Ерш Ершович устремился вперед так, что трое его спутников едва за ним поспевали. То и дело рыбина пропадала в мутной дали, приходилось кликать Ерша, чтоб погодил немного… И вот в скачущем свете фонарика показалось какое‑то громоздкое сооружение — самое крупное из всего, что им встретилось на речном дне. Сооружение вросло в ил. Они подплыли вплотную к тому, что, видать, и служило тюрьмой для Водовика. Над ними косо протянулся какой‑то узкий навес не навес… Шишок, забрав у Вани фонарик, всплыл наверх и ступил на крышу. И, направив на что‑то свет, вдруг притопнул по навесу ногой и проорал:

— Ядрёна вошь! Глядите–ко — фашистский крест!

Ваня взвился к нему, попытался пройтись по узкому мостику и соскользнул.

— Это крыло. Самолёт фашистский. Наши сбили! — говорил Шишок, захлёбываясь. — Вот лежи теперь на дне — будешь знать, как к нам соваться, паскуда!

А Перкун, на пару с Ершом переплыв на ту сторону самолёта, кричал:

— Тут ещё крыло, и тоже с крестом…

Обплыли самолёт кругом и обнаружили кресты на хвосте и на носу. Шишок живо выдрал из дна арматурину и остервенело принялся соскребать крест с крыла. Ваня с Перкуном, переглянувшись, отыскали в иле по острой железяке и стали подсоблять Шишку. Ваня, оседлав нос, попытался заглянуть в кабину пилота через совершенно целое стекло, но там было слишком темно… В скором времени от фашистских крестов не осталось и помину. А самолёт, по словам Шишка, был целёхонек, никаких видимых повреждений, кроме нескольких дырок от наших пуль, обнаружить в нём не удалось. Да и дырки были кем‑то тщательно залатаны.

— Выходит, это и есть «Матросская Тишина»… — приплыв от хвоста к носу, сказал Перкун.

— Скорее, «Пилотская Тишина», — отвечал Ваня. Но Шишок с ними не согласился:

— Это, братцы, самая настоящая «Фашистская Тишина». Так им и надо!

Перкун же, нырнув под крыло, прокричал:

— Ого, да тут дверь!.. Открывается!

Ваня с Шишком живо нырнули следом и подплыли к скрытой в обшивке полукруглой двери, которая и в самом деле была приоткрыта.

— Странно это, — начал Ваня, — если это тюрьма, то почему дверь открыта?

Но Шишок, не слушая его, уже лез внутрь, подсвечивая себе фонариком, Перкун, молотя лапами, плыл следом, и Ваня поспешил за друзьями, оставаться снаружи одному ему не хотелось. Ёрш Ершович же куда‑то запропастился.

Свет фонарика выхватывал из темноты лавки с двух сторон по бокам салона. На полу лежали какие‑то банки, Ваня подхватил одну — написано по–немецки, и нарисована голова коровы, значит, говядина? Интересно, съедобная? Они ведь сегодня не завтракали… Парашют на лямках зацепился за какой‑то трос. Нацелилась Ване в глаз авторучка с золотым пером… Мальчик подцепил её. «Трофей, хозяин», — сказал Шишок и сунул ручку в котомку. А банку с тушёнкой, открыв арматуриной, сунул Ване под нос, но мясо за 50 лет явно испортилось, и Ваня помотал головой отрицательно. Перкун тоже отворотил клюв.

«Мне больше достанется!» — удовлетворённо сказал Шишок и, вместо вилки пользуясь арматурой, живодва схряпал тушёнку. Впереди маячила дверь в кабину пилотов, и Шишок уже плыл туда.

И вдруг дверь, в которую они вплыли из реки, благоразумно оставленная Ваней открытой, беззвучно закрылась. Ваня бросился к ней, попытался открыть, но тщетно… Шишок мигом подскочил к двери и надавил плечом… И тут в круглый иллюминатор сунулась с той стороны толстого стекла морда утопшего корреспондента, показала им язык и что‑то крикнула — что именно, Ваня не понял, а Шишок, видать, понял — и ответил, как надо. И в придачу к словам замахнулся ещё балалайкой — вышло это у него в воде замедленно и плавно. Ваня был уверен, что Шишок тут же откроет дверь, что ему какая‑то дверца — с его‑то силищей! Но Шишок, оставив входную дверь в покое, опять поплыл к двери, ведущей в пилотскую кабину. Ваня же прилипал носом ко всем иллюминаторам по очереди — но проныру–речкора больше не увидел. А Шишок в это время уже вплывал в кабину лётчиков — и Ваня с Перкуном поспешили за ним.

При скупом свете фонарика все увидели, что в кресле пилота кто‑то сидит… Спиной к ним. Неужто мёртвый фриц!.. Ваня зажмурился — только этого ещё не хватало! Но по кабине раскатился вдруг такой храп, что сомневаться в том, что в кресле не мертвяк, не приходилось. Шишок подплыл к креслу с одной стороны, Ваня с Перкуном — с другой… Шишок направил фонарик в лицо «пилота» — и все увидали толстого бородатого мужика, спящего с разинутым ртом. Струйка воды то втягивалась внутрь, то выбулькивала наружу, и в этом водном вихрике резвилась стайка крошечных мальков, то заплывая в раззявленный рот, то на большой скорости выметаясь наружу. На голове мужика сидела немецкая рогатая каска, вся перевитая водорослями. Мужик был в кафтане такого же цвета, как пиджак нового русского, кафтан не застёгивался — и над креслом возвышалось внушительное брюхо, одна рука лежала на вздымавшемся животе, и Ваня увидел, что ладонь у мужика, так же как у них, перепончатая. Из‑под кафтана торчали голые ноги, тоже, конечно, с перепонками меж пальцев. Шишок направил свет фонарика в левый глаз мужику и гаркнул:

— Эй, свояк, хватит дрыхнуть, всю власть ведь проспишь!

Мужик открыл глаз, заслонился от света рукой, закашлялся — и выплюнул заигравшихся мальков.

— Тьфу, разбойники! — проводил взглядом разлетевшихся во все стороны рыбенят. Потом внимательно поглядел на каждого из окруживших пилотское кресло и, потянувшись, сказал:

— А я вас тут давно–о поджидаю… В выборах, что ли, участвовали?

— А ты, что ль, знаешь про выборы? — удивился Шишок.

— А как не знать! Я ж Водовик — всё должон знать, что в моей вотчине происходит.

Вопросы посыпались с трёх сторон:

— А как же ты позволил, чтоб тя в тюрьму засадили? А ещё хозяин называешься… — укоризненно говорил Шишок.

— Почему в реке эти двое утопленников заправляют? — интересовался Перкун.

— А кроме водяниц, которых мы видели, есть на дне ещё какие‑нибудь тётеньки? — спрашивал Ваня.

Водовик замахал руками: «Погодите, погодите, не все сразу» — и, хитро поглядывая, сам стал спрашивать:

— А вот, скажем, кто знает, что эти циферки означают? — указал толстым пальцем на один из приборов на пульте управления.

Шишок глянул одним глазом:

— Из этих циферок следует, что горючего в самолёте под завязку. Видать, летел немец с какого‑то аэродрома неподалёку…

— Согласен, — сказал Водовик. — Этот паразит Зигфрид дочку у меня из‑под самого носа увёл!..

— Как это? — воскликнули все трое в один голос.

— А так!.. А вот, скажем, хватит этого бензину, чтоб до Эльбы–реки добраться?

Шишок, в удивлении расквасив губы, поглядел на показатели приборов, поскрёб в башке и кивнул:

— Должно хватить…

— А при чём тут Эльба–река? — спросил Перкун. Водовик же, не отвечая на вопрос, опять задал свой:

— А водочка‑то где, которую Анфиса Гордеевна велела мне поставить, не отдали этим мазурикам? Без водочки не пойдёт разговор…

Друзья переглянулись: и как это Водовик про водку пронюхал! Шишок мигом стащил с плеч котомку и, перерыв содержимое, вытащил припасённые бутылки. Откупорив когтем по очереди все шесть бутылок, Водовик мигом выдулил их, смачно занюхал рукавом, — и пустые ёмкости, ровно живые рыбины, принялись кружить вокруг его головы. Понаблюдав за их движениями, Водовик переловил их одну за другой и сунул Шишку:

— На, сдашь на земле стеклотару. А то мало мне тут сору‑то всякого…

Шишок засунул пустые бутылки в котомку, которая была теперь лёгонькой. Водовик же пригорюнился, подпёр рукой толстобородую щёку и начал наконец свой рассказ:

— Э–эх! Говорится ведь, силён, как вода, а глуп, как дитя, — так это про меня! Явился этот Зигфрид к нам, не как все другие протчие — с земли, а — с самих небес! Ну и… Каюсь, сам вначале стал его привечать, больно мне интересно было, как там, скажем, жизнь проходит в Неметчине… Как он летать выучился, и всё такое протчее… Да и любезен он был сверх всякой меры, всё bitte-dritte, всё улыбается, угодить хочет. Фляжечка у него была, а в фляжке… ну, впрочем, про это не буду… И ни бельмеса этот небесный Зигфрид не мог по–нашему сказать. Всё только — я да я… Якала. Но я, скажем, надежды не терял, думаю, выучится же он когда‑нибудь по русски балакать, времени‑то у нас — целая вечность. Тогда и погуторим…

А Морушка моя, вроде сторонилась его, дескать, видали и не таких. Только фыркала, когда он ей: — Nette Jungfrau. schwimme zu mir! — Сам я, пустая башка, подталкивал её к нему, дескать, не укусит он тебя, хоть и фриц. Пообщайся, дескать, неужто не интересно тебе узнать, как не в наших местах люди живут… (Про то, как у нас живут, мы от своих утопленников уж наслышаны!) Мородина у меня водяна видная была, как поплывёт — так всякий карась роток раззявит! Хвостиком махнёт — а хвост у неё так, бывало, и переливается, что твои самоцветы!.. Да–а… Но всё это только один вид был — что наплевать ей на немчуру. Потом уж понял я, что столковались они с самого первого взгляда. Им и язык был без надобности, они по–другому меж собой разговаривали. Хотя и языку своему он её учил, а я, старая коряга, радовался, думал, она толмачить для нас с немцем будет. Книжка у него была с собой, «Фауст» называется, вот он всё из неё зачитывал. Как он примется читать — так я и засну! Лучше всякой колыбельной этот «Фауст» был, а, как я засну, тут уж им вольная воля… В конце концов выучил он её по–своему балакать, как начнут при мне гав–гав–гав, гав–гав–гав, а чего гав–гав–гав — я ни бельмеса не понимаю. Морушка моя и сама потом «Фауста» этого почала читать. Да–а… А звал он её не Мора, или, скажем, Мородина — Одина. Дескать, имя у неё божественное. А какое такое божественное, обычное речное имя…

Как‑то просится моя Морушка, батюшка‑де, дозволь мы с Зигфридом сплаваем к дяде Постолу, проведаем его, гостинчик снесём. А Постол в притоке жил, не так чтоб очень далёко отсюда. Ну я и согласился — безводная я пустошь, пустое я ведро! Своими руками снаряжал единственну дочь для побега с немчурой!.. Собрал водорослей лечебных, речных жемчужин, и поплыли они, обещались к завтрему вернуться. Но так и не вернулись ни на завтра, ни на послезавтра… Поздно я почуял неладное, погоню снарядил — да уж не нагнал беглецов.

А Зигфрид этот на Эльбе–реке проживал, так думаю я, что туда они и подались! Добрались, нет ли — не знаю. Это ведь: из протока в проток, из реки в реку — к Ильмень–озеру, из Ильмень–озера — в Ладогу, оттуда в финские озера, после в залив, из залива в Балтику, потом в Северное море, и только оттуда вверх по течению — в эту самую немецку реку. Дорога ох длинная! А в каждом протоке, в каждой реке, в каждом озере, не говорю уж про море — свой хозяин, у всякого свой норов… Да–а… Пятьдесят лет прошло — как в воду канули!.. Ни слуху ни духу! Может, сидят где в заточении, а может, величаются в Эльбе‑то реке… Вот, скажем, вы спросите: отчего ты так глуп, Водовик, что не уследил за дочкой? Отвечу: вода у нас такая…

— А я не про то у тебя хочу спросить, дядька Водовик, — зашипел вдруг Шишок, — а совсем даже про другое… Покамест, значит, мы кровь свою да чужую проливали, ты тут в тихом омуте отсиживался!..

С Зигфридом этим валандался!.. Шнапс немецкий пил!.. Ты почему, падаль, не воевал, как все прочие?! Ещё и в каске фрицевской щеголяешь, как, как… как последний предатель!..

Ваня с Перкуном отшатнулись от разгневанного Шишка, а Водовик и не подумал. Сидел в своём пилотском кресле с воздетым кверху брюхом и пристально смотрел на наглеца. Потом зевнул и сказал:

— А и не буду я оправдываться… В солдаты али там в матросы никто меня никогды не записывал… Ни по своей, ни по чужой воле в армии я не служивал… И в Смородину отродясь немецких подводных лодок не заплывало… А то бы я беспременно опустошил пару–тройку от немчуры‑то — аккурат бы мне сейчас под дворец сгодились. Без крыши над головой нынче и под водой не проживёшь… Того гляди, какая‑нибудь железяка на дурну башку свалится. Вот и хожу в каске. Вот бы вам на земле‑то так жить, когда б с неба заместо дождичка кирпичики валились. А у нас нынче так и происходит! У нас нынче, скажем, тоже война! Только не немцы, а свои — железны и всякие протчие бомбы на нас валят… Хорошо вот, оградились мы — тем только и спасаемся. Дак в этом заповеднике всю жизнь, скажем, не просидишь, тоже и вниз по течению сплавать надо, и вверх, посмотреть, что там да как… Хозяйство‑то у меня дюже длинное… Вот и отдыхаю я временами в Зигфридовом самолёте… Покою хочется…

— А разве это не ваша тюрьма? — спросил осмелевший Ваня. Шишок же надулся, он делал вид, что не слушает, пытался сесть во второе кресло, хоть его выталкивало оттуда почём зря, и, чтоб удержаться, Шишок изо всех сил вцепился в подлокотники.

— Это моя резиденция! — взмахнул рукой Водовик. — Тесноватая, правда, да ничего, в тесноте, да не в обиде.

— А они сказали, что… Но вы ведь здесь заперты были или как?..

— Кто бы посмел меня запереть! — воскликнул свояк. — Я сам здесь заперся ото всех!.. Когда, скажем, хотел — выплывал, когда хотел — вертался… На всё моя воля!

— А зачем же вы выборы президентские в реке дозволили, если на всё ваша воля? — с этим вопросом Перкун проплыл над головой Водовика. — А если бы этого утопленника избрали, Макса, что тогда?

Свояк, задрав голову к проплывающему петуху, отвечал:

— Хотел, я, скажем, народишко испытать… Хотел поглядеть, что из этого выйдет, — может, что хорошее… А то что у нас тут всё одно и то же! Перемен захотелось… Ладно, далеко дело не зашло: понял я, что ничего путного из этих выборов–перевыборов не выйдет! Вот и пресёк. Но, конечно, очень любопытный народ пошёл сверху, может, ещё кого занесёт!.. Хотя того цепного утопленника всё равно не избрали бы, а вот тебя, птичка, — поглядел Водовик на петуха, — может, и избрали б…

— Не сомневаюсь, — сказал, напыжившись, Перкун.

— Опять же, если б я захотел, — добавил туг Водовик.

А Ваня, поскольку Шишок, видимо, на неопределённое время выбыл из разговора, — сам решил спросить про то, зачем они сюда припожаловали. Начал он хитро — из горизонтального положения:

— Скажите, дяденька Водовик, а как же вы от людей оградились?

Водовик поглядел на Ваню, перегородившего кабину, и усмехнулся:

— А разве ж ты не знаешь?

Ваня покраснел и, подхватив себя под коленки, чтоб занимать вдвое меньше места, ответил:

— Знаю, что невидимым мелом… А как?

— Ох, ведь интересант какой! По дну ватерлинию провели — с одной стороны да с другой. И по берегу — левому и правому.

— А мел у вас остался? — сделал Ваня кувырок, так что поджатые ноги его оказались под потолком, а лицо с опустившимися вниз волосами оказалось против лица свояка.

Все в ожидании уставилась на Водовика, даже Шишок, машинально дёргавший рычаги, обернулся с кресла второго пилота.

— У меня мела нет. А, скажем, остался ли он у Валентины, чего не знаю, того не знаю…

— А… где же она? — спросил Ваня, переворачиваясь кверху головой. — Разве не здесь, на дне? Анфиса Гордеевна сказала, что…

— Была она здесь… Да уж давненько, сколько лет минуло… Пяти минут не пробыла, я, как узнал, какой вещью проклятая владеет, мигом её на землю спровадил, меловые линии провести по берегам, чтоб отделаться нам от людишек. В воде мы сами управились, а снаружи кто б нам, скажем, поспособствовал, ежели б Валентина утопленницей стала… Сделала она своё дело и села на бережку. Я из воды голову высунул, она на камушке сидит, в камышах. Поговорили мы с ней по душам. Гуторит она, деваться мне некуда, думала, дескать, решились уж все вопросы, а тут на–ко! опять о будущем надо заботиться. В таком разе поеду, дескать, в Москву, к тётеньке Раисе Гордеевне, давно, дескать, мечтала… Я ей не советовал, слышал, что тётенька эта сущая ведьма! Примет, нет ли опустившуюся на дно — большой вопрос… А послушалась ли меня Валентина — того не знаю. Кто ж нас, стариков, нынче слушает, все своим умом живут, а после и попадают!.. А что касается мела… Слыхал я, что таким мелом в ранешние‑то времена целые города от мира отбояривались. Вот, скажем, Китеж–град… Говорят‑де, когда татарская орда приблизилась, стал город невидимым и ушёл на дно озера Светлояр… Так ведь не слыхивали водовые–те про такой город на дне!.. Сдаётся мне, что был в городе невидимый мел, а когда завидели дозорные полчища Батыя, обвёл князь кругом Китежа кольцо.

— Значит, в Китеже много было этого мела? — решил вступить в разговор Шишок, он по–прежнему нет–нет да и подёргивал рукоятки.

— Имелись, видать, запасы, — буркнул Водовик, не глядя на Шишка. — И Китеж–град, гуторят, до сих пор стоит, только ходу туда нет прощелыгам‑то… Одних праведников пускают.

— А Валентина? — спросил Ваня.

— А что Валентина? — удивился Водовик. — За услугу одарил я её, преподнёс жемчужно ожерелье. Морушка моя сама его сцепляла из отборнейших смородиновых жемчужин, приданое себе готовила, да второпях‑то и забыла, когда на Эльбу–реку сплыла с немецким дружком… Мигом нацепила Валентина то ожерелье на шейку. И больше я её видом не видал, слыхом не слыхал.

— Значит, есть сокровища‑то на дне, — вновь вступил в разговор Шишок, продолжая подёргивать рычажки, — а то эти двое утопленников шибко гневались, что ты распродал всё в иноземны моря. А им ничего не оставил…

Водовик покосился на Шишка и сурово ответил:

— Всё есть, да не про их честь! Неужто я кажно–го проходимца в свою сокровищницу поведу?! — При последних словах он с издёвкой поглядел на Шишка. Тот брюзгливо дёрнул плечом, дескать, на что это он намекает, и в досаде дёрнул одну из ручек. И вдруг что‑то загудело, мотор затарахтел, самолёт качнулся и, рванув с места, так, что дверь распахнулась и Ваню с Перкуном вынесло в пассажирский салон, помчался по дну Смородины…

— Ли–ко! Работает! — орал Шишок. — Мать честная! Разве может такое быть?! Я думал, он проржавел с хвоста по самую гриву! Водовик, твоя работа? Ты на Эльбу, что ли, на нём собрался?

Первый «пилот» только глаза вытаращил:

— Собирался, скажем, но не так же! И не теперь! А ну–ко останови самолёт, проклятый домовик! — Он попытался выбраться из кресла, но, видать, застрял в нём накрепко и при каждом усилии только побулькивал…

— Не–е, я не проклятый… — кричал тем временем Шишок. — И легко сказать — останови! Мой хозяин на самолётах‑то летал — не я!.. Я только видел, как он это делает…

Меж тем вода бурлила за стеклами кабины, стаи рыб метались туда–сюда, вот мелькнули визжащие утопленницы, в ужасе расплывавшиеся кто куда. Самолёт, подскакивая на кучах мусора, нёсся куда‑то сломя голову. Ваня с Перкуном, которых тянуло назад, с трудом выбрались из салона и вплыли в кабину лётчиков.

— Что это такое, а, Шишок? — кричал Ваня. — Что случилось?

— Лети–и–и–им! — заорал туг Перкун и закукарекал.

Действительно, самолёт оторвался от дна и буравил уже воды реки, которые не могли оказать железине серьёзного сопротивления. Водовик только охнул, потому что внезапно вместо мутной водицы за стёклами вспыхнул яркий солнечный свет. Самолёт, полный речной воды, с двумя лётчиками и двумя пассажирами на борту, набирал высоту. Внизу, покачиваясь, мелькала лента реки, качались крыши бараков, домов, складов… Обомлевшие горожане тыкали пальцами в самолёт, поднявшийся со дна реки, и что‑то кричали.

— Придётся выпустить воду, — закричал Шишок, — иначе самолёт на город рухнет… Посадить я его пока не сумею…

— А потом? — спрашивал Ваня.

— Может, по дороге выучусь…

— Не, я, скажем, не согласный, — закричал Водовик, — без воды я задохнусь!

— Так и мы задохнёмся!.. — воскликнул Перкун.

А Шишок спрашивал у Водовика:

— Так как же ты собирался до Эльбы–реки‑то добраться в этом аквариуме? С полным брюхом воды самолёту далеко не улететь… В реке, понятно, на всё твоя воля, а в воздухе?

— Как, как?! В бочке…

— Значит, ты бы в бочке с водой сидел, а кто бы самолётом управлял?

— А вот всё ждал такого умельца–лётчика… Да не того дождался…

— Надо было бочку для полёта загодя готовить… А ты в политические игры вздумал играть! Вот теперь без тебя утопленники‑то точно захватят власть!..

— Да некому захватывать!

Шишок воскликнул:

— Значит, Карась–палач со своими подручными уж спроворил дело! Скор же ты, своячок, на расправу!.. Впрочем, как к тебе, так и ты…

Мотор ревел с натугой, из последних сил, надутый водой самолёт летел низёхонько, того гляди сдерёт крыши с домов. И Ваня, пока Водовик с Шишком, невзлюбившие друг друга, пререкались, скатился в салон и попытался открыть дверь, через которую они сюда попали. Но дверь открываться не хотела, да если она и откроется, как пить дать, вынесет его с отворённой водой наружу…

Тут Шишок позвал его назад в кабину. Он посадил заместо себя в кресло Перкуна, наказав держать штурвал, дескать, он как‑никак птица, к полётам более привычный, чем кто‑либо другой… А сам, стоя на пороге кабины, выбросил вперед ногу, которая вдруг вытянулась так, что любая манекенщица позавидовала бы такой стоеросовой длине, нога как раз достала до двери салона, которую и выбила одним богатырским махом. А когда нога сократилась до обычных размеров, Шишок тут же захлопнул дверь кабины. Но Ваня успел‑таки углядеть, как вода с рычанием ринулась в дыру.

Ване вдруг стало тяжело дышать, взглянув на руки, он обнаружил, что перепонки на них исчезли… И на ногах тоже!.. И жабр больше не было!.. С его спутниками случилось то же самое… Значит, сутки истекли, их время вышло. Вот ужас‑то! Шишок попытался открыть дверь в салон, чтоб сплавить туда воду из пилотской кабины, но Водовик понапружился, выскочил из кресла пилота и, оттолкнув Шишка, загородил собой дверь в салон.

— Не–ет уж, друзья, вам отсюда не выбраться! Ведите самолёт куда надо — я, скажем, пятьдесят лет мечтал добраться до Эльбы–реки, и я там нынче буду!

— Не глупи! — булькнул Шишок, и больше ни слова не смог произнести, только показывал свои ладони с растопыренными пальцами, между которыми не было уже никаких перепонок. Водовик поглядел на его руки-ноги, на Ванины руки–ноги, на лапы Перкуна, который из последних сил держал штурвал, и от души сплюнул, поняв, что скоро толку ни от лётчика, поднявшего самолёт в небо, ни от его друзей не будет. Выпустить воду — сам задохнёшься, оставить воду — в кабине будет трое ни к чему не годных утопленников.

Ваня стал уже задыхаться, он схватился за ладанку с одолень–травой. Одолень–трава! Одолей озёра синие!.. Тут Водовик, в сердцах сплюнув ещё раз, повернулся к двери. Шишок живо втолкнул в пустое кресло Ваню, сам ринулся ко второму креслу и мёртвой хваткой вцепился вместе с Перкуном в штурвал. Свояк же открыл дверь — и освобождённая вода из кабины устремилась в салон, а на гребне её, задрав ноги, сидел в своём красном зипуне и фрицевской каске Водовик.

Поток вынес своего хозяина в салон, ринулся в дверной проём, и свояк в водной капсуле устремился вниз — самолёт, хоть и миновал город, всё ещё летел над Смородиной, и Водовик это чуял. С остатками воды водожилый обрушился в реку, достал до дна, оттолкнулся и выскочил из водотечины наружу, оказавшись перед носом пытавшегося набрать высоту самолёта, — и все увидели в переднее окно кабины подмаргивающую рожу Водовика и воздетую в прощальном жесте перепончатую руку. Шишок поднял в ответ свою мохнатую, а Ваня с Перкуном, вскочив с места, сунулись носом и клювом к самому стеклу — Перкун едва не пробил его — и вовсю замахали руками, крыльями и лапами. Когда Водовик во второй раз обрушился в реку, оттуда выбило такой фонтан воды, что он дотянулся до днища самолёта.

В реке Водовик живо обернулся Ершом и стремглав помчался вверх по течению — к Ужгинскому мосту, только буйные водовороты закручивались вокруг обтекаемого тельца.

А самолёт, набрав наконец высоту, улетал всё дальше от реки Смородины и от города Ужги…