Пронесло по воде, закружило, запружило — и отпустило. Ваня плавно опустился к ногам какого‑то человека в джинсовой паре, стоящего на ржавой железной бочке. Лицо его показалось Ване смутно знакомым. Чуть в стороне такую же бочку оседлал некто, похожий на нового русского: в красном пиджаке и с такой толстой золотой цепью, на которую вполне можно было посадить волкодава. Кроме цепи, висящей на бычьей груди нового русского, никаких других сокровищ на дне Смородины не наблюдалось. Не было россыпей жемчугов, сапфиров, изумрудов. Не виднелся вдалеке золотой дворец или хоть глинобитная хижина…

Зато дно было завалено вросшим в ил железным ломом: куски арматуры, перевитые толстой проволокой и водорослями, отовсюду под разными углами живописно торчали ржавые железные листы. Горы жестяных банок с зазубренными крышками возвышались там и сям, некоторые вершины венчали трёхколёсные велосипеды, иные — внушительных размеров катушки с намотанной проволокой, а то ещё прохудившиеся тазы. Тут и там виднелась разнообразная дырявая обувь, зарывшаяся носами в ил — вся без пары. Одним словом, дно было городской свалкой, над которой катились речные валы. Новый русский и человек в джинсе находились в сердцевине этой свалки, а вокруг них кружило множество самой разной рыбы: мелкой и крупной. Сома же было не видать, наверно, вернулся на границу. Шишок с Перкуном подгребали сюда же. Доплыли до Вани и зависли по краям, молотя перепончатыми конечностями.

— Топляк, это кто ж такие? — едва удержавшись на бочке, воскликнул новый русский и обернулся к джинсовому. Топляк нырнул со своей бочки, поплавал вокруг троицы и пожал плечами:

— На русалок, нереид, океанид, а также водяниц, водяв и морян не похожи. Пол не подходит. Явно не утопленники, как мы. У них жабры есть и перепонки. Могу предположить, что этот, — указал он на Шишка, — Нерей… («Но, но, но!» — сказал Шишок.) А этот, — ткнул в Ваню, — Протей. А может, наоборот. А этот, вероятно, морской петух, какой‑то неизвестный науке вид.

Пока Топляк кружил вокруг них, Ваня узнал его… Это был корреспондент газеты «Ужгинская правда», написавший про него статью. Глаза Вани и корреспондента встретились — тот, отшатнувшись, воскликнул:

— Ба! Да это же мальчик из больницы, как бишь тебя?.. Я весной про тебя писал…

Ваня кивнул, назвал своё имя и поздоровался.

— Привет, привет! Вот не думал, что так доведётся встретиться… Да, короток век человеческий, не успеешь глазом моргнуть, глядишь, а уж нет тебя!.. Я ведь не так давно утонул, как раз в первый день лета. Теперь вот тут числюсь… речкором, речным корреспондентом. А ты, выходит, тоже — того…

Шишок уставился на Ваню и воскликнул, обращаясь к речному корреспонденту:

— Из какой ещё больницы? Мы с хозяином из дому… Болеть ничем не болеем. И вообще живы-здоровы!

— Я потом тебе расскажу, — смутился Ваня. — Меня бабушка отсюда забрала, я раньше в этом городе жил…

Перкун же, которого буквально атаковали любопытные рыбины, никогда не видавшие подобного экземпляра, отмахивался от них крыльями, правда, безуспешно.

— Хорош туфту гнать! — подплыл к ним новый русский утопленник, рассекая рыбью стаю. — Я, блин, не пойму, кто вы такие и чего вам тута надо?

Шишок покружил вокруг нового русского и, не отвечая на вопрос, задал свой:

— А и где ж тут дядька Водовик, своячок наш? Мы прибыли к нему в гости из Камы–реки, по приглашению, а свояка что‑то не видать… Ведь ты не Водовик? — плавая на спинке, ткнул он перепончатой ногой в красный пиджак.

— Грабли‑то убери, пока те их не оттяпали! — воскликнул новый русский утопленник. — Я, блин, скоро буду морским президентом, понял! То есть, тьфу, речным… А Водовик твой под арестом сидит, в «Матросской Тишине».

— У нас нынче и на дне демократия, — подхватил речкор. — Вы как раз попали на выборы. Сегодня прямым тайным голосованием избирается первый президент реки Смородины!

— А кто кандидаты? — глухо крикнул Перкун из клубка рыб, облепивших его. Оттуда слышались восторженные возгласы, служившие фоном политически окрашенному разговору:

— Какие длинные плавники!

— А хвост! Удивительный хвост…

— Вы, наверное, из Индийского океана к нам прибыли?

— Нет, скорее из Атлантического, да?

— Из Тихого, из Тихого!

Перкун, так и не услышав ответа на свой вопрос про кандидатов, стал сердцевиной, желтком всё разраставшегося серебристого яйца, и куда‑то укатился.

— Топляк, они нам выборы не сорвут? — спросил озабоченно новый русский у корреспондента. — Куда вся рыба‑то подевалась?

— Не сорвут, Макс, — отвечал тот, — они петухов просто не видали, интересуются. И потом — это ведь плюс три новых голоса, будем агитировать…

— А они… не съедят там Перкуна? — в свою очередь спросил Ваня Шишка.

— Да не должны… Ну, может, несколько перьев на память отхватят…

Вдруг послышалось далёкое дивное пение, слов не было, одни гласные звуки, но получалось слаженно и очень красиво… Так красиво, что хотелось тут же умереть. Шишок завертел головой во все стороны, чтоб уловить, откуда идёт звук. Новый русский утопленник и речкор слушали, развесив уши. А Ваня замер: пели женскими голосами, а это значит… Это значит, что его мамка… Конечно, она тоже поёт в этом хоре! Он попытался пригладить космы — но их уж и без него зачесала назад речная волна, и вообще волосы у него теперь были мытые-перемытые…

Вода была мутноватая, и поющие всё никак не показывались. Но пение приближалось… Наконец, вдали что‑то забелелось… И вот певицы появились, рассекая течение. Десяток разновозрастных женщин в белых ночных рубашках. Русалочьих хвостов ни у одной из них не имелось, две ноги, как у всех, а волосы, в самом деле, были длинные и тянулись за каждой, ровно водоросли. Женщины выстроились в ряд, по росту, как на уроке физкультуры. Последняя, самая маленькая, была немногим, может, постарше Вани. Пение оборвалось.

— Ага — вот и тёлки прибыли! — воскликнул новый русский. — Утопленницы–водяницы наши… Где рыба‑то, Топляк? Пора начинать голосование.

Ваня вцепился взглядом в первую, во вторую… Потом в третью… В седьмую… Да где же она?! Ни одна не казалась ему подходящей. То слишком старая, то очень толстая. У той нос крючком. У другой — глаз косит. У третьей — лицо испитое. Не она, не она, не она… И вызнать о ней не у кого: новый русский да корреспондент тут недавно. У Шишка бы спросить, есть ли она в этом ряду… А Шишок между тем сам спрашивал, только про другое:

— И за что же своячка‑то нашего в застенок кинули? За какие такие прегрешения?

— Не за прегрешения, а за преступления! — азартно поправил его речкор, видимо поднаторевший на предвыборных речах. — Он тут сколько лет своевольничал, проворовался вконец. Где подводные сокровища, видите вы их? И мы не видим! И никто не видит! Всем известно, что в подводных царствах должны быть несметные сокровища, а тут — шаром покати! Одни железяки. Мы как только на дне с Максом оказались — так сразу всё поняли! Рыбий народ‑то безмолвствует… Эти, — кивнул на утопленниц, — тоже в рот вашему Водовику заглядывали.

Тут рыбий серебряный шар, ставший ещё толще, прикатился из дальней мути, внутри что‑то закукарекало — и шар мигом распался на тысячи особей. Из середины выбрался изрядно помятый и, видать, изученный вдоль и поперёк как мальками, так и взрослыми рыбицами Перкун. Корреспондент, оказавшийся в окружении толпы избирателей, подплыл к своей бочке и опустился на неё босыми подошвами. А новый русский утопленник заорал:

— За это ему, блин, надо секир–башка делать! Рыба–пила да Карась–палач — во–он они плавают…

Ваня обернулся — и действительно увидал в мглистой дали два силуэта внушительных по размерам рыбин.

— Но мы подписали конвенцию, — закричал речкор. — Мы — гуманисты! Этому прохиндею даже разрешили баллотироваться на пост президента речной Смородиновской республики! Граждане свободного подводного мира, наконец‑то у вас появилась возможность выбора! Целый месяц в нашей газете «Подводный листок» вы могли читать — я сам вам читал — про злодеяния, при которых вы, не ведая того, жили… — Тут корреспондент нырнул с бочки и подплыл к вертикально воткнутому в ил ржавому листу железа, который действительно был снизу доверху исцарапан меленькими буковками. Заинтересовавшийся Ваня подплыл к оранжевой газете — разобрать с непривычки можно было лишь отдельные слова: демократия, гласность, свобода слова.

— Зачем Водовик оградился от свободного речного мира? — продолжал вошедший в раж речкор. — Чтоб никто не знал о том, что тут творится.

Вдруг откуда‑то раздался голосишко:

— Водовику надоело, что речное дно превращают в свалку отходов, вот он и оградился! — И откуда ни возьмись появился колючий Ёрш и, покружившись на месте, продолжал: — И у меня ещё вопрос имеется! Вот Водовик, он и есть Водовик… Он тут испокон веков жил, так же как все мы, наши деды да прадеды, а вот, скажем, насчёт вас что‑то сумнительно… Вы тут обое недавно объявились, а то всё больше по земле ходили да нас, бедолаг, ловили… А таперича, значит, желаете нами управлять… А какое такое вы право имеете распоряжаться, скажем, в водной стихии?

— Вы, господин Ёрш Ершович, видать, не плавали на наши собрания или плохо слушали… — начал корреспондент. — А то бы не задавали глупых вопросов. Я давно всё обосновал. Специально для вас повторяю… — Речкор покосился также в сторону новоприбывшей троицы, дескать, слушают ли они. — Все мы вышли из воды. Вода — наша праматерь. Следовательно, каждый утопленник может в ней править, если, конечно, сможет. Как известно, взрослый человек на семьдесят процентов состоит из воды, — а младенец вообще на восемьдесят пять процентов — ещё один довод в нашу пользу. А состав плазмы человеческого мозга практически идентичен с составом морской воды.

— Блин! Жалко, что у нас тут не море! — вздохнул новый русский утопленник. — Развернуться, блин, негде… Но ничё — лиха беда начало…

Корреспондент замолчал, дав высказаться кандидату, и продолжил:

— В последнее время многие земные женщины повадились рожать в воде, видимо вспомнив о том, где зародилась жизнь. Известно, что человек в стадии зародыша проходит весь цикл эволюции, и на определённом этапе у нас имеются жаберные щели и даже хвост… — поискал он глазами Ерша Ершовича, но не нашёл. Ваня заметил, что Ёрш забрался под ближайшую корягу и там задрых. — А по мере развития плода хвост исчезает, жабры затягиваются…

— Не верю! — вскричал тут Перкун, которому рыба просто в клюв заглядывала. — Не может такого быть! Если бы в утробе у человеческого зародыша были крылья, это понятно. Это объяснимо… А жабры — враки и враки! Не верю!

Шишок, видя, какой успех имеет Перкун у рыбьего народа, усмехаясь, сказал Ване:

— А может, это не Смородина вовсе, а Кукуй-река, про которую он вечно кукарекает…

А речкор тем временем отвечал петуху:

— Так вот, уважаемые избиратели, я вам клянусь, что наш кандидат был также рождён в воде. Причём он был самым первым!.. То есть у него на роду было написано — плавать, то есть, тьфу! править в водной среде. А нынче он откуда пришёл, туда и вернулся… В родные, так сказать, пенаты.

Новый русский, ругнувшись, сказал:

— Вернули, блин, а не вернулся! Конкуренты проклятые!.. Ох, блин, и отомщу я им, когда президентом‑то заделаюсь!.. Пожалеют, что на свет родились…

— Тем более что родились они обычным способом, в воздухе, а не в воде, — подхватил речкор. — Ну а сейчас, дорогие избиратели, приступим к процедуре выборов! — С этими словами утопленник перевернул свою бочку днищем книзу, а дырой кверху — и на виду оказалась большая буква «В», нацарапанная сбоку на бочке. Новый русский таким же манером развернул свою бочку, выставив на всеобщее обозрение букву «М».

— Итак, сюда бросаете голоса за Водовика, — указал корреспондент на бочку с буквой «В», — а сюда — ткнул в «М» — за Макса.

Бочки закатили за железную газету, которая служила ширмой, корреспондент раздал водяницам загодя приготовленные болты, гайки, шурупы и прочее ржавьё и велел опускать «голос» в ту или иную бочку.

Но неожиданно Ёрш Ершович вылез из‑под своей коряги и закричал:

— А мы так не согласные… Мы тута посовещались и решили выдвинуть своего кандидата!

— Не понял, — сказал новый русский утопленник и поплыл к Ершу. — Какого ещё, блин, своего кандидата? Чего ты воду мутишь?! Давно уж всё решено… То есть, я хотел сказать, два кандидата имеются — есть из чего выбирать. Чего вам ещё надо?

Речкор его поддержал:

— Это против правил, господа! Все кандидатуры давно заявлены и всем известны, вчера был последний срок подачи заявок…

— А где такой закон? — мелькал колючим профилем слева направо, а потом справа налево Ёрш Ершович. — Где, скажем, об этом написано? Ежели есть, покажите вот этим новеньким, они нам скажут. Вы читать, скажем, умеете? — подплыл он к Ваниному носу. Мальчик кивнул. — Где, где такой закон, покажите нам?

Остальные рыбины тоже заволновались и мелькать стали гораздо чаще, так и сновали перед глазами.

Корреспондент насупился — видимо, закона выпустить не успели.

— Ну хорошо, и что там у вас за кандидат? — спросил он ворчливо, подмаргивая новому русскому: ничего, дескать, прорвёмся.

Тут Ёрш Ершович в мгновение ока подскочил к Перкуну.

— Вот наш кандидат! — сказал он горделиво.

Ваня с Шишком только рты разинули — куда мгновенно набралась вода, и пришлось им отплевываться. Перкун с обидой поглядел на плюющихся товарищей.

— Бли–ин, петух — кандидат! — завопил тут новый русский утопленник. — Ни за что не буду с ним в одном голосовании участвовать!

Но корреспондент подплыл к нему, что‑то пошептал на ухо — и новый русский смирился. Прикатили ещё одну пустую бочкотару, живо нацарапали на ней букву «П» и подставили к первым двум. Ване, Шишку и Перкуну, не имевшим ещё «голоса», сунули по болту.

— Итак, — хлопнул в ладоши речкор, — начнём с девиц–водяниц. По одной, пожалуйста, и попрошу безо всякой там агитационной музыки.

Утопленницы одна за другой вплывали за железную газету и бросали свой увесистый «голос» в одну из бочек. Потом Шишок поплыл к урнам для голосования и бросил свой болт. Ваня — за ним, подумал–подумал и кинул свой «голос» в бочку с буквой «В», ему как‑то жалко стало свояка. А Перкун? Всё равно ведь он должен будет всплыть на поверхность, причём в самом скором времени — в воде становилось всё темнее, а бабушка Анфиса Гордеевна говорила, что больше суток им здесь оставаться нельзя… И следующим к «урнам для голосования» бросился Перкун, потом новый русский, за ним речкор… И тут — Ваня с Шишком только переглянулись — с гайками во ртах, большей частью беззубых, поплыли стаи рыб… Каких тут только избирателей не было: и сорога–рыба, и карп, и карась, и сазан, и пескарь, и налим, и осётр, и щука, и окунь, и моль, и судак (хорошо, он не слышал, что про него пели), и сиг–рыба и многие–многие другие. В реке стало совсем темно, Ваня одолжил корреспонденту свой фонарик, чтоб он мог следить за ходом голосования, и они с Шишком отправились спать. Перкун, как заинтересованное лицо, остался наблюдать за процедурой.

Мальчик проснулся оттого, что ткнулся головой во что‑то твёрдое, оказалось в дно, он спал кверху тормашками. Почесался, подумал, что надо бы пойти умыться, и обрадовался: он же в воде, здесь умываться не надо! Шишок, которого отнесло течением в сторону, тоже спал вниз головой, того гляди напорется на какую‑нибудь железяку… Ваня, от греха подальше, решил разбудить его и вдруг увидел, что Шишкова балалайка всплывает кверху… Недолго думая, мальчик взвился туда же и успел подхватить деревянную беглянку. Ваня разбудил Шишка и вручил ему инструмент, Шишок только охнул и погладил балалайку:

— Ну, хозяин, с меня причитается! Больно я к ней привык, прямо как к дочери… А и где ж только наш Перкун, чего не кукарекает? А ну как изберут петуха в речные президенты — что тогда делать будем? Печенье Анфискино, правда, ещё есть, но больше трёх дней править ему никак не удастся, кончится печенье — и прощай подводная власть.

Ваня послушал–послушал и задал наконец вопрос, который вертелся у него на языке, как карась на крючке, хотя и так знал, какой ответ получит:

— Шишок, сказали, что мамка здесь, на дне… А разве она здесь, среди этих водяниц?!

— Нет, нету тут, хозяин, Валентины, — вздохнул домовик.

— Нигде нету, — сказал Ваня, чувствуя, как из глаз катятся капли и вмиг растворяются в окружающей влаге. Хорошо тут веньгать‑то — никто ничего не заметит…

Шишок внимательно поглядел на мальчика, хотел что‑то сказать, но тут в тусклой дали замельтешил свет, и появился Перкун, потрясавший Ваниным фонариком, следом за ним мчался, пожалуй, весь речной народ. Петух так махал крыльями, что поднял со дна тучи ила, одна хохлатая голова торчала наружу.

— Пока вы тут дрыхнете, — издалека ещё заорал он, — там выборы фальси… фальси–фицировали! Большинство, дескать, за нового русского проголосовало… А мальки ночью слышали, как мои голоса пересыпали в чужую бочку.

— Перкун, окстись! — потихоньку сказал Шишок. — Мы тут не за тем вовсе! И, сколько я помню, ты же не хотел быть водной птицей…

— Мало ли… — просипел петух. — Простой водной птицей быть не хотел, а президентом реки — всегда пожалуйста!

— Да ведь жабры–те да перепонки не навеки же у тебя. Времени у нас не так много осталось… Сутки–те на исходе! А мы про мел ещё ничегошеньки не вызнали!.. Плюнь ты на них — рыбы с утопленниками сами разберутся!

Меж тем обеспокоенные речные жители так и сновали вокруг говорящих. Перкун вздохнул, сунул Ване фонарик, дескать, с речкора стребовал, поглядел на свои перепончатые лапы и просипел:

— Вот так всегда! К власти порядочной птице ни за что не пробиться…

— Высоко взлетишь — больно падать будет!

— Только не в воде.

— Узнай лучше, где тут у них «Матросская Тишина», где своячок сидит.

— Э–эх! Где наша не пропадала! — воскликнул Перкун и, отплыв в сторону, стал о чём‑то шептаться с окружившей его рыбьей стаей. Вернулся в сопровождении Ерша Ершовича, вся остальная рыба под предводительством Карася–палача вскачь помчалась назад — разбираться с новым русским утопленником и утопленником–корреспондентом.