«Игры губительная страсть»
О карты!..
Страсть к игре есть самая сильная из страстей.
Александр Пушкин
Картёжные сети
Какой невосполнимой потерей для русской литературы мог обернуться карточный проигрыш поэта другу юности Никите Всеволожскому!
Никита Всеволожский – баловень судьбы, «счастливый сын пиров» и «лучший из минутных друзей» Пушкина. В Германии, под плитой серого гранита навеки упокоился тот, кто унёс с собой в небытие образ живого Пушкина. Это к нему, к его памяти взывал поэт: «Не могу поверить, чтоб ты забыл меня, милый Всеволожский, – ты помнишь Пушкина, проведшего с тобой столько весёлых часов, – Пушкина, которого ты видал и пьяного и влюбленного, не всегда верного твоим субботам, но неизменного твоего товарища в театре, наперсника твоих шалостей…»
Знакомство поэта с Всеволожским началось в Коллегии иностранных дел, где они оба начинали службу (Пушкин – сразу же после выпуска из Лицея), продолжилось и в особняке Всеволожских на Екатерингофском проспекте, куда на свет «Зелёной лампы» «слетались» лучшие умы Петербурга, и в салонах петербургских «любителей кулис».
А какие баталии разворачивались на карточных столах! «Всеволожский играет: мел столбом! Деньги сыплются!» – восхищался поэт. А весной 1820-го Пушкин проиграл рукопись своих стихов приятелю, ставшему законным владельцем заветной тетрадки на долгие пять лет.
«Я проиграл потом рукопись мою Никите Всеволожскому (разумеется, с известным условием), – сообщает Пушкин князю Вяземскому – Между тем принуждён был бежать из Мекки в Медину, мой Коран пошёл по рукам – и доныне правоверные ожидают его. Теперь поручил я брату отыскать и перекупить мою рукопись, и тогда приступим к изданию элегий, посланий и смеси».
А вот и сам поэт взывает к приятелю: «Помнишь ли, что я тебе полупродал, полупроиграл рукопись моих стихотворений? Ибо знаешь: игра несчастливая родит задор. Я раскаялся, но поздно… Всеволожский, милый, <…> продай мне назад мою рукопись, – за ту же цену 1000 (я знаю, что ты со мной спорить не станешь; даром же взять не захочу)». Что ж, таков незыблемый кодекс чести карточной игры.
Пушкин через брата Лёвушку проигранную рукопись всё-таки выкупил, но она так и вошла в историю отечественной литературы, как «тетрадь Всеволожского». И в том, что она не канула в вечность, не была потеряна, подарена или выброшена, а хранится ныне в Петербурге в Пушкинском Доме, есть бесспорная заслуга и самого Никиты Всеволодовича.
Как весело начиналась его жизнь! Сколько блаженных минут праздности и вдохновенья было отпущено свыше счастливцу Никите Всеволожскому! И как печально завершились его дни в немецком Бонне! От бесчестья (за долги Никите Всеволодовичу грозила долговая яма) его спас… сердечный приступ, завершившийся освободительницей-смертью. Но вместо главы семейства, в одночасье разрешившего для себя финансовые проблемы, в долговую яму отправили его вдову. Из житейской пропасти несчастную высвободил её сын – тот самый «крошка Всеволодчик», которого Пушкин просил обнять в письме к другу, – бежавший вместе с матерью в Россию. А вечным заложником на висбаденском кладбище остался его отец…
Эта немецкая земля давно уже стала русской в самом прямом смысле: и фактически, и духовно. Сколь много русских голов сложено здесь, в земле Гессен на юге Германии, в знаменитом курортном городке Висбаден. На холме Нероберг, близ пятиглавого храма Святой Елизаветы, словно вознёсшегося над городом, на русском погосте покоится приятель поэта и его партнёр по карточной игре Никита Всеволожский.
Чёрная бузина и мох в многолетнем противостоянии с гранитом одержали верх: надпись на надгробной плите почти исчезла.
Есть надпись: едкими годами
Ещё не сгладилась она.
А вместе с надписью и память о церемониймейстере, камергере, действительном статском советнике, знатоке французских водевилей, театрале, основателе «Зелёной лампы» Никите Всеволожском… «Лампа» его памяти готова была вот-вот погаснуть, если бы не знакомство с Пушкиным да проигранная ему в карты тетрадь со стихами!
Итак, карты! Тема поистине бесконечная как в жизни Пушкина, так и в его наследии. Он, подобно своим героям, не был счастлив в игре, но отдавался ей со всей своею чуть ли не африканской страстью. Но не были благосклонны к Пушкину ни тройка, ни семёрка, ни туз…
Весной 1834-го Пушкин пометил в дневнике: «Игроки понтируют на тройку, семёрку, туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Натальей Петровной, кажется, не сердятся». Прообразом графини из «Пиковой дамы» стала «усатая княгиня», «la princesse moustache», как её за глаза по-французски называли в свете, Наталья Петровна Голицына, фрейлина «при пяти императорах» и матушка всесильного московского генерал-губернатора.
Нащокин вспоминал, а Бартенев записал: «Внук её, Голицын, рассказывал Пушкину, что раз он проигрался и пришёл к бабке просить денег. Денег она ему не дала, а сказала три карты, назначенные ей в Париже С.-Жерменем. “Попробуй”, – сказала бабушка. Внучек поставил карту и отыгрался».
Что за игра, которой вверял судьбу Германн? И какие из карточных игр предпочитал его литературный «отец»?
«Штос», «фараон» и «банк» пользовались, пожалуй, наибольшей популярностью в те времена. Вот как трактует последнюю Владимир Даль: «Банк. Азартная картёжная игра, где один (банкир, банкомёт) держит банк, отвечает на известную сумму, а другие (понтёры) ставят деньги на любую карту».
Если игроков двое, то один из них банкомёт, другой – понтёр: игра именуется «штосом»; если же понтёров несколько – «банком». («Фараон» походил на «штос», но имел небольшие свои отличия.)
Каждый из игроков имеет свою колоду карт. Понтёр назначает ставку. Он же достаёт карту из своей колоды и, не показывая её банкомёту, кладёт на стол. Банкомёт начинает метать: одну карту – направо, другую – налево, направо и вновь налево, и так повторяет, пока одна из них не совпадёт по значению (но не по масти) с картой, заказанной понтёром. Если эта карта легла направо – выигрыш достаётся банкомёту. Если налево, то торжествует понтёр! Ежели вдруг пара карт, что выпали справа и слева, совпадёт с заказанной картой (ситуация «плие»), выигрыш достаётся банкомёту. Штос мечется до тех пор, пока все карты, на кои сделаны ставки, не принесут игрокам выигрыш либо проигрыш.
Итак, первая игра, как и последующие, где Чекалинский – банкомёт, а Германн – понтёр:
«Направо легла девятка, налево тройка.
– Выиграла! – сказал Германн, показывая свою карту».
Игра вторая:
«Чекалинский стал метать. Валет выпал направо, семёрка налево. Германн открыл семёрку. Все ахнули. Чекалинский видимо смутился».
И наконец, третья, роковая для героя:
«Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз.
– Туз выиграл! – сказал Германн и открыл свою карту.
– Дама ваша убита, – сказал ласково Чекалинский. Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. <…> В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась».
Играть в карты для светского человека – то же, что уметь танцевать мазурку и котильон, легко болтать по-французски, мило вести салонные беседы. Это не только увлекательнейшее занятие, но порой верный способ обогатиться или же… разориться.
«Деньги, – вот чего алкала его душа!» Душа несчастного Германна, сошедшего с ума в финале повести.
«Играю в вист»
Пушкину редко везло в игре, и тем больше возрастал его «задор». Денежные долги вследствие проигрышей висели на душе тяжкими веригами. «К тому же светская жизнь требовала значительных издержек, на которые у Пушкина часто недоставало средств, – замечал граф Владимир Соллогуб – Эти средства он хотел пополнить игрою, но постоянно проигрывал, как все люди, нуждающиеся в выигрыше».
К игре в карты Пушкин пристрастился ещё в Лицее. Да и приключения его Петра Гринёва, вступившего на путь взрослого мужчины, начинаются с карточного проигрыша. Горю доброго Савельича нет конца: «Сто рублей! Боже ты милостивый! Скажи, что тебе родители крепко-накрепко наказали не играть, окроме как в орехи…»
Но юный Гринёв твёрд, ему известен карточный кодекс: долг есть долг, и он должен быть непременно оплачен!
Любопытен рассказ супругов Нащокиных, записанный биографом поэта: «У Пушкина был дальний родственник, некто Оболенский, человек без правил, но не без ума. Он постоянно вёл игру. Раз Пушкин в Петербурге (жил тогда на Чёрной речке; дочери его Марье тогда было не более 2 лет) не имел вовсе денег; он пешком пришёл к Оболенскому просить взаймы. Он застал его за игрою в банк. Оболенский предлагает ему играть. Не имея денег, Пушкин отказывается; но принимает вызов Оболенского играть пополам. По окончании игры Оболенский остался в выигрыше большом и по уходе проигравшего, отсчитывая Пушкину следующую ему часть, сказал: “Каково! Ты не заметил, ведь я играл наверное!” Как ни нужны были Пушкину деньги, но, услышав это, он, как сам выразился, до того пришёл вне себя, что едва дошёл до двери и поспешил домой».
Был у игроков в ходу такой термин: «играть наверное» – значит нечестным, шулерским путём. Карточная честь для Пушкина неотделима от понятия самой дворянской чести.
На полках домашней библиотеки поэта теснились книги и по искусству карточной игры. С самыми затейливыми названиями, как то: «Пагубные следствия игры банка, или Свет помрачённых страстию к фортуне, открытием плутовства банкёров игры фаро. С присовокуплением повестей и анекдотов о гибельных следствиях азартных игр». Книга та – руководство для игроков, – переведённая с французского, увидела свет в Петербурге в 1807 году.
В какие только карточные игры не играли пушкинские герои: от бостона и виста до простейшей – «в дурачки», коей любил забавляться в «Онегине» старый барин с ключницей Анисьей!
Порой безобидной забаве предавался и Пушкин, гостя в деревенских поместьях Вульфов: «Здесь думают, что я приехал набирать строфы в Онегина и стращают мною ребят как букою. А я езжу по пороше, играю в вист по 8 гривн роберт – (сентиментальничаю) и таким образом прилепляюсь к прелестям добродетели и гнушаюсь сетей порока…»
О, какие же здесь сети
Рок нам стелет в темноте:
Рифмы, деньги, дамы эти,
Те, те, те и те, те, те.
Но как часто друзей поэта беспокоили те пресловутые «сети порока», в кои не раз он попадал! Нет, не сама его страсть к картам, а горькие её плоды. «…Несётся один гул, что ты играешь не на живот, а на смерть. Правда ли? Ах, голубчик, как тебе не совестно», – пытается увещевать друга князь Вяземский. И в другом письме уже строже допрашивает Пушкина. «В Костроме узнал я, что ты проигрываешь деньги Каратыгину, – тревожится Вяземский – Дело не хорошее. <…> По скверной погоде, я надеюсь, что ты уже бросил карты и принялся за стихи». К слову, Пётр Каратыгин, кому проигрывал поэт, – петербургский комик и водевилист, брат известного артиста Василия Каратыгина.
«– Проиграл, по обыкновению. Надобно признаться, что я несчастлив: играю мирандолем, никогда не горячусь, ничем меня с толку не собьёшь, а всё проигрываюсь!» – печалился один из персонажей «Пиковой дамы». Что значило «играть мирандолем»? Игрок ставил небольшие деньги на две карты; если выигрывал, то удваивал ставку.
«Уж восемь робертов сыграли»
Всё же случались у Пушкина и удачи за карточным столом, судя по его письму к Соболевскому: «…Посылаю тебе мою наличность, остальные 2500 получишь вслед. Цыганы мои не продаются вовсе; деньги же эти – трудовые, в поте лица моего выпонтированные у нашего друга Полторацкого».
Так, «в поте лица», достался Пушкину его «трудовой» выигрыш! Сергея Полторацкого, партнёра по карточной игре и известного библиофила, Пушкину доводилось обыгрывать.
Занятный диалог гоголевских героев:
Хлестаков.
Ну, нет, вы напрасно, однако же… Все зависит от той стороны, с которой кто смотрит на вещь. Если, например, забастуешь тогда, как нужно гнуть от трёх углов… ну, тогда конечно… Нет, не говорите, иногда очень заманчиво поиграть.
Анна Андреевна. Скажите как!
Всю свою жизнь Николай Васильевич Гоголь благоговел перед любимым поэтом. Будучи ещё гимназистом, он, пятнадцатилетний, просит родителей как можно скорее прислать ему в Нежин роман «Евгений Онегин».
Приехав в Петербург, молодой Гоголь более всего мечтал познакомиться со своим кумиром. Но первая попытка, им предпринятая, оказалась весьма комичной. К тому времени Николай Гоголь – автор единственной поэмы «Ганц Кюхельгартен», стоит заметить – юношеской и очень далёкой от совершенства. И вот в один из февральских дней 1829 года молодой провинциал отважился принести своё творение на суд самому Пушкину, для храбрости выпив рюмку ликёра. На его робкий стук в дверь (Пушкин жил тогда в Демутовом трактире на Мойке) вышел слуга и объявил, что Александр Сергеевич ныне изволит почивать. «Верно, всю ночь работал?» – почтительно осведомился Гоголь. «Как же, работал, – возразил слуга, – в картишки играл».
Столы зелёные раскрыты:
Зовут задорных игроков
Бостон и ломбер стариков,
И вист, доныне знаменитый,
Однообразная семья,
Все жадной скуки сыновья.
Уж восемь робертов сыграли
Герои виста; восемь раз
Они места переменяли…
«За зелёным столом он готов был просидеть хоть сутки, – не обошла вниманием Вера Нащокина и пушкинскую страсть к картам – В нашем доме его выучили играть в вист, и в первый же день он выиграл 10 р., чему радовался, как дитя. Вообще же в картах ему не везло и играл он дурно, отчего почти всегда был в проигрыше».
Ей вторила Анна Керн: «Пушкин очень любил карты и говорил, что это его единственная привязанность». Подтверждением тех слов её удивительные мемуары: «Когда Дельвиг с женою уехали в Харьков, я с отцом и сестрою перешла на их квартиру. Пушкин заходил к нам узнавать о них и раз поручил мне переслать стихи к Дельвигу, говоря: “Да смотрите, сами не читайте и не заглядывайте”. Я свято это исполнила и после уже узнала, что они состояли в следующем:
Как в ненастные дни собирались они
Часто.
Гнули, Бог их прости, от пятидесяти
На сто.
И отписывали, и приписывали
Мелом.
Так в ненастные дни занимались они
Делом.
Эти стихи он написал у князя Голицына, во время карточной игры, мелом на рукаве. <…> Он был, как все игроки, суеверен, и раз, когда я попросила у него денег для одного бедного семейства, он, отдавая последние пятьдесят рублей, сказал: “Счастье ваше, что я вчера проиграл”».
«Среди разорванных колод»
Судьба свела в Кисловодске Пушкина с братом героической «кавалерист-девицы» и заядлым картёжником Василием Дуровым. Его цинизм и непомерная жадность к деньгам забавляли поэта: он от души хохотал над «мечтаниями» сарапульского городничего. Вместе они условились ехать до Москвы, но у обоих недоставало денег. В Новочеркасске попутчики от дорожной скуки взялись было за карты, и Пушкин проиграл Дурову пять тысяч. Пришлось поэту занять деньги у наказного атамана, чтобы уплатить карточный долг. Потом он писал Михаилу Пущину, брату лицейского друга, что забавник Василий Дуров на поверку оказался… шулером!
Самый большой проигрыш поэта, что тяготил его несколько лет, равнялся почти двадцати пяти тысячам. Деньги огромные! Проиграл он их в апреле 1829-го, перед самым своим путешествием в Арзрум. И проиграл профессиональному картёжнику Василию Семёновичу Огонь-Догановскому.
Если быть точным – проигрыш Пушкина составил тогда 24 тысячи 800 рублей. И случилось то с «известным в Москве банкомётом» – так значилось имя поэта в московском полицейском формуляре за тот, несчастливый для Пушкина в карточной игре 1829 год.
И удачливый – для Огонь-Догановского! Не из-за крупного выигрыша, нет. Его навеки обессмертит былой незадачливый противник. Известный картёжник предстанет в «Пиковой даме» в образе игрока-миллионера: «В Москве составилось общество богатых игроков, под председательством славного Чекалинского, проведшего весь век за картами и нажившего некогда миллионы, выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги».
В Москве проигрывались не только миллионы – поместья и отеческое серебро. История, что случилась в 1802-м, во время игры в фараон меж графом Львом Разумовским и князем Александром Голицыным, долго ещё будоражила все умы. Ведь в игорном запале князь поставил на кон свою жену, княгиню Марию Григорьевну Голицыну, и… проиграл её!
Свой пёстрый мечет фараон…
Огромный долг не давал Пушкину покоя: «Я никак не в состоянии, по причине дурных оборотов, заплатить вдруг 25 тысяч. Всё, что могу за ваш 25-тысячный вексель выдать – 20 с вычетом 10 процентов за год, т. е. 18 тысяч рублей. В таковом случае извольте отписать ко мне…» Огонь-Догановский согласия не дал.
Пытались выручить поэта из дурных обстоятельств и московские друзья. Тем более что Пушкин вновь играл в Москве и вновь проигрался. Его долг компаньону Огонь-Догановского картёжнику-профессионалу Жемчужникову составил 12 500 рублей.
Хлопотал за приятеля Михаил Погодин, историк и писатель: «В 1830 году Пушкин проигрался в Москве, и ему понадобились деньги. Он обратился ко мне, но у меня их не было, и я обещался ему перехватить у кого-нибудь из знакомых»; «Собрал мозаические деньги Пушкину и набрал около 2000 рублей – с торжеством послал»; «Как я ищу денег Пушкину: как собака!»
Но более всех старался выручить Александра Сергеевича верный Нащокин. Друга умолял поэт «вытащить его из сетей Догановского», уладить вопрос с огромным карточным долгом. После многих попыток это удалось. Долг был снижен до двадцати тысяч, пятнадцать из коих Пушкин выплатил наличными, а на пять тысяч выдал удачливому игроку вексель.
Что до меня – то мне на часть
Досталась пламенная страсть,
Страсть к банку! ни дары свободы
Ни Феб, ни слава, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры;
Задумчивый, всю ночь до света
Бывал готов я в прежни лета
Допрашивать судьбы завет:
Налево ляжет ли валет?
Уж раздавался звон обеден,
Среди разорванных колод
Дремал усталый банкомёт.
А я нахмурен, бодр и бледен,
Надежды полн, закрыв глаза,
Пускал на третьего туза.
Поэтическая исповедь, так и оставшаяся в беловой рукописи «Онегина». В другом варианте – окончание иное:
Гнул угол третьего туза.
Давний картёжный термин «гнуть угол» на поставленной карте значил: удвоить ставку.
Известно, сколь сильной страстью к картам пылал молодой Пушкин. Но вот другая страсть, и куда более сильная, поглотила его. Накануне решительного ответа от матушки прекрасной Натали всю силу своих душевных страданий он отождествлял с терзаниями… игрока: «Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком – всё это в сравнении с ним ничего не значит». Чего стоит его признание другу Плетнёву: «Жизнь жениха 30-летнего хуже 30 лет жизни игрока!»
Уже женатый Пушкин признавался приятелю, прося одолжить того денег: «От карт и костей отстал я более двух лет; на беду мою я забастовал, будучи в проигрыше, и расходы свадебного обзаведения, соединённые с уплатой карточных долгов, расстроили дела мои».
После свадьбы Пушкин редко предавался любимой забаве. Но иногда та была ему жизненно необходима, словно противоядие от жизненных невзгод.
«Для развлечения вздумал было я в клобе играть, но принуждён был остановиться. Игра волнует меня – а желчь не унимается»; Я перед тобой кругом виноват, в отношении денежном. Были деньги… и проиграл их. Но что делать? я так был желчен, что надобно было развлечься чем-нибудь». Это письма жене. Добрая Наташа поймёт и простит…
Проигрыш в карты – дело житейское, и фортуна отворачивалась не от одного Пушкина. «Был такой случай, характеризующий сердце Пушкина и его отношение к нам, – вспоминала Вера Нащокина – Однажды Павел Воинович сильно проигрался в карты и ужасно беспокоился, что остался без гроша. Поэт в это время был у нас, утешал мужа, просил не беспокоиться, а в конце концов замолчал и уехал куда-то. Через несколько минут он возвратился и подал Павлу Воиновичу свёрток с деньгами.
– На вот тебе, – сказал Пушкин, – успокойся. Неужели ты думал, что я оставлю тебя так?!
Кто же мог сделать что-либо подобное, как не близкий друг!»
«Онегин» на кону
Неординарная личность – Иван Ермолаевич Великопольский, воспитанник Казанского университета, отставной майор и тверской помещик. Единственный партнёр Пушкина по картам, доставивший ему немало счастливых минут: в игре с ним поэту неизменно везло – он всегда оставался в выигрыше. И как подметил Борис Львович Модзалевский, испытывал к своему знакомцу «какую-то ироническую нежность, быть может, потому, что даже ему, которого все обыгрывали, удавалось выиграть у Великопольского в карты».
Знакомство с Великопольским состоялось, видимо, в Петербурге и продолжилось в Пскове, где Пушкин в 1825-м выиграл у него пятьсот рублей, о чём и напомнил должнику поэтическим образом:
«С тобой мне вновь считаться довелось,
Певец любви то резвый, то унылый;
Играешь ты на лире очень мило,
Играешь ты довольно плохо в штос.
Пятьсот рублей, проигранных тобою,
Наличные свидетели тому.
Судьба моя сходна с твоей судьбою;
Сейчас, мой друг, увидишь почему.
Сделайте одолжение, пятьсот рублей, которые вы мне должны, возвратить не мне, но Гаврилу Петровичу Назимову, чем очень обяжете преданного вам душевно Александра Пушкина».
Великопольский не замедлил откликнуться:
А за посланье – благодарствуй!
Не прав ли я, приятель мой,
Не говорил ли я заранее:
Несдобровать тебе с игрой,
И есть дыра в твоём кармане!
Обмен эпиграммами продолжился, впрочем, как и совместная картёжная игра. В августе 1826-го Великопольский вновь проиграл Пушкину, о чём в декабре того же года поэт весьма тонко ему напомнил: «Милый Иван Ермолаевич – если Вы меня позабыли, то напомню Вам о моём существовании. Во Пскове думал я Вас застать, поспорить с Вами и срезать штос – но судьба определила иное. Еду в Москву, коль скоро будут деньги и снег. Снег-то уж падает, да деньги-то с неба не валятся».
Всё-таки Великопольский долг свой погасил. Хотя и не с руки ему, внуку математика Лобачевского, было вечно проигрывать…
Минет два года, и муза «нашептала» Ивану Ермолаевичу поэму под названием «К Эрасту. (Сатира на игроков)». Смысл сего творения в покаянии самого автора, зарёкшегося не садиться боле за карточный стол, да и в назидание другим: ведь герой его «Сатиры…», в одну ночь спустивший в карты всё состояние, лишился рассудка.
Пушкин поэму посчитал слабой и неискренней: тут же из-под его пера явилось «Послание В*, сочинителю Сатиры на игроков»:
…Некто, мой сосед,
В томленьях благородной жажды,
Хлебнув кастальских вод бокал,
На игроков, как ты, однажды
Сатиру злую написал
И другу с жаром прочитал.
Ему в ответ его приятель
Взял карты, молча стасовал,
Дал снять, и нравственный писатель
Всю ночь, увы! понтировал.
Тебе знаком ли сей проказник?
Но встреча с ним была б мне праздник:
Я с ним готов всю ночь не спать
И до полдневного сиянья
Читать моральные посланья
И проигрыш его писать.
Уязвлённый Иван Ермолаевич в долгу не остался – вся его желчь вылилась в едкие строчки:
Он очень помнит, как, сменяя
Былые рублики в кисе,
Глава «Онегина» вторая
Съезжала скромно на тузе…
Пушкин ответил: «Булгарин показал мне очень милые ваши стансы ко мне в ответ на мою шутку. Он показал мне, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. К сожалению, я не могу согласиться.
Глава “Онегина” вторая
Съезжала скромно на тузе.
И ваше примечание, – конечно, личность и неприличность. И вся станса недостойна вашего пера. Прочие очень милы. Мне кажется, что вы немножко мною недовольны. Правда ли? По крайней мере отзывается чем-то горьким ваше последнее стихотворение. <…> Я не проигрывал 2-й главы, а её экземплярами заплатил свой долг, так точно, как вы заплатили мне свой родительскими алмазами и 35 томами Энциклопедии».
Выигрыш, однако, знатный!
Цензура, нужно признать, порой бывала благотворной: не позволила-таки напечатать в «Северной пчеле» непристойный опус!
А Пушкин не мешкая нанёс противнику новый и весьма болезненный для его самолюбия укол:
Поэт-игрок, о Беверлей-Гораций,
Проигрывал ты кучки ассигнаций,
И серебро, наследие отцов,
И лошадей, и даже кучеров —
И с радостью на карту б, на злодейку,
Поставил бы тетрадь своих стихов,
Когда б твой стих ходил хотя в копейку.
Свои же стихи на карту Пушкин ставил не раз. Правда, не раз и печалился: «Во Пскове, вместо того, чтобы писать 7-ю главу Онегина, я проиграл в штос четвёртую. Незабавно!»
Великопольский вновь ответил Пушкину: зло и неостроумно. По благому промыслу пасквили те не достигли ушей поэта. Иначе последовал бы его разящий ответ!
Загадка одной миниатюры
Надо отдать должное: узнав о смерти Пушкина, Великопольский искренне оплакивал былого противника:
Ещё вчера, недавно, там
В его руках звучала лира…
Посвятил ему стихотворение, имевшее долгое и обстоятельное название: «Моё мщение. Памяти А.С. Пушкина. По прочтении первых трёх томов посмертного издания его сочинений». Достойное того, чтобы привести его полностью:
Собраньем разноцветных зол
Весь окружившийся как рамой,
Кого ты в жизни не колол,
Кого не резал эпиграммой?
И я попал на остриё
Неугомонное твоё.
Ты был поэт, и ты по праву
Других расценивал стихи;
Но я твою не трону славу.
Твои не назову грехи;
А без злопамятья и зноба,
Которым бьёт другого желчь,
У твоего я стану гроба:
Твою восторженную речь,
Твои восторженные грёзы
Себе на память приведу
И, уронив на прах твой слёзы,
Довольный мщеньем, отойду.
И пометил страницу: «7 мая 1838. Чукавино».
Удивительно: поэтическое покаяние написано Великопольским в том родовом его тверском сельце, что всего-то в нескольких верстах от Бернова и других «Вульфовых поместий», столь любимых Пушкиным! Название усадьбы Великопольских долгие годы занимало умы многих пушкинистов – бывал ли там Александр Сергеевич? Что кажется весьма вероятным.
Была и другая причина для поисков: ведь само Чукавино сопряжено с загадкой пушкинского портрета! Да и название усадьбы оказалось процарапанным на металлическом обороте таинственной миниатюры.
«Пошлите за доктором Мудровым!»
Портрет маленького Александра (это самое раннее изображение поэта – на нём смуглолицему малышу, запечатлённому в белой, отороченной кружевами рубашечке, не более трёх лет) подарен был некогда матерью поэта Софье Великопольской. В память об её отце Матвее Яковлевиче Мудрове, «первом медицинском светиле» и семейном враче Пушкиных, лечившем в своё время от детских болезней и будущего поэта.
«Пошлите за доктором Мудровым!» – такие слова часто слышались в домах москвичей, когда надежда на исцеление кого-то из близких буквально таяла на глазах. Профессор медицины, он внёс немало полезных усовершенствований в науку, да и в само медицинское образование, врачевал знатные фамилии, но не отказывал в помощи и самым бедным – делая то с истинно христианской добротой, безвозмездно. И в своих учениках, будущих докторах, стремился воспитать «идеал Гиппократова врача»: являть к больным милосердие и сострадание. Вот как он наставлял студентов: «Иногда лечи даром за счёт будущей благодарности, или, как говорится, не из барыша, была бы слава хороша… ибо кто человеколюбив и милосерд, тот есть истинный любитель и любимец науки». Великий гуманист, он протестовал против страданий всех живых существ, призывая отказаться даже от мышеловок!
Имя профессора патологии и терапии Московского университета упоминает Толстой на страницах «Войны и мира». Заболела Наташа Ростова, и домашние сбились с ног, вызывая для неё лучших московских докторов: «Как бы переносил граф болезнь любимой дочери… ежели бы он не имел возможностей рассказывать подробности о том, как Метевье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров ещё лучше определил болезнь».
Как знать, быть может, именно доктору Мудрову обязана наша отечественная словесность тем, что именно он лечил младенца Пушкина?! И делал то гениально, не дав угаснуть будущей великой жизни. А ведь смертность, особенно детская, была в те времена поистине чудовищной: Надежда Осиповна Пушкина имела горечь потерять пятерых своих детей в раннем их детстве…
Вот чем объясняется её материнская благодарность и её дорогой подарок! Увы, она не в силах была лично вручить чудесному доктору портрет его бывшего маленького пациента, и нынешнее творение сына, уже прославленного поэта, – роман «Евгений Онегин», коим бредила вся читающая Россия. Конечно же, Надежда Осиповна не могла не испытывать материнской гордости за сына Александра!
Вероятно, подарок приурочен был к двум памятным датам: одной – трагической: в июле 1831 года от холеры скончался профессор медицины Матвей Яковлевич Мудров; второй – торжественной: осенью того же года, выждав траур, шестнадцатилетняя Софья Мудрова венчалась с Иваном Великопольским. Свадьбы той весьма желал сам доктор Мудров, ведь с женихом дочери его связывали самые дружеские отношения.
Удивительно, но былые соперники за карточным столом – Пушкин и Великопольский – сыграли свадьбы в Москве в одном и том же году, с малым временным промежутком. Весть о кончине Мудрова в Петербурге, где прибывший на борьбу с холерой московский доктор сам заразился и умер, долетела и до Царского Села. Именно оттуда Натали Пушкина сообщила ту печальную новость дедушке в Полотняный Завод. В письме, опровергая суждение, что холере подвержено якобы лишь простонародье, она пишет о смерти знаменитого доктора.
Тогда многие из последователей славного врача утешались мыслью: «Пока будет существовать Москва – имя Мудрова не придёт в забвение».
А на петербургском холерном кладбище, «налево от входа, под тремя вековыми елями», появится новая могила с выбитой на гранитной плите трогательной и пространственной надписью: «Под сим камнем погребено тело раба Божия Матвея Яковлевича Мудрова, старшего члена Медицинского Совета центральной холерной комиссии, доктора, профессора и директора Клинического института Московского университета, действительного статского советника и разных орденов кавалера, окончившего земное поприще своё после долговременного служения человечеству на христианском подвиге подавления помощи заражённым холерой в Петербурге и падшего от оной жертвой своего усердия».
Реликвия семьи Мудровых – Великопольских
Не пройдёт и шести лет с той печальной отметки, как Россия будет потрясена смертью русского гения! Трагедия, случившаяся в Петербурге, на Чёрной речке, чуть слышным эхом отзовётся в безвестном тверском сельце Чукавино…
Войдёт в силу век двадцатый, и перед самой Великой Отечественной любитель-краевед Цветков из близлежащей Старицы отыщет в старом барском доме настоящий клад. Ему невероятно повезёт взять в руки первую главу «Евгения Онегина» и прочесть сделанною Софьей Великопольской надпись: «Эту книгу вместе с портретом сына Александра мне подарила Надежда Осиповна Пушкина, пациентка моего покойного батюшки». Была проставлена и дата: «6 февраля 1833 года». (Тем же февральским днём в Петербурге Пушкин пометил последнюю главу романа «Дубровский».)
Встреча та могла состояться в Москве, в собственном доме Мудрова, что «на Пресненских прудах», где мать поэта, навестив дочь доктора, столько раз исцелявшего её сына, вручила свои подарки.
…Возьму на себя смелость утверждать: портрет Пушкина-ребёнка написан во флигеле московского дворца князей Юсуповых! Один из флигелей сказочно красивого терема-дворца и был осенью 1801-го нанят главой семейства Сергеем Львовичем.
Дворец, как и окружавший его дивный сад, принадлежал князю Николаю Юсупову, сыну знатного екатерининского вельможи, позже воспетому поэтом. В княжеском саду, «населённом» мраморными статуями, с затейливыми фонтанами, романтическими руинами и гротами, гулял с нянюшкой маленький Саша Пушкин. Неслучайно в наследии поэта осталась краткая автобиографическая запись: «Первые впечатления. Юсупов сад».
Но детских лет люблю воспоминанье…
Всё семейство Пушкиных числилось прихожанами ближайшего храма Трёх Святителей, что у Красных ворот. В церковной исповедной книге за 1802 год значились: Сергей Львович и Надежда Осиповна Пушкины, их дети: Ольга четырех лет, Александр трёх лет и Николай одного года – все «из двора Юсупова». Дворцовый флигель родители поэта снимали до октября 1803 года.
Рискну предположить, что художник-француз Ксавье де Местр, кому «позировал» непоседливый малыш, оставил и другой его портрет. Иначе вряд ли Надежда Осиповна пожелала бы расстаться с единственным младенческим изображением сына!
Глава «Евгения Онегина», дорогая находка, обретённая в Чукавине, увы, безвозвратно погибла в пламени минувшей войны, что опалила и тверскую землю…
А вот портрет маленького Пушкина счастливо уцелел. Бесценная реликвия многие десятилетия хранилась у потомков славного доктора: вначале в Москве, потом в тверском имении, затем в Петербурге. Внучка Софьи Матвеевны оставила в воспоминаниях фамильное предание: «…М.Я. Мудров бывал на литературных вечерах, устраиваемых С.Л. Пушкиным, отцом поэта, и, кроме того, как отличный врач пользовал семью Пушкиных. К этому именно периоду и относится миниатюра А.С. Пушкина <…> Вообще память поэта была для нашей семьи священна. Миниатюра А.С. Пушкина висела всегда на стене в комнате бабушки С.М. (Софьи Матвеевны), и нам, детям, не позволяли до неё касаться. Помимо детских воспоминаний, уже взрослой, будучи замужем, я слышала от бабки моей Софьи Матвеевны, дожившей до глубокой старости, что эта миниатюра действительно А.С. Пушкина, и как она к ней попала. Миниатюрой у нас в семье чрезвычайно дорожили. Известный историк и пушкинист Модзалевский, неоднократно бывавший в Чукавине у моей матери, очень просил мою мать (Надежду Ивановну Великопольскую, в замужестве Чаплину – Л.Ч.) продать ему эту миниатюру, а также письма поэта к Великопольскому, но моя мать не согласилась. После её смерти миниатюра досталась мне, а переписка поэта погибла во время революции в имении».
Всё-таки Надежда Ивановна передала Борису Львовичу Модзалевскому семейный архив за исключением четырёх писем поэта к её отцу и пушкинской миниатюры. Младшая её дочь Екатерина, в первом браке фон Дрейер, жена подполковника царской армии, во втором – Гамалея, наследовала бесценную реликвию. В Ленинграде, где жила Екатерина Николаевна (близился 1937-й – год печального пушкинского юбилея), её разыскал сотрудник Государственного литературного музея и предложил продать миниатюру. Однако, по заключению закупочной комиссии музея, точнее – по мнению одного из видных пушкинистов, заявившему, что «ничего общего с А.С. Пушкиным предлагаемая миниатюра не имеет», реликвию вернули владелице.
Тогда-то по просьбе искусствоведов и составила памятную записку правнучка знаменитого врача. «Мне 70 лет, – писала она, – бабушка (Софья Великопольская) умерла, когда я была взрослой замужней женщиной, слышала и знала от бабки об их жизни в Москве и отношениях к семье А.С. Пушкина. Миниатюрой бабка моя очень дорожила». Екатерины Николаевны, носившей в девичестве фамилию Чаплина, не стало в Ленинграде в страшном блокадном 1942-м…
Смерть матери её дочери видеть не довелось: в самом начале войны Елена Чижова ушла на фронт. Вместе с мужем-ополченцем и сыном. Оба они погибли в боях: единственный сын пал смертью храбрых в штыковой атаке под Ленинградом. Судьба готовила ей чудовищное испытание: самой вытащить убитого сына с поля боя и похоронить его в общей солдатской могиле…
За годы войны старшей медсестрой и фельдшером Еленой Чижовой спасены многие жизни. Красноречивы строки из фронтовой газеты: «Об этой женщине тепло вспоминают сотни бойцов и командиров, от души желая ей долгой и хорошей жизни. Три её ордена свидетельствуют о бесстрашном сердце русской женщины, идущей с санитарною сумкой по полям боев».
Секретный некогда приказ уже давно не является таковым:
«Секретно. ПРИКАЗ частям 125-й Стрелковой Красносельской Краснознамённой Дивизии Ленинградского фронта. Действующая армия. 30 июня 1944 г.
От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР за образцовое выполнение боевых заданий Командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество НАГРАЖДАЮ:
Орденом “КРАСНАЯ ЗВЕЗДА”
Лейтенанта медицинской службы Чижову Елену Александровну. Фельдшера эвакуационного отделения 147 Отдельного Медико-Санитарного Батальона…»
Читаем строки из наградного листа на второй орден Красной Звезды:
«Тов. Чижова в составе дивизии с первых дней Отечественной войны. Имеет хорошую специальную подготовку и практический 30-летний опыт работы по медицинской помощи. На протяжении всего периода боевых действий исключительно самоотверженно работала по оказанию медицинской помощи как на поле боя, своевременным обеспечением вынося раненых из сферы огня, так и своевременной эвакуацией в Медсанбат и госпитали.
В боях 19–24.4.1944 года… тов. Чижовой оказана медицинская помощь непосредственно на поле боя свыше 300 бойцам и офицерам.
24.6.1944 года, когда отдельное подразделение попало на минное поле противника, тов. Чижова, следовавшая с ним, с риском для жизни, непосредственно на минном поле оказала медицинскую помощь 7-ми раненым бойцам, несмотря на то, что сама при взрыве мины была также ранена.
На протяжении всего периода её работы, несмотря на 50-летний возраст, помогает нижестоящему медицинскому персоналу и передаёт свои знания и практический опыт».
А вот что сама героиня писала на страницах «Ленинградской правды»: «Пруссия горит. Она горит, как когда-то горели Колпино, Пушкино и Красный Бор. Я в стране, которая убила моего сына. Но я пришла сюда не мстить, а помогать моей армии».
Елена Чижова участвовала в боях за Вену и Прагу. После войны вернулась в родной Ленинград. Но возвращаться, по сути, было некуда: её квартиру, точнее комнатную перегородку в ней, в щепы разнес залетевший немецкий снаряд. Как уцелела пушкинская миниатюра, одному Богу ведомо?! Она осталась висеть на нетронутой стене, лишь на изящной рамке появилась зловещая царапина.
Что мог созерцать с миниатюры Пушкин-ребёнок?! Перед его вдумчивым, серьёзным взглядом мелькали отнюдь не детские картины: медленно, мучительно умирала от голода его хранительница, безутешно, навзрыд рыдала в осиротевшей квартире вернувшаяся с войны её дочь…
Из рассекреченных ныне документов, в их числе и регистрационная карточка добровольца Елены Чижовой, 1894 года рождения, известно, что проживала она по адресу: «Ленинград, улица Каляева, дом 14, квартира 10».
Эта одна из старейших улиц Петербурга, пролегающая от Литейного проспекта до Потёмкинской, за столетия не раз меняла название. Именовалась Пушкарской в бытность здесь Пушкарской слободы, затем – Артиллерийской, именовалась и Захарьевской. Название было дано по церкви Святых праведных Захария и Елисаветы, числившейся при лейб-гвардии Кавалергардском полку. Старинная церковь в стиле елизаветинского барокко стояла неподалёку от дома, где жила Елена Александровна. И верно, ей было нестерпимо больно, когда красивейший и намоленный храм, хранивший и полковые регалии – штандарты, Георгиевские кресты кавалергардов, павших в Отечественной войне 1812 года, – в одночасье разрушили. Календарь отсчитывал дни и месяцы 1948 года…
Ещё ранее с карты Северной столицы исчезло старое название улицы – её переименовали в честь Ивана Каляева, члена эсеровской террористической организации. Того самого, кто в феврале 1905 года в Кремле метнул бомбу в карету московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Почти восемьдесят лет, пока не вернули прежнее название – Захарьевская, славная улица носила имя убийцы и террориста.
А сам дом, откуда ушла на фронт Елена Чижова и где «пережил» Ленинградскую блокаду портрет Пушкина-ребёнка, можно по праву считать историческим. На его месте в начале XVIII века находилась усадьба царевны Натальи Алексеевны, любимой сестры Петра I.
Позже здесь возник комплекс зданий Главного дворцового управления, включавший и Лазаретный дом А в 1826-м под лазарет Придворного ведомства для мастеровых возвели каменный дом в стиле классицизма.
Итак, Захарьевская улица, дом под номером четырнадцать. Вот и ещё один пушкинский адрес открылся самым необычным образом!
В юбилейном 1949-м – в год 150-летия со дня рождения поэта – Елена Александровна Чижова пыталась передать семейную реликвию в Пушкинский Дом. Но… учёные мужи вновь усомнились в подлинности портрета, опять же «вследствие иконографической недостоверности». Довод «убедительнейший»: глаза у малыша на портрете карие, а вовсе не голубые, как у Пушкина! (Позднее научно доказано: соединения свинца в составе красок привели к их потемнению, и цвет глаз малыша на портрете изменился.) Да и рыжеватого цвета волосы у ребёнка вызывали сомнения… К тому же, на беду, чья-то озорная детская рука нацарапала на обороте миниатюры имя «Лиза». Получалось, что изображена на портрете некая девочка Лиза!
И тогда – шёл 1950-й – Елена Чижова, восхищённая игрой Всеволода Якута, сыгравшего Пушкина (Московский театр имени Марии Ермоловой гастролировал в Северной столице с пьесой Глобы «Пушкин»), подарила ему младенческий портрет поэта. Сделала это в антракте, протянув артисту маленький свёрточек со словами: «Очень прошу вас, Всеволод Семёнович, это семейная реликвия, примите… Там всё объяснено…» Она устала что-либо доказывать и пушкинистам, и чиновникам от культуры. И доверила портрет самому… Александру Сергеевичу!
Как вспоминал Якут, когда чуть позже, отойдя от театральной суматохи, он развернул обёрнутый в тряпицу портрет, то ахнул! С миниатюры взирал на него будущий поэт! С дарительницей – она ему запомнилась статной и красивой женщиной – артист подружился, много раз бывал в её ленинградской квартире, а однажды, не застав Елену Александровну, стал разыскивать и услышал, что она ушла в монастырь. А ему нужно было срочно увидеться с ней, дабы испросить разрешения передать миниатюру в музей. «Не мог, не имел я права держать дома такую ценность, такую святыню. Чувствовал – грех, – рассказывал Всеволод Якут – Убедил. Расспрашивать, почему она ушла от мира, не стал. Но она бросила такую фразу, что, дескать, была очень одинока и, может быть, сделала бы это раньше, но что-то её удерживало. Вот отдала мне портрет и почувствовала себя совсем свободной. Ничто её не держит».
Маленький Пушкин стал её последней связью с земным миром. И пока не пристроила его в добрые руки, не было покоя исстрадавшейся душе…
Замечательный артист преподнёс миниатюру в дар музею Пушкину, что в начале шестидесятых распахнул свои двери в Москве, в старинном особняке на Пречистенке. Елена Александровна новость узнала и со свойственной ей скромностью откликнулась: «…Я была очень рада, а потом, когда многажды упоминали меня в разных случаях – я очень переживала».
Её разыскала в маленьком городке Печоры Наталья Владимировна Баранская, на ту пору заместитель директора нового пушкинского музея. Она и записала рассказ былой хранительницы реликвии. Память у Елены Александровны была превосходной – она помнила ещё прабабушку Софью Великопольскую. «Портрет маленького Пушкина я знала всегда, – поведала ей монахиня – Раньше у бабушки в имении, где мы проводили летние месяцы, а после её смерти у мамы. Прабабка и бабка жили в деревянном флигеле. У Надежды Ивановны комната была разделена портьерой… В передней части комнаты висели портреты – несколько миниатюр в разных рамочках, среди них и миниатюра Пушкина».
Родившаяся в Российской империи в царствование Александра III, выпускница Смольного института и лейтенант Советской армии, кавалер трёх боевых наград и монахиня, Елена Александровна Чижова тихо почила в октябре 1973 года в Печорах, под Псковом.
Валентина Пикуля занимала судьба этой необыкновенной женщины, ставшей сестрой милосердия ещё в Первую мировую, и вспоминалась она ему как «добрая русская женщина, шагающая в солдатской шинели». Они были знакомы, переписывались – Валентин Саввич посылал ей свои книги с дарственными надписями. Он восхищался Еленой Александровной: «Одинокая и доброжелательная ко всему живому, она подбирала на улицах бездомных щенков и кошек, лечила их, кормила, ухаживала».
Как же походила она на славного далёкого прапрадедушку доктора Мудрова!
Валентин Саввич в исторической миниатюре, посвящённой судьбе моряка Николая фон Дрейера, родного брата Елены Александровны, отметил, что получил от своей корреспондентки фотографию: «Старушка, каких немало на Руси, сидит в кресле, поглощённая чтением, а на столе подле неё – портрет сына Ярослава Игоревича, для неё, для матери, вечно молодого…»
Возможно, то единственная фотография наследницы замечательной фамилии, оставшаяся в архиве писателя. Сведений о других её изображениях ныне нет.
Сам же Валентин Пикуль, не имея доводов для спора с маститыми пушкинистами, вынужден был признать, что обретённый чудесным образом портрет Пушкина не более чем семейная легенда…
О случившемся вскоре грустном событии именитому писателю сообщил племянник Елены Александровны: «Похоронили мы тётю на печорском кладбище при большом стечении народа, после соблюдения всех православных обрядов. А впереди гроба несли её боевые ордена и медали, что вызвало немалое удивление всех печорских жителей».
Жила она близ Псково-Печорского монастыря, в пещерах коего, именуемых «Богом зданными», нашли свой последний предел и предки Александра Пушкина. Жила монахиней в миру: постриглась в инокини с именем Исидора. В жизнеописании одного из старцев древней обители повествуется о монахине, доставлявшей в лагерь, где томились политзаключённые, Святые Дары для совершения тайных богослужений. Имя подвижницы: Елена Александровна Чижова.
Правнучке заядлого картёжника Великопольского, отмолившей его былые грехи, выпала судьба стать последней владелицей миниатюры – той, что сберегла младенческий облик поэта. Столь причудливым образом соединились, уже в веке двадцатом, имена былых соперников по штосу: Пушкина и Великопольского.
Ну а подлинность портрета Пушкина-ребёнка, вокруг коего долго не стихали словесные баталии, ныне подтверждена самыми авторитетными искусствоведами, криминалистами и антропологами. С одним из них – профессором, доктором юридических наук, светилом в области портретной экспертизы Александром Михайловичем Зининым, сказавшем веское «да», – мне посчастливилось быть хорошо знакомой.
И вновь слово Всеволоду Якуту – его письмо к Елене Александровне Чижовой. Он успел сказать ей самые важные, самые нужные слова: «Дорогая моя, милая и дорогая! Вы не можете даже предугадать всю мою нежность, благодарность к Вам! Никогда в жизни не будет более дорогого человека, чем Вы. Нет меры благодарности за вашу добрую, просвещённую душу… Пушкин наше счастье, наша уверенность в разум и гений человечества. Вы, дорогая моя, причастны к тому, что образ его навсегда будет, пусть в пятилетнем возрасте, жить среди людей».
Две-три весны, младенцем, может быть,
Я счастлив был, не понимая счастья;
Они прошли, но можно ль их забыть?
Есть в том высшая справедливость, что самый ранний портрет Пушкина, написанный некогда в Москве, вновь вернулся на родину поэта. И смотрит с миниатюры русский мальчик с пухлыми африканскими губами, в белой распахнутой рубашечке, отороченной кружевами, смотрит пытливо сквозь глубь веков, будущая надежда и любовь России.
