Лорнет, брегет и боливар
В очках и рыжем парике.
Александр Пушкин
«Держите прямо свой лорнет!»
Обязательная принадлежность истинного денди – лорнет. Разве мыслимо отправиться без него в собранье или театр?! Появился новый термин: «лорнировать дам».
Всё хлопает. Онегин входит,
Идёт меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам…
«Не успели изобретательные англичане выдумать так называемый двойной лорнет, как все наши щёголи и щеголихи явились с двойными лорнетами на пальцах, – сообщал в 1817 году о модном новшестве журнал “Русский пустынник, или Наблюдатель отечественных нравов” – Лорнет сей подобен только тем обыкновенной зрительной трубке, что в нём есть два передвижные стеклышка. <…> В лорнет, хоть и двойной, должно смотреть только одним глазом».
Двойной складывающийся лорнет обычно носили на шнурке или цепочке на шее. Когда достойных объектов для наблюдений не находилось, лорнет убирали в карман.
Вот милая Татьяна является в столичном театре:
Где Терпсихоре лишь одной
Дивится зритель молодой…
И что ж?!
Не обратились на неё
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов.
«Зрительные трубки» – малые подзорные трубы, складные, изукрашенные затейливой резьбой, перламутровой инкрустацией. Вызывающей смелостью считалось наводить «зрительные трубки» не на театральную сцену, а на зрителей, особо на неизвестных дам в ложах. Лорнетами пользовались дамы и господа даже с отличным зрением.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави боже!
Пушкин как-то запечатлел, и довольно комично, князя Шаликова с лорнетом. Князь почти всегда держал в руках свой неизменный двойной лорнет в золотой оправе. «Шаликов <…> вскочил с кресел, приставил лорнет к глазам правою рукой и, держа стихи в левой, стал читать с восторгом и задыхаясь…» – столь яркий словесный портрет князя Петра Шаликова, издателя «Дамского журнала», оставлен его потомкам.
Лорнет мог быть и «невнимательным», как у «франтов записных», кои наряду с жилетами являли его удивлённой публике. Мог стать «разочарованным», как у равнодушного театрала; делался и «неотвязчивым», как у Онегина, пытавшегося вспомнить «забытые черты» милой Тани.
Помимо лорнетов и «зрительных трубок» в употреблении были очки. Появились они на Руси в XVII веке, доставлялись из Европы и поначалу доступны были людям именитым: членам царской фамилии, титулованным особам, патриархам.
«Стёкла» – очки и лорнеты – вошли в моду чрезвычайно быстро. В веке восемнадцатом, да и в начале девятнадцатого ношение очков подчас почиталось дерзостью, особенно если младшие по летам либо по чину смотрели сквозь них на старших. Считалось крайне неприличным разглядывать в упор чужие лица. Юрий Михайлович Лотман в одной из своих работ приводит любопытную деталь: «Дельвиг вспоминал, что в Лицее запрещали носить очки и что потому ему все женщины казались красавицами».
Только выйдя из Лицея и вооружившись очками, близорукий Антон Дельвиг осознал, как глубоко он ранее заблуждался!
Особо рьяным гонителем тех, кто носил очки, считался в Александровскую эпоху граф Гудович. «Никто не смел явиться к нему в очках, – писал современник, – даже и в посторонних домах, случалось ему, завидя очконосца, посылать к нему слугу с наказом: нечего вам здесь так пристально разглядывать; можете снять с себя очки».
При дворе Александра I, по свидетельству князя Александра Горчакова, будущего министра иностранных дел, а в прошлом – лицейского друга поэта, «ношение очков считалось таким важным отступлением от формы, что на ношение их понадобилось мне особенное высочайшее повеление, испрошенное гофмаршалом Александром Львовичем Нарышкиным; при дворе было строго воспрещено ношение очков».
Император Александр был близорук, но очки не носил, пользовался лорнетом. «В самом деле, – вспоминала приближённая ко двору дама, – я заметила, что император наблюдал за нами с помощью маленькой лорнетки, которую он всегда прятал в рукаве своего мундира и часто терял». При его брате, Николае I, очки почитались всё ещё фрондой, символом вольномыслия. Лишь позже, на исходе его царствования, дозволено было носить их офицерам.
Какие, согласно моде, следует носить очки, даёт «Собрание наставлений для уборного столика» (1820-е гг.): «Очки – главный наряд носу, и потому мимоходом посоветуем почтенному сословию близоруких не носить других очков, кроме в костяной оправе; от тяжести золотых и серебряных вырастают на том месте, где начинается нос, прыщики и обращаются потом в бородавки, которые трудно истребить».
Другой совет дают «Правила светского обхождения…»: «Когда глаза ваши малы, без ресниц, с красными краями, то носите очки со стеклами лазоревого цвета: можно показываться со слабыми глазами, но с дурными смешно».
Стёкла в очки вставляли обычно круглые либо овальные, оправа делалась из тонкого металла. В таких круглых очках предстал на акварели любимый друг поэта и сам поэт Антон Дельвиг.
Верно, подобные очки, по замыслу автора, носил и забавный персонаж «Онегина» мосье Трике:
С семьёй Панфила Харликова
Приехал и мосье Трике,
Остряк, недавно из Тамбова,
В очках и рыжем парике.
«Два стёклышка в станочке (стальном, серебряном, черепаховом), насаживаемые на переносье, против глаз, – трактует нехитрое устройство очков Владимир Даль – Очки толстыя, выпуклыя, увеличительныя, для дальнозорких, стариковские; очки полые, впалые, вогнутые, уменьшительные, для близоруких».
Гадает старость сквозь очки…
В пушкинские времена, впрочем, как и в нынешние, очки для стариков – жизненно важный предмет. Да и сами очки виделись неким неотъемлемым атрибутом старости.
Им настежь отворяет дверь
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
Не только слуга-калмык у Пушкина пользуется чудодейственными стёклышками. И старуха-ключница, открыв кабинет Онегина для Татьяны, предаётся дорогим для неё воспоминаниям:
И старый барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Да и дворянин Гринёв, батюшка Петруши, решив отправить отпрыска на военную службу, вооружился очками, дабы написать рекомендательное письмо старинному своему другу.
Среди друзей и знакомцев Александра Сергеевича было немало тех, кто постоянно носил очки. Не единожды пушкинское перо чертило в альбомах и на рукописных страницах портреты славных «очкариков»: Александра Грибоедова и князя Петра Вяземского, Николая Смирнова и барона Павла Шиллинга фон Канштадта, дипломата и изобретателя.
И старший сын поэта, его любимец, Александр Александрович Пушкин в преклонные годы пользовался очками. Вот сохранившийся словесный портрет старого генерала: «Он (Пушкин) был… совершенно седой и носил бороду. <…> Несмотря на свой возраст, держался прямо. Носил он постоянно очки и много курил. Была у него привычка во время разговора смотреть на того, с кем он говорит, поверх очков».
Видимо, привычка не смотреть на собеседника сквозь очки, в упор, осталась как дань уважения этикету минувших лет.
Золотые часы поэта
Элегантный мужской костюм требовал не только лорнета, но и дорогих часов на цепочке, для коих в жилете был предусмотрен особый кармашек.
Пушкинский герой владел карманными швейцарскими часами Breguet, отзванивавшими время без открывания крышки циферблата. Они отличались большой точностью, показывали и числа месяца.
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
Парижане толпились у первого часового магазина, что появился во французской столице в 1775 году, – творения часовых дел мастера Абрама-Луи Бреге раскупались аристократической публикой. Но разразившаяся во Франции революция заставила удачливого мастера перебраться в Швейцарию. Когда его отменные часы начинают покорять новые страны, Россия не осталась на обочине. В Санкт-Петербурге в 1808 году открылось представительство «Русский дом Breguet», где, вероятно, денди Онегин и приобрёл дорогую вещицу.
Не счесть знаменитостей, что время от времени поглядывали на элегантный брегет! Королева Франции Мария-Антуанетта, император Наполеон и его возлюбленная супруга Жозефина, султан Османской империи Селим III, английская королева Виктория… Пожалуй, все коронованные особы, за исключением российского императора Александра I, который, по словам графа Жозефа де Местра, философа и публициста, не носил «никаких драгоценностей, ни одного кольца, даже не носил часов».
Ну а сам знатный часовщик, избранный членом Королевской академии наук и удостоившийся многих наград, мирно почил в 1823-м. Но его бесчисленные творения продолжали с точностью отсчитывать часы и минуты нового XIX столетия.
Жизнь, или, вернее, её радости и увеселения, полностью «диктует» неутомимый брегет:
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Легендарными часами Пушкин мог величать и обычные… желудки. И не только столичных денди.
Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок – верный наш брегет…
Кроме брегета в ходу были и другие часы. Что за будильник вёз с собой, к примеру, граф Нулин? Быть может, всё тот же «недремлющий брегет»?
Ложится он, сигару просит,
Monsieur Picard ему приносит
Графин, серебряный стакан,
Сигару, бронзовый светильник,
Щипцы с пружиною, будильник…
Александр Сергеевич сверял время не по модному брегету (хотя как знать), но также по карманным часам. И тоже по швейцарским.
История золотых пушкинских часов восходит к 1816 году. Именно тогда, летом, в Павловске, при дворе вдовствующей государыни Марии Фёдоровны готовились дать блестящий праздник в честь молодой четы – её дочери, великой княжны Анны Павловны, и наследного принца Вильгельма Оранского.
По августейшему замыслу, величественная оратория должна была венчать праздничный июньский день, – понадобились стихи, достойные задуманного торжества. Выбор Марии Фёдоровны пал на придворного пиита Юрия Нелединского-Мелецкого, но муза к нему в тот час была неблагосклонна. В полном отчаянии и расстройстве маститый поэт пришёл к Карамзину, и Николай Михайлович дал добрый совет: обратиться к одному подающему большие надежды лицеисту… Спустя всего два часа Александр Пушкин передал стихи незадачливому старшему собрату.
Поэтическое посвящение наследному принцу Вильгельму-Фредерику-Георгу Оранскому произвело отрадное впечатление на августейшую фамилию. Награда, присланная императрицей Марией Фёдоровной: золотые карманные часы с гравированным на циферблате идиллическим швейцарским пейзажем, – предназначалась юному дарованию Александру Пушкину.
А сам поэт то единственное стихотворение, явленное миру волею царственной заказчицы, считал грехом юности:
Простите мне мой страшный грех, поэты,
Я написал придворные куплеты,
Кадилом дерзостным я счастие кадил…
Знакомец Пушкина, бывший лицеист Сергей Комовский свидетельствовал в своих мемуарах, что приятель «удостоился получить от блаженныя памяти Государыни Императрицы Марии Фёдоровны золотые с цепочкою часы при Всемилостивейшем отзыве». Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы подобострастно принял от вдовствующей царицы столь дорогой подарок. И по рассказам, юный поэт то ли в ярости, то ли в расстройстве (ведь согрешил – написал стихи на заказ!) наступил на часы – «разбил нарочно об каблук». Видно, сделаны они были на совесть, что ещё раз доказывает их истинное швейцарское происхождение, так как впоследствии часы исправно служили Александру Сергеевичу.
Верно, не раз любовался поэт швейцарским пейзажем, гравированным на циферблате золотых карманных часов, подаренных императрицей.
…После смерти Пушкина Наталия Николаевна подарила памятные часы (надо полагать, ей нелегко было расставаться с семейной реликвией) Василию Жуковскому – именно он, один из самых близких друзей поэта, и остановил их в скорбное мгновение…
По словам сестры Гоголя Ольги Васильевны, Жуковский, находившийся у изголовья умирающего Пушкина, сразу же после его смерти «взял со стола принадлежавшие Пушкину часы, остановил их на минуте смерти поэта и сохранил их себе на память о таком горестном и печальном событии».
Пройдёт не столь много времени, и пушкинским часам суждено будет совершить путешествие в Швейцарию и Германию с новым владельцем. В Германию, во Франкфурт-на-Майне, где остановился Жуковский, приедет навестить друга Гоголь. Его взгляд упадёт на карманные золотые часы, висевшие на стене комнаты. Николай Васильевич буквально падёт перед другом на колени, умоляя подарить ему священную реликвию. И Жуковский не устоял: памятуя, как глубока была любовь Гоголя к погибшему поэту, он снял со стены пушкинские часы.
Вернувшись в Малороссию, в родную Яновщину (усадьбу называли также и Васильевкой – Л.Ч.), Гоголь отдал часы на сохранение младшей сестре Ольге с наказом беречь драгоценность как зеницу ока. Уже после смерти Гоголя часы поэта перейдут к другой сестре – Елизавете Васильевне, от неё – к сыну Николаю Быкову. И когда тот женится на Марии Пушкиной, внучке поэта, золотые часы станут общим семейным достоянием.
Одна из дочерей Марии и Николая Быковых, Софья, прожившая долгую жизнь, помнила эти часы с раннего детства. Они, по рассказам правнучки поэта Софьи Николаевны Данилевской, хранились под стеклянным колпаком, стоявшим на письменном столе отца в его кабинете.
Мария Александровна в годы Гражданской войны, когда власть на Украине беспрестанно менялась, чередуясь с налётами грабительских банд, решилась отдать пушкинские часы (в числе других фамильных реликвий) на хранение в Полтавский краеведческий музей, оставив себе лишь старинную цепочку от них. Её она любила надевать на шею, поверх платья: нарядной, с длинной золотой цепочкой и осталась она в памяти своих многочисленных внуков. Увы, заветная «златая цепь» давным-давно безвозвратно утеряна…
В год столетия со дня смерти Пушкина часы из Полтавы доставили в Москву, на юбилейную выставку, а затем они вновь оказались в столице, в доме на набережной Мойки. Золотые царские часы, вобравшие в себя счастливейшие и самые горькие минуты жизни поэта.
…Ну а тотчас же после праздника в Павловске молодая чета покинула Россию – путь её лежал в королевство Нидерландов. Вместе с богатейшим приданым: столовым серебром, коллекцией севрских ваз, картинами, гобеленами – принцесса Анна увозила с собой и лист дорогой веленевой бумаги, исписанный летящим пушкинским почерком. Поэтическим посвящением её супругу, будущему королю Нидерландов Вильгельму II.
…Хвала, о юноша герой!
С героем дивным Альбиона
Он верных вёл в последний бой
И мстил за лилии Бурбона.
А часы работы швейцарских мастеров, что были подарены Александру Пушкину за те стихи вдовствующей государыней, отсчитали и последние мгновения бытия поэта: невесомые стрелки замерли на отметке 2 часа 45 минут пополудни…
Покидая дом на Мойке в злополучный январский день, Пушкин не забыл захватить с собой карманные серебряные часы…
После кончины Пушкина карманные часы, «которые он носил обыкновенно», как писала Наталия Николаевна, её волею перешли к Нащокину. Павел Воинович в письме к историку Михаилу Погодину подтверждал, что «часы, которые он (Пушкин) носил, тоже были мне отосланы и мною получены». Вера Нащокина заверяла: «…после смерти Пушкина Жуковский прислал моему мужу серебряные часы покойного, которые были при нём в день роковой дуэли…» А далее она пишет, что якобы «Павел Воинович часы подарил Гоголю, а по смерти последнего передал их, по просьбе студентов, в Московский университет». Что-то могла Вера Александровна и запамятовать, ведь события, о которых она писала, случились десятилетия назад… Так это или иначе, но серебряные часы, доставшиеся Нащокину, были утрачены. «Нет меня виноватее», – кручинился безутешный Павел Воинович.
Часы английской фирмы на тринадцати камнях, с крышками, гравированными узором, заводились ключиком. Помещались в сафьяновом футляре, а на его крышке вытеснены были владельческие инициалы «А. П.».
Уж не те ли часы фигурируют в ином рассказе Веры Александровны?!
«Другой случай, характеризующий Пушкина, был таков (это после рассказывал сам поэт): барон Геккерн, отчим его палача Дантеса, человек, отравляющий жизнь Пушкина всякими подмётными письмами, один раз на балу поднял ключик от часов, оброненный поэтом, и подал его Пушкину с заискивающей улыбкой. Эта двуличность так возмутила прямодушного, вспыльчивого поэта, что он бросил этот ключик обратно на пол и сказал Геккерну со злой усмешкой: “Напрасно трудились, барон!”»
Занимательная деталь: при часах, на цепочке поэт носил обычно и другой ключик – от застёжки, на которую закрывался большой альбом для его стихов.
Полагают, что Александр Сергеевич владел каминными часами из золочёной бронзы, сработанными парижскими мастерами и увенчанными скульптурной композицией «Самоубийство Лукреции». Не связано ли появление в доме поэта этой изящной вещицы неким образом с поэмой «Граф Нулин»? Ведь Пушкина занимал сей древний сюжет, чему свидетельством насмешливые строки о судьбе римской матроны: «Перечитывая Лукрецию, довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принуждён был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. <…> Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась. Я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть».
Невеликое, на первый взгляд, преступление стало прелюдией грозных событий: императорская династия в Риме пала. И по неким «странным сближениям», чему дивился и сам поэт, завершил он свою полную иронии поэму в день, когда в декабрьском Петербурге, на Сенатской площади, встали в суровом каре гвардейские полки…
Пушкин якобы заложил часы с целомудренной Лукрецией в ломбард, да так и не сумел выкупить. Хотя это всего лишь легенда, а каминные парижские часы отсчитывают ныне время в Москве, в пушкинском музее, что на Пречистенке.
Но вот в последней петербургской квартире поэта действительно имелись каминные часы. В их «строительстве» были задействованы чугун, золочёная бронза и медь. На часовом механизме читалась гравировка: «Pons».
История тех часов требует отдельного рассказа: после смерти Пушкина волею вдовы покойного они достались камердинеру поэта, у него их приобрёл господин Ф.Ф. Бухе в подарок племяннику. Затем пушкинские часы, словно по цепочке, переходили от отца к сыну, от сына к внуку, – внук последнего владельца и отнёс их в Пушкинский Дом. Ныне чугунные каминные часы с замершими на роковой отметке стрелками вновь «поселились» в мемориальном пушкинском кабинете.
…Не странно ли? Наталия Николаевна раздаривала пушкинские реликвии, в чем её, уже в другом столетии, резко упрекала Анна Ахматова, но все те дорогие раритеты чудом вернулись в квартиру на Мойке! Ведь дарила она их друзьям и близким поэту людям, интуитивно чувствуя, что памятные вещицы не затеряются и не исчезнут бесследно.
«Надев широкий боливар…»
Известный рисунок Пушкина: он и его Онегин, опершись на парапет, на невском берегу, против Петропавловской крепости – воплощения несвободы – мирно беседуют. Но о чём? Как постичь замысел автора? Уж не о запретных ли вольнолюбивых темах тот разговор?! Не оттого ли и себя, и своего героя Пушкин изобразил не только с романтическими кудрями до плеч, как у немецкого поборника свободы Карла Занда, но и в широкополых боливарах, как у мятежного южноамериканского генерала?
Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар…
Денди Онегин носил шляпу, предписанную последней модой. Боливар же из модного головного убора превратился в некий символ либерализма, а всё потому, что необычному своему названию обязан храбрецу-генералу Симону Боли́вару. Национальный герой, он возглавил борьбу за независимость колоний Испании в Латинской Америке. Освободил от испанского владычества Венесуэлу, Новую Гранаду (нынешние Колумбия и Панама), Перу. В его честь именована Республика Боливия. Национальным конгрессом Венесуэлы генерал при жизни провозглашён Освободителем. Симон Боливар – один из героев мировой истории, ярый противник всякой зависимости, и рабства в том числе.
Пушкин о мятежном генерале, бесспорно, знал, судя по краткому собственному комментарию к первой главе романа: «Шляпа à la Bolivar».
Стоит заметить, сам Боливар подобные шляпы вряд ли носил: на портретах вождь предстаёт в «двууголке», модной в ту пору шляпе. Считают, что широкополые шляпы, названные его именем, популярны были лишь среди сельчан – сторонников генерала.
Вскоре иные шедевры шляпной моды потеснили заморские боливары: так, уже в 1825 году «Московский телеграф» оповещал читателей, что «чёрные атласные шляпы, называемые Боливаровыми, выходят из моды; вместо них носят шляпы из белого гроденапля (плотная шёлковая ткань), также с большими полями».
Да и сторонники иных политических воззрений предпочитали носить шляпы с узкими полями, называемые «морильо» – в честь противника вольнолюбивого генерала.
В Европе, затем и в России боливары появились в конце 1810-х – начале 1820-х. Бытописатель Михаил Пыляев, говоря о модных новинках, упоминает и шляпу, «воспетую Пушкиным, à la Bolivar, поля которой были так широки, что невозможно было пройти в узкую дверь, не снимая с головы шляпы».
Другое любопытное суждение: «Несколько французских эмигрантов… пресмешно гневались на карбонариев и презабавно проклинали Боливара, преимущественно за то, что все щёголи того времени носили свои цилиндры не иначе как с широкими полями à la Bolivar».
Историки моды упоминают о необычном чисто русском явлении: молодые люди второй половины XIX века носили широкополые мягкие шляпы, называя их «пушкинскими» в память воспетого поэтом боливара…
Самая первая шляпа Пушкина? Таковой стал картуз, что красовался на голове полуторагодовалого Александра и вызвавший гнев императора Павла. «Видел я трёх царей, – напишет много позже поэт, – первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упёк меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвёртого не желаю; от добра добра не ищут».
Встречу Пушкина-ребёнка с Павлом I скорее можно отнести к историческому курьёзу. А вот с четвёртым самодержцем, будущим Александром II, тогда ещё наследником, поэту доводилось не единожды видеться.
Итак, история картуза, фуражки с козырьком, кожаной или из ткани, берёт начало в Северной и Восточной Европе XVI века, где был он в большом ходу у шведов, немцев, голландцев. Даже название картуза (с нидерландского Karpoets – дорожная шапка) указывает на его европейское происхождение. Первоначально он представлял собой мягкий колпак с козырьком и призван был защищать от мороза уши его владельца. Особо популярным картуз, как часть воинской формы, стал в европейских армиях XVI–XVII столетий.
Но и гражданским персонам картуз явно пришёлся по душе. В «Евгении Онегине» в картузе в гости к Лариным является Петушков; в картузе и с дорожной тростью в руке изобразил себя поэт на рукописном листе.
Вспомним, что и герой «Медного всадника», потерявший разум несчастный Евгений, проходя по Сенатской, мимо «бронзового истукана», смущённо и поспешно «картуз изношенный сымал». Знать бы Пушкину, что картуз носил и сам Пётр Великий, им воспетый!
Полные молодого задора строки поэта-лицеиста:
Завернувшись балахоном,
С хватской шапкой набекрень
Я желал бы Филимоном…
Не представь и немчурою,
С колпаком на волосах,
С кружкой, пивом налитою,
И с цигаркою в зубах.
Каких только шапок – бухарской и молдаванской, кавказской папахи и ермолки – не носил в жизни Александр Сергеевич! Видели его ехавшим на перекладных в красной русской рубашке и в поярковой шляпе на голове. Шляпа та делалась из поярка, руна с ярки – молодой овцы первой стрижки.
Но самой узнаваемой пушкинской шляпой стал элегантный чёрный цилиндр.
«Огромная труба» из шёлка
«Прародителем» славного цилиндра стала высокая круглая шляпа с полями, появившаяся в Испании XV века.
Впервые же сам цилиндр, шляпу с высокой цилиндрической тульёй и обтянутую блестящим материалом, водрузил себе на голову шляпный мастер из Лондона январским днём 1797 года. Его прогулка по набережной Темзы вызвала небывалое волнение среди горожан: «Джон Гетерингтон прогуливался вчера по тротуару набережной, имея на голове сделанную из шёлка огромную трубу, которая странно сверкала… Многие женщины, увидев этот странный предмет, теряли сознание, дети кричали, а одного парня, который как раз возвращался от мыловара с покупками, сбили в пробке, и он сломал себе руку. Поэтому мистеру Гетерингтону пришлось вчера отвечать перед лордом-председателем, к которому его привёл отряд вооружённой полиции. Арестованный заявил, что имеет право показывать лондонским покупателям своё новейшее изобретение. С этим мнением лорд, однако, не согласился, и присудил изобретателю блестящей трубы уплатить штраф 500 фунтов стерлингов». Так живописала то необычайное явление английская газета.
В Париже 1789 года блестящие цилиндры водрузили на свои революционные головы депутаты Национального учредительного собрания, что весьма обеспокоило будущего российского императора. Взойдя на трон, Павел I издал указ о запрете круглых шляп, дабы предотвратить вторжение в Россию «революционной моды», а вместе с ней и крамольных французских идей.
Вышедший на свет из английской мастерской цилиндр не раз трансформировался: то меняя цвет и форму, то слегка расширяясь либо сужаясь. Поля его, соответственно, то увеличивались, то уменьшались, да и сам он становился то выше, то ниже. Денди остроумно окрестили цилиндр «высокой шляпой для джентльменов, имеющих высокие цели».
Французская столица не преминула отметиться в истории модного убора: в 1823-м парижский шляпный мастер Жибю явил миру складной цилиндр-шапокляк (от французского chapeau claque – «шляпа-хлопо́к»). Такой цилиндр франты могли носить в сложенном виде под мышкой, прижимая рукой, но при необходимости – быстро расправлять с помощью встроенной пружины. Ведь, согласно этикету, цилиндр не принято было оставлять в прихожей, но и в гостиной появляться в нём не следовало. Шапокляк, или «цилиндр Жибю», как его называли в России, обычно надевался к фраку.
Начиная с 1833 года вошла в моду и высокая шляпа «дорсей», схожая с цилиндром и получившая название по имени графа д’Орсе, тогдашнего законодателя мод: «Называют шляпы д’Орсей те, которые не так высоки и весьма подняты с боков». Почти одновременно франты стали щеголять в шляпах «ловелас», или «ловлас», именованных в честь героя романа Ричардсона – бездушного сердцееда-англичанина. Наблюдатели замечают: «Показались новые мужские шляпы, называемые á la Lovelas, тулья весьма низкая, а края широкие».
Правила светских манер предписывали: «При поклоне на улице мужчина приподнимает шляпу над головой, протягивает плавным движением рук по направлению той особы, к которой обращается с поклоном».
Элегантный цилиндр из жёлтой и чёрной соломки, с шёлковой подкладкой, в дорогом кожаном футляре – столь изысканный подарок, настоящий шедевр в мире шляп, преподнесён был Пушкиным другу Вяземскому. Видимо, князь Пётр Андреевич чрезвычайно им дорожил: цилиндр (ныне музейный экспонат) почти как новый, только-только произведённый московской шляпной фабрикой «Тиль и Бинд». Изготавливались цилиндры только ручным способом и только из дорогих материалов.
Александр Сергеевич носил и треугольную шляпу, чему свидетельством страница из дневника (18 декабря 1834 года): «Третьего дня был я наконец в Аничковом. <…> Придворный лакей поутру явился ко мне с приглашением: быть… в Аничковом, мне в мундирном фраке, Наталье Николаевне как обыкновенно. В 9 часов мы приехали. На лестнице встретил я старую графиню Бобринскую, которая всегда за меня лжёт и вывозит меня из хлопот. Она заметила, что у меня треугольная шляпа с плюмажем (не по форме: в Аничков ездят с круглыми шляпами; но это ещё не всё). <…> Граф Бобринский, заметя мою треугольную шляпу, велел принести мне круглую. Мне дали одну, такую засаленную помадой, что перчатки у меня промокли и пожелтели».
Похожие треуголки, предусмотренные военным уставом, красовались на головах солдат русской армии XVIII века. Вот первые впечатления Петруши Гринёва, прибывшего в Белогорскую крепость: «Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были во фрунт».
Таинственная шляпа, или «Достояние карбонариев»
И наконец, о непривычных ныне мужских пуховых шляпах. Весьма вероятно, что в подобной шляпе можно было встретить юного Пушкина. Так, романист Юрий Тынянов воссоздаёт эпизод из отрочества поэта: лицеисты «ходили вместе к примерке, и, наконец, когда одежды их были готовы, как зачарованные смотрели друг на друга, примеряя круглые пуховые шляпы».
Сценка занятная, но возникшая лишь в писательских грёзах.
Зато сохранился портрет Пушкина, где неизвестный живописец запечатлел поэта в светло-серой мягкой пуховой шляпе и с клетчатым шотландским галстуком. Портрет-загадка. Долгое время искусствоведы сомневались в его подлинности, утверждая, что сей портрет не прижизненный, а дата на нём, увы, мистифицирована.
Внизу овальной акварели ясно читается надпись: «13 июня 1831». Если она верна, то портрет написан в Царском Селе, в счастливые месяцы супружества поэта.
И наконец, вторя искусствоведам, пушкинисты приводили иной весомый довод: не было у Пушкина подобной пуховой шляпы!
Тут-то и вспомнили о записках литератора Николая Путяты, друга Баратынского, опубликованных в «Русском архиве»: «Когда Пушкин, только что возвратившийся из деревни, где жил в изгнании и откуда вызвал его Государь, вошёл в партер (Большого театра – Л.Ч.), мгновенно пронёсся по всему театру говор, повторявший его имя: все взоры, всё внимание обратилось на него У разъезда толпились около него и издали указывали его по бывшей на нём светлой пуховой шляпе. Он стоял тогда на высшей степени своей популярности».
Загадочная акварель принадлежала ранее выпускнику Лицея, окончившему его в 1838 году с золотой медалью, в будущем – академику и действительному тайному советнику Константину Степановичу Веселовскому – страстному поклоннику поэта! От его наследников в пушкинское хранилище портрет поступил довольно поздно, в 1939-м.
Неведомо было имя художника – кому из живописцев летним днём 1831 года позировал Александр Сергеевич? Разгадка (точнее, весьма правдоподобная версия) оказалась… в шляпе. Пытливая сотрудница Пушкинского Дома решила сопоставить «царскосельскую» акварель с автопортретом Моллера, где художник представил себя на полотне в точно такой же светло-серой пуховой шляпе. И вынесла смелый вердикт: автором обретённого портрета является Фёдор Моллер, любимый ученик Карла Брюллова. А светлая пуховая шляпа, что была на художнике, возможно, та самая, в которой ему прежде позировал Пушкин!
«– Победа! – сказал ему Чарский, – ваше дело в шляпе».
Ещё одно за в пользу авторства Моллера – он преклонялся перед гением Пушкина и памяти его посвятил картину «Татьяна за письмом Онегину». Живописную ту работу по велению государыни Александры Фёдоровны поместили в её петергофский «Коттедж».
Следом родилась новая дерзкая версия: уж не Гоголь ли, чей образ также запечатлён кистью Моллера, упросил приятеля-художника написать портрет великого поэта, а Пушкина – позировать тому?!
С безобидными, казалось бы, мягкими пуховыми шляпами всё обстояло не так просто. В Европе мягкая широкополая шляпа ассоциировалась с карбонариями (от итальянского carbonaro – «угольщик»), членами тайного в Италии общества. Карбонарии вели яростную борьбу против тирании неаполитанских Бурбонов, но особо дерзко и бесстрашно действовали они в 1820-х годах: каждый двадцать пятый подданный Неаполитанского королевства с гордостью называл себя карбонарием.
Появившись в России, шляпа – «достояние карбонариев» – стала почитаться «вывеской» свободолюбия. Известен эпизод, когда Николай Полевой, издатель «Московского телеграфа», прислал подобную широкополую шляпу декабристу Александру Бестужеву-Марлинскому. По доносу на квартире Бестужева был проведён обыск и обнаружена злополучная шляпа. Доктор Майер, живший в той же квартире, признал найденную шляпу своей, понимая, что товарищам, соседям декабриста, может грозить Сибирь. Плата за геройство оказалась немалой: отважный доктор провёл полгода под арестом.
«Твоя соломенная шляпа»
Ещё одна загадочная история, связанная на сей раз с камер-юнкерской шляпой Пушкина и, надо полагать, столь же «любимой» им, как и ненавистный камер-юнкерский мундир.
«Я поехал к её высочеству на Каменный остров в том приятном расположении духа, в котором ты меня привыкла видеть, когда надеваю свой великолепный мундир», – иронизирует Пушкин в письме к жене, упоминая о своём представлении великой княгине Елене Павловне.
В тот майский день 1834 года на голове поэта красовалась камер-юнкерская шляпа как принадлежность придворного мундира. Её-то после смерти Пушкина один из опекунов его осиротевшей семьи Наркиз Иванович Тарасенко-Отрешков, человек ловкий и нечистый на руку (это он взял тайно из кабинета умершего поэта его гусиное перо, присвоил себе часть рукописного наследия), подарил супруге Николая Гавриловича Головина, владельца тверского имения Микулино-Городище, что в сорока верстах от Старицы. Известно письмо «дарителя», где господин Отрешков сообщает Вере Петровне, что Пушкин «постоянно находился в весьма дружеских отношениях» с её мужем.
Какое-то время пушкинская реликвия находилась в семье Головиных, вплоть до кончины супругов, а на исходе XIX столетия досталась… местному пастуху. И следы её затерялись в обширном тверском краю.
Пастух по-прежнему поёт
И обувь бедную плетёт.
Камер-юнкерской шляпой, предназначенной некогда для великолепных дворцовых торжеств, любовались одни лишь… коровы да овцы. Как бы тому посмеялся Александр Сергеевич!
В деревне же всем модным и церемониальным шляпам Пушкин предпочитал широкополые соломенные, чуть ли не уподобляясь сельским сторонникам славного Боливара!
Носил он русскую рубашку,
Платок шёлковый кушаком,
Армяк татарский нараспашку
И шляпу с кровлею, как дом
Подвижный. Сим убором чудным,
Безнравственным и безрассудным,
Была весьма огорчена
Псковская дама Дурина…
В таком, явно «безнравственном» уборе, и уж отнюдь не дворянском, не раз видели поэта на шумной Святогорской ярмарке. Многие из окрестных помещиков возмущались такой смелостью нравов. Крайне подивился и посетивший Святогорский монастырь Псковский архиепископ Евгений, когда в обитель внезапно, прямо с ярмарки, вошёл Пушкин в крестьянском платье! «…В русской красной рубахе, подпоясанный ремнём, с палкой и в корневой шляпе, привезённой им ещё из Одессы», – свидетельствовал приятель Вульф.
Да, в обыденной жизни поэт следовал собственному воззрению:
Твоя соломенная шляпа
Покойней, чем иной венец…
Как образно и живо Николай Языков воспел приезд к Полине Александровне Осиповой её всегда желанного гостя!
На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый;
Спеша в Тригорское, один —
Вольтер и Гёте и Расин —
Являлся Пушкин знаменитый…
Что за невиданная «заморская шляпа», поразившая воображение поэта Языкова, была на его великом собрате? Уже не узнать.
Страсти по шляпе
Немного о другой пушкинской шляпе, бронзовой. Вернее, о знаменитом памятнике Пушкину, что вознёсся над московской Страстной площадью в июне 1880-го.
Бушевали жаркие споры, когда макеты будущего монумента только обсуждались, не затихли они и после торжества открытия. Любопытное суждение приводит биограф поэта Пётр Бартенев: «Лицо, близко знавшее Пушкина, на вопрос наш, как ему нравится памятник, отвечало: “Я недоволен им по двум причинам. Во-первых, такой шляпы Пушкин не имел, да и с трудом мог бы добыть её, так как таких шляп тогда не носили; во-вторых, главная прелесть Пушкина в его безыскусности, в том, что он никогда не становился на ходули и отличался необыкновенной искренностью и простотою; а тут Пушкин представлен в несвойственном ему, несколько вычурном положении”. Нас уверяли, будто шляпа на памятнике переделывалась и сначала была круглая, с какою Пушкин представлен на одном из снятых при его жизни портретов».
Но дело вовсе не в шляпе. Конечно же, человеку, видевшему поэта в его обыденной земной жизни – весёлого остроумца – невозможно представить, что живой Пушкин обратился… бронзовым истуканом.
Всего за год до объявления первой подписки на памятник будущий его ваятель получает вольную. Александр Опекушин, сын крепостного, становится свободным гражданином! Благо, что не проглядел недюжинный дар сына крестьянин Михайло Опекушин, с согласия барыни отдав мальчика в Рисовальную школу в Санкт-Петербурге.
Вольная давала право на ученичество в Императорской академии художеств. А вскоре в её стенах Александр Опекушин получил и первую свою награду – малую серебряную медаль. Крепнет талант, оттачивается мастерство скульптора. Будущий памятник и его создатель словно движутся навстречу друг другу, преодолевая все немыслимые препятствия!
И вот март 1873-го. Первый конкурс в зале Опекунского совета. Из пятнадцати представленных моделей три принадлежат академику Опекушину. В одной он изобразил сидящего на скале Пушкина, внимающего крылатой музе, в другой – поэта, стоящего на пьедестале-пирамиде в окружении его героев. Но самой перспективной стала модель под номером пятнадцать: Пушкин стоит, заложив правую руку за борт сюртука, а к основанию памятника «примостилась» муза с лирой в руках.
Модели остальных претендентов, по мнению членов жюри, грешили помпезностью, многофигурностью, перегрузкой аллегориями и символами. Вот обзоры, и довольно язвительные, с выставки-конкурса, что публиковались в журнале «Гражданин»:
«№ 6. Художнику, неизвестно почему, вздумалось нарядить бедного поэта чуть не в шубу и в тёплые сапоги. Очевидно, такой костюм очень стесняет поэта, и он решительно не знает, что ему делать с увесистою лирою…
№ 7. Пушкин изображён сидящим… Сбоку ни к селу ни к городу изображение, по объяснению автора, лежащего, а нам кажется, было бы правильнее сказать – павшего Пегаса, если принять в соображение его несчастную позу.
№ 10. Пушкин сидит на каком-то курульском кресле. В одной руке он держит перо, другою что-то ловит в воздухе… Кругом разбросаны книги».
И хотя ни один из проектов не был признан достойным, однако пятерым конкурсантам, в их числе и Александру Опекушину, выделили поощрительные премии.
Ровно через год в зале Императорской академии художеств прошёл второй конкурс. Опекушин представляет четыре модели будущего памятника, и лишь одна из них, достойная стать основой «дальнейших творческих поисков», приковывает внимание строгого жюри и публики. Одобрения судей удостоился также скульптор Пармен Петрович Забелло, представивший на конкурс три модели.
Но критика бесстрастна: ни одна из них «не достойна быть памятником Пушкину», так как «ни красоты, ни мысли, ни воображения в этих моделях нет», нет «художественного чувства и ясности понимания… творчества Пушкина». Журналисты выносят ещё более суровый вердикт: конкурс производит «тяжёлое впечатление убогостью выставленных моделей».
И вот последний открытый конкурс в мае 1875-го. У Опекушина – шесть моделей, у Забелло – четыре. А ещё – работы скульпторов Антокольского и Шредера.
Какие страсти кипели вокруг будущего памятника! Победитель Александр Опекушин ликовал: «Было три лихорадочных конкурса. В двух из них участвовали все скульпторы того времени. Ах, как было жарко! Ах, какая суматоха! Сколько зависти было друг к другу; каждый хотел быть ваятелем, по выражению Белинского, “вековечного памятника” – человеку, который впитал в себя огромное количество красок и музыки жизни».
Опекушинская модель под счастливым номером семь признана лучшей! В ней, по мнению судей, благодаря энергичной и яркой технике найден образ «поэта впечатлительного, искушённого опытом жизни, удержавшего все прелести мечтательности». Да и сам выбор позы Пушкина, соединённый «с простотою, непринуждённостью и спокойствием», более всего соответствовал характеру поэта. Став обладателем первой премии, Александр Михайлович получил и заказ на изготовление статуи поэта.
Поистине, Опекушин сотворил чудо: вот уже второе столетие бронзовый Пушкин в романтическом плаще и опущенной дорожной шляпе, печально склонив голову, думает о чем-то далёком и вечном.
