Когда угроза того, что самолёт неминуемо обрушится, миновала, стали потихоньку свыкаться с тем, что дышать надо воздухом, а не мокредью, обсыхать стали на солнышке, которое с непривычки слепило глаза. Шишкова балалайка стояла, прислонённая к пилотскому креслу. А сам пилот, сняв и тщательно отжав мокрую пижамную кофту, а после штаны и снова нацепив их на себя, пробормотал:

— Дон, Дон, а лучше дом!

Ваня тоже выкрутил свою одежду и повесил сушить на спинке кресла, вытащил из котомки вещи и их поразвесил, где только можно, вылил воду из своих раздолбайских ботинок и поставил на приборную доску, достал даже подарок Оглобли — Березайкину сосновую ветку — и тоже положил просушить, а то ведь сгниёт. Шишков полушубок повесил обыгать. Шишок подскочил к полушубку и поглядел, в порядке ли медаль, потер её волосатыми ладошками, пробормотав: «Как бы не заржавела!» — и вернулся к пилотскому креслу. Одному Перкуну не надо было ничего сушить — он живо–два отряхнулся от воды, забрызгав всех кругом, и спросил:

— Куда летим‑то?

— Куда–куда, — проворчал Шишок, — известно куда — в Москву!.. Если, конечно, не собьют нас… К Раисе Гордеевне летим, старшей Василисиной сестрице, теперь на неё вся надежда, авось найдём у неё Валентину, а нет, так хоть узнаем, где она. Будем надеяться, что остался у Вальки мелок–от!..

Ваня с увлечением глядел в окно на расстилавшуюся внизу землю и, услыхав про Москву, улыбнулся. Неужели они летят в столицу?! Как хорошо, что так сошлось: ищут мел, а вместе с тем и Ванину мамку! И если она в Москве, они обязательно её найдут — чтобы Шишок да не нашёл! А бабушке Василисе Гордеевне придётся простить дочь, уж как она ни ерепенься… Все вместе они этого добьются, что бы там мамка ни сделала!..

— А ты думаешь — там Москва? — указывал меж тем Перкун на солнце, к которому направлялся самолёт.

— А вот ты мне и должон сказать, где столица нашей Родины… — говорил Шишок.

— Откуда ж мне знать, я там никогда не бывал.

— Ну и что, что не бывал… Небось, перелётные птицы, когда первый раз на юг летят, тоже прежде там не бывали, а знают же дорогу…

— Я не перелётная птица! Может, у них карта в голове прорисована…

— Карта! — воскликнул Шишок. — А ведь точно! Ну‑ка, хозяин, глянь‑ка, в бардачке… Может, завалялась какая‑нибудь фрицевская карта, если не сгнила за пятьдесят лет…

Ваня открыл бардачок, откуда вылилась водица, достал компас, потом тубус, открыл его и вытащил целую кипу мокрых и слипшихся карт. Отделив крайнюю, он разложил её на кресле и, встав на коленки, стал изучать. Напечатано было по–немецки, но Ваня мигом нашёл и Москву, и Ужгу — и с торжеством показал спутникам. Шишок принялся определять направление, и скоро самолёт, по уверениям Шишка, полетел в нужную сторону.

— А посадить‑то ты его сумеешь? — спрашивал подозрительно Перкун.

— Да уж попробую. Только думаю я, не придется нам садиться…

— Это ещё почему?

— А потому! Собьют нас, как пить дать, собьют! Э–э–х, хозяин! — повернулся Шишок к Ване и затряс лохматой башкой, — никогда не думал, что на немецком самолёте доведётся в Москву лететь! Я ведь тоже в столице‑то не бывал! Одно утешение — что кресты успели соскоблить! Я с прежним хозяином однажды тоже на «юнкерсе» летел, дак мы в тот раз из плена бежали, выхода у нас не было… Наши чуть нас не сбили…

— Но не сбили же! — воскликнул Перкун.

— Не сбили. А в этот раз собьют! И правильно сделают! Вот только думаю, сейчас собьют или ближе к столице? Сначала, конечно, связаться попробуют, а рация‑то у нас не работает, я уж смотрел…

— Не собьют, — сказал Ваня. — Побоятся. Сейчас просто так иностранные самолёты не сбивают.

— Давай на что хочешь поспорим — собьют! Чтобы наше небо бороздил неизвестный немецкий самолёт — ни за что такого не допустят!

Поспорили, Перкун разбил руки спорщиков когтистой лапой.

А пока их не сбили, Ваня принялся отделять одну от другой и расстилать на полу мокрые карты. Оказалось, что карты тут были не только немецкие, но и свои, некоторые старинные, черчены не на бумаге, а на телячьей коже, была даже берестяная карта. Буквы были не такие, как нынешние, и Ваня не мог разобрать, что там написано. Шишок мельком глянул на одну из карт, которую показал ему Ваня, и сказал, что, скорее всего, в этот тубус Водовик и свои карты затолкал, может, с каких‑то затонувших в древности посудин, недаром он говорил, что этот самолёт — его резиденция.

Карты и вещи сохли — а далеко внизу промелькивали так, что и разглядеть не успеешь: леса тёмные, горы высокие, долы низкие, озёра синие, берега крутые, пеньки и колоды… Шишок с его коротенькими ножками и ручками в этом самолёте был как мальчуган на взрослом велосипеде, когда ноги не достают до педалей, и крутить их приходится, не приседая на седельце. Ваня, кивнув на его ногу, спросил:

— И как это у тебя, Шишок, выходит?

— Управлять‑то? — не понял вопроса домовик.

— Да нет: то рука у тебя вытянется незнамо докудова, то нога?

— А–а, — махнул рукой Шишок, — это у меня редко, хозяин… Иной раз, — как вот сейчас, — тужишься, тужишься, а ничего… Токмо в самые решительные моменты получается. Всякий раз не знаешь: то ли пан, то ли пропал!.. То ли сильно озлиться надо, толи что…

И вот уже под самолётным брюхом раскинулся огромный город.

— Ядрёна вошь! — воскликнул Шишок. — Никогда не думал, что доведётся попасть в столицу! Домов‑то, домов! — восклицал Шишок, почти забыв про свои пилотские обязанности. — Вот где домовиков‑то должно быть! Хотя, конечно, они в этих каменных сотах не выживут. Нас и в нормальных‑то домах почти не осталось, а в этих… Сумнительно что‑то… И, выходит, бездушное это место — Москва… Кто душа дома, хозяин? Постень, домовой, значит!

— Ты бы лучше за штурвалом следил, Шишок, — обернулся к нему Перкун. — Посадишь самолёт, нет? Не сбили ведь нас…

— Не сбили… — несколько разочарованно проговорил Шишок. — Проморгали небось…

— Над городом уже не собьют, — сказал Ваня. — А где аэродромы‑то? В Москве их много должно быть.

— А кто ж их знает! — пробормотал Шишок. — И туда опасно лететь, там, небось, всё по часам расписано, кому взлетать, кому садиться. Как бы столкновения не учинить… Ладно, где‑нибудь да сядем, на каком‑нибудь широком месте…О! — воскликнул тут Шишок. — Вот и сопровождающие… Я же говорил, так не спустят!

Действительно, с двух сторон от «юнкерса» на безопасном расстоянии летела пара самолётов, один даже помахал крылами. Вежливый Шишок попытался ответить на приветствие, в результате чего Ваня с Перкуном кубарем покатились на пол, да и сам Шишок только чудом удержался на месте. Перкун прокудахтал что‑то невразумительное, а Ваня промолчал, только потирал ушибленный бок.

— Вот увидите, нас теперь на земле будут встречать… — говорил меж тем Шишок. — Арестуют, как пить дать!

— В «Матросскую Тишину» свезут? — спросил полушутя Ваня, хотя сердечко его забилось. Неужто и вправду посадят их в тюрьму?.. И это теперь, когда они так близки к цели…

— Из одной «Матросской Тишины» — да в другую, — просипел Перкун. — С корабля на бал!

— Надо прикинуться иностранцами! — воскликнул Ваня. — Им сейчас раздолье… Ты по–немецки умеешь говорить, Шишок?

— Н–ну, как сказать…

— Значит, не умеешь, — вздохнул Ваня. — Рожнака бы сюда…

— Да уж… Он бы им выдал: Guten Morgen, guten Tag, дам по морде — будет так! А ну–ко все по местам! Сейчас садиться будем!

Самолёт так резко пошёл на посадку, что, казалось, вот–вот пропорет крыши враз приблизившихся домов. Ваня вытаращил глаза — потому что садиться Шишок решил на Красной площади! Мальчик узнал не раз виденную на картинках Кремлёвскую стену, вдоль которой теперь мчался их самолёт… Хорошо, что народу на площади никого не было. А почему? Неужто закрыли площадь, разгадали, куда их несет, такой случай ведь был уж: какой‑то немецкий парень — как же его звали‑то? — посадил свой самолётик прямо на Красной площади — и, насколько Ваня помнил, ничего ему за это не было…

А из железного брюха уже выбросило шасси, и самолёт, подпрыгивая, мчался по брусчатке — у Вани всё внутри перевернулось. Самолёт с разгону подъехал к собору Василия Блаженного, развернулся и стал.

— Приехали! — сказал Шишок.

— Станция Березай — кому надо, вылезай! — пробормотал Ваня и тут же вспомнил лешачонка. На душе было тоскливо. Перкун, вытянув шею, показывал когтистой лапой на бегущих к самолёту людей в штатском. Шишок, уткнув лицо в ладони, сидел в пилотском кресле. Ваня скорёхонько оделся, собрал вещи и сложил их в котомку, сунул в тубус подсохшие карты и тоже припрятал, авось пригодятся, обул ботинки, напялил на голову шапку от Святодуба. Всё‑таки вся одежда была ещё влажная. Шишок отнял ладони от щёк — и вместо бодрого и моложавого вновь оказалось Ванино лицо в старости. Шишок подмигнул мальчику, нацепил мокрый Цмоков полушубок, закинул за плечи балалайку и первым пошёл к двери.

В проёме виднелась Спасская башня с курантами. Шишок отдал башне честь — и мягко приземлился на брусчатку. Ваня прыгнул вторым и отбил подошвы. Перкун с квохтаньем слетел далеко вперёд — так что люди в штатском принуждены были отскочить по сторонам. Один из них сунул голову в дверь — но больше никто в Москву не пожаловал. Послали человека осмотреть самолёт — он был пуст. Кроме деда, мальчика и петуха — других нарушителей не имелось. Шишок поклонился на все четыре стороны — собору блаженного, Спасской башне, ГУМу, Историческому музею, поздоровался и спросил:

— А где тут у вас Большой театр? Нас, граждане-товарищи, срочно вызвали из Парижу, в вашем театре опера Римского–Корсакова идёт, «Золотой петушок», так мы исполнителя партии Петушка привезли, — и Шишок показал на Перкуна, который тут же исполнил свою арию. А куранты на Спасской башне исполнили свою.

— В Москве пятнадцать часов, — сказал Перкун голосом Левитана.

Люди в штатском, разинув рты, смотрели на незваных гостей. Один воскликнул:

— Чёрт знает, что творится! То Растропович с национальным оркестром США и всем Вашингтонским хором прилетел, теперь эти… Чего они все разлетались!..

— Те Чайковского исполняли, «1812 год», — уточнил второй, видать, знаток музыки.

А третий спросил, обращаясь к прилетевшим:

— Почему так хорошо говорите по–русски?

— А мы потомки эмигрантов, — нашёлся Ваня.

— Князь Шишков–Домовитый, — тут же представился Шишок, прищёлкнув мохнатой подошвой. — Это граф Иван Житный, — ткнул он пальцем в Ваню, а это… — поглядел Шишок на раздувшего зоб Перкуна: — Это всемирно известный тенор, я уж говорил… Я, кстати сказать, во время войны партизанил с беглыми советскими военнопленными, в Парижу‑то. — Медалька Шишка призвякнула. — А этот трофейный самолёт вам посылают лётчики полка «Нормандия — Неман», — при этих словах Шишок намекающим жестом указал на себя. — В очень хорошем, между прочим, состоянии…

Понять, то ли Шишок находится в очень хорошем состоянии, то ли самолёт, было никак нельзя. Но люди в штатском поняли, как надо: они и сами видели, что состояние «юнкерса» самое удовлетворительное, если не отличное. Всё‑таки один из окруживших троицу поинтересовался документами. Ванино сердце упало — ну вот, сейчас их и раскусят! Шишок же, ни слова не говоря, полез в котомку — и, к Ваниному ужасу, достал оттуда сосновую ветку Березая, оторвал одну из шишек и с самым невозмутимым видом протянул начальнику. Но всего удивительнее было то, что человек в штатском шишку взял, долго изучал её, держа в раскрытой ладони, потом кивнул, дескать, документ в порядке, и вернул шишку владельцу. Шишок с важной миной засунул её обратно в котомку.

Когда они уже миновали Красную площадь и ступали с брусчатки на обычный асфальт, Ваня, обернувшись на самолёт, вокруг которого толпилось теперь множество народу (некоторые залезли на крыло и фотографировались), опять стал спрашивать Шишка:

— А это ты как делаешь?

— Что? — не понял Шишок, который тоже обернулся посмотреть на площадь, и пробормотал: — Чего–чего тут только нет!.. Даже великий навий лежит. Эх, поговорить бы с ним!.. Да времени нет!

— Ну, с шишкой‑то…

— А чего с шишкой? — посмотрел Шишок на Ваню.

— Ну, шишка вместо документа… А они и не видят… Это ты у бабушки Василисы Гордеевны выучился начальству глаза замазывать?

— Это ещё кто у кого! — обиделся Шишок. — И чем тебе, хозяин, шишка не угодила? У Шишка документ — шишка, по–моему, эти шишки всё правильно поняли…

Шли по улице Горького, толпа, запрудившая улицу, закружила их и через силу потащила вперед, как ни пыталась троица идти своим обычным размеренным ходом, людской водоворот заставлял поспешать.

— И куда же это нас несёт? — спрашивал Перкун. — Куда мы путь‑то держим, вот что интересно?!

— Надо подумать, — пробормотал Шишок. — Как среди этого людова моря найти Раису Гордеевну, прямо ума не приложу!

— А ты фамилию её знаешь? — спросил Ваня.

— Девичью, конечно, знаю, такая же, как у Василисы Гордеевны, — Щуклина, а вот по мужу… Сейчас вспомню… Вышла она, значит, за бурановского кузнеца… А как же у него‑то фамилия была?! — Шишок стал столбом посреди толпы, но людоворот его мигом стронул с места. Шишок, впробеги побежавший вперёд, пробормотал: — Вот ведь чего делают — прямо в спину толкают! До чего бойкое место эта Москва, ужасти!

— Ну давай, Шишок, вспоминай! — говорил Ваня. — Я знаю, что делать: нам к трём вокзалам надо, там горсправка должна быть.

— О! — воскликнул Шишок, опять на мгновенье остановившись, но, наученный толпой, тут же и стронувшись с места. — Вспомнил! Фамилия у кузнеца была — Шамшурин. Значит, нам нужна Раиса Гордеевна Шамшурина!

— Ну наконец‑то! — обрадовался Перкун. — А где эти три вокзала? Долго ещё нам идти?

Ваня с Шишком основательно промёрзли в мокрой одежде на московском ветру, и мальчик решил взять командование в свои руки: стал спрашивать у всех встречных–поперечных, где тут ближайшая станция метро, и пятый прохожий ему указал.

После того как Перкуна ударило металлической скобой по брюху, потому что он двинулся не в то отверстие, а Шишка остановили, так как он норовил перепрыгнуть через железную рейку, перед эскалатором Ваня, несмотря на угрозу щекотки, схватил пятившегося Шишка за руку, и вдвоём они одновременно заскочили на лестницу–чудесницу. Перкун же остался наверху. Шишок стал громко его звать, уговаривая сделать шаг вперёд, дескать, тут совсем не страшно, все же едут, что он — хуже других, что ли, но Перкун, несмотря на все резоны, никак не решался поставить свои когтистые лапы на механическое чудище.

Ваня всё оборачивался, пытаясь через головы возвышавшихся за ним людей увидеть бедного петуха. Наконец увидел: Перкун, вскукарекнув, поднялся в воздух и полетел над лестницей, утыканной народом, потом свернул влево и помчался над лакированным промежутком с фонарями: между теми, кто опускался вниз и поднимался вверх, — и раньше спутников оказался на платформе. Чинно приземлился на мраморном полу, но был остановлен выскочившей из будки дежурной, над головой которой петух только что продефилировал. Подъезжая, обеспокоенные Ваня с Шишком слышали изрядный шум внизу.

— Чья это птица, граждане деревенщики? — верещала дежурная. — Понаехали тут! Ещё бы баранов в Москву привезли! Петухам под землёй находиться категорически воспрещается! Нельзя в метро с петухами!

— Конечно, нельзя, — заговорил дотоле державший клюв на замке Перкун. — Мы птицы не подземные, а наземные, и даже, можно сказать, небесные. Я с вами согласен: мне тут делать совершенно нечего!

Когда Ваня с Шишком протолкнулись к месту действия, окружённому большим количеством народу, дежурная лежала в обмороке, а Перкун флегматично продолжал вещать, обращаясь к окружающим:

— Господа хорошие! Если бы не особые обстоятельства, меня бы сюда и калачом не заманить! Ага, вот и они! — Завидев спутников, петух полез к ним сквозь расступавшуюся толпу, а тут и поезд подошёл, и все трое мигом заскочили в ближайший вагон и от греха подальше укатили.

По вагону ходили беженцы: женщина с тремя детьми — и просили на хлебушек. Маленькая замурзанная девочка остановилась рядом с сидевшей подле двери троицей и смотрела на Ваню до того жалостливо, что у него сердце перевернулось, потом дёрнула за рукав и сказала хриплым голосом:

— Мальчик, дай денежку, у тебя есть, я знаю…

Ваня вздохнул и, сильно покраснев, отвернулся. Ведь не мог он отдать ей верть–тыщу — что толку‑то! Всё равно ведь деньги обратно к нему вернутся… Получится — дашь только для виду, получится — обманешь… Шишок покачал головой:

— Ну, я не знаю, всё, как после войны!.. Вот тебе и просидел пятьдесят лет под землёй, носу не высовывал! Как вроде время остановилось или вспять повернуло…

Сдачу с тыщи получили в горсправке, которую довольно скоро отыскали возле Казанского вокзала. Шишок попросил найти адрес Раисы Гордеевны Шамшуриной, а Ваня, сунув голову в окошечко, сказал, что им ещё требуется адрес Валентины Серафимовны Житной.

— Тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения, — подсказал Шишок.

Ваня мигом посчитал, что, выходит, мамке его сейчас 38 лет. Ведь даже этого он не знал!

Пока женщина из горсправки искала адреса, пошли прогуляться. Тут Ваня увидел на асфальте среди окурков смятую зелёную бумажку, поднял, развернул: тысяча рублей! Сунул руку в карман: возвратная тыща на месте. Вот здорово! Теперь можно с чистой совестью дать денег тем, кто сильно нуждается. И мелочь у них всякая есть, да ещё и тысяча — самая обыкновенная, из тех, что не возвращаются. Ваня предусмотрительно положил найденную купюру в левый карман, тогда как верть–тыща лежала у него в правом.

Вокруг вокзала народу было вроде ещё больше, чем на прежних московских улицах, если только такое возможно. Шишок увидел спящих на асфальте бомжей и глаза вытаращил, дескать, такого и в войну не бывало, чего это народ возле вокзала полёживает, домой не идёт, может, поезда дожидается?

— Ничего они не дожидаются, — сказал Ваня. — Им уж нечего ждать. Бездомные они. Без определённого места жительства — бомжи, значит.

Вошли в распахнутые высокие двери, поглядели на потолки, не вокзал — а просто церковь, до чего красиво! И тепло! Шли, так‑то задрав головы, и вдруг Шишку на босую ногу колесо наехало. Невысокий носильщик тележку с горой вещей катил, из‑за которых ему дороги было не видать — и отдавил Шишкову мохнатую лапу. Шишок заорал, затряс ногой в полосатой штанине и заругался на чём свет стоит. Носильщик, вынырнув из‑за чемоданов и клетчатых сумищ, ответил ещё хлеще. Бляха с номером у носильщика горела почти так же ослепительно, как медаль Шишка. А ростом москвич был разве чуть выше залётного гостя. Шишок первым перестал ругаться и пристально поглядел на носильщика, тот тоже замолчал и с ног до головы осмотрел приезжего, особо остановив взгляд на мохнатых подошвах — Шишок как раз почёсывал одной ногой другую. Потом хлопнул себя по ляжкам и заорал:

— Я не я буду, если ты, харя, не домовик! А, сознавайся?!

Шишок поглядел на лохматую башку носильщика, на обутые в кроссовки ноги, протянул руку — тот в ответ сунул свою, но Шишок руки не пожал, а перевернул кисть москвича ладонью кверху, как вроде погадать хочет, и брякнул:

— Ты ладони, что ль, бреешь, пакостник?

— Брею, — сознался носильщик со вздохом. — Иначе не получается. Я весь день ведь на людях. С носильщиками за руку приходится здороваться, с пассажиров деньги получать… Мохнатая‑то лапа не приветствуется у людей…

Шишок пожал тут бритую ладонь своей щетинистой и представился:

— Шишок, домовой рода Житных.

Носильщик назвался в ответ:

— Казанок. Домовой Казанского вокзала.

Домовики с важностью раскланялись. Ваня с Перкуном топтались рядом. Пассажиры, чьи вещи громоздились на тележке Казанка, поторапливали его, на поезд‑де опаздываем. Шишок успел ещё представить своих спутников: «Это мой хозяин — Ваня Житный. А это — наш товарищ Перкун», и домовик–носильщик, попросив их никуда с этого места не уходить, дескать, он только вещи к поезду доставит и мигом вернётся, умчался, ловко лавируя в пассажирском хаосе и покрикивая: «А ну разойдись! В сторону, в сторону, товарищи пассажиры! А ну разой–дись! В сторонку, я сказал!»

Глаза Шишка загорелись красным огнём, он то и дело хватался за голову и восклицал:

— Мать честная! Нет, вы видали, а? Живой домовик! С самой войны своих не встречал! Как сгорело Теря–ево‑то — так и всё… А тут посреди Москвы — на–ко вам!

Никогда Ваня его таким не видал. Они только переглядывались с Перкуном, не зная, чего ожидать от этой встречи.

Когда Казанок примчался, погромыхивая пустой тележкой, — пассажиры только в стороны разлетались («Как переполошившиеся куры!» — просипел Перкун), — то сразу потащил гостей к себе в каптёрку. В начале подземного перехода, ведущего к железнодорожным путям, оказалась тайная дверца. Ваня прочитал надпись на двери: «Не входи — убьёт!», а над словами страшным оскалом ощерился череп со скрещёнными костями — и невольно замер на пороге, но Казанок с увлечением тащил всех за собой.

За дверью оказалась вполне жилая горенка, правда, без окон. Вокзальный домовой приткнул к стенке тележку, пригласил садиться и чувствовать себя как дома и, вытащив из кармана фартука бутылку водки, бухнул на затрапезный столик. После из кармана на стол перекочевали пельмени в литровой банке, горячие сосиски, буханка хлеба и банка бычков в томате. Трое гостей провожали взглядами движение каждого продукта из кармана–самобрана на стол, поскольку изрядно проголодались, вторые ведь сутки ничегошеньки не ели, под водой‑то их не больно угощали… Один Шишок разжился трофейной тушёнкой…

Налив водки в гранёные стаканы, сунутые в серебряные, как уверял Казанок, подстаканники, на которых нарисован был Кремль и выгравировано слово «Москва», вокзальный домовик подал налитое каждому из присутствующих. Ваня с Перкуном отнекнулись. А Шишок, на удивление, взялся за серебряную ручку. Ваня ещё не видал, чтоб Шишок пил водку, и они с Перкуном опять переглянулись. Домовики тяпнули за неожиданную встречу, и все четверо принялись закусывать.

— Сколько живу на Казанском вокзале, ни разу не встречал нашего брата, домового, — говорил Казанок. — Эх ведь, дорогуша ты моя! Стервец милый!

— А я и не знал, что вокзальные домовики бывают! — отвечал растаявший Шишок.

— Я, я один тута, на Казанском! На Ярославском нет, на Ленинградском тоже нет. Да и на прочих вокзалах, насколько мне известно, нету вокзаловиков.

На Курском только, слышал, призрак есть, а домового и там нету…

— Призрак кого — кура? — заинтересовался Перкун.

— Кого–кого? — не понял Казанок.

— Ну, куры–петушки, какой призрак‑то на Курском вокзале?

— Не–е, какие петушки! Писателя какого‑то призрак. Никак он не может от этого вокзала отделаться. Все дороги, говорит, ведут к Курскому вокзалу. Мечтает попасть на Красную площадь, да всё никак не попадёт…

— А мы были сегодня на Красной площади! — похвастался Ваня.

— Да–а?! — воскликнул Казанок. — А я вот тоже всё никак не удосужусь. Поверите — ни минуты свободной нет! Я ведь от бездомности тута поселился, прежде‑то я тоже в обыкновенном доме жил, до семнадцатого‑то года, а как хозяев повывели да дом на десяток новых жильцов поделили, так я здеся и поселился. Ничего — прижился и живу! Служу вокзалу, поскольку хозяина у меня, конечно, нет… — Казанок с завистью поглядел на Ваню, а после, задрав край рукава, глянул на командирские часы. Шишок заметно заинтересовался наручными часами Казанка, который меж тем продолжал: — Людей тута — ужас! И всё новые и новые, новые и новые! По первости так в глазах и мелькали, думал, от головокруженья помру! А счас — ничего, привык! Ко всему домовик, оказывается, привыкает… Так‑то, брат Шишок! Давай выпьем за тебя, мохнатая ты лапа! — Казанок вновь плеснул из бутылки Шишку и себе, домовики чокнулись и выпили. А Казанок, вновь взглянув на часы, продолжал:

— Когда старого знакомого пассажира встретишь, приедет, скажем, на Казанский на поезде из Свердловска, а через неделю отсюда же и уезжает, — так‑то обрадуешься знакомой роже, ажно расцеловать того пассажира хочется! Во как! Вначале этим‑то знакомым пассажирам и помогал я вещи к поезду доставлять, а после и на работу меня приняли, тележку дали. Теперь уж сколько лет работаю! Старейший носильщик Казанского вокзала — меня каждый проводник знает! Поезда взялся проваживать. Стараюсь ни одного не пропустить, мечусь как угорелый, с перрона на перрон! Приболел однажды, дак тот не провоженный поезд, поверишь, нет ли, Шишок, в аварию попал! Вагоны с рельсов сошли! Думаю, может, случайно так вышло, решил проверить… Проверил — на свою голову! Вернее, на чужие, конечно, головушки — опять ведь катастрофа случилася, да, да, Шишок! Больше не проверяю… Вот как привычки‑то заводить нам, домовикам! Теперь гоняю, как угорелый, боюсь, как бы какой поезд без моего напутствия да прощального взмаха не ушёл. Иной раз под вагонами лезу на другую‑то платформу! Как только башку ещё не отрезало! Ох, вот она, жизнь‑то вокзальная, брат Шишок! А что делать?! Если поезд в катастрофу попадёт — грех на мне будет! Поленился Казанок, не проводил!

Так что, как услышишь про аварии поездов, будешь знать, что это Казанок твой плохо сработал!

Вокзальный домовик опять глянул на часы и налил ещё по одной. Теперь Шишок предложил выпить за домового Казанского вокзала. Выпили, и Казанок стал спрашивать Шишка, как он живёт, да что ему на месте не сидится, зачем‑де в Москву пожаловал. Шишок принялся рассказывать уже известное Ване, мальчику стало скучно смотреть, как домовики напиваются, он сказал, что пойдёт вокзал посмотрит, и Шишок махнул в его сторону рукой, иди, дескать, не мешайся. Ваня незаметно кивнул Перкуну на Шишка, приглядывай‑де за ним, и петух прикрыл плёнкой глаза — всё‑де понятно, не беспокойся‑де, Ваня, спокойно иди гуляй.

Ваня вышел в дверку каптёрки — и вмиг оказался в гуще вокзальной суеты. Как‑никак вокзал — хоть и другой — было то место, где когда‑то решалась Ванина судьба, поэтому все вокзалы притягивали его, как магнит. Прочитал длиннейшее расписание поездов, уходивших с вокзала, — действительно, это надо умудриться проводить каждый поезд, бедный Казанок! Потолкался у касс, узнал в справочном автомате, самочинно листавшем жестяные листы, как наилучшим способом добраться отсюда до родного города, где ждёт их бабушка Василиса Гордеевна да Мекеша, все глаза, небось, проглядели!.. Вышел на платформу, на ветер, услышал, что поезд «Москва — Пермь» отправляется с третьего пути, испугался: как же поезд‑то непровоженным остался, неужто попадёт в катастрофу! — и увидал на соседней платформе Казанка, в фартуке, надетом задом наперёд, с красной мордой, изо всех сил махавшего отходившему поезду. Казанок, помахав поезду и не заметив Ваню, тут же исчез — видать, помчался назад в каптёрку.

А Ваня вышел из вокзала и вернулся к горсправке. Адрес Раисы Гордеевны Шамшуриной ему выдали, а адреса Валентины Серафимовны Житной не оказалось. Ваня расстроился, но подумал, может, она фамилию сменила? А что ж, всё может быть: вышла, скажем, замуж… Или прописки московской не имеет, так где‑нибудь обретается. Что ни говори: надо ехать к бабушке Раисе Гордеевне, которая, как оказалось, и живёт‑то не так чтоб далеко. Ваня даже разузнал, как до неё добираться, — и остался очень доволен собой.

Приметив толчею шибче обычной, протолкнулся в центр людского вихря и увидел интересное явление. Парень стоял возле столика и чего‑то выделывал двумя ладонями, под которыми кружились три пластмассовых стаканчика. Остановил круженье — и поднял один, под ним оказался шарик. Показал пустые стаканчики, прихлопнул шарик и вновь принялся елозить стаканчиками по столу. Остановил верчение. Спросил у одной из двух девушек, стоявших напротив: «Где шарик?» Девушка показала и, конечно, угадала. Ваня бы тоже угадал! А парень вручил тут радостно завопившей девушке стопку денег, лежавших на краю стола. Девушки прошли мимо Вани, громко разговаривая, направлялись они прямым ходом в ГУМ, где собирались хорошенько отовариться. Ване вспомнилось, как Шишок глядел на командирские часы Казанка… А что, если Шишку купить такие же!.. Вот, небось, обрадуется! Мальчик несмело подошёл к столу, парень, глянув на него, спросил:

— Хочешь, пацан, сыграть? Если бабки имеешь, давай… Видал, как тёлки выиграли! Если не совсем слепой, угадаешь, где шарик‑то… Ну что — есть бабульки? Я свои кладу, ты свои. Угадываешь — твои будут, не угадываешь — мои. Всё просто. Всё честно. Ну — что?! — И парень выложил на стол тысячную купюру. Ваня помялся и решился: вытащил из левого кармана найденную денежку.

— Всего‑то? — удивился парень. — Я ещё кладу, — положил новую купюру. Но Ваня ничего больше класть не стал. Он помнил бабушкино наставление насчёт того, что на возвратные денежки играть ни в коем случае нельзя. Ваня всегда думал, что предупреждение касается карточной игры, но всё же и в этой игре решил остановиться на найденной купюре.

Парень накрыл шарик стаканчиком (Ваня очень хорошо заметил, где тот находится) и принялся сикось-накось вертеть по столу посудинами, а мальчик не спускал глаз с того стаканчика, где должен был прятаться шарик. Парень остановил пляску стаканов и спросил:

— Ну, где?

Ваня показал, и — выиграл! Трёх тысяч было маловато для того, чтоб купить часы, Ваня это понимал, а парень предложил сыграть ещё и вытащил из кармана новую купюру. Ваня, хоть и задубел на холоду, всё же — эх, была не была! — выложил всю сдачу от верть–тыщи. И вновь выиграл! Парень только рукой махнул в досаде, что попал на такого глазастого. Теперь, наверно, на часы хватит, подумал Ваня и только подался в сторону, как вдруг парень остановил его и крикнул на всю привокзальную площадь, что первая тыщонка была у Вани фальшивой… Дескать, проверить бы надо купюру‑то… Ваня оторопел, вывернул на стол деньги, парень посмотрел каждую денежку на свет и сказал, что, видать, ошибся, но, раз уж деньги на столе, предложил сыграть в последний раз, кинув сверху ещё три бумажки:

— Чья возьмёт! Ну, давай, пацан! — сказал как‑то угрожающе.

С двух сторон от Вани появились хмыри с самыми что ни на есть разбойными рожами и придавили его, как тисками. Под таким давлением Ваня вынужден был вернуться к игре. Но решил смотреть в оба. На этот раз парень так скоро елозил своими посудинками, что Ваня в какой‑то момент потерял примеченный стакан из виду.

— Ну? — спросил парень, оторвав ладони от стаканчиков. — Где?

Ваня долго смотрел на стаканчики: этот не этот или вон тот? Наконец ткнул в средний. Парень медленно протянул к нему растопыренные пальцы, перевернул — под стаканом ничего не было. Перевернул левый — тоже пусто. Шарик оказался под правым стаканом. Ваня тяжко вздохнул. Парень сгрёб деньги, улыбнулся ему и похлопал по плечу:

— Ну ничего, раз на раз не приходится! В следующий раз обязательно выиграешь — приходи ещё! — и повернулся к наблюдавшим за игрой зрителям: — Ну, кто ещё хочет попытать счастья: подходи, не робей!

Ваня направился к зданию вокзала… Плохо, конечно, что не удастся подарить Шишку часы, но ничего, зато адрес Раисы Гордеевны у него в кармане! Он ещё раз перечитал его: улица Новослободская, дом 20–в, квартира 1. Продвигаясь в тесной вокзальной толпе к каптёрке, Ваня положил бумажку с адресом в левый карман и сунул руку в правый — там должна лежать возвратная тыща. Должна — но не лежит! Ваня замер соляным столбом. Такого не может быть! Он же играл на те, найденные деньги, а свои не трогал! Он сразу развёл купюры по разным карманам, чтоб случайно не перепутать… И тут Ваня отчётливо вспомнил, как в третий раз, когда парень заподозрил, что деньги у него фальшивые, Ваня выгреб всю кучу денег, и не из левого кармана, как следовало, а из правого, — потому что на радостях сунул выигранные деньги в первый попавшийся карман. А ведь там, в правом, и лежала у него верть–тыща! И в эту последнюю игру он все деньги поставил на кон, в том числе неприкосновенные! Ваню пихали и толкали во все стороны, десять раз обматерили, он ничего не слышал и не замечал. Среди вокзального гула ему явственно послышался голос бабушки Василисы Гордеевны: «Возвратная денежка, Ваня, всегда вертается к хозяину. Только, гляди, не играй на неё, а то потеряешь навеки…» Ну всё — это конец! Ваня стронулся с места, покружил по вокзалу, то и дело засовывая руки в карманы, надеясь, что утраченная купюра всё же вернется к хозяину — но она не возвращалась! Карманы были пусты. Как теперь признаваться Шишку в том, что он совершил?! Остаться в Москве без копейки денег! Даже на метро монеток нет! Шишок его убьёт! А Перкун заклюёт! И оба будут правы.