Петербурге, был «вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака».

«Обнимаю тебя. Уведомь меня об наших. <…> Мне деньги нужны, нужны!» – заклинал поэт младшего брата.

«…Дайте знать минутным друзьям моей минутной младости, – взывал молодой поэт из Кишинёва, – чтоб они прислали мне денег, чем они чрезвычайно обяжут искателя новых впечатлений».

«Бахчисарайский фонтан» «выплеснул» его творцу солидный гонорар, и Пушкин, воодушевлённый успехом, спешит поделиться планами по сему поводу с приятелем Вяземским: «Уплачу старые долги и засяду за новую поэму. Благо я не принадлежу к нашим писателям 18-го века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола».

Тот же мотив и в письме Александру Бестужеву: «Радуюсь, что мой Фонтан шумит. Впрочем, я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны».

«Были бы деньги, а где мне их взять? – вопрошал двадцатичетырёхлетний Пушкин – Что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться. <…> Я пел, как булочник печёт, портной шьёт… лекарь морит – за деньги, за деньги, за деньги – таков я в наготе моего цинизма».

Какие же гонорары получал Александр Сергеевич за свои бессмертные творения? Известно, что издания «Евгения Онегина» отдельными главами принесли Пушкину за восемь лет 37 тысяч рублей дохода. «Христом и Богом прошу скорее вытащить Онегина из-под цензуры —…деньги нужны, – из Михайловского взывает к брату поэт – Долго не торгуйся за стихи – режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы его. Денег, ради Бога, денег!»

Примерный же доход поэта с 1831 по 1836 год равнялся тридцати – сорока тысячам рублей.

Но ранее, когда гонорары едва позволяли жить своим трудом, он не жалел тратить их на добрые дела. До глубины души был потрясён Пушкин бедствием, что принесла петербуржцам разбушевавшаяся Нева в ноябре 1824-го. «Пушкин поручал брату Льву Сергеевичу помогать пострадавшим от наводнения из денег, выручаемых за “Онегина”», – отмечал Бартенев.

Справедливость тех слов подтверждает письмо самого поэта. «Этот потоп с ума мне нейдёт, он вовсе не так забавен, как кажется, – пишет он брату – Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег. Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного». Пушкин наставляет Лёвушку, словно следуя собственному поэтическому девизу: «В молчании добро должно твориться…»

А прежде, в том же письме, упоминая о розданном правительством народу одном миллионе, саркастически вопрошает: «Велико дело миллион, но соль, но хлеб, но овёс, но вино?»

По свидетельству, записанному Бартеневым, «Пушкин был великодушен, щедр на деньги». И нищему подавал не меньше двадцати пяти рублей – притом, как ни странно, «будто старался быть скупее и любил показывать, будто он скуп».

Другой биограф, Павел Анненков, полагал: «В Пушкине замечательно было соединение необычайной заботливости к своим выгодам с такой же точно непредусмотрительностью и растратой своего добра. В этом заключается и весь характер его».

Денег, незримо ускользавших меж пальцев, вечно не хватало. Из Михайловского брату Льву поэт шлёт отчаянное письмо: «Словом, мне нужны деньги, или удавиться». А до того строго вопрошает нерадивого братца: «Ты взял ли от Плетнёва для выкупа моей рукописи 2000 р., заплатил 500, доплатил ли остальные 500? и осталось ли что-нибудь от остальной тысячи?»

То и дело с пушкинских уст срываются сетования: «Что мой “Руслан”? Не продаётся?..»; «Деньги, деньги: вот главное…»; «…Посылаю тебе мою наличность, остальные 2500 получишь вслед. Цыганы мои не продаются вовсе…»

Иные причины для беспокойства – книжное пиратство, от коего поэт понёс немалые убытки. Не было тогда в России, как писал Пушкин, «закона противу перепечатывания книг» и способов «оградить литературную собственность от покушений хищника». Приходилось лишь сожалеть, что «вопрос о литературной собственности очень упрощён в России…»

Александр Христофорович Бенкендорф – единственный, к кому поэт счёл нужным в июле 1827-го обратиться за помощью: «В 1824 году г. статский советник Ольдекоп без моего согласия и ведома перепечатал стихотворение моё Кавказский Пленник и тем лишил меня невозвратно выгод второго издания, за которое уже предлагали мне в то время книгопродавцы 3000 рублей. <…> Не имея другого способа к обеспечению своего состояния, кроме выгод от посильных трудов моих, и ныне лично ободрённый Вашим Превосходительством, осмеливаюсь наконец прибегнуть к высшему покровительству, дабы и впредь оградить себя от подобных покушений на свою собственность».

В ноябре того же года раздосадованный Пушкин сетует приятелю Соболевскому: «Здесь в Петербурге дают мне (à la lettre) (фр. «буквально» – Л.Ч.) 10 рублей за стих, – а у Вас в Москве – хотят меня заставить даром и исключительно работать журналу (речь идёт о “Московском вестнике” – Л.Ч.)». И продолжает: «Да ещё говорят: Он богат, чёрт ли ему в деньгах. Положим так, но я богат через мою торговлю стишистую, а не прадедовскими вотчинами, находящимися в руках Сергея Львовича».

Вот те нескончаемые заботы, литературные и денежные, что одолевали Пушкина в 1827 году – времени явления на свет двух его классических портретов: московского кисти Тропинина и петербургского – Кипренского. Ни на одном из них нет и тени беспокойства на челе, что омрачила бы романтически-возвышенный образ русского гения.

Скоро многое изменится в жизни поэта, и всё благодаря знакомству с издателем и книгопродавцем Александром Филипповичем Смирдиным. Встреча та состоялось в Петербурге в мае 1827-го, и Пушкин дал согласие Смирдину на второе издание «Бахчисарайского фонтана», «Кавказского пленника», «Руслана и Людмилы». (За право переиздания Смирдин заплатил Пушкину десять тысяч рублей.)

Тремя годами ранее, при содействии князя Вяземского, Смирдин вкупе с другим книгопродавцем приобрёл весь тираж (тысячу двести экземпляров) «Бахчисарайского фонтана». Газета «Русский инвалид» отозвалась на то особенное событие в книжном мире: «…Книгопродавцы купили новую поэму “Бахчисарайский фонтан” сочинение А.С.Пушкина, за 3000 рублей. Итак, за каждый стих заплачено по пяти рублей. Доказательство, что не в одной Англии и не одни англичане щедрою рукою платят за изящные произведения поэзии».

Авторское самолюбие польщено: «Начинаю почитать наших книгопродавцев и думать, что ремесло наше, право, не хуже другого».

Несмотря на, казалось бы, столь нежданную удачу, Пушкин тревожится и свои сомнения изливает брату Лёвушке: «Но мне скажут: а какое тебе дело? ведь ты взял свои 3000 р – а там хоть трава не расти. Всё так, но жаль, если книгопродавцы, в первый раз поступившие по-европейски, обдёрнутся и останутся внакладе…»

Облачённый в стихотворную форму воображаемый «Разговор книгопродавца с поэтом»:

В 1830-м Александр Филиппович приобрёл на четыре года право на продажу ещё не распроданных экземпляров пушкинских сочинений, обязуясь выплачивать поэту по шестьсот рублей ассигнациями каждый месяц. А уже в следующем, 1831-м, Пушкин доверил Смирдину издание «Бориса Годунова», получив от него десятитысячный гонорар; в том же году около четырёх тысяч принесли «Повести Белкина».

Передавая «сказки моего друга Ив. П. Белкина», Пушкин просил Плетнёва, издателя «Повестей…», дабы тот «Смирдину шепнул моё имя, с тем, чтоб он перешепнул покупателям». Да, пушкинское имя значило много!

В истории отечественного просвещения Александру Филипповичу определена высокая и завидная роль. По словам Белинского, книгоиздатель «произвёл решительный переворот в русской книжной торговле и вследствие этого в русской литературе».

Бывший мальчиком в книжной лавке Ильина, возмужав, он сумел завести собственное дело. Честный и добрый Смирдин приложил немало сил, дабы удешевить издаваемые им книги, причём книги лучших отечественных литераторов: Жуковского, Карамзина, Крылова, Пушкина. Писатели, в свою очередь, ценя в нём человека начитанного и образованного, часами порой вели с ним беседы, а он всегда старался, чем мог, услужить своим маститым авторам либо финансово поддержать не признанный ещё литературный талант.

Расширив торговлю, Смирдин переехал из Гостиного Двора в дом Гавриловой у Синего моста, а затем обустроил свою книжную лавку в центре Петербурга, на Невском проспекте. В предисловии к альманаху «Новоселье» Смирдин не без гордости замечал: «Простой случай – перемещение книжного магазина моего на Невский проспект… доставил мне счастие видеть у себя на Новоселье почти всех известных Литераторов».

Титульный лист альманаха стараниями художника Александра Брюллова и гравёра Степана Галактионова украсила виньетка, изображавшая праздничный обед, на коем среди множества литераторов представлен и Пушкин.

Бывший на обеде Пётр Вяземский дал нелестную оценку той виньетке – нет, не мастерству художников, но тем, кто волею издателя был приглашён на торжество: «…Где рядом с Жуковским – Хвостов; где я профилем, а Булгарин во всю харю; где мёд с дёгтем, но и дёготь с мёдом…»

Очень уж хотелось Александру Филипповичу всех обласкать и всех примирить в беспокойном цехе сочинителей. Задача несбыточная…

Князю Вяземскому принадлежат и иные, хвалебные строки в адрес Смирдина – ведь на гонорары издатель не скупился. Довольный новым поворотом дел, он, повествуя о тысячах, что получили Перовский и Батюшков, не без иронии замечал: «Стало, Русь начинает книжки читать, и грамота и у нас на что-нибудь да годится. Можно головою прокормить брюхо…»

Важнейшая заслуга Смирдина: именно он выпустил в свет первое полное издание «Евгения Онегина»! В конце романа прилагались и «Отрывки из путешествия Онегина». На книжной обложке, простой, без наборной рамки и затейливых украшений, читалось: «Евгенiй Онегинъ, романъ в стихахъ. Сочиненiе Александра Пушкина. Санктпетербургъ. Въ типографiи Александра Смирдина. 1833». На последней странице шёл текст о продаже романа в книжном магазине А. Смирдина по цене 12 рублей; на оборотной стороне титульного листа «красовалось» цензурное разрешение: «Съ дозволения Правительства». Поэт, кстати, получил от издателя весомый двенадцатитысячный гонорар.

Ах, какое ликование охватило читающую публику! «Московский телеграф» отозвался на своих страницах хвалебной статьей: «До сих пор “Онегин” продавался ценою малослыханною в летописях книжной торговли: за восемь тетрадок надо было платить 40 рублей! Много ли тут было лишнего сбора, можно судить по тому, что “Онегин с дополнениями и примечаниями продаётся по 12 рублей. Хвала поэту, который сжалился над тощими карманами читающих людей! Веселие Руси, в которой богатые покупают книги так мало, а небогатым покупать “Онегина” было так неудобно!..»

Вопрос о стоимости собственных книг Пушкину был вовсе не безразличен. Поэта винили в том, что цена на его творения непомерно высока для простых обывателей. Как неприятно было слышать Пушкину упрёки от журналистской братии! «Между прочими литературными обвинениями, – отвечал он своим критикам, – укоряли меня слишком дорогою ценою Евгения Онегина и видели в ней ужасное корыстолюбие. Это хорошо говорить тому, кто отроду сочинений своих не продавал…» И заключал: «Цена устанавливается не писателем, а книгопродавцами».

К слову, «Северная пчела» в одной из рецензий цену за каждую из глав «Онегина» – «синенькой ассигнацией, синичкой», то есть пятью рублями – называла непомерной, обвиняя в корысти автора.

«Басни (как и романы), – размышлял поэт, – читает и литератор, и купец, и светский человек, и дама, и горничная, и дети. Но стихотворение лирическое читают токмо любители поэзии. А много ли их?»

Да и остроумец князь Вяземский однажды заметил: «Поэзия очень хороша, но хороши и деньги».

В той долгой полемике точку поставил один из старых книготорговцев, произнёсший: «Порадуемся не дороговизне стихов Пушкина, но тому, что он пишет хорошо: экономические расчёты следствие этого».

Не стоит забывать, что многие сочинения, в их числе и «Евгений Онегин», переписывали для себя любители поэзии – те, кто не мог достать книгу или не имел на покупку денег. И в таком рукописном виде, минуя книжные лавки, пушкинские стихи обретали новых поклонников.

Не худо бы вспомнить о пушкинской просьбе к Смирдину в связи с продажей «Повестей… Белкина»: «С почтеннейшей публики брать по 7-ми рублей вместо 10-ти – ибо нынче времена тяжёлые, рекрутский набор и карантины».

Характерен литературный анекдот, опубликованный в «Крымском вестнике» за 1900 год:

«Пушкин, бродя по Новочеркасску, зашёл в книжную лавочку Жиркова.

– А есть у вас сочинения Пушкина? – спросил поэт.

– Есть.

– Сколько стоит книжка?

Торговец заломил неимоверно высокую цену, в 4–5 раз превышающую номинальную.

– Почему так дорого? – улыбаясь, спросил Пушкин.

– А уж очень уж приятная книжка. Случалось ли вам пить чай без сахара? – вдруг спросил торговец.

– Да, ведь это очень неприятно.

– Ну так вот пойдите домой, возьмите эту книжку и велите налить себе чаю без сахара. Пейте чай и читайте эту книжку – будет так же сладко, как с сахаром».

Достоверен тот случай либо нет – неизвестно. Но история та как нельзя лучше объясняет нюансы отношений автора с книгопродавцами.

Самому поэту частенько приходилось выступать в роли покупателя, захаживая в книжные лавки Беллиозара, Сленина, Смирдина. Пушкин беспрестанно пополнял свою библиотеку книжными новинками: трудами известных историков, философов, писателей. Цена многих книг была чрезвычайно высокой; так, за фолиант «История древняя и нынешняя России» на французском языке Пушкину пришлось выложить книгопродавцу Беллиозару полторы сотни рублей! Характерно по сему поводу замечание Петра Плетнёва: «…Издерживая последние деньги на книги, он сравнивал себя со стекольщиком, которого ремесло заставляет покупать алмазы, хотя на их покупку и богач не всякий решится».

Александр Филиппович Смирдин публиковал или же приобретал тиражи ранних пушкинских творений. И надо отдать должное книгоиздателю: поэт получал от него высокие литературные гонорары. Павел Васильевич Анненков уточнял, что Смирдин платил Пушкину 11 рублей за стихотворение, предлагал 2 тысячи рублей в год, «лишь бы писал, что хотел».

Так, в «Библиотеке для чтения», что основал Александр Филиппович, Пушкин получал за стих по червонцу, а за «Гусара» Смирдин заплатил поэту тысячу рублей серебром. Вот тот самый «оброк» с тридцати шести букв русского алфавита, упоминаемый Пушкиным, и вовсе не шуточный!

Щедрость издателя была настолько общеизвестной, что Гоголь не преминул включить в свою комедию такой диалог меж городничихою и Хлестаковым:

Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?

Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». <…> Всё это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат Надежды» и «Московский телеграф»… всё это я написал.

Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?

Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин даёт за это сорок тысяч.

Пушкин, слушая, как Гоголь впервые читал своего «Ревизора», буквально покатывался со смеху…

Ну а бароном Брамбеусом, кем представлялся гоголевский герой, в реальной жизни был Осип Иванович Сенковский, профессор Петербургского университета, учёный – арабист и тюрколог, писатель и журналист, – этим псевдонимом он подписывал свои творения.

Пушкин числился завсегдатаем книжной лавки Смирдина, что с 1832 года обосновалась на Невском, являя собой одновременно и литературный салон для писателей, поэтов, журналистов, читателей. Здесь интересовались книжными новинками, спорили об их достоинствах, договаривались о будущих изданиях. Причём Смирдин поддерживал дружбу с представителями разных литературных школ и направлений, зачастую враждебных друг к другу. Он, издавший произведения более семидесяти русских писателей, придерживался мнения, что «каждый, кто пишет, отмечен перстом Божьим… и книготорговцы не должны разбираться в степени таланта и благородства, наше дело – печатать и продавать».

Может, оттого-то его «всеядность», досадив однажды Пушкину, и стала первопричиной той острой эпиграммы.

Справедливости ради, замечу – предприимчивость книготорговца была высоко оценена современниками. И панегирикам, казалось, не было конца. «А.Ф. Смирдин… основал новый книжный магазин, какого ещё не было в России… – замечал Николай Греч в “Северной пчеле”, – г. Смирдин утвердил торжество русского ума и, как говорится, посадил его в первый угол: на Невском проспекте, в прекрасном новом здании, принадлежащем лютеранской церкви Св. Петра, в нижнем жилье, находится ныне книжная торговля г. Смирдина… Русские книги в богатых переплётах стоят горделиво за стеклом в шкафах красного дерева, и вежливые приказчики, руководствуя покупающих своими библиографическими сведениями, удовлетворяют потребности каждого с необыкновенной скоростью. Сердце утешается при мысли, что наконец и русская наша литература вошла в честь и из подвалов переселилась в чертоги!..»

Имя издателя-петербуржца часто упоминается в дневниковых записях Пушкина, в его переписке. «…Здесь имел я неприятности денежные; я сговорился было со Смирдиным и принуждён был уничтожить договор, потому что “Медного всадника” цензура не пропустила. Это мне убыток. Если не пропустят “Историю Пугачёва”, то мне придётся ехать в деревню. Всё это очень неприятно…» – писал поэт в декабре 1833 года.

Сколько ещё было встреч и бесед с издателем, разочарований и радостных ожиданий! Ну не мистика ли то?! Ведь самым последним из тех, кто посетил Пушкина накануне дуэли (известен даже час – полдень 27 января), стал главный приказчик Смирдина и библиофил Фёдор Флорович Цветаев, весьма образованный и знающий человек – не зря его в шутку называли «живым, самым верным каталогом всего напечатанного на русском языке». Своего доверенного человека отправил в дом на Мойке не кто иной, как Александр Филиппович, дабы тот переговорил с поэтом о будущем издании его сочинений. Не случилось…

Сам же Смирдин, меценат от литературы, к концу жизни разорился и умер в нищете.

Вдове поэта приходилось уже самой вести переговоры с книгоиздателями – ведь опыт благодаря частым просьбам мужа у неё был! «…Затем заехала я к Исакову, которому хотела предложить купить издание Пушкина, так как не имею никакого ответа от других книгопродавцев, – пишет Наталия Николаевна в июне 1849-го – Но не застала хозяина в лавке; мне обещали прислать его в воскресенье». Правда, переговоры тогда были безуспешными, а второе издание сочинений поэта выпустил позже Павел Васильевич Анненков.

За посмертное издание пушкинских сочинений Наталия Николаевна получила пятьдесят тысяч рублей, положив их в банк как неприкосновенный капитал для своих осиротевших детей.

В чём только не упрекали красавицу-жену поэта и современники, знавшие её, и те, кто судил о ней лишь по светским сплетням, именуя то «кружевной душой», то «бессловесной куклой»! Но она, подобно всем Гончаровым, могла проявлять характер и твёрдость в финансовых делах, что признавал и сам Пушкин.

«Еду хлопотать по делам Современника, – делится с супругой поэт – Боюсь, чтоб книгопродавцы не воспользовались моим мягкосердием и не выпросили себе уступки вопреки строгих твоих предписаний. Но постараюсь оказать благородную твёрдость».

Весьма показателен эпизод, связанный с Наталией Николаевной, точнее, с участием её в финансовых делах мужа, что поведала Авдотья Яковлевна Панаева:

«Кстати упомяну, что я слышала ещё в 40-м году от книгопродавца Смирдина о Пушкине. Панаеву понадобилась какая-то старая книга, и мы зашли в магазин Смирдина. Хозяин пил чай в комнате за магазином, пригласил нас туда и, пока приказчики отыскивали книгу, угощал чаем; разговор зашёл о жене Пушкина, которую мы только что встретили при входе в магазин.

– Характерная-с, должно быть, дама-с, – сказал Смирдин – Мне раз случилось говорить с ней… Я пришёл к Александру Сергеевичу за рукописью и принёс деньги-с; он поставил мне условием, чтобы я всегда платил золотом, потому что их супруга, кроме золота, не желала брать денег в руки. Вот-с Александр Сергеевич мне и говорит, когда я вошёл-с в кабинет: “Рукопись у меня взяла жена, идите к ней, она хочет сама вас видеть”, и повёл меня; постучались в дверь: она ответила “входите”. Александр Сергеевич отворил двери, а сам ушёл; я же не смею переступить порога, потому что вижу-с даму, стоящую у трюмо, опёршись одной коленой на табуретку, а горничная шнурует ей атласный корсет.

“Входите, я тороплюсь одеваться, – сказала она – Я вас для того призвала к себе, чтобы вам объявить, что вы не получите от меня рукописи, пока не принесёте мне сто золотых вместо пятидесяти… Муж мой дёшево продал вам свои стихи. В шесть часов принесёте деньги, тогда и получите рукопись… Прощайте…”

Всё это она-с проговорила скоро, не поворачивая головы ко мне, а смотрелась в зеркало и поправляла свои локоны, такие длинные на обеих щеках. Я поклонился, пошёл в кабинет к Александру Сергеевичу и застал его сидящим у письменного стола с карандашом в одной руке, которым он проводил черты по листу бумаги, а другой рукой подпирал голову-с, и они сказали-с мне:

– Что? с женщиной труднее поладить, чем с самим автором? Нечего делать, надо вам ублажить мою жену; понадобилось ей заказать новое бальное платье, где хочешь, подай денег… Я с вами потом сочтусь.

– Что же, принесли деньги в шесть часов? – спросил Панаев.

– Как же было не принести такой даме! – отвечал Смирдин».

Сколь колоритная и гротескная сценка! Право, не всё так гладко было в отношениях самого поэта с книгопродавцем в реальной жизни. Иначе не вылились бы из-под его пера эти саркастические строки:

Так что Наталия Николаевна знала, как разговаривать со Смирдиным! Ведь Пушкин-то ведал, как нелегко порой вести переговоры с книгопродавцем. «Очень, очень благодарю тебя за письмо твоё, воображаю твои хлопоты и прошу прощения у тебя за себя и книгопродавцев», – писал он жене.

Но важно и другое: будучи уже вдовой, она (о встрече с ней при входе мельком упоминает мемуаристка!) посещала книжную лавку Смирдина. Ведь чтение с ранних лет было духовной потребностью всех братьев и сестёр Гончаровых, да и книг в родовой калужской усадьбе, где стараниями деда Афанасия Николаевича собрана была богатейшая библиотека, было более чем предостаточно. Некоторые из них, исторически ценные, позднее, приехав в Полотняный Завод уже женатым человеком, отобрал для себя Александр Сергеевич.

Тогда же, гостя у Гончаровых, Пушкин дал прислуживавшему ему мальчику-казачку за усердие серебряный рубль. Пушкинский рубль как память о милости поэта передавался из поколения в поколение детьми и внуками того казачка, обратившись ныне экспонатом Калужского музея-заповедника.

Самые большие денежные хлопоты предстояли Пушкину-жениху в преддверии свадьбы. «Наша свадьба точно бежит от меня», – горестно признавался он невесте.

Не прояви Пушкин обычной житейской сметливости, не добудь он денег для будущей свадьбы, – не случились бы для него и счастливые дни супружества. Обеднела бы не только его личная жизнь, но и отечественная поэзия!

Поначалу перспективы виделись радужными. Вот и Надежда Осиповна сообщает дочери о поездке сына-жениха в Полотняный Завод: «Он очарован своей Наташей, говорит о ней как о божестве, он собирается в октябре приехать с ней в Петербург… Он мне рассказывал о великолепном имении старого Гончарова, он даёт за Наташей 300 крестьян в Нижнем… Малиновские говорят много хорошего о всей семье Гончаровых, а Наташу считают ангелом».

Тогда, весной 1830-го, от решения Афанасия Николаевича зависело: быть ли свадьбе, выделит ли он внучке приданое?!

Гончаров-старший расщедрился и выделил своей любимице часть одного из своих поволжских сёл в Нижегородской губернии. Сделал даже «рядную запись», но дорогой подарок остался лишь… на бумаге.

«Дедушка свинья, – гневался Александр Сергеевич, – он выдаёт свою третью наложницу замуж с 10 000 приданого, а не может заплатить мне моих 12 000 – и ничего своей внучке не даёт».

И как необычно соотносится с этим резким, но справедливым отзывом поэта письмо самого Афанасия Николаевича, отправленное Пушкину уже после замужества внучки: «Милостивый государь Александр Сергеевич!.. Как я сказал, что нижегородское имение отдаю трём моим внукам, Катерине, Александре и Наталье, так и ныне подтверждаю то же… Аще обстоятельства мои поправятся и дела примут лучший оборот, не откажусь сделать всем им трём прибавку и пособие. Прося вас продолжения добрых ваших о мне мыслей и родственной любви, с почтением моим пребыть честь имею ваш, милостивый государь, покорный слуга Афанасий Гончаров».

Увы, благие намерения дедушки так никогда и не исполнились…

А ранее, своей «детородной» Болдинской осенью Пушкин-жених просит друга Плетнёва: «Скажи ему (Дельвигу), пожалуйста, чтоб он мне припас денег; деньгами нечего шутить, деньги вещь важная…»

Счастье, что батюшка Сергей Львович поспешил сыну на помощь, отписав ему нижегородское сельцо Кистенево. Пришлось то сельцо вместе с крепостными заложить в Московском Опекунском совете, что разместился в прекрасном доме, творении Жилярди, что на Солянке. А в журнале городской сохранной казны осталась запись: «10 класса чиновнику Александру Сергеевичу Пушкину под деревню выдано января 29 дня 40 000 рублей». (Ровно за шесть лет до трагедии… Но мог ли помыслить о неведомом роковом дне поэт, обуреваемый хлопотами и надеждами на скорое счастье?!) Две из тех полученных сорока тысяч тотчас уходят на погашение прежних долгов.

Спасибо Николаю Лазареву, экзекутору канцелярии Опекунского совета, что сообщил приятелю о встрече с Пушкиным: «Зала Опекунского совета доставила мне с ним знакомство, и он был приветлив и мил во всей силе слова». Настроение у поэта-жениха было прекрасным!

Всего за два дня до свадьбы Пушкин пишет в Петербург Плетнёву: «Через несколько дней я женюсь: и представляю тебе хозяйственный отчёт: заложил я моих 200 душ, взял 38 000 – и вот им распределение: 11 000 тёще, которая непременно хотела, чтоб дочь её была с приданым – пиши пропало. 10 000 Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные. Остаётся 17 000 на обзаведение и житие годичное. В июне буду у Вас и начну жить en bourgeois (фр. “по-мещански”. – Л.Ч.), a здесь с тётками справиться невозможно – требования глупые и смешные – а делать нечего. Теперь понимаешь ли, что значит приданое и отчего я сердился? Взять жену без состояния – я в состоянии, но входить в долги для её тряпок – я не в состоянии. Но я упрям и должен был настоять по крайней мере на свадьбе. Делать нечего: придётся печатать мои повести».

Как и полагал знаток человеческих душ Александр Сергеевич, деньги, что были даны взаймы будущей тёще на приданое дочери и на свадебные расходы, он так и не получил.

Являлись новые препоны. «В самый день свадьбы она (Наталия Ивановна), – рассказывала княгиня Екатерина Долгорукова, подруга невесты, – послала сказать ему, что надо ещё отложить, что у неё нет денег на карету или на что-то другое. Пушкин опять послал денег».

Но и после женитьбы безденежье не отступило, а продолжило терзать Пушкина с ещё большей силой. Вскоре после свадьбы он сетует Нащокину: «Женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро». Как подсчитал сам Пушкин, расходы на квартиру, кухню, лошадей, театр и платья равнялись за год тридцати тысячам рублей.

Вечное мучительное беспокойство, уже не за себя, а за благополучие жены и детей, дальним эхом пробивается сквозь напластования времён.

Письма московскому другу Нащокину: «Холера прижала нас, и в Царском Селе оказалась дороговизна. Я здесь без экипажа и без пирожного, а деньги всё-таки уходят. Вообрази, что со дня нашего отъезда я выпил одну только бутылку шампанского, и ту не вдруг»; «Наталья Николаевна брюхата – в мае родит. Всё это очень изменит мой образ жизни; и обо всём надобно подумать. Что-то Москва? как вы приняли государя и кто возьмётся оправдать старинное московское хлебосольство? Бояра перевелись. Денег нет; нам не до праздников. Москва – губернский город, получающий журналы мод»; «Дома нашёл я всё в порядке. Жена была на бале, я за нею поехал – и увёз к себе, как улан уездную барышню с именин городничихи. Денежные мои обстоятельства без меня запутались, но я их думаю распутать».

И письма жене. В долгих своих путешествиях тревога за неё, оставленную почти без средств, не покидает поэта: «Живо воображаю первое число. Тебя теребят за долги, Параша, повар, извозчик, аптекарь… у тебя не хватает денег, Смирдин перед тобой извиняется, ты беспокоишься – сердишься на меня – и поделом»; «И как тебе там быть? без денег… с твоими дурами няньками и неряхами девушками… У тебя, чай, голова кругом идёт»; «Меня очень беспокоят твои обстоятельства, денег у тебя слишком мало. Того и гляди сделаешь новые долги, не расплатясь со старыми»; «Две вещи меня беспокоят: то, что я оставил тебя без денег, а может быть, и брюхатою. Воображаю твои хлопоты и твою досаду… Не стращай меня, жёнка, не говори, что ты искокетничалась; я приеду к тебе, ничего не успев написать, – и без денег сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, а я буду работать и спешить. <…> Коли царь позволит мне Записки, то у нас будет тысяч 30 чистых денег. Заплатим половину долгов и заживём припеваючи».

Пушкин умоляет свою Наташу, чуть ли не заклинает её немного потерпеть, и вот оно – вожделенное богатство!

«Ты баба умная и добрая. Ты понимаешь необходимость; дай сделаться мне богатым – а там, пожалуй, и кутить можем в свою голову»; «Дай, сделаю деньги не для себя, для тебя. Я деньги мало люблю – но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости».

Пушкинское письмо-исповедь. Поэтические грёзы бегут от меркантильных забот. «А о чём я думаю? Вот о чём: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; Ваше имение на волоске от погибели. <…> Писать книги для денег, видит Бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Всё держится на мне да на тётке. Но ни я, ни тётка не вечны».

Послание к жене сохранило невесёлые раздумья поэта в том сентябрьском дне 1835-го в отчем Михайловском, где муза всегда была столь благосклонна к нему… И как созвучны тревоги поэта душевному строю его героя: «Неприятно было Чарскому с высоты поэзии вдруг упасть под лавку конторщика; но он очень хорошо понимал житейскую необходимость и пустился с итальянцем в меркантильные расчёты. Итальянец при сем случае обнаружил такую дикую жадность, такую простодушную любовь к прибыли, что он опротивел Чарскому…»

Удачи финансовые редки, а неудачи – сплошь и рядом. Неприятный случай приключился однажды с Пушкиным в Петербурге в Английском клубе, о чём он со всей откровенностью признавался супруге: «Не дождавшись сумерков, пошёл я в Английский клоб, где со мною случилось небывалое происшедствие. У меня в клобе украли 350 рублей, украли не в тинтере, не в вист, а украли, как крадут на площадях. Каков наш клоб? перещеголяли мы и московский!»

Тем же днём – 30 апреля 1834 года – помечено новое письмо с опровержением прежней новости: «Я писал тебе, что у меня в клобе украли деньги; не верь, это низкая клевета: деньги нашлись и мне принесены».

Так ли? Нашлись ли пропавшие деньги? Скорее всего, он посовестился, что расстроил свою Наташу, и поспешил её успокоить, – та самая ложь во спасение.

Весна 1834-го выдалась для Пушкина неспокойной: пришлось взять на себя управление нижегородским имением. «Обстоятельства мои затруднились ещё вот по какому случаю, – делится он с Нащокиным – На днях отец мой посылает за мною. Прихожу – нахожу его в слезах, мать в постеле – весь дом в ужасном беспокойстве. Что такое? – Имение описывают – Надо скорее заплатить долг – Уж долг заплачен. Вот и письмо управителя – О чём же горе? – Жить нечем до октября – Поезжайте в деревню – Не с чем – Что делать? Надобно взять имение в руки, а отцу назначить содержание. Новые долги, новые хлопоты. А надобно: я желал бы успокоить старость отца и устроить дела брата Льва…»

Вот и сетования Надежды Осиповны, донесшиеся до Варшавы: «Наши дела по Болдину до сих пор идут так скверно, что у Сергея голова кругом ходит, а я как на иголках. Главное – получить деньги…» – пишет она дочери.

Пушкин не жалуется на трудности, лишь, подобно врачу, констатирует симптомы: поистине, вдохновение и хозяйственные расчёты – «две вещи несовместные». Частые письма жене летят тем летом из Петербурга в Полотняный Завод:

«Денег тебе не посылаю. Принуждён был снарядить в дорогу своих стариков. Теребят меня без милосердия. Вероятно, послушаюсь тебя и скоро откажусь от управления имением. Пускай они его коверкают, как знают; на их век станет, а мы Сашке и Машке постараемся оставить кусок хлеба. Не так ли?»;

«Уж как меня теребили; вспомнил я тебя, мой ангел. А делать нечего. Если не взяться за имение, то оно пропадёт же даром, Ольга Сергеевна и Лев Сергеевич останутся на подножном корму, а придётся взять их мне же на руки, тогда-то и напла́чусь и наплачу́сь, а им и горя мало. Меня же будут цыганить. Ох, семья, семья!»;

«Грустно мне, жёнка. <…> Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги, и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено, и надобно его поправить, уменьшая расходы, а они обрадовались и на меня насели. То – то, то – другое».

С горечью признаётся приятельнице Прасковье Александровне, что, взяв на себя имение, хочет «лишь одного – не быть обворованным и платить проценты в Ломбард». И словно продолжая бесконечный спор с родственниками, заключает: «Но я не богат, у меня самого есть семья, которая зависит от меня и без меня впадёт в нищету. Я принял имение, которое не принесёт мне ничего, кроме забот и неприятностей».

Занялся-то Пушкин управлением Болдином для того лишь, чтобы спасти родовое гнездо от полного разорения. Более всего досаждал ему в том благом деле Павлищев, муж сестры Ольги, буквально засыпавший его письмами из Варшавы с денежными претензиями. Александр Сергеевич отвечал зятю, что «долгу на всём имении тысяч сто» (не раз будет упомянута поэтом та запредельная сумма!) и что его состояние позволяет ему «не брать ничего из доходов батюшкина имения», но собственных денег он не желает «приплачивать». И хотя так ничего не получив от доходов, Пушкин заплатил и отцу, и брату из своего кармана. Истерзанный просьбами родных, Пушкин в июне 1835-го всё же отказался от управления Болдином. Однако именно его усилиями нижегородское имение было спасено от описи и продажи на аукционе.

Как мечталось поэту навсегда покинуть Петербург «да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином»! Как надеялся, что отъезд в деревню поправит запутанные денежные дела, даст ему независимость и свободу творчества! Но всё новые препятствия, и в большей степени финансовые, вставали непреодолимой стеной…

«Я деньги мало люблю, – откровенничал Пушкин, – но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости…»

Наконец, и Натали осмелилась обратиться за помощью к брату Дмитрию. И сделала то со свойственным ей тактом: нет, не вина её мужа, что денег постоянно не хватает. «Я тебе откровенно признаюсь, – пишет она старшему брату в июле 1836-го, – что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идёт кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна… Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, если я со своей стороны постараюсь облегчить его положение…»

Тремя годами ранее Пушкин сам адресуется к Дмитрию Гончарову: «…Я вас попросил бы одолжить мне на шесть месяцев 6000 рублей, в которых я очень нуждаюсь и которые не знаю, где взять; я не богат, а теперешние занятия не дают мне возможности целиком посвятить себя литературным трудам, которые давали бы мне средства к жизни. Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете. Се это печально и приводит меня в уныние».

Единственное, что приносит постоянное годовое жалованье в пять тысяч рублей ассигнациями – это должность историографа, что ранее занимал покойный Карамзин. Пушкин искренне благодарен государю: имея ту почётную должность, он получил (и это главное!) свободный доступ в государственные архивы – только в них и можно было найти материалы для задуманной «Истории Петра».

Но жалованье историографа не может покрыть текущих расходов. У Пушкина возникает «коммерческий проект». Он принуждён вновь обратиться к Николаю I через Бенкендорфа: «Государь, который до сих пор не переставал осыпать меня милостями… соизволив принять меня на службу, милостиво назначил мне 5000 р. жалованья. Эта сумма представляет собой проценты с капитала в 125 000. Если бы вместо жалованья Его Величество соблаговолил дать мне этот капитал в виде займа на 10 лет и без процентов, я был бы совершенно счастлив и спокоен».

Спокойствия не предвиделось. А ведь поэт (как справедливо полагал сам Пушкин!) «не должен думать о своём пропитании».

Невольной завистью к удачливому приятелю продиктованы его строчки к жене: «Обедал у Суденки, моего приятеля, товарища холостой жизни моей. Теперь и он женат, и он сделал двух ребят, и он перестал играть – но у него 125 000 доходу, а у нас, мой ангел, всё впереди».

Но кто ныне помнит о Михаиле Осиповиче Судиенко, отставном штаб-ротмистре и авторе нескольких исторических книг?! Разве что досужие историки.

Горестный вздох Александра Сергеевича: «Ох! кабы у меня было 100 000! как бы я всё это уладил».

Все надежды и сомнения доверяет он бумажному листу, будто с глазу на глаз беседует со своей Наташей, шутливо успокаивая её: «…Да Пугачёв, мой оброчный мужичок, и половины того мне не принесёт, да и то мы с тобою как раз промотаем; не так ли? Ну, нечего делать: буду жив, будут и деньги…»

Удивительно, но сумма в сто тысяч рублей упоминается и в прежнем письме Бенкендорфу: «Чтобы уплатить все мои долги и иметь возможность жить, устроить дела моей семьи и наконец без помех и хлопот предаться своим историческим работам и своим занятиям, мне было бы достаточно получить взаймы 100 000 р. Но в России это невозможно».

Та же фантастическая сумма ранее не давала покоя и Василию Дурову, брату славной «кавалерист-девицы». Отставной ротмистр жаждал внезапного обогащения и был озабочен всё новыми небывалыми прожектами. Пушкин посвятил чудаку несколько страниц воспоминаний: «…Дуров помешан был на одном пункте: ему непременно хотелось иметь сто тысяч рублей. Всевозможные способы достать их были им придуманы и передуманы. Иногда ночью в дороге он будил меня вопросом: “Александр Сергеевич! Александр Сергеевич! как бы, думаете вы, достать мне сто тысяч?” Однажды сказал я ему, что на его месте, если уж сто тысяч были необходимы для моего спокойствия и благополучия, то я бы их украл. “Я об этом думал”, – отвечал мне Дуров. “Ну что ж?” – “Мудрено; не у всякого в кармане можно найти сто тысяч, а зарезать или обокрасть человека за безделицу не хочу: у меня есть совесть” – “Ну так украдите полковую казну” – “Я об этом думал” – “Что же?” – “Это можно бы сделать летом, когда полк в лагере, а фура с казною стоит у палатки полкового командира. Можно накинуть на дышло длинную верёвку и припречь издали лошадь, а там на ней и ускакать; часовой, увидя, что фура скачет без лошадей, вероятно, испугается и не будет знать, что делать; в двух или трёх верстах можно будет разбить фуру, а с казною бежать. Но тут много также неудобства. Не знаете ли вы иного способа?” – “Просите денег у Государя” – “Я об этом думал” – “Что же?” – “Я даже и просил” – “Как! безо всякого права?” – “Я с того и начал: Ваше Величество! я никакого права не имею просить у вас то, что составило бы счастие моей жизни; но, Ваше Величество, на милость образца нет, и так далее” – “Что же вам отвечали?” – “Ничего” – “Это удивительно. Вы бы обратились к Ротшильду” – “Я об этом думал” – “Что ж, за чем дело стало?” – “Да видите ли: один способ выманить у Ротшильда сто тысяч было бы так странно и так забавно написать ему просьбу, чтоб ему было весело, потом рассказать анекдот, который стоил бы ста тысяч. Но сколько трудностей!..” Словом, нельзя было придумать несообразности и нелепости, о которой бы Дуров уже не подумал. Последний прожект его был выманить эти деньги у англичан, подстрекнув их народное честолюбие и в надежде на их любовь к странностям. Он хотел обратиться к ним со следующим speech: “Гг. англичане! я бился об заклад об 10 000 рублей, что вы не откажетесь мне дать взаймы 100 000. Гг. англичане! избавьте меня от проигрыша, на который навязался я в надежде на ваше всему свету известное великодушие”. Дуров просил меня похлопотать об этом в Петербурге через английского посланника, а свой прожект высказал мне не иначе, как взяв с меня честное слово не воспользоваться им».

А завершил Пушкин рассказ о финансовом фантазёре в своей благодушно-ироничной манере: «Недавно получил я от него письмо; он пишет мне: “История моя коротка: я женился, а денег всё нет”. Я отвечал ему: “Жалею, что изо 100 000 способов достать 100 000 рублей ни один ещё, видно, вам не удался”».

Не только отставному ротмистру Дурову, но и его именитому собеседнику те пресловутые тысячи явно не помешали бы. Ведь, имея подобную баснословную сумму, легко было стать владельцем усадьбы, привольно раскинувшейся на восьмистах гектарах земли, с тремя сотнями крестьянских душ. Да мало ли на что можно было употребить те бешеные деньги?! Во всяком случае, не пришлось бы ломать голову, где же их достать… Но настоящая жизнь диктует свои законы.

Александр Сергеевич вновь печалится: «Денежные мои обстоятельства плохи – я принуждён был приняться за журнал». Надежды, с которыми он делился с Нащокиным и кои, увы, не оправдались, Пушкин возлагал на новый «Современник»: однако затраты на издание журнала превзошли доходы… Кому, как не доброму другу, мог так искренне признаваться Пушкин и в своих неудачах, и в душевном смятении?!

Однажды Нащокин сделал удивительное признание «любезному другу» Александру Сергеевичу: «Я хотя и очень плох финансами, но к этому я привык…» И всё же, находясь в стеснённом положении, не раз умудрялся он буквально вытаскивать Пушкина из «финансовой пропасти».

Но однажды не смог… Вот та сумма, что тревожила Павла Воиновича, не давая ему покоя до самого смертного часа: добудь он всего-то пять тысяч рублей, и Пушкин был бы спасён!

Горькое его признание записал Пётр Бартенев. «Осенью 1836 года он (Пушкин) думал покинуть Петербург и поселиться совсем в Михайловском; по словам покойника Нащокина, Наталья Николаевна соглашалась на это, но ему не на что было перебраться туда с большою семьёю, и Пушкин умолял о присылке пяти тысяч рублей, которых у Нащокина на ту пору не случилось».

Невероятно, на чашах судьбы оказались столь несравнимые величины: пять тысяч рублей и жизнь русского гения! И одна, такая пустячная, перевесила…

Есть в том некая символика: после кончины Пушкина Жуковский вместе с серебряными часами поэта, клетчатым архалуком, локоном волос передал Нащокину и бумажник с ассигнацией в двадцать пять рублей.

Неоплаченных же долгов поэта, по подсчётам Опеки над детьми и имуществом Пушкина, осталось на баснословную по тем временам сумму – около ста сорока тысяч рублей. «Деньги ко мне приходили и уходили между пальцами – я платил чужие долги, выкупал чужие имения – а свои долги оставались мне на шее», – так пророчески (всего за полгода со смерти!) признавался поэт.

В последней петербургской квартире Пушкина хранятся его бумажник и кошельки. Увы, давным-давно пустые…

«Деньги! Деньги рыцарю не нужны – на то есть мещане – как прижмёт их, так и забрызжет кровь червонцами!..» – восклицал один из пушкинских героев.

Потёртый сафьяновый бумажник с золочёным тиснением. Подарен был поэтом в мае 1836-го Нащокину на удачу, после того как другу нежданно улыбнулась фортуна: Павел Воинович вернулся из Английского клуба с огромным выигрышем!

Будучи в преклонных летах, Вера Александровна передала «счастливый бумажник» близкому знакомому, который вместе с письмом дарительницы преподнёс реликвию старшему хранителю Исторического музея в Москве, а тот, в свою очередь, принёс её в дар своему музею, где та и «осела» на долгие годы. Лишь в 1938 году пушкинский бумажник вновь вернулся в Северную Пальмиру.

Вот два бисерных кошелька, вышитых Наталией Николаевной для мужа: на одном, в орнаментальной рамке, – плывущий белый лебедь (уж не в память ли знаменитой пушкинской сказки?); на втором – гирлянда из поистине неувядаемых цветов…

В ноябре 1836-го чуть было не случилась дуэль с Дантесом, носившим уже титул барона Геккерна, голландского посланника, – своего так называемого приёмного отца. Тогда друзьям Пушкина были разосланы по почте анонимные письма, «дипломы» о принятии поэта в шутовской «Орден рогоносцев». По свидетельству Владимира Соллогуба, должного стать секундантом поэта, поединок был «назначен 21 ноября, в 8 часов утра, на Парголовской дороге, на 10 шагов барьера».

Во избежание скандала Дантес поспешил сделать предложение Екатерине Гончаровой, свояченице поэта, и намеченная дуэль, будто сама собой (конечно же не без содействия друзей Пушкина!), расстроилась. Правда, красавец-кавалергард, столь поспешно решившийся на женитьбу, опасался за свою репутацию: «Пушкин берёт назад свой вызов, но я не хочу выглядеть так, как будто женюсь, чтобы избежать поединка».

В своих записках граф Соллогуб вспоминал те беспокойные дни: «Мы зашли к оружейнику. Пушкин приценивался к пистолетам, но не купил, по неимению денег. После того мы заходили ещё в лавку к Смирдину, где Пушкин написал записку Кукольнику, кажется, с требованием денег».

Единственный раз можно было порадоваться и свободно вздохнуть: «Хорошо, коли Пушкин не достал бы денег на пистолеты!»