Достопамятные адреса
Пиши мне, если можешь, почаще: на Дворцовой набережной в дом Баташова у Прачешного моста…
Пушкин – Нащокину
Ах, как говорливы камни! Они впитали в себя голоса, звук шагов, младенческий плач, шелест платьев, смех, ночные всхлипывания… И готовы говорить, говорить без умолку. Им надо столько успеть рассказать, пока они есть, пока безудержное всесильное время не источило их и не лишило памяти.
До сих пор стоит каменный дом по Соляному переулку, где осенью 1799-го остановилось семейство Пушкиных с полугодовалым Александром. Где-то здесь неподалёку, когда нянька прогуливалась с кудрявым своим питомцем, гневный возглас императора Павла остановил её, приказав снять с мальчика картуз.
Самый первый петербургский адрес Пушкина.
«Домик в Коломне»
Когда-то, выйдя из Лицея, Пушкин обосновался в той части Петербурга, что издавна именовалась Коломной и считалась городской окраиной. Неподалёку от слияния Фонтанки с Екатерининским каналом.
Квартиру из семи комнат на втором этаже доходного дома снимали родители поэта, сыну Александру отвели в ней небольшую комнатку с одним, смотревшим во двор окном. Впрочем, за исключением трёх парадных окон, выходивших на Фонтанку, остальные также глядели во двор.
Двухэтажный каменный дом Клокачёва, что для деревянной Коломны считалось редкостью, стоял на правом берегу Фонтанки, у Калинкина моста.
И Надежда Осиповна, и Сергей Львович хозяйственными хлопотами себя особо не утруждали, предпочитая им светские развлечения.
«Дом их был всегда наизнанку, – вспоминал лицейский сотоварищ поэта Модест Корф, – в одной комнате богатая старинная мебель, в другой – пустые стены или соломенный стул; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня, с баснословною неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана. Когда у них обедывало человека два-три лишних, то всегда присылали к нам, по соседству, за приборами».
Семейство Корф снимало квартиру в том же доме на Фонтанке – к ним, как соседям, не единожды обращались родители-Пушкины, ожидая гостей. Барона Модеста Андреевича Корфа, как мемуариста и как человека, трудно заподозрить в симпатии к бывшему однокашнику. Он единственный, кто откровенно не любил поэта, не считая должным скрывать тех чувств.
А что же комната Пушкина в родительском доме? Именно её он называл «мой угол тесный и простой».
Осталось живое свидетельство: «У дверей стояла кровать, на которой лежал молодой человек в полосатом бухарском халате, с ермолкою на голове. Возле постели на столе лежали бумаги и книги. В комнате соединялись признаки жилища светского человека с поэтическим беспорядком учёного». Таким увидел кабинет поэта Василий Эртель, когда в феврале 1819-го, вместе с кузеном Баратынским и бароном Дельвигом, навестил Пушкина в доме на Фонтанке.
Жилище поэта – полная противоположность квартире его героя, петербуржца Чарского: «В кабинете его… ничто не напоминало писателя; книги не валялись по столам и под столами; диван не был обрызган чернилами; не было того беспорядка, который обличает присутствие музы и отсутствие метлы и щётки».
Может, потому-то Пушкина (дабы не испугать музу!) не очень и заботило отсутствие порядка в его кабинете. Ну а сам дом в Коломне долго ещё помнился поэту:
Люблю летать, заснувши наяву,
В Коломну, к Покрову – и в воскресенье
Там слушать русское богослуженье.
Негласным центром почти патриархальной Коломны, средоточием духовной жизни, была церковь Покрова Пресвятой Богородицы.
Обитатели петербургской окраины тщеславились одетой в гранит и украшенной чугунными решётками набережной Фонтанки да Калинкиным мостом с причудливыми фигурными башенками. Здесь, в Коломне, застроенной почти сплошь деревянными домишками, и «поселил» Пушкин своих героинь:
Жила-была вдова,
Тому лет восемь, бедная старушка,
С одною дочерью. У Покрова
Стояла их смиренная лачужка
За самой будкой. Вижу, как теперь,
Светёлку, три окна, крыльцо и дверь.
На петербургской окраине «обосновался» и бедный Евгений из «Медного всадника»:
…Наш герой
Живёт в Коломне; где-то служит,
Дичится знатных…
Почти три года жизни Пушкина связаны с «мирной» Коломной. Её покинул он в начале мая 1820-го, когда дорожная коляска тронулась от крыльца петербургского дома и помчалась через Лугу, Порхов, Великие Луки по дорогам Белоруссии и Малороссии, по южнорусским степям к далёким крымским берегам, в Бессарабию и Одессу. В долгий путь лицейского товарища (вместе с его верным дядькой Никитой Козловым) проводили друзья Дельвиг и Яковлев – южная ссылка поэта только начиналась…
О важном событии не преминул сообщить брату Александр Тургенев (это по его совету отрок Пушкин был определён в Лицей!): «Пушкин ускакал к Инзову курьером… <…> Стихов Пушкина сообщать нельзя. Можно повредить и ему, и себе теперь».
А вот и Карамзин, в письме князю Вяземскому, замечает: «Ему (Пушкину) дали рублей 1000 на дорогу. Он был, кажется тронут великодушием Государя, действительно трогательным». Воистину, царский жест!
Сколько адресов пришлось сменить за годы странствий коллежскому секретарю Александру Пушкину: Екатеринослав, Таганрог, Гурзуф, Кишинёв, Каменка, Одесса, Михайловское, Петербург, Москва, Болдино! По каким только дорогам не мчала его то кибитка, то коляска, пока, наконец, не достигнув московской заставы, встала у деревянного дома с антресолями, что печально глядел своими окнами на Большую Никитскую.
«В приходе Троицы, что на Арбате»
Итак, в декабре холерного 1830 года, вырвавшись из своего «болдинского заточения», Пушкин вновь в Москве. Первый визит в дом невесты принёс разочарование: будущая тёща устроила поэту-жениху далеко не любезный приём. Но примирение всё-таки состоялось.
По Москве – только и разговоров, что о предстоящей свадьбе Пушкина! Первоначально поэт собирался венчаться в домовой церкви князя Сергея Михайловича Голицына на Волхонке, но митрополит Московский Филарет не дал своего разрешения. И тогда выбор пал на храм Большое Вознесение у Никитских ворот, приходской храм невесты.
Потянутся томительные дни ожидания. И наконец решено – свадьба назначена на среду, 18 февраля 1831 года, последний день перед Великим постом, когда по церковным канонам можно венчать.
Загодя до свадьбы, в январе, поэт нанял второй этаж арбатского особняка. Его владельцы – губернский секретарь Никанор Никанорович Хитрово и его супруга Екатерина Николаевна – той зимой, испугавшись холеры, уехали из Москвы в своё имение в Орловской губернии.
«…Нанял я, Пушкин, собственный г-на Хитрово дом… в приходе Троицы, что на Арбате, каменный, двухэтажный, с антресолями…» – запись та сохранилась в маклерской книге.
Накануне торжества, во вторник, Пушкин проводит в снятом им доме на Арбате свой знаменитый мальчишник. В старом особняке царило веселье.
Пушкин! Завтра ты женат!
Холостая жизнь, прощай-ка!
Обземь холостая шайка…
Шуточные куплеты князя Вяземского Пушкин, как память о прощании с холостой жизнью, сохранил. Сам же поэт, по воспоминаниям, был необычайно грустен. Тем же вечером, после дружеской пирушки Пушкин спешит к невесте, на Большую Никитскую. По заведенному тогда свадебному этикету невеста также прощалась со своей девичьей жизнью, собирая подруг на девичник…
А на следующий день, февральским утром, Пушкина ждало неприятное известие: Наталия Ивановна послала сказать будущему зятю, что свадьбу придется отложить, поскольку «у неё нет денег на карету».
Но этот досадный случай никоим образом не мог считаться серьёзным препятствием: Пушкин деньги послал, и к парадному крыльцу гончаровского дома, «тёщину терему», был подан свадебный экипаж! Отсюда, из дома на Никитской, свершила свой путь к храму Большое Вознесение Наталия Гончарова, чтобы предстать перед алтарём со своим женихом Александром Пушкиным.
Невеста была очень хороша под венцом, «совершенством красоты» называли её те, кому посчастливилось быть на свадебном торжестве.
Первый семейный дом Пушкина – дом Хитрово на Арбате, что в приходе церкви Живоначальной Троицы и неподалеку от церкви Николая Чудотворца, что в Плотниках.
В нём всё было готово к праздничному свадебному ужину – торжеством распоряжался Лёвушка Пушкин. Князь Пётр Вяземский с сыном и Павел Нащокин приехали ранее новобрачных и на пороге арбатского дома встречали молодую чету святым образом.
Десятилетнему Павлуше Вяземскому запомнились лишь обои в цветочках в нарядной гостиной да разговор поэта «о прелести и значении богатырских сказок». Но будучи в зрелых летах, он гордился, что «принимал участие в свадьбе и по совершении брака в церкви отправился с Павлом Воиновичем Нащокиным на квартиру поэта для встречи новобрачных».
Среди гостей были родители молодой супруги, её сестры и старший брат Дмитрий. А посажёными родителями со стороны жениха стали князь Пётр Вяземский и графиня Елизавета Потёмкина, со стороны невесты – её двоюродный дядюшка Иван Нарышкин, обер-церемониймейстер и тайный советник, и Анна Малиновская, жена начальника Московского архива Министерства иностранных дел, мать близкой подруги Натали Катеньки Долгоруковой.
В доме на Арбате молодым супругам предстояло прожить счастливейшие дни в их жизни. Но его стены помнят и слёзы юной Натали. Первыми огорчениями она поделилась с доброй и всё понимающей княгиней Верой Фёдоровной.
Вот как о том рассказывала княгиня: «…Муж её в первый же день брака как встал с постели, так и не видал её. К нему пришли приятели, с которыми он до того заговорился, что забыл про жену и пришёл к ней только к обеду. Она очутилась одна в чужом доме и заливалась слезами».
Так ли оно было на самом деле? Свидетельств тому нет, да и быть не может. Вспомнить хотя бы пушкинский наказ жене: «Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни».
Бытует, правда, некая легенда: поэт, в слезах от восторга, якобы простоял всю ночь на коленях у брачной постели! Но эта пастораль слабо согласуется с живым пушкинским темпераментом!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаёшься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь…
Живо и другое предание, также документально не подтверждённое, – будто бы во время свадебного ужина Пушкин увлёкся с друзьями беседой о литературе и бедная невеста от обиды не смогла сдержать слез…
Чредой для молодой четы промелькнула неделя балов и маскарадов. И вскоре Натали пришлось впервые выступить в роли хозяйки – Пушкины приглашали к себе гостей на Арбат.
«Пушкин славный задал вчера бал, – делился восторгом с братом Александр Булгаков 28 февраля 1831 года – И он, и она прекрасно угощали гостей своих. Она прелестна, и они как два голубка. Дай Бог, чтобы всегда так продолжалось. Много все танцевали, и так как общество было небольшое, то я также потанцевал по просьбе прекрасной хозяйки, которая сама меня ангажировала… Ужин был славный; всем казалось странным, что у Пушкина, который жил всё по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство…»
В числе приглашённых к Пушкиным на бал числились и старый князь Николай Борисович Юсупов, и брат Натали Дмитрий Гончаров, только вернувшийся из Персии, где разбирал бумаги убитого там Грибоедова, друзья и знакомцы поэта.
А 1 марта пришлось на последний день Масленицы. Катанье в санях (в них участвовал и несостоявшийся жених Натали князь Платон Мещерский), блины у Пашковых. Москва, как говорили, тряхнула стариной. Праздникам и веселью, казалось, не будет конца. Как и поздравлениям поэту с женитьбой…
Одно из, пожалуй, самых ярких и образных замечаний о Пушкине тех дней: «Пьян своею женою!» Именно так писал Степан Петрович Шевырёв, литературный критик и знакомец поэта, живший на ту пору в Риме. Вот куда долетели вести о счастливой женитьбе Пушкина!
И хотя арбатская квартира была нанята ровно на полгода – до двадцатых чисел июля, уже в марте поэт просит друга Петра Плетнёва подыскать ему дачу в Царском Селе: «…Мочи нет, хотелось бы… остановиться в Царском Селе. Мысль благословенная! Лето и осень таким образом провёл бы я в уединении вдохновительном, вблизи столицы, в кругу милых воспоминаний… А дома, вероятно, ныне там недороги: гусаров нет, Двора нет…»
Просьбы Пушкина всё настойчивее: «…Ради Бога найми мне фатерку – нас будет: мы двое, 3 или 4 человека да 3 бабы. Фатерка чем дешевле, тем, разумеется, лучше… Садика нам не будет нужно, ибо под боком будет у нас садище… Ради Бога, скорее же!»
Ещё до женитьбы, в январе 1831-го, поэт словно предчувствовал будущие осложнения: «Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь – как тётки хотят. Тёща моя та же тётка». Супружеская жизнь Пушкина впервые подверглась столь серьёзным испытаниям. Он, муж, глава семейства, принимает волевое и единственно верное решение: «Я был вынужден уехать из Москвы во избежание неприятностей, которые под конец могли лишить меня не только покоя; меня расписывали моей жене как человека гнусного, алчного, как презренного ростовщика, ей говорили: ты глупа, позволяя мужу… и т. д. Согласитесь, что это значило проповедовать развод… Не восемнадцатилетней женщине управлять мужчиной, которому 32 года. Я проявил большое терпение и мягкость, но, по-видимому, и то и другое было напрасно. Я ценю свой покой и сумею его себе обеспечить».
Ах, как неприятно было читать эти строки тёще, Наталии Ивановне!
…Дорожный экипаж, увозивший молодую чету из Москвы, догоняла депеша, адресованная петербургскому обер-полицмейстеру и гласящая о том, что «Александр Пушкин выехал из Москвы в Санкт-Петербург вместе с женою своею, за коим во время пребывания здесь в поведении ничего предосудительного не замечено».
Свадебное путешествие только начиналось.
«Живу в Царском Селе»
Свадебное путешествие в мае 1831-го – и куда? В Царское Село! Пушкину хотелось поскорее увезти юную жену от московских тётушек и кумушек, от их советов и наставлений, мечталось очутиться вдруг «в кругу милых воспоминаний».
Супруги сняли небольшую дачу с мезонином и верандой, принадлежавшую вдове придворного камердинера Анне Китаевой. Дача – всего в нескольких минутах ходьбы от Лицея и Екатерининского парка. Здесь Пушкины прожили с мая по октябрь. И доставили немало удовольствия всем любопытствующим, наблюдавшим, как поэт под руку гулял возле озера с женою, одетой в белое платье и с наброшенной на плечи, свитой по тогдашней моде красной шалью.
Став женой русского гения, Натали приняла как венец магическое имя Пушкина и с той самой минуты перестала принадлежать лишь себе. Теперь и на неё, как и на знаменитого супруга, были направлены взоры тысяч людей – испытующие, восхищённые, завистливые, ревнивые. Отныне она рядом с Пушкиным, и ей даже «дарован» своеобразный титул – «поэтша».
Безоблачные месяцы жизни молодой четы! Поистине, те летние месяцы были озарены поэтическим вдохновением: написаны «Сказка о царе Салтане…», письмо Онегина к Татьяне, «Бородинская годовщина», «Клеветникам России», готовились к изданию «Повести Белкина». Молодая супруга помогала поэту – переписывала набело его рукописи. Была и первой слушательницей новых стихов.
Днём свет божий затмевает,
Ночью землю освещает…
В мезонине Пушкин обустроил рабочий кабинет: поставил в нём диван и круглый стол с чернильницей и бумагами. Рядом на маленьком столике стоял обычно графин с водой, лёд и банка с крыжовенным вареньем. На полках, на столе, на полу – книги, книги, книги…
«Я… поднималась вместе с его женой в его кабинет… Когда мы входили, он тотчас начинал читать, а мы делали свои замечания», – вспоминала фрейлина Россет.
Не всё так благостно – есть в мемуарах Александры Осиповны и язвительные строчки: «Так как литература, которою угощает меня Пушкин, наводит смертную скуку на его жену, то после чтения я катаю её в коляске, чтобы привести её в хорошее положение духа»; «Ужасно жаль, что она так необразованна; из всех его стихотворений она ценит только те, которые посвящены ей: впрочем, он прочёл ей повести Белкина, и она не зевала».
Достойный образчик светского злословия. Можно сказать, классического: «Раз, когда он (Пушкин) читал моей матери стихотворение, которое она должна была в тот вечер передать Государю, жена Пушкина воскликнула: “Господи, до чего ты мне надоел со своими стихами, Пушкин!” Он сделал вид, что не понял, и отвечал: “Извини, этих ты ещё не знаешь, я не читал их при тебе”. Её ответ был характерен: “Эти ли, другие ли, все равно. Ты вообще надоел мне своими стихами”».
Пушкин будто бы ответил: «Натали ещё совсем ребёнок. У неё невозможная откровенность малых ребят».
Примечание то сделано дочерью Александры Осиповны Ольгой Смирновой. Пушкинисты до сих пор спорят о том, фальсифицированы ли «Записки А.О. Смирновой, урождённой Россет» её дочерью или нет. Но даже если Ольга Николаевна и добросовестно передала воспоминания матушки, то не кроется ли в них ревность Натали, её способ самозащиты, такой по-детски наивный? И дело вовсе не в том, что будто бы она не любила и не понимала поэзию, – ей просто хотелось, чтобы Александра Россет, интересная и умная дама, которой вполне мог увлечься её знаменитый супруг, поскорее покинула бы их дом…
Поверим Жуковскому, на правах соседа и старинного приятеля часто гостившему у поэта, – он не ошибся: «А жёнка Пушкина очень милое творение… И он с нею мне весьма нравится. Я более и более за него радуюсь тому, что он женат. И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше».
И молодой Гоголь тем же летом волею судеб оказался в сем чудесном уголке. «Всё лето я прожил в Павловске и Царском Селе, – сообщал он приятелю – Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я. О, если б ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей. У Пушкина повесть, октавами писанная: Кухарка, в которой вся Коломна и петербургская природа живая. Кроме того, сказки русские народные – не то, что Руслан и Людмила, но совершенно русские».
«Теперь, кажется, всё уладил, – радовался новой жизни Пушкин, – и стану жить потихоньку без тёщи, без экипажа, следственно – без больших расходов и без сплетен…»
Но вот стечение обстоятельств – двор переезжает из Петербурга в Царское Село из-за вспыхнувшей эпидемии холеры. «Двор приехал, и Царское Село закипело и превратилось в столицу», – не без грусти замечает поэт. Здесь, прогуливаясь с мужем по живописным аллеям парка, юная красавица Пушкина встретится с российским самодержцем и его августейшей супругой – Александрой Фёдоровной. Но и для поэта та встреча с императрицей станет первой и весьма значимой для него в будущем.
Как ни странно, но Александра Фёдоровна тогда проявила больший интерес не к Пушкину – её поразила необычайная одухотворённость молодой супруги поэта. Фрейлина Александра Россет запишет в своём дневнике: «Императрица сказала о Natalie: “Она похожа на героиню романа, она красива, и у неё детское лицо”».
Мать поэта, Надежда Осиповна, сообщит последние новости дочери Ольге: «…Император и императрица встретили Наташу с Александром, они остановились поговорить с ними, и императрица сказала Наташе, что она очень рада с нею познакомиться и тысячу других милых и любезных вещей. И вот она теперь принуждена, совсем этого не желая, появиться при Дворе».
Сколько юных красавиц были бы в восторге от столь оглушительного успеха – Наташа готова лишь подчиниться монаршей воле…
Дедушке Афанасию Николаевичу в Полотняный Завод летит её трогательное письмо: «Я не могу спокойно прогуливаться по саду, так как узнала от одной из фрейлин, что Их Величества желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я и выбираю самые уединённые места».
На даче в Царском Селе поэт поздравил свою Наташу с девятнадцатилетием. Да и свёкор Сергей Львович, расщедрившись, преподнёс невестке ко дню рождения изысканный коралловый браслет. (Фамильную драгоценность много позже передаст музейщикам Наталия Сергеевна Шепелева, урождённая Мезенцова, и ныне резной коралловый браслет украшает будуар её прабабушки в мемориальной квартире в доме на Мойке.)
Время в России неспокойное – кругом холера, и до Москвы долетают злые слухи, что Пушкин якобы стал её очередной жертвой, а бедная беременная жена – молодой вдовой. Закончилось царскосельское лето, наполненное волнениями и яркими впечатлениями: дворцовыми праздниками, знакомствами, встречами с друзьями. Наступила благодатная осень, близился и заветный лицейский день. Но встретить его поэту в Царском Селе не довелось – незадолго до славной годовщины Пушкины переехали в Петербург.
…А в 1910-м царскосельская дача, по согласию тогдашней её владелицы – статской советницы Ивановой, украсилась мраморной доской с выбитыми на ней золотыми буквами: «В этом доме жил А.С. Пушкин…»
В доме Брискорн на Галерной
Вот он, адрес первой семейной квартиры поэта в Петербурге. Во всяком случае, так принято считать, – всего несколько дней прожили Пушкины на Вознесенском проспекте у Измайловского моста в доме Берникова по возвращении из Царского Села, где на даче Китаевой провели они счастливые месяцы. В середине октября 1831-го поэт привозит свою Натали в дом на Галерной. Понравилась ли ей квартира на унылой петербургской улице, где сплошь дома да камень, после роскоши царскосельских садов? Да и задавалась ли таким вопросом Натали, – ведь рядом был Он, знаменитейший в России поэт, её муж, и она уже носила под сердцем его дитя…
Вероятней всего, переехать на Галерную посоветовал Пушкиным Дмитрий Гончаров, временно поселившийся на ней, а затем навестивший сестру и её мужа в Царском Селе. Свои петербургские новости отписывает он «Любезнейшему Дедушке» в Полотняный Завод: «Прибывши сюда благополучно… переехал в Галерную улицу в дом Киреева… Я видел также Александра Сергеевича, между ими царствует большая дружба и согласие; Таша обожает своего мужа, который также её любит; дай Бог, чтоб их блаженство и впредь не нарушалось. Они думают переехать в Петербург в октябре, а между тем ищут квартиры».
Квартиры, что сдавала внаём вдова тайного советника Ольга Константиновна Брискорн, были: «в бельэтаже одна о 9, а другая о 7 чистых комнатах с балконами, сухим подвалом, чердаком… на хозяйских дровах по 2500 рублей в год». На одну из них (какую именно, уже не узнать) и пал выбор Александра Сергеевича.
Прежде таких дорогих квартир в Петербурге снимать Пушкину не приходилось. «Женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро», – пенял он на дороговизну петербургской жизни другу Нащокину.
Когда-то в Москве, устав от нравоучений тёщи, поэт мечтал о вольной жизни в столице: «То ли дело в Петербурге! заживу себе мещанином припеваючи, независимо и не думая о том, что скажет Марья Алексеевна».
На новой квартире Пушкиным предстояло прожить осень – первую в их совместной жизни, встретить Новый, 1832 год и его весну. Сюда, на Галерную, из мастерской Александра Брюллова, брата великого Карла, возвращалась с портретных сеансов Натали, – художник работал тогда над акварельным портретом красавицы Пушкиной. Супруг жаждал поскорее увидеть творение мастера: «Брюллов пишет ли твой портрет?»
Несколько недель, пока Пушкин уезжал по делам в Москву и жил у Нащокина, Натали пришлось быть одной. На Галерную, в дом Брискорн, «милостивой государыне Наталии Николаевне Пушкиной» доставлялись из Москвы его письма. Исполненные любовных признаний и беспокойства: «…Тоска без тебя; к тому же с тех пор, как я тебя оставил, мне всё что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворец, и того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы».
Первые месяцы супружеского счастья, или, по Пушкину, – покоя и воли. А ведь ещё недавно друзей Пушкина так занимала его будущая свадьба: не погасит ли проза семейной жизни святой огонь поэзии?
Опасения напрасны: увидели свет восьмая глава «Евгения Онегина», третья часть «Стихотворений Александра Пушкина», подготовлен альманах «Северные цветы», изданный в пользу осиротевшего семейства друга Дельвига.
Мудрец Василий Жуковский, пристально наблюдая за душевным состоянием женатого Пушкина, нашёл, что его семейная жизнь пошла на пользу и поэзии.
В этом доме Натали и сама дерзнула писать стихи, или, точнее, послать их на отзыв мужу. «Стихов твоих не читаю. Чёрт ли в них; и свои надоели. Пиши мне лучше о себе, о своём здоровье» – Её робкие поэтические опыты Пушкин безжалостно пресёк. Почти как Онегин, резко одёрнувший милую Татьяну. Продолжала ли она втайне заниматься стихотворчеством? Кто может сейчас ответить…
Супружеская жизнь потребовала от неё вскоре иных забот, и дом на Галерной стал для Натали своего рода школой молодой хозяйки, а муж – первым наставником в житейских делах. Пушкин недоволен слугами Василием и Алёшкой, их дурным поведением. И выговаривает жене, не проявившей должной твёрдости с ними, да ещё принявшей без его ведома книгопродавца: «Вперёд, как приступят к тебе, скажи, что тебе до меня дела нет; а чтоб твои приказания были святы».
Жизнь в доме вдовы тайного советника по какой-то причине Пушкиных не устроила. Возможно, дело было в самой Галерной: в веке девятнадцатом, как и ныне, ни единое деревце на ней на не радовало глаз – сплошная каменная «першпектива». Рискну предположить, что, думая о будущем младенце, Наталия Николаевна хотела подыскать квартиру где-нибудь в зелёном уголке Петербурга. Видимо, дом Алымова на Фурштатской улице вблизи Таврического сада (да и окна самой квартиры выходили на бульвар) удовлетворял её пожеланиям. Как-никак, а место это считалось аристократическим кварталом Литейной части Петербурга.
На Фурштатской, по соседству с «Медной бабушкой»
В начале мая 1832-го чета Пушкиных перебирается на Фурштатскую: слуги перетаскивают в экипаж вещи, Александр Сергеевич бережно усаживает в карету отяжелевшую супругу. Наталия Николаевна на сносях…
Квартира на втором этаже состояла уже из четырнадцати комнат с паркетными полами, кухней, людской и прачечной. Уже оттуда Пушкин поздравляет Прасковью Александровну Осипову с рождением и крестинами внука: «Кстати, о крестинах: они будут скоро у меня на Фурштатской в доме Алымова. Не забудьте этого адреса, если захотите написать мне письмецо».
В доме титулярного советника Матвея Никитича Алымова в семействе поэта случилось радостное прибавление: родилась дочь Маша. Здесь Пушкин пережил все волнения, свойственные молодому отцу, и, как признавался друзьям, плакал при первых родах, и говорил, что обязательно убежит от вторых. С оттенком иронии и явного самодовольства сообщает он о счастливом событии княгине Вере Вяземской: «…Представьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы. Я в отчаянии, несмотря на всё своё самомнение».
Сергей Львович, не раз бывавший в гостях у сына и невестки, – иного мнения. Пушкин-отец в умилении от маленькой Маши, и свои восторги изливает дочери: «Она хороша как ангелок. Хотел бы я, дорогая Оленька, чтоб ты её увидела, ты почувствуешь соблазн нарисовать её портрет, ибо ничто, как она, не напоминает ангелов, писанных Рафаэлем».
Появление на свет Маши Пушкиной дало повод и для… злословия. «Пушкин нажил себе дочь, – замечает Егор Антонович Энгельгардт, бывший директор Царскосельского лицея – Но стихотворство его что-то идёт на попятную».
Младший брат Натали Сергей Гончаров, в сентябре 1832-го гостивший в доме Пушкиных на Фурштатской, сообщает брату Дмитрию в Полотняный: «Вот уже больше двух недель, как я поселился у Таши, мне здесь очень хорошо. Комната, правда, немножко маловата, но так как я и сам невелик, то мне достаточно».
В дом на Фурштатской наведывался и патриарх гончаровского рода дедушка Афанасий Николаевич. Будучи по делам в Петербурге, он ходатайствовал о получении субсидий для имения либо же о разрешении на продажу майоратных владений. И конечно же не преминул навестить свою любимицу Ташу. Поздравил внучку с новорождённой, положил той «на зубок» пятьсот рублей и крестил правнучку Машу.
Вслед за дедушкой ещё одна «гостья» из Полотняного Завода «пожаловала» на Фурштатскую – «Медная бабушка». Бронзовая статуя Екатерины Великой, назначенная Наташе в качестве приданого и потребовавшая в дальнейшем многих хлопот и Пушкина, и Наталии Николаевны, царственно «возлежала» во дворе дома титулярного советника.
История «бронзовой гостьи» достойна особого рассказа. Она давняя и связана с калужской усадьбой Полотняный Завод, имением Афанасия Гончарова – удачливого купца и промышленника славного XVIII столетия. Под парусами, что ткались на его фабриках, бороздили моря и океаны русские эскадры. Ходили под гончаровскими парусами и корабли иностранных флотилий.
Богател Афанасий Абрамович – всё роскошнее становилось и его родовое гнездо. Наслышавшись о красоте Полотняного Завода, богатстве и предприимчивости его владельца, Екатерина II изъявила желание посетить гончаровское имение и осмотреть фабрику. Возвращаясь из своего путешествия в Казань в декабре 1775 года, она на три дня остановилась в Полотняном Заводе.
То была небывалая честь для Афанасия Гончарова – сама императрица пожелала погостить в его усадьбе! Царственная гостья осталась весьма довольной оказанным ей пышным приёмом. Августейший визит имел благие последствия – отныне Афанасию Гончарову вкупе с пожалованной ему золотой медалью даровано было право именоваться «поставщиком двора Её Императорского Величества».
В память о тех днях Николаем Гончаровым, сыном Афанасия Абрамовича, и, верно, по поручению отца, была заказана в Берлине бронзовая статуя Екатерины II. Правда, есть версия, что статую императрицы немецкому скульптору Вильгельму Христиану Мейеру (Wilhelm Christian Meyer) заказал фаворит Екатерины князь Григорий Потемкин-Таврический. Над фигурой венценосной особы несколько лет трудились мастера, чему свидетельствовала надпись: «Мейер слепил, Наукиш отлил, Мельцер отделал спустя шесть лет в 1786 году». Но увидеть изваяние царственной гостьи Николаю Афанасьевичу не довелось – уже после его смерти, в 1791 году, статую доставили морем из Германии в Россию и далее – в Калужскую губернию. И хотя высочайшее позволение на установление памятника императрицы Николаю Афанасьевичу было дано, его наследник не торопился исполнить волю отца – статуя так и осталась в подвалах гончаровского дворца.
А потом в Российской империи наступили разительные перемены, и трон после кончины Екатерины Великой перешёл к её сыну Павлу I, как известно, не жаловавшему свою августейшую матушку. Намерение воздвигнуть памятник почившей государыне в родовой усадьбе могло быть приравнено к опасному вольнодумству.
Видимо, Пушкин, обращаясь с просьбой о разрешении на переплавку статуи, знал о ней только со слов Афанасия Николаевича, иначе не назвал бы её уродливой. И вот первое письмо поэта о возможной участи памятника, адресованное генералу Бенкендорфу (29 мая 1830 г.): «Прадед моей невесты некогда получил разрешение поставить в своём имении Полотняный Завод памятник Екатерине II. Колоссальная статуя, отлитая по его заказу из бронзы в Берлине, совершенно не удалась и так и не могла быть воздвигнута. Уже более 35 лет погребена она в подвалах усадьбы. Торговцы медью предлагали за неё 40 000 рублей, но нынешний её владелец г-н Гончаров ни за что на это не соглашался. Несмотря на уродливость этой статуи, он ею дорожил, как памятью о благодеяниях великой государыни…»
Когда времена изменились и статую можно было установить, у тогдашнего владельца Полотняного Афанасия Гончарова ни средств, ни желания исполнить задуманное уже не осталось. Так и пришлось бронзовой императрице покоиться в подземелье – необычная «ссылка» длилась четыре десятилетия.
При Афанасии Николаевиче жизнь в имении круто изменилась: наследник оказался большим любителем роскошных пиров, маскарадов, охотничьих забав и прочих увеселений! В отличие от своего достойного деда, приумножившего семейные капиталы, он обладал «особенным талантом»: сумел промотать миллионное состояние да ещё оставить долги.
О славных дедовских временах напоминали лишь парадный портрет Екатерины Великой, благодетельницы Гончаровых, и роскошная спальня в фамильном дворце, где изволила ночевать царственная гостья. И кто бы мог помыслить, что три исторических дня, проведённых императрицей в Полотняном Заводе, будут иметь такое неожиданное продолжение в судьбе Пушкина!
Внучки Афанасия Николаевича, в их числе и любимица Наташа, росли бесприданницами. И когда впервые Александр Пушкин, ещё женихом, в 1830 году приехал в Полотняный Завод, «бронзовая бабушка» по-прежнему пылилась в подвалах гончаровского дома. Ей была уготована незавидная участь – пойти на переплавку, чтобы хоть как-то поправить финансовые дела семейства. Наташина свадьба была уже не за горами. Статуя была назначена в качестве приданого Натали. Весила она 200 пудов и стоила, по расчётам, сорок тысяч рублей. Именно от её успешной продажи во многом зависело, когда же наступит долгожданная свадьба.
«Я раскаиваюсь в том, что покинул Завод – все мои страхи возобновляются, ещё более сильные и мрачные. Я отсчитываю минуты, которые отделяют меня от Вас» – пушкинские строки адресованы невесте в Москву.
Отныне от статуи, «заводской бабушки», как называл её поэт, зависело всё – душевное спокойствие, счастье, сама его жизнь! Она, «бронзовая гостья», таинственным образом вторглась в судьбу поэта и, словно живая властная государыня, противилась его близкому счастью.
Вначале поэт словно подсмеивался над столь нелепым препятствием. «Что поделывает заводская Бабушка – бронзовая, разумеется? Не заставит ли вас хоть этот вопрос написать мне?»; «Что дедушка с его медной бабушкой? Оба живы и здоровы, не правда ли?» – шутя спрашивает невесту. И уже нешуточно замечает: «Афанасию Николаевичу следовало бы выменять… негодную Бабушку, раз до сих пор ему не удалось её перелить. Серьёзно, я опасаюсь, что это задержит нашу свадьбу…»
Потом «бабушка» начинает ему досаждать – Пушкин не выдерживает и гневается. «За Бабушку… дают лишь 7000 рублей, и нечего из-за этого тревожить её уединение. Стоило подымать столько шума! Не смейтесь надо мной, я в бешенстве. Наша свадьба точно бежит от меня…» – пишет с горечью он милой Натали.
Много позже Александр Сергеевич отнесётся великодушно к замечательному памятнику, который, по его словам, «был отлит в Пруссии берлинским скульптором».
Статуя Екатерины II, изготовленная мастерами немецкой фирмы «Томас Рованд и Ко», являла собой величественное бронзовое изваяние высотой более трёх метров. Сохранилось её описание: императрица была представлена «в малой короне на голове, в римском военном панцире поверх длинного широкого платья, опоясанного поясом для меча, в длинной тоге, падающей с левого плеча. Левая рука приподнята, правая же опущена с указывающим перстом на развёрнутую книгу законов, ею писанных, и на медали, лежащие на этой книге и знаменующие великие её деяния. Эти предметы лежат на низкой колонне, стоящей близ монумента и наполовину закрытой опущенной материей».
А в 1832-м уединение «бабушки» всё же было потревожено, и ей пришлось вновь совершить «путешествие», на этот раз в столицу, в Петербург, и «обосноваться» на Фурштатской улице, в доме Алымова, – там, где в то время снимали квартиру Пушкины.
Оттуда Пушкин вновь направляет генералу Бенкендорфу обстоятельное письмо: «Два или три года тому назад господин Гончаров, дед моей жены, сильно нуждаясь в деньгах, собирался расплавить колоссальную статую Екатерины II, и именно к Вашему превосходительству я обращался по этому поводу за разрешением. Предполагая, что речь идёт просто об уродливой бронзовой глыбе, я ни о чём другом и не просил. Но статуя оказалась прекрасным произведением искусства, и я посовестился и пожалел уничтожить её ради нескольких тысяч рублей… Средства частных лиц не позволяют ни купить, ни хранить её у себя, однако эта прекрасная статуя могла бы занять подобающее ей место либо в одном из учреждений, основанных императрицей, либо в Царском Селе, где её статуи недостаёт среди памятников, воздвигнутых ею в честь великих людей, которые ей служили…»
Вот уж доподлинно:
Мне жаль великия жены…
Занимала судьба «заводской бабушки» и двадцатилетнюю Натали. В годовщину своей свадьбы – 18 февраля 1833 года – она обратилась к «его сиятельству милостивому государю» князю Петру Михайловичу Волконскому, министру двора: «Я намеревалась продать императорскому двору бронзовую статую, которая, как мне говорили, обошлась моему деду в сто тысяч рублей и за которую я хотела получить 25 000. Академики, которые были посланы осмотреть её, сказали, что она стоит этой суммы. Но не получая более никаких об том известий, я беру на себя смелость, князь, прибегнуть к Вашей снисходительности…»
Комиссия Академии художеств, состоящая из ректора академии скульптора Мартоса, профессоров Орловского и Гальберга, упомянув в заключении «о достоинстве сего произведения», сделала и любопытное замечание: статуя «вовсе не может почесться слабейшею из произведённых в то время в Берлине». Именитые ваятели, в их числе и Василий Демут-Малиновский, в июле 1832-го осмотрели бронзовую статую Екатерины II, что покоилась во дворе дома на Фурштатской.
Князь Волконский, однако, столь авторитетное мнение во внимание не принял и ответил госпоже Пушкиной вежливым отказом, сославшись на «очень стеснённое положение» императорского двора.
Известно, что Пушкин предлагал купить статую Екатерины II поэту и камергеру Ивану Петровичу Мятлеву. Тот был хорошим знакомым Гончаровых и их соседом по калужскому имению. И что существенно – весьма богатым помещиком. Сделка так и не состоялась…
«Мою статую ещё я не продал, но продам во что бы то ни стало» – Пушкин настроен решительно. По поводу «бронзовой бабушки» было ещё немало хлопот и беспокойств, – продать её удалось лишь осенью 1836-го «коммерции советнику» заводчику Францу Берду. Выручил за неё поэт не так уж много – всего три тысячи ассигнациями. Продана статуя была благодаря посредничеству Василия Юрьева, ростовщика, – его упоминает Пушкин в письме к Алымовой: «Милостивая государыня Любовь Матвеевна, покорнейше прошу дозволить г-ну Юрьеву взять со двора Вашего статую медную, там находящуюся. С истинным почтением и преданностью честь имею быть, милостивая государыня, Вашим покорнейшим слугою». Письмо к домовладелице отправлено осенью 1836-го, когда Пушкины уже жили в доме княгини Волконской, что на набережной Мойки.
…Ещё несколько лет пролежал заброшенный памятник (кстати, переплавленная статуя должна была пойти на барельефы Исаакиевского собора!) на дворе литейного завода, пока случайно не попался на глаза братьям Глебу и Любиму Коростовцевым, уроженцам Екатеринослава. По словам одного из них, Любима Ивановича, статуя находилась на заводе Берда и «Государь Император Николай Павлович неоднократно изволил её рассматривать». Однако шагов для спасения «августейшей бабушки» от переплавки Николай I не предпринял…
Зато братья Коростовцевы воспламенились идеей украсить родной город чудесным памятником: статуя императрицы была выкуплена за собранные ими семь тысяч рублей серебром, – пожертвованиями именитых горожан – и торжественно воздвигнута в центре губернской столицы, на площади перед собором, некогда заложенным самой царицей. На пьедестале золотом отливали слова: «Императрице Екатерине II от благодарного дворянства Екатеринославской губернии в 1846 г.»
Историк архитектуры Георгий Лукомский, увидев монумент, испытал восхищение: «Одним из лучших памятников в провинции является монумент-статуя Екатерины II в Екатеринославе, находящийся против собора… Памятник этот в стиле Людовика XVI, изображает статую императрицы на высоком пьедестале. Статуя очень хороша. Вокруг – решётка в готическом стиле с интересными на ней медальонами, изображающими шлемы, лиры и стрелы, заключённые в венки».
На Соборной площади памятник простоял почти семь десятилетий: в 1914-м, когда Россия объявила войну Германии, городские власти в патриотическом порыве решили перенести статую и установить её перед зданием Екатеринославского исторического музея. Затем грянул революционный семнадцатый – «императрицу» свергли с пьедестала. И всё же благодаря заступничеству директора исторического музея Д.И. Яворницкого бронзовая Екатерина была спасена: под покровом ночи учёный и его помощники закопали статую в землю. Лишь через два года памятник извлекли из тайника и установили в тихом музейном дворике среди… каменных «половецких баб». Сохранилась довоенная фотография – зрелище поистине фантастическое…
А в 1941-м в Днепропетровск (бывший Екатеринослав) вошли немецкие войска, и вскоре, в ноябре, трофейная команда вывезла «августейшую бабушку» в Германию. И следы её затерялись…
Странствия бронзовой императрицы по Российской империи завершились столь же внезапно, как некогда и её царствование: Берлин – Калуга – Полотняный Завод – Петербург – Екатеринослав и, возможно, – вновь Берлин. Круг таинственным образом сомкнулся.
Есть в том некое таинство: немецкая принцесса София-Фредерика-Августа и самодержица Российской империи Екатерина II будто соизволила покинуть страну, где память о её великих трудах и заслугах была предана забвению на долгие-долгие годы, и вернулась на родину, в Германию.
Вся эта необычная история дарит и надежду – весьма сомнительно, что прекрасное произведение немецкого искусства разделило участь простой глыбы металла и пошло на переплавку. Стоило ли ради того отправлять на её поиски особую трофейную команду! Если уж рукописи не горят, как утверждал классик, то и статуи не плавятся. Быть может, бронзовая Екатерина, вобравшая в себя три века российской истории, в их числе и столь разновеликие события: расцвет дворянского рода Гончаровых, венчание русского гения, Вторая мировая война, – отыщется в Германии и займёт подобающее ей место в Царском Селе, как мечтал о том Александр Сергеевич…
Но вернёмся вновь в Петербург, на Фурштатскую, в год 1832-й.
«Я хотел бы получить за нее 25 000 р., что составляет четвёртую часть того, что она стоила… – обращается Пушкин за содействием к Бенкендорфу – В настоящее время статуя находится у меня (Фурштатская улица, дом Алымова)».
Видимо, этот петербургский адрес помнился Натали необычным подарком – поэтическим подношением от графа Дмитрия Ивановича Хвостова, стихотворные опусы коего не раз вызывали усмешку её мужа. Стихотворение «Соловей в Таврическом саду» сопровождалось любезным посланием графа: «Свидетельствуя почтение приятелю-современнику, знаменитому поэту Александру Сергеевичу Пушкину, посылаю ему песенку моего сочинения, на музыку положенную, и прошу в знак дружбы ко мне доставить оную вашей Наталье Николаевне».
Любитель муз, с зарёю майской,
Спеши к источникам ключей,
Ступай послушать на Фурштатской,
Поёт где Пушкин-соловей.
«Жена моя искренно благодарит Вас за прелестный и неожиданный подарок», – спешит с ответом Пушкин и обещает на днях «явиться с женою на поклонение к нашему славному и любезному патриарху».
Напевала ли Наталия Николаевна подаренную ей «песенку»? Впрочем, почему бы и нет? Ведь однажды Пушкин в разговоре со старой уральской казачкой обмолвился: красавица-жена будет петь её старинную песню.
Ну а граф Хвостов, польщённый благосклонным отзывом Александра Сергеевича, не преминул сделать запись, что «музыка на сей голос и со словами помещена в Музыкальном журнале г Добри». Но разыскать ноты славной песенки, что когда-то порадовала Натали, пока так никому не удалось.
После рождения первенца Натали ещё более похорошела, и князь Вяземский сообщил о том супруге: «Наша поэтша Пушкина в большой славе и очень хороша».
Впервые посетив дом поэта, граф Владимир Соллогуб был покорён божественной красотой его супруги: «Самого хозяина не было дома, нас приняла его красавица жена. Много видел я на своем веку красивых женщин, много встречал женщин ещё обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал женщины, которая соединила бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых плечах и груди, её маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более… Да, это была настоящая красавица, и недаром все остальные даже из самых прелестных женщин меркли как-то при её появлении. На вид она была сдержанна до холодности и мало вообще говорила».
В записках молодого графа есть и весьма тонкие наблюдения, многое объясняющие в грядущих событиях: «В Петербурге, где она блистала, во-первых, своей красотой и в особенности тем видным положением, которое занимал её муж, – она бывала постоянно и в большом свете, и при Дворе, но её женщины находили несколько странной. Я с первого же раза без памяти в неё влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной; её лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы; я знал очень молодых людей, которые серьёзно были уверены, что влюблены в Пушкину, не только вовсе с нею не знакомых, но чуть ли никогда собственно её даже и не видевших».
…В сентябре Пушкин выехал в Москву «поспешным дилижансом». Дом на Фурштатской опустел: Наталии Николаевне вновь предстояла разлука с мужем. А ему – новые тревоги: «Не можешь вообразить, какая тоска без тебя. Я же всё беспокоюсь, на кого покинул я тебя! на Петра, сонного пьяницу, который спит, не проспится…; на Ирину Кузьминичну, которая с тобою воюет; на Ненилу Ануфриевну (прислуга Пушкиных – Л.Ч.), которая тебя грабит. А Маша-то? что её золотуха?.. Ах, жёнка душа! что с тобою будет?»
Но «жёнка душа» вполне освоилась с ролью не только супруги, матери, но и хозяйки. «Ты, мне кажется, воюешь без меня дома, сменяешь людей, ломаешь кареты, сверяешь счёты, доишь кормилицу. Ай да хват-баба! что хорошо, то хорошо», – радовался Пушкин.
В этих стенах Натали довелось испытать и чувство, прежде ей почти неведомое. Верно, ревнивые строки молодой жены доставляли поэту особое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Как радостно отшучивался Пушкин: «Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и в разборчивости к жёнам друзей моих. Я только завидую тем из них, у коих супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны etc. etc.»
Дом Алымова, единственный из всех петербургских адресов женатого Пушкина (за исключением снимаемых на лето дач), не сохранился: на его месте в 1876 году воздвигли великолепный каменный особняк.
А вот ангелочки, с коими Сергей Львович сравнивал некогда маленькую внучку, и по сей день взирают на прохожих с фасада изысканной в стиле барокко лютеранской церкви-ротонды Святой Анны, что на другой стороне улицы. Как и в те достопамятные времена, когда по Фурштатской прогуливались супруги Пушкины.
В доме на Большой Морской
Возвращение из Москвы осенью 1832-го сопряжено было для Пушкина с немалыми беспокойствами. «Приехав сюда, нашёл я большие беспорядки в доме, – пишет он в начале декабря Нащокину, – принуждён был выгонять людей, переменять поваров, наконец нанимать новую квартиру, и следственно, употреблять суммы, которые в другом случае оставались бы неприкосновенными».
К хлопотам хозяйственным добавились и семейные. В том же письме поэт доверительно сообщает другу: «Наталья Николаевна брюхата опять, и носит довольно тяжело. Не приедешь ли крестить Гаврила Александровича?»
Именно так Пушкин хотел почтить память своего далёкого предка, прославившегося в Смутное время. Но Наталия Николаевна с этим именем не согласилась, и сына нарекли Александром.
Грядущее событие не осталось незамеченным, и князь Вяземский в начале 1833 года спешит поделиться с Жуковским собственными наблюдениями: «Пушкин волнист, струист, и редко ухватишь его. Жена его процветает красотою и славою. Не знаю, что делает он с холостою музой своей, но с законною трудится он для потомства, и она опять с брюшком».
Итак, в декабре того же 1832 года Пушкины перебрались с Фурштатской на новую квартиру в дом Жадимеровского, что на углу Большой Морской и Гороховой. Иногда в адресе указывали: «У Красного моста».
С домовладельцем Петром Алексеевичем Жадимеровским, выходцем из богатой купеческой семьи, заключён контракт на аренду квартиры сроком на год: «…в собственном его каменном доме… отделение в 3-м этаже, на проспекте Гороховой улицы, состоящее из двенадцати комнат и принадлежащей кухни, и при оном службы… В трёх комнатах стены оклеены французскими обоями, в пяти комнатах полы штучные, в прочих сосновые, находящиеся в комнатах печи с медными дверцами… в кухне английская плита, очаг с котлом и пирожная печь с машинкою». Стоили новые апартаменты недёшево – три тысячи триста рублей банковскими ассигнациями в год.
Дом на Большой Морской памятен светскими успехами Натали – от его подъезда экипаж доставлял первую красавицу Петербурга в Зимний и в Аничков, на Дворцовую и Английскую набережные к особнякам Лавалей, Фикельмонов и Салтыковых. Зима в тот год выдалась на редкость весёлой: костюмированные балы, рауты, музыкальные вечера и масленичные гулянья казались одним нескончаемым празднеством. В феврале 1833-го на маскараде жена поэта в облачении жрицы солнца имела особый успех – тогда сам Николай I провозгласил её «царицей бала».
И в этой светской блестящей суете грустные раздумья одолевали Пушкина: «…Нет у меня досуга вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде – всё это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения».
Но муза не покидает поэта: являются новые главы романа «Дубровский», ложатся на бумагу строфы поэмы «Езерский», переписывается набело баллада «Гусар», рождаются стихи. Пушкин приступает к «Истории Пугачёва», днями пропадая в архиве…
Отсюда Пушкины часто выезжают в театр (у них – своя ложа), к Карамзиным и Виельгорским, к Жуковскому. Александр Сергеевич становится членом Английского клуба и частенько туда захаживает, благо клуб находится неподалёку от дома – на набережной Мойки, у Синего моста. «Для развлечения вздумал было я в клобе играть, но принуждён был остановиться. Игра волнует меня – а желчь не унимается», – сетовал как-то поэт.
В доме на Большой Морской кипит литературная жизнь: захаживает к Александру Сергеевичу молодой Гоголь, живущий поблизости – на Малой Морской. Бывает в гостях Владимир Даль – декабрём 1832-го он помечает в записной книжке свой первый визит в дом Жадимеровского на Морской.
…Много позже в светских гостиных Петербурга будет подобно жужжанию звучать фамилия Жадимеровских. Знакомая Пушкину фамилия странным образом соединится с историей страстной любви, занимавшей тогда буквально все умы: от законодательниц аристократических салонов до важных сановников и самого государя.
Минет ровно десять лет после злосчастной дуэли Лермонтова, одним из секундантов коей стал князь Сергей Трубецкой. Отзвук выстрела, печальным эхом отозвавшийся в Кавказских горах и унёсший жизнь другого русского гения, почти затих… Сердце князя-поручика (Пушкин знал князя, бывал в доме его отца – генерала Василия Сергеевича Трубецкого) пленила красавица Лавиния, «совершенная брюнетка со жгучими глазами креолки и правильным лицом».
Но красавица с глазами креолки была несвободна – в юном возрасте Лавинию выдали замуж за богача и советника коммерции г-на Жадимеровского. Мужа своего она не любила, более того, как признавалась сама Лавиния, ненавидела, да и тот, видимо, отнюдь не трепетно относился к молодой жене. Что, впрочем, никоим образом не сказывалось на их положении в свете: в Петербурге супруги славились блистательным салоном, в коем собирался весь цвет Северной Пальмиры. Обворожительная Лавиния на одном из придворных балов обратила на себя внимание самого государя Николая I, но… отвергла благосклонность самодержца, отдав предпочтение князю Трубецкому. Современники сравнивали страсть, что сплавила их сердца, с любовной горячкой кавалера де Грие к Манон Леско. Пылкий роман, по всем канонам жанра, увенчался побегом любовников. И, увы, неудачным.
На перекладных, как на крыльях любви, домчались они до Тифлиса, где прожили несколько чудесных дней, полных счастья и свободы. Беглецов изловили в одном из черноморских портов чуть ли не в тот самый момент, когда они всходили на борт корабля, державшего курс на Константинополь, и по велению императора срочно доставили в Петербург. Какую же цену пришлось заплатить князю за свою любовь!
Сергей Трубецкой вполне испытал ужас и безысходность своего положения, коротая дни и ночи в промозглом каземате Петропавловской крепости. В страшном Алексеевском равелине.
Лавиния рыдала, умоляла не возвращать её к супругу-тирану, брала всю вину за побег на себя, пытаясь признанием спасти возлюбленного. Уверяла, что сама просила увезти её и что она причина несчастий князя. Но кто внимал рыданиям красавицы?! Комендант крепости объявил узнику вопрос, что не давал покоя самому государю. Император желал знать: «Как вы решились похитить чужую жену с намерением скрыться с нею за границу?»
«Я любил её без памяти, положение её доводило меня до отчаяния – я был как в чаду и как в сумасшествии, голова ходила у меня кругом, я сам хорошенько не знал, что делать», – отвечал Трубецкой в оправдание.
Через полгода военный суд вынес грозный вердикт: «за увоз жены почётного гражданина Жадимеровского, с согласия, впрочем, на то её самой… за намерение ехать с Жадимеровской за границу» лишить Трубецкого чинов, дворянского и княжеского достоинств, наград и определить рядовым в Петрозаводский гарнизонный батальон «под строжайший надзор». После кончины Николая I князь смог поселиться в собственном имении во Владимирской губернии.
Красавица Лавиния тотчас примчалась к возлюбленному, столь претерпевшему из-за любви к ней. Судьбой было отмерено им всего лишь пять лет супружеского счастья – пусть и незаконного: Лавиния жила в княжеской усадьбе под видом экономки. Наконец-то исполнилась давняя заветная мечта Сергея Трубецкого: жить вместе «тихо, скромно и счастливо».
После смерти Сергея Трубецкого убитая горем Лавиния, долгие годы бывшая госпожой Жадимеровской, спешно покинула осиротевший дом, чтобы до скончания дней оплакивать любимого в монастырских стенах родной ей Франции.
…От дома Жадимеровского, «фридрихсгамского первостатейного купца», рукой подать до Невского проспекта, а там – великолепный книжный магазин Беллизара и лавка Смирдина, где всегда можно приобрести литературные новинки, – такое соседство не могло не радовать Пушкина. В числе гостей книгопродавца и издателя Смирдина, когда тот, переехав на Невский, задал там знатный обед для петербургских писателей, был и Александр Сергеевич.
В годовщину новоселья Смирдин вновь собрал гостей на литературное застолье, и Пушкин, присутствовавший на нём, был необычайно оживлён, весел и остроумен.
В доме на Большой Морской случались и семейные торжества: в феврале 1833 года пышно праздновали восемнадцатилетие Сергея Гончарова: за именинника поднимали бокалы с шампанским «Мадам Клико».
Сергей Николаевич – единственный из братьев Гончаровых, кто оставил о Пушкине поистине бесценные воспоминания, рисующие его облик без хрестоматийного глянца. Он один из немногих, кто близко знал Александра Сергеевича, его привычки, особенности характера: «Одним могли рассердить Пушкина не на шутку. Он требовал, чтобы никто не входил в его кабинет от часа до трёх; это время он проводил за письменным столом или ходил по комнате, обдумывая свои творения, и встречал далеко не гостеприимно того, кто стучался в его дверь».
И в то же время, по наблюдениям Сергея Николаевича, у поэта «был самый счастливый характер для семейной жизни: ни взысканий, ни капризов».
В мае Пушкины (в гости к сыну и невестке пожаловали родители поэта) вновь собрались за праздничным столом, на сей раз поднять бокалы с шампанским за здоровье годовалой Маши. В начале июня здесь чествовали именинника Александра Сергеевича.
Вскоре из-за небывалой жары в Петербурге Пушкины переехали на дачу на Чёрной речке. «Дом очень большой: в нём 15 комнат вместе с верхом. Наташа здорова, она очень довольна своим новым помещением», – сообщает Надежда Осиповна дочери Ольге.
На даче Миллера в июле 1833 года поэт вновь испытал радость отцовства – на свет появился сын, его любимец и отрада. «…Рыжим Сашей Александр очарован; говорит, что будет о нём всего более тосковать – Надежда Осиповна делится с дочерью своими наблюдениями – Всегда присутствует, как маленького одевают, кладут в кроватку, убаюкивают, прислушивается к его дыханию; уходя, три раза его перекрестит, поцелует в лобик и долго стоит в детской, им любуясь. Впрочем, Александр и девочку ласкает исправно».
В доме Оливье «против Пантелеймона»
Квартиру в доме Оливье снимает сама Наталия Николаевна. Новая квартира большая (но и семейство увеличилось), стоит она немалых денег – 4800 рублей в год! Да место замечательное – рядом великолепный Летний сад!
Новостью с дочерью спешит поделиться Надежда Осиповна: «…Знаем только их новый петербургский адрес: на Пантелеймонской улице, в доме Оливье, поблизости от Кочубеев».
Первоначальные строки договора, где представлены две стороны: «1833 года Сентября 1-го дня я, нижеподписавшаяся Супруга Титулярного Советника Пушкина Наталья Николаева, урождённая Гончарова, заключила сей договор с Капитаном Гвардии и Кавалером Александром Карловичем Оливеем…»
В контракте на наём квартиры, состоявшей из десяти комнат в бельэтаже, а также с кухнею во флигеле, «с двумя людскими комнатами, конюшнею на шесть стойл, одним каретным сараем, одним сеновалом, особым ледником, одним подвалом для вин», оговаривались хозяином особые условия: квартиру «содержать в целости, чистоте и опрятности и оной никому не передавать», смотреть, чтобы слуги вели себя «благопристойно, ссор, шуму и драк в доме и на дворе» меж собою не заводили, «иметь крайнюю осторожность от огня» и «по вечерам и в ночное время по двору… ходить, имея свет не иначе как в фонарях», пользоваться чердаком «единственно для сушки белья».
Такова проза обыденной жизни XIX века, скрытая под романтическим флером грядущих столетий.
…Мучительно для молодой жены безденежье. Надежда на брата Дмитрия: он хоть не часто, но помогает. Ему в Полотняный Завод адресует полное благодарности письмо Наталия Пушкина:
«Эти деньги мне как с неба свалились, не знаю, как выразить тебе за них мою признательность, ещё немного, и я осталась бы без копейки, а оказаться в таком положении с маленькими детьми на руках было бы ужасно.
Денег, которые муж мне оставил, было бы более чем достаточно до его возвращения, если бы я не была вынуждена уплатить 1600 рублей за квартиру; он и не подозревает, что я испытываю недостаток в деньгах, и у меня нет возможности известить его…»
Сколько в этих незатейливых строчках такта, особой деликатности, нежелания бросить хоть малую тень на имя супруга!
Пушкин, квартиру хоть и не видел – в ту пору его в Петербурге не было, – с выбором жены согласился: «Если дом удобен, то нечего делать, бери его – но уж по крайней мере усиди в нём».
Судя по замечанию, похоже, что инициатива переездов часто принадлежала Наталии Николаевне: она обживала Петербург, или «вживалась» в него, становясь истинной петербурженкой. Патриархальная Москва с её простодушными нравами, наивными барышнями-подругами, родным домом с деревянными антресолями на Большой Никитской осталась в прошлом, в девичестве. Она впитывала в себя благородство памятников и дворцов столицы, прелесть её садов и очарование набережных. И Петербург, будто в благодарность, отплатил памятью, сохранив на столетия дома – свидетелей былой её жизни.
…Дом гвардейского капитана Оливье располагался на редкость удачно: прямо против окон квартиры Пушкиных, на другой стороне улицы – храм во имя святого Пантелеймона. Храм – один из первых в столице, возведенный после смерти Петра I, но по его монаршему замыслу: свои главные победы в Северной войне – при Гангуте в 1714-м и при Гренгаме в 1720-м – русский флот одержал 27 июля, в День святого Пантелеймона. (В морском бою близ полуострова Гангут у северного берега Финского залива, где все шведские корабли были захвачены и приведены в Санкт-Петербург, а командир эскадры адмирал Эреншельд пленён, сражался и юный прадед поэта Абрам Ганнибал!)
Стоило по Цепному мосту перейти через Фонтанку, и вот уже Летний сад! Вход не парадный, что со стороны Невы, а более скромный, простой. И само собой выходило, что Летний сад обретал контуры домашних владений Пушкиных. «…Летний сад – мой огород. Я, вставши от сна. иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нём, читаю и пишу», – признавался сам поэт.
Впервые после трёхлетней совместной жизни Пушкин и Натали словно меняются ролями: поэт остаётся один в Петербурге, а жена с детьми уезжает в Ярополец повидаться с матерью, а после – на Полотняный Завод к сёстрам и брату.
Летом 1834-го Пушкину пришлось изрядно поволноваться. Отсюда, из дома Оливье, он отправил своё прошение императору об отставке, и будь она принята, в будущем это грозило бы поэту большими неприятностями. Но тогда с помощью Жуковского всё удалось благополучно разрешить.
А вот с хозяином дома Пушкин побранился, и ссора произошла из-за чрезмерного усердия дворника, запиравшего на ночь двери, прежде чем поэт возвращался домой: «На днях возвращаюсь ночью домой; двери заперты. Стучу, стучу; звоню, звоню. Насилу добудился дворника. <…> На другой день узнаю, что Оливье на своём дворе декламировал противу меня и велел дворнику меня не слушаться и двери запирать с 10 часов… Я тотчас велел прибить к дверям объявление… о сдаче квартиры – а к Оливье написал письмо, на которое дурак до сих пор не отвечал».
По Пантелеймоновской последний раз Пушкин проезжал в злосчастный для него день – 27 января 1837 года. Константин Данзас, встретивший его в санях, полагал, что поэт заезжал первоначально к Клементию Россету, брату фрейлины Александры Осиповны, и, не застав того дома, отправился к нему. На улице Пушкин увидел лицейского товарища: «Данзас, я ехал к тебе, садись со мной в сани и поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора». В тот день Константин Данзас, секундант поэта в дуэльном поединке, сопровождал друга повсюду: от Пантелеймоновской улицы и до Чёрной речки.
…Нынешний адрес дома Оливье: улица Пестеля, 5. Во дворике, петербургском каменном «колодце», словоохотливый жилец удивляет своими познаниями: рассказывает о судьбе старого дома, цитирует строки из письма поэта к жене и даже приглашает пройти по той самой лестнице в парадной, что поднимались к себе в бельэтаж Александр Сергеевич и его красавица-супруга. Удивительно, исторический дом продолжает жить своими обычными житейскими заботами, но уже XXI века…
Но памятен петербургский дом, оказывается, вовсе не тем, что в нём почти год прожил поэт с семьёй и что в его стенах явились на свет пушкинские шедевры… В начале прошлого столетия некий восточный принц почтил его своим пребыванием – именно об этом «судьбоносном» для отечественной истории событии повествует мемориальная доска на фасаде.
Как прав был Соболевский, когда, проезжая мимо московского дома на Собачьей площадке, где жил он вместе с Пушкиным, и увидев вывеску на двери «Продажа вина и прочее», воскликнул: «Sic transit gloria mundi!!!» (лат. «Так проходит мирская слава!!!») И посетовал: «В другой стране, у бусурманов, и на дверях сделали бы надпись: здесь жил Пушкин! – и в углу бы написали: здесь спал Пушкин!»
Право, Россия не изменилась.
В доме Баташова на Дворцовой набережной
На Дворцовую набережную в дом «господина гвардии полковника и кавалера» Силы Андреевича Баташова Пушкин перебирается один: «Наташа, мой Ангел, знаешь ли что? я беру этаж, занимаемый теперь Вяземскими».
Прежний владелец квартиры князь Пётр Вяземский с семейством отправился в Италию в надежде, что тёплый климат Средиземноморья, как заверяли медицинские светила, излечит его дочь, больную княжну Полину.
«С князем Вяземским я уже условился. Беру его квартиру. К 10 августа припасу ему 2500 рублей – и велю перетаскивать пожитки; а сам поскачу к тебе», – пишет Пушкин своей Наташе в Полотняный Завод.
И вновь его письмо жене: «Я взял квартиру Вяземских. Надо будет мне переехать, перетащить мебель и книги…»
Квартира стоила недёшево: шесть тысяч рублей ассигнациями в год. Но делать нечего: семья стремительно разрасталась: летом 1834-го Наталия Николаевна решила взять старших сестёр Екатерину и Александру, изнывающих от одиночества и скуки в Полотняном Заводе, к себе в Петербург.
Добрая Наташа вполне представляла всю тоску и безрадостность их деревенской жизни, да и сёстры умоляли вызволить их из домашнего «заточения». Пушкин неодобрительно отнёсся к решению жены: «Но обеих ли ты сестёр к себе берешь? эй, жёнка! смотри… Моё мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети, покамест малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберёшься и семейственного спокойствия не будет».
Беспокойство поэта оправдалось. Вольно или невольно беду в дом принесла старшая из сестёр, Екатерина, став женой будущего убийцы поэта кавалергарда Жоржа Дантеса-Геккерна. Та самая, что восторженно писала брату Дмитрию о счастье, которое она впервые испытала, живя в семействе Пушкиных.
Писала брату и Александра. Ей было тепло в доме Пушкина, впервые о ней искренне заботились, её любили и жалели: «…Я не могу не быть благодарной за то, как за мной ухаживали сёстры, и за заботы Пушкина. Мне, право, было совестно, я даже плакала от счастья, видя такое участие ко мне, я тем более оценила его, что не привыкла к этому дома».
Прежде Пушкин предупреждал жену: «Если ты в самом деле вздумала сестёр своих сюда привезти, то у Оливье оставаться нам невозможно; места нет».
Вопрос о найме роскошной квартиры в бельэтаже (позже Пушкины снимут другую квартиру, подешевле, на третьем этаже) был решён, и поэт тотчас сообщает свой новый адрес Нащокину: «Пиши мне, если можешь, почаще: на Дворцовой набережной в дом Баташова у Прачешного моста (где жил Вяземский)…»
В середине августа 1834-го Пушкин переезжает на Дворцовую набережную и уже на новой квартире получает радостную весть – отпуск в Нижегородскую и Калужскую губернии сроком на три месяца ему всемилостивейше разрешён.
Из Петербурга Пушкин выехал 17 августа: путь его лежал в Москву и далее в Полотняный Завод. В гончаровском имении Пушкин прожил с семьёй две недели, затем, забрав жену, детей и своячениц, уехал в Москву. Там пути их разошлись: поэт отправился в Болдино, а Наталия Николаевна с детьми и сёстрами – в Петербург, на новую квартиру, где предстояло им прожить почти два года.
…В баташовском доме бывали Пётр Плетнёв и Василий Жуковский, Владимир Одоевский и Пётр Киреевский: кипели жаркие споры, рождались новые замыслы и литературные проекты. Здесь черновые наброски поэта чудодейственным образом превращались в рукописи «Истории Петра», «Египетских ночей», «Сцен из рыцарских времён», «Капитанской дочки»…
Славянофил и собиратель народных песен Пётр Киреевский вместе с Жуковским побывал в гостях у Пушкина. Пётр Васильевич запомнил «большую комнату, со шкапами по бокам и с длинным столом посередине, заваленным бумагами».
«В области моды и вкуса, как угодно, находится и домашнее убранство или меблировка. И по этой части законы предписывал нам Париж», – полагал мемуарист Филипп Вигель. Но вряд ли тем модным предписаниям следовал Александр Сергеевич – ему нужно было просторное жилище для разросшейся семьи, а не «модная келья». И главное – удобный для занятий уединённый кабинет.
В мае 1835 года Наталия Николаевна вновь разрешилась от бремени: комнаты в доме на Дворцовой набережной огласились младенческим криком. На свет появился сын Григорий.
Сюда же, в дом Баташова, было доставлено ей и письмо мужа, отосланное им в сентябре из Тригорского: «Здорова ли ты, душа моя? и что мои ребятишки? Что дом наш и как ты им управляешь?»
Беспокоился Пушкин не напрасно, жена сообщала ему о домашних неприятностях: «Пожар твой произошёл, вероятно, от оплошности твоих фрейлин, которым без меня житьё! слава Богу, что дело ограничилось занавесками».
Были иные причины для волнений, и тоже связанные с женой. Чего только не приписывала к «грехам» красавицы стоустая завистливая молва!
Александр Сергеевич сокрушался, «что бедная… Натали стала мишенью для ненависти света». Тогда, в октябре 1835 года, повод для злословья был иным. «Повсюду говорят, – сетовал поэт в письме к Осиповой, – это ужасно, что она так наряжается, в то время как её свёкру и свекрови есть нечего и её свекровь умирает у чужих людей. Вы знаете, как обстоит дело. Нельзя, конечно, сказать, чтобы человек, имеющий 1200 крестьян, был нищим. Стало быть, у отца моего кое-что есть, а у меня нет ничего. Во всяком случае, Натали тут ни при чем, и отвечать за неё должен я».
Пушкину пришлось подписать новый контракт с владельцем: вся его большая семья перебиралась из бельэтажа на третий этаж того же дома, в квартиру подешевле, – плата уменьшилась до четырёх тысяч. Нужно было как-то сокращать расходы – ведь жена вновь носит под сердцем ребёнка, а денег катастрофически не хватает… Заботы заботами, но и радость большая: новая жизнь зародилась в стенах старой квартиры!
В петербургский дом «у Прачечного моста на набережной» адресовано и самое последнее письмо Пушкина к жене из Москвы в мае 1836 года…
Ну а 10 мая Наталия Николаевна с детьми и сёстрами переезжает на дачу на Каменном острове, где через тринадцать дней появится на свет маленькая Наташа. Дом на набережной, столь значимый в жизни поэта, был навсегда покинут…
Мне довелось побывать в этой мемориальной и… абсолютно недоступной чужому взору квартире. Захожу в подъезд. Двери бывшего пушкинского жилища распахнуты – полным ходом идёт евроремонт. Долго уговариваю рабочих, прошу у них разрешения войти, рассказываю, какой великий человек жил здесь в позапрошлом веке… Слушают с интересом, кто-то вспоминает, что, когда срывали старые обои, под ними обнаружили газеты с «новостями» из XIX столетия! Имени владельца престижных апартаментов рабочие не знают, да и вряд ли оно войдёт в историю…
В квартире всё перестроено; единственное, что осталось неизменным – само её историческое пространство да великолепный вид с балкона на Неву и Петропавловскую крепость. И это ли не чудо: видеть в нашем XXI веке тот же пейзаж – «Невы державное теченье, береговой её гранит», золотой шпиль Петропавловки, – что некогда представал взору Александра Сергеевича?!
Жаль, пушкинская квартира до сих пор не обрела законного права – стать полнокровным музеем семьи русского гения. Быть может, в ней разместилась бы экспозиция, посвящённая интереснейшим, необычным судьбам детей, внуков, правнуков Александра Сергеевича. А ведь такого пушкинского музея в России нет. И по всем законам, главное же – по закону высшей справедливости, по закону памяти и любви к поэту – мемориальная квартира должна иметь совсем иной статус, государственный.
…Прежний владелец дома на Дворцовой набережной Сила Андреевич Баташов похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры, неподалёку от места, где обрела вечный покой Наталия Николаевна.
По соседству с домом Баташова (нынешний адрес: набережная Кутузова, 32) расположился ещё один исторический особняк. На голубом фасаде – внушительных размеров старинная мраморная доска: «В этомъ доме жилъ фельдмаршалъ Русской Армии Михаил Илларiоновичъ Кутузовъ перед отправленiем его в Армию, действовавшую во время Отечественной войны противъ войскъ Наполеона».
Ещё одно необычное сближение: как тут не вспомнить, что осенью 1812 года Кутузов останавливался в Полотняном Заводе, в гончаровском дворце, где была ставка главнокомандующего и откуда направлялись боевые предписания полкам и дивизиям русской армии!
Знал ли поэт о былом славном соседстве? Свидетельств тому нет. Но память великого полководца и Пушкин, и его домочадцы чтили свято.
…Летом Пушкины сняли дачу на Каменном острове.
На Петербургской Ривьере
Дачи на островах – Каменном, Елагином, Крестовском, где проводила душные летние месяцы петербургская знать, – слыли дорогими. Особо славились своей роскошью дачи-дворцы Белосельских, Строгановых, Нарышкиных: вкруг них были разбиты парки в романтическом стиле, с гротами, беседками, фонтанами и водопадами, перекинутыми мостками.
На старинной акварели Каменный остров предстаёт во всей своей поэтической красе – когда-то среди особняков, утопавших в зелени и выстроившихся вдоль берега Большой Невки, красовалась и дача Доливо-Добровольских.
«Мода или петербургский обычай повелевают каждому, кто только находится вне нищеты, жить летом на даче, чтобы по утрам и вечерам наслаждаться сыростью и болотными испарениями», – осмеивала тогдашние нравы «Северная пчела».
Пушкин светским обычаям следовал, а потому весной 1836-го нанял дачу в надежде «на будущие барыши» – ожидаемые доходы от «Современника». В Москве, куда Пушкин отправился по издательским делам, ему неспокойно, все мысли о жене, что вот-вот должна родить: «На даче ли ты? Как ты с хозяином управилась?»
Хозяин дачи, куда перебралась из петербургской квартиры Наталия Николаевна с детьми и сёстрами, Флор Иосифович Доливо-Добровольский, числился одним из сановных чиновников Почтового департамента.
Поэт снял у него для своего разросшегося семейства два двухэтажных дома, с крытой галереей и флигелем. В одном доме разместилась чета Пушкиных, в другом – сёстры Гончаровы, дети с нянюшками, а во флигеле останавливалась наездами из Петербурга тётушка Екатерина Ивановна Загряжская.
Кабинет Пушкина располагался на первом этаже, весь второй этаж предоставлен был Наталии Николаевне. Там в мае 1836-го и появилась на свет маленькая Таша.
«Я приехал к себе на дачу 23-го в полночь и на пороге узнал, что Наталья Николаевна благополучно родила дочь Наталью за несколько часов до моего приезда. Она спала. На другой день я её поздравил и отдал вместо червонца твоё ожерелье, от которого она в восхищении. Дай Бог не сглазить, всё идёт хорошо», – сообщал Пушкин радостную весть другу Нащокину.
Ольга Сергеевна пеняла брату, возвратившемуся из Москвы: «Всегда, Александр, на несколько часов опаздываешь! В прошлом мае прозевал Гришу, а в этом мае Наташу».
Крестили девочку месяц спустя, 27 июня, в церкви Рождества святого Иоанна Предтечи, там же, на Каменном острове, а её крестными родителями стали граф Михаил Юрьевич Виельгорский и фрейлина Екатерина Ивановна Загряжская.
После родов Наталия Николаевна долго болела, и близкие, опасаясь за её слабое здоровье, не позволяли ей спускаться вниз – первый этаж «славился» страшной сыростью. Поневоле пришлось ей стать затворницей.
Зато сёстры Екатерина и Александра развлекались самозабвенно, словно в отместку за долгие скучные вечера в Полотняном. Позднее к их прогулкам верхом присоединилась и Натали. Видевший однажды её гарцующей верхом на островах немец-путешественник оставил памятную запись: «Это было как идеальное видение, как картина, выступавшая из пределов действительности и возможная разве в “Обероне” Виланда».
Верно, кавалькада представляла собой великолепное зрелище для дачной публики, и Екатерина не преминула сообщить о том брату Дмитрию: «Мы здесь слывём превосходными наездницами… когда мы проезжаем верхами, со всех сторон и на всех языках все восторгаются прекрасными амазонками».
Светская жизнь на островах тем летом изобиловала балами, маскарадами и концертами: ведь дворец на Елагином острове стал резиденцией для царской семьи. Да к тому же в Новую Деревню (близ Чёрной речки!) прибыл на летние учения Кавалергардский полк. Среди его офицеров выделялся белокурый красавец Жорж Дантес, не отказывавший себе в удовольствии наносить визиты барышням Гончаровым и мадам Пушкиной.
Дача на Каменном острове помнила многих именитых посетителей: Карла Брюллова, кавалерист-девицу Надежду Дурову, Василия Жуковского, князя Петра Вяземского. И французского литератора Леве Веймара, восхищавшегося живым разговором поэта и его образными суждениями об отечественной истории.
Каменноостровское лето сродни Болдинской осени по божественному озарению, снизошедшему на поэта. И мыслимо ли представить русскую словесность без стихов, что явились тогда: «Отцы пустынники и жены непорочны…», «Подражание итальянскому», «Из Пиндемонти», «Мирская власть»?!
На даче Доливо-Добровольского легли на бумажный лист строки, что много позже отольются в бронзе: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» На рукописи рукою Пушкина помечены место и день их создания: 21 августа 1836 года, Каменный остров.
Даче чиновника Почтового департамента суждено было войти в семейную хронику поэта: Наталия Пушкина появилась на свет всего за восемь месяцев до трагической гибели отца. Последнее дитя поэта, она, быть может, была и последней его земной радостью.
…Петербург – Висбаден; дача на Каменном острове – усыпальница на старом немецком кладбище Альтенфридхоф.
Так просто прочерчен жизненный путь Наталии Пушкиной, от его начала до завершения. Но в эту точную графику вторглись таинственные знаки судьбы. В русском некрополе на вершине холма Нероберг, откуда как на ладони весь Висбаден, есть неприметное надгробие с выбитой на нём редкой петербургской фамилией: Доливо-Добровольский, и покоится под ним сын владельца дачи на Каменном острове. Он родился в Петербурге в декабре 1824-го и умер в Висбадене в 1900-м, на пороге ХХ века.
Вполне вероятно, Доливо-Добровольский-младший мог видеть Ташу Пушкину в младенчестве, а также встречаться с ней, уже графиней Меренберг, на висбаденском променаде либо в курзале. Имя владельца дачи, где создавались пушкинские шедевры и где появилась на свет дочь поэта, запечатлелось в летописи немецкого Висбадена, в её «русской главе».
…Каменный остров давным-давно перестал быть Петербургской Ривьерой, не осталось и следа от дачи, что всего лишь несколько месяцев числилась за Пушкиными и некогда смотрелась в воды Большой Невки.
У княгини Волконской, на Мойке
В сентябре 1836-го Пушкины переехали на новую квартиру. Последнюю.
«Нанял я, Пушкин, в собственном её светлости княгини Софьи Григорьевны Волконской доме… от одних ворот до других нижний этаж, из одиннадцати комнат состоящий со службами… сроком впредь на два года…»
Но прожить там поэту предстояло лишь несколько месяцев…
От первой квартиры на Галерной до последней на Мойке – путь с остановками. Путь длиною в пять лет.
…Семейство Пушкиных – Гончаровых разрослось до восьми человек! И ровно его половина – молодая поросль, дети. Столько прислуги Пушкины никогда прежде не держали: четырёх горничных, двух нянь, кормилицу, камердинера, трёх лакеев, повара, прачку, полотёра! И конечно же дядьку Никиту Козлова. За квартиру в доме княгини Софьи Волконской поэт принуждён был платить круглую сумму – 4300 рублей в год. Справедливости ради, нелишне заметить, что часть денег за квартиру, свою долю, выплачивали сёстры Екатерина и Александра Гончаровы.
Биограф Бартенев добросовестно перенёс суждения современника поэта на страницы своего «Русского архива»: «С виду он (Пушкин) мог казаться бодр и весел, но что происходило в душе. Прежде всего крайняя нужда в деньгах. П.А. Плетнёв сказывал мне, что в день смерти Пушкина у него было всего 75 р. денег, а между тем квартира у него была на одном из лучших мест в Петербурге, поблизости от Зимнего дворца. Это старинный дом князей Волконских».
Этому дому суждено было стать последним земным пристанищем поэта. Все события последних месяцев, дней и часов жизни Пушкина намертво впечатались в его старые стены: предсвадебные хлопоты – свояченица Катрин выходила замуж за красавца Дантеса, и Пушкина раздражало превращение его квартиры в «модную бельевую лавку»; тревожные раздумья перед дуэлью и последние слова поэта. Шёпот умирающего Пушкина: «Бедная жена, бедная жена!» И раздирающий душу крик его Наташи: «Нет, нет! Это не может быть правдой!»
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь, —
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нём и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след.
«Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые тёмно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:
– Пушкин, Пушкин, ты жив?!
Картина была разрывающая душу…» – вспоминал Константин Данзас.
Ему вторил другой очевидец, Александр Тургенев: «Она рыдает, рвётся, но и плачет… Жена всё не верит, что он умер; всё не верит».
Но ровно в 14:45 29 января 1837 года Наталия Пушкина стала вдовой. Именно с этого времени, с замерших на часах стрелок, начался отсчёт её вдовства.
Страдания бедной вдовы не поддаются описанию: у неё расшатались все зубы, долгое время не прекращались конвульсии такой силы, что ноги касались головы. А сама она была так близка к безумию…
И в том страшном горе нашла в себе силы: настояла, чтобы мужа похоронили во фраке, а не в придворном мундире – «шутовском наряде», который так раздражал его при жизни.
Поначалу горе и отчаяние вдовы поэта, «жаждущей говорить о нём, обвинять себя и плакать», вызывало глубокое сочувствие у всех, кто бывал в её осиротевшем доме. И свидетельством тому – письма Софьи Карамзиной:
«В субботу вечером я видела несчастную Натали; не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд её блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на неё невозможно было смотреть без сердечной боли.
Она тотчас же меня спросила: “Вы видели лицо моего мужа сразу после смерти? У него было такое безмятежное выражение, лоб его был так спокоен, а улыбка такая добрая! – не правда ли, это было выражение счастья, удовлетворённости? Он увидел, что там хорошо”. Потом она стала судорожно рыдать, вся содрогаясь при этом. Бедное, жалкое творенье! И как она хороша даже в таком состоянии!..
Вчера мы ещё раз видели Натали, она уже была спокойнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в калужское имение своего брата, где намерена провести два года. “Мой муж, – сказала она, – велел мне носить траур по нём два года (какая тонкость чувств! он и тут заботился о том, чтобы охранить её от осуждений света), и я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года совсем одна, в деревне. Моя сестра едет вместе со мной, и для меня это большое утешение»;
«К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовёт Пушкина».
В этом доме Наталия Николаевна прощалась с сестрой, госпожой Дантес, принявшей фамилию убийцы её мужа. Это была уже не та Катя, с которой связано столь много отрадных сердцу воспоминаний, не та Катя, которая умоляла некогда младшую сестру «вытащить из пропасти»: в тиши родовой усадьбы она старела, незаметно превращаясь в старую деву, и молодость её была так грустна и печальна. Как мечталось ей тогда о светском Петербурге, как просила она Ташу помочь ей!
Натали настояла, уговорила мужа: её жалость обернулась великой бедой… И как невыносимо больно было слышать ей слова Катрин, что та готова забыть прошлое и всё простить Пушкину!
Тогда сёстрам не дано было знать, что в жизни им более не доведётся встретиться и что простились они навечно.
В феврале 1837-го Наталия Николаевна с детьми и сестрой Александрой навсегда покинула стены дома на набережной Мойки и больше сюда никогда не возвращалась. А младшей дочери поэта Наталии Пушкиной пришлось не раз переступать порог дома, отмеченного скорбной памятью: «Квартира, где умер отец, была матерью покинута, но в ней впоследствии жили мои знакомые… и я в ней часто бывала».
Поэта память пронеслась
Как дым по небу голубому…
«Дом, где умер Пушкин, – писала в мае 1880-го газета “Голос”, – известен, конечно, не всем. А между тем этот дом был свидетелем не только последних дней Пушкина, но и того глубокого сочувствия поэту, которое в эти дни проявило петербургское население. Этот дом – памятник, надо, чтобы он и в самом деле был памятником».
Менялись владельцы пушкинской квартиры, менялся её облик. А в 1910-х годах инженер Гвоздецкий и вовсе превратил аристократический особняк в заурядный доходный дом, изменив облик и планировку квартиры поэта.
Историческая реконструкция началась лишь осенью 1924-го (владельцем мемориальной квартиры стало общество «Старый Петербург»), и к февралю следующего года, к годовщине гибели Пушкина, был восстановлен кабинет поэта. И много-много позже благодаря плану пушкинской квартиры, начертанному Жуковским, и воспоминаниям современников столовая и буфетная, комнаты сестёр Гончаровых и детская, спальня, помещения для прислуги, парадная лестница обрели свой первозданный вид.
Старые стены как магнитом притянули вещи, что составляли прежде обстановку пушкинской квартиры. Кресла, зеркала, диваны, туалетные и ломберные столики, сменив за столетия многих хозяев, вновь вернулись на прежние места.
После кончины младшего сына поэта Григория Пушкина его вдова Варвара Алексеевна, владелица усадьбы Маркучай, передала фамильные раритеты в Петербург, присовокупив к бесценным дарам письмо на имя директора Императорского Александровского лицея господина Соломона: «Ваше Превосходительство Александр Петрович! После смерти моего мужа Григория Александровича Пушкина остались кресло и столик, принадлежавшие А.С. Пушкину. Посылаю Вам эти вещи с покорнейшей просьбой поместить их в Пушкинский музей, рядом с бильярдными шарами и саблей, переданными моим мужем в 1899 году».
И даже отрезок старых штор, совершив долгий путь: Петербург – Михайловское – Маркучай – Париж, – оказался там же, откуда и был некогда увезён.
Этой квартире в доме на набережной Мойки, «от одних ворот до других», суждено было остаться за Пушкиным не на годы – на вечные времена.
