«И кудри чёрные до плеч»
…Отпустил я себе бороду…
Пушкин – жене
Локоны и парики
Менялась легкокрылая мода – в давние времена её именовали «прихотливым божеством» – менялись и прически. Почти исчезли старомодные завитые парики, и мужской образ стал более сдержанным, с налётом некоей строгости.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде…
И в других строфах:
И мокрой щёткою своей
Не гладит стриженых кудрей.
«Короткие стрижки денди противопоставлялись длинные кудри вольнодумца. На проекте иллюстрации к первой главе, который Пушкин набросал на обороте письма к брату Льву, изобразив себя со спины, отчетливо видны длинные до плеч волосы поэта», – замечал знаток пушкинской эпохи Юрий Лотман.
Возникает и поэтический образ мечтателя Ленского:
Он из Германии туманной
Привёз учёности плоды,
Вольнолюбивые мечты,
Всегда восторженную речь
И кудри чёрные до плеч.
«Ещё в 1819 году распространились гравюрные портреты Карла Занда, юноши с длинными кудрями, – отмечала пушкинист Татьяна Цявловская – Среди молодёжи пошла мода на длинные волосы. Это было веяние времени. Вызвано оно было тем же вольнолюбивым духом – подражанием хотя бы внешности Карла Занда. Вот тогда-то Пушкин и стал ходить со спадающими локонами».
Немецкий студент Карл Людвиг Занд, кинжалом заколовший Августа фон Коцебу – писателя, замеченного в травле студенческих организаций, – и взошедший на эшафот в Германии.
О юный праведник, избранник роковой,
О Занд, твой век угас на плахе…
«Вечная тень» немецкого вольнолюбца надолго прижилась в России: молодые люди, подражая ему, обзавелись ниспадающими до плеч «зандовскими» кудрями.
Не избежал того поветрия и Пушкин: на многих автопортретах запечатлел он себя в романтическом образе. Правда, среди них не увидишь Пушкина, обритого наголо. А ведь в молодости ему однажды пришлось расстаться с роскошной своей шевелюрой – и всё из-за «гнилой горячки», приключившейся с ним в Петербурге.
Одолевший болезнь молодой поэт, остриженный наголо, принуждён был надеть парик. Уже тогда пышные парики считались атрибутами минувшего Екатерининского века, дозволенными лишь его седым свидетелям.
После кончины императора Павла модники забросили парики: почитаться стали естественные прически. Только престарелые вельможи являлись на балах и раутах в напудренных париках.
Особо яро хранило верность привычке старое московское дворянство. И то подмечено Пушкиным – Татьяна Ларина в гостях у «скучной тётки», где подсевший к ней Вяземский пытается развлечь её беседой. Что вызывает некий интерес к провинциальной барышне:
Об ней, поправя свой парик,
Осведомляется старик.
Уже не о безымянном, а об известном на всю Россию старце эти ранние пушкинские строки:
…И старик,
Покашляв, почесав парик,
Пустился петь своё творенье,
Статей библейских преложенье…
Старик в парике – сам знаменитый стихотворец Гавриил Романович Державин, осенивший некогда со слезами на глазах кудрявую голову поэта-лицеиста.
Сколь легко и остро, со знанием парикмахерского искусства (!), шутит юный Пушкин над другим поэтическим старцем – бездарным, но весьма плодовитым графом Хвостовым!
Пускай мой перукмахер снова
Завьёт у бедного Хвостова
Его поэмой заказной
Волос остаток уж седой…
Кстати, завивка волос считалась уделом не одних лишь дам. Примером тому дядюшка поэта Василий Львович. Он почитался франтом, в модных нарядах и причёсках толк знал, и, по мнению современника, «после стихов мода была важнейшим для него делом». Василий Львович первым привозил в Москву из Петербурга все новинки прихотливой моды: «Он оставался там столько времени, сколько нужно было, чтобы с ног до головы перерядиться. Едва успел он воротиться, как явился в Марфине и всех изумил толстым и длинным жабо, коротким фрачком и головою в мелких курчавых завитках, как баранья шерсть, что называлось тогда а-ля Дюрок».
А его гениальному племяннику пришлось на время лишиться своих природных кудрей. Восемнадцатилетний Пушкин (о, как любил он сам эти «осьмнадцать лет»!), принуждённый надеть парик, вовсе не унывал – напротив, забавлялся сам и смешил приятелей.
Я ускользнул от Эскулапа
Худой, обритый – но живой…
Воспоминания современников будто снимают глянец с застарелого хрестоматийного образа, и Пушкин вновь оживает – весёлый, озорной, полный молодой силы.
«Однажды мы в длинном фургоне (называемом линия) возвращались с репетиции, – рассказывал артист Каратыгин – Тогда против Большого театра жил камер-юнкер Никита Всеволодович Всеволожский, которого Дембровский учил танцевать. Это было весною в 1818 г. Когда поравнялся наш фургон с окном, на котором тогда сидел Всеволожский и ещё кто-то с плоским приплюснутым носом, большими губами и смуглым лицом мулата, Дембровский высунулся из окна нашей линии и начал усердно кланяться. Мулат снял с себя парик и начал им махать над своей головой и кричал что-то Дембровскому. Эта фарса нас всех рассмешила. Я спросил: “Кто этот господин?”, и Дембровский отвечал мне, что это сочинитель Пушкин…»
Как всякий денди, Пушкин любил эпатаж, удивляя и забавляя почтенную публику экстравагантными выходками. В воспоминаниях актрисы Александры Каратыгиной, урождённой Колосовой, есть схожий эпизод: «В 1818 году, после жестокой горячки, ему (Пушкину) обрили голову, и он носил парик. Это придавало какую-то оригинальность его типичной физиономии и не особенно её красило. Как-то в Большом театре он вошёл к нам в ложу. Мы усадили его в полной уверенности, что здесь наш проказник будет сидеть смирно. Ничуть не бывало! В самой патетической сцене Пушкин, жалуясь на жару, снял с себя парик и начал им обмахиваться, как веером. Это рассмешило сидевших в соседних ложах, обратило на нас внимание и находившихся в креслах. Мы стали унимать шалуна, он же со стула соскользнул на пол и сел у нас в ногах, прячась за барьер; наконец кое-как надвинул парик на голову, как шапку: нельзя было без смеха глядеть на него! Так он и просидел на полу во всё продолжение спектакля, отпуская шутки насчёт пиесы и игры актёров. Можно ли было сердиться на этого забавника?»
Парик для Пушкина – как деталь маскарадного костюма, знак некоей театральности. Причудливо-страстные юношеские мечты, устремлённые к актрисе крепостного театра в Царском Селе. Как мечталось лицеисту Пушкину обратиться стариком «в епанче и с париком»! Лишь бы стать покровителем обольстительной Натальи…
Иль седым Опекуном
Легкой, миленькой Розины,
Старым пасынком судьбины,
В епанче и с париком.
Дерзкой пламенной рукою
Белоснежну, полну грудь…
Я желал бы… да ногою
Моря не перешагнуть…
Старомодный парик уже не претендовал на некое эротическое амплуа, как прежде, в искусстве любви куртуазного XVIII столетия:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.
Увы, век «величавых париков» истёк, и воспринимать то следовало философски:
Всё изменяется в природе:
Ламуш и фижмы были в моде,
Придворный франт и ростовщик
Носили пудреный парик…
Усы и бакенбарды
Войдя в пору зрелости, Александр Сергеевич носил пышные бакенбарды, но вряд ли уделял должное время их уходу.
Вот непредвзятый взгляд юной Анны Олениной, петербургской барышни, чуть было не ставшей супругой поэта. Она оставила в дневнике, сберёгшем колорит прошедшей эпохи, словесный портрет Пушкина, «самого интересного человека своего времени». По её же словам: «Бог, даровав ему Гений единственный, не наградил его привлекательною наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевала тот ум, который виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его, да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрёпанные волосы, ногти как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принуждённого и неограниченное самолюбие – вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал Русскому Поэту XIX столетия».
Знакомец поэта, чиновник III отделения Михаил Попов замечал, что Пушкин «то отпускал кудри до плеч, то держал в беспорядке свою курчавую голову; носил бакенбарды большие и всклокоченные…»
Не кроются ли истоки подобной небрежности в генетических привычках предков поэта?! Ведь далёкий прародитель поэта Григорий Морхинин, по прозвищу Пушка, живший в XIV столетии, имел фамилию, проистекшую от славянского прозвища Морхиня, что значило «растрёпанный». Как знать, может, столь дерзкая версия, восходящая к истокам пушкинского рода, отчасти и правомерна? Думается, поэт, дороживший малыми свидетельствами о своих исторических предках, её бы не отверг…
Без бакенбард немыслим образ Пушкина. Правда, они имели вполне естественную способность быстро разрастаться. Ещё одно позднее свидетельство современника о внешности поэта: «Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами; я нашёл, что он тогда был очень похож на тот портрет, который потом видел в “Северных цветах” и теперь при издании его сочинений П.В. Анненковым».
Бакенбарды (от немецкого Backenbart, где Backen – «щека», а Bart – «борода», или от нидерландского Bakkebaarden) – это полоски волос, кои оставляются их владельцем при бритье между висками и ртом. Зачастую они соединяются с усами в одну линию, оставляя подбородок гладко выбритым.
Некогда американский солдат Эмброуз Бернсайд, позже ставший сенатором, положил начало модному стилю: sideburns. Мода на бакенбарды прижилась в Англии XVIII века, оттуда веяние на брутальный мужской образ достигло Германии, затем и России.
Павел I не потерпел столь дерзостной моды в своей империи. Исполняя волю его величества, обер-полицмейстер Петербурга в августе 1799 года издал строгое предписание: мужчинам надлежит быть гладко выбритыми – никакие бороды, усы, а тем паче бакенбарды, на лице недопустимы! Сам же император исправно брился, а волосы Павла были заплетены в косичку.
Ко времени указа будущему владельцу самых знаменитых в России бакенбард Александру Пушкину сравнялось всего три месяца. Вот уж, право, ирония судьбы!
Запрет Павла I забылся тотчас после его кончины, и мода на бакенбарды вновь вернулась. «Впрочем, я утешаю себя мыслию, что борода и патриархальный порядок не сегодня, так завтра возьмут своё: круглые бакенбарды завладевают уже подбородком, сливаются почти в одно целое – вещают близость божественного переворота», – «пророчествовал» писатель и критик Александр Бестужев-Марлинский.
Со временем появилось несколько фасонов бакенбард. Иногда на гладко выбритом лице от виска на щеках оставляли узкие полоски, именуемые «фаворитами».
Александр Сергеевич, равно как Иван Андреевич Крылов и Пётр Иванович Багратион, отдал предпочтение классическим «сенаторским» бакенбардам, не соединённым друг с другом (их длина – от виска до конца щеки), без бороды и усов.
Много позже, живя в нижегородском сельце Болдино, Пушкин отрастил бороду и усы. И посмеивался над собой в письме к жене. «Ты спрашиваешь, как я живу и похорошел ли я? – На этот вопрос Наталии Николаевны супруг отвечает ей шутливым образом – Во-первых, отпустил я себе бороду: ус да борода – молодцу похвала; выду на улицу, дядюшкой зовут».
В его чудесной бороде
Таится сила роковая…
«Когда он проезжал через Москву, его никто почти не видал, – сообщает философ-славянофил Иван Киреевский поэту Языкову – Он пробыл здесь только три дня и никуда не показывался, потому что ехал с бородой, в которой ему хотелось показаться жене».
Будущая свекровь Натали, по словам Льва Павлищева, её внука, не признавала бород: «Надежда Осиповна питала особую антипатию к усам, а главное к бороде, считая эти украшения признаком самого дурного тона». Однако ей пришлось-таки примириться с усами любимого Лёвушки, поскольку младший сын «служил в кавалерии», но она «не могла помириться с вышедшим в начале 30-х годов разрешением носить усы пехоте и кирасирским полкам».
Мечты двадцатилетнего поэта:
Смирив немирные желанья,
Без доломана, без усов,
Сокроюсь с тайною свободой,
С цевницей, негой и природой
Под сенью дедовских лесов…
Без усов и бороды не представить ни русского крестьянина, ни купца, ни священника. Дивилась их виду ирландская путешественница, оказавшись в России начала XIX века: «Низшие слои населения поражают своим гротескным видом, особенно смешно видеть патриархальные бороды мужчин».
Но вот неожиданность: моду на бороду стали перенимать и светские люди! «Дамский журнал» предупреждал своих милых читательниц: «Многие молодые люди воображают, что обратят на себя выгодное внимание, отпустивши бороду так, как отпускали граждане древних республик Греции и Рима. Не думают ли сии господа придать себе чрез то характер головы более мужественный и более героический или не хотят ли они возвратить нас к сим прекрасным дням рыцарства… Будем надеяться, что дамы наши, весьма стоящие дам среднего века и которых вкус более очищенный, всегда предпочтут подбородок хорошо обритый всклоченной бороде…»
Подобным советам модных журналов Пушкин, как известно, не внимал. В дальних странствиях он преображался. И принимал совсем иной вид – столь непохожий на хрестоматийный – Пушкин усатый! Пришлось даже отказаться от бала у московского почт-директора Булгакова, а причиной тому, по признанию самого Александра Сергеевича, стало «небритие усов, которые отрощаю в дороге»!
За уши ус твой закрученный,
Вином и ромом окропленный,
Гордится юной красотой,
Не знает бритвы; выписною
Он вечно лоснится сурьмою,
Расправлен гребнем и рукой.
Вряд ли в дороге, да и в деревне Пушкин следовал строгим правилам ухода за усами. Их обладателю требовался ряд необходимых предметов, как то: зажимы, чтобы подкручивать усы, особая паста и щеточка для усов, «наусники», в коих можно было бы спать, не боясь повредить форму самих роскошных усов.
Чтобы не смять уса лихого,
Ты к ночи одою Хвостова
Его тихонько обвернёшь,
В подушку носом лечь не смеешь,
И в крепком сне его лелеешь,
И утром вновь его завьёшь.
Кстати, при Николае I привилегию людей ратных составляло ношение усов, «ибо сии последние принадлежат одному военному мундиру».
Шестнадцатилетний Пушкин-лицеист посмеивался над усами лихих гусаров, посвятив сему достойному предмету философическую оду!
Сраженья страшный час настанет,
В ряды ядро со треском грянет;
А ты, над ухарским седлом,
Рассудка, памяти не тратишь:
Сперва кудрявый ус ухватишь,
А саблю верную потом.
Но юный поэт не именовал оду философической, коли не сумел бы соединить несоединяемое – быстротечность времени с потерей… усов:
Гордись, гусар! Но помни вечно,
Что всё на свете скоротечно —
Летят губительны часы,
Румяны щёки пожелтеют,
И черны кудри поседеют,
И старость выщиплет усы.
Уже не гусар, но красавец-улан, обладатель роскошных усов, пленил Ольгу Ларину, недолго оплакивавшую бедного Ленского. Правда, черновые те наброски не вошли в пушкинский роман:
Её настиг младой улан;
Затянут, статен и румян,
Красуясь чёрными усами,
Нагнув широкие плеча
И гордо шпорами звуча.
Да и перед окошком доброй Параши, что жила с матерью-старушкой в петербургской Коломне, лихо гарцевали «гвардейцы черноусы».
Там, в мирном домике, и случилось невероятное происшествие: старушка-мать, заподозрив «кухарку» в злом умысле, заторопилась из церкви домой. И взору бедной вдовы предстала страшная картина:
Пред зеркальцем Параши, чинно сидя,
Кухарка брилась. Что с моей вдовой?
«Ах, ах!» – и шлёпнулась.
Но вот мораль, что, смеясь, выводит Пушкин, более чем актуальна в наши толерантные времена!
Кто ж родился мужчиною, тому
Рядиться в юбку странно и напрасно:
Когда-нибудь придётся же ему
Брить бороду себе, что несогласно
С природой дамской…
Вернёмся вновь к забытым парикам. Именно о них декабрьским утром 1834 года шёл разговор поэта с великим князем Михаилом Павловичем. О той доверительной беседе с младшим братом Николая I, почти ровесником поэта, повествует дневниковая запись: «Утром того же дня встретил я в Дворцовом саду великого князя. “Что ты один здесь философствуешь?” – “Гуляю” – “Пойдём вместе”. Разговорились о плешивых. “Вы не в родню, в вашем семействе мужчины молоды оплешивливают” – “Государь Александр и Константин Павлович оттого рано оплешивели, что при отце моем носили пудру и зачёсывали волоса; на морозе сало леденело – и волоса лезли. Нет ли новых каламбуров?” – “Есть, да нехороши, не смею представить их Вашему Высочеству” – “У меня их также нет; я замёрз”. Доведши великого князя до моста, я ему откланялся (вероятно, противу этикета)».
Как много в своей жизни делал Пушкин «противу этикета»!
