Глава 24

Недели за две до получения в Петербурге известий о появлении Пугачева под Оренбургом прибыли в столицу депутаты от яицкого войска: сотники Афанасий Перфильев, Иван Герасимов и казак Савелий Плотников, дабы просить императрицу о невзыскании с яицкого войска наложенного на них штрафа. В столице они нашли казака Петра Герасимова, еще 27 декабря 1771 года подававшего прошение императрице и скрывавшегося от преследования и розысков Военной коллегии. Не зная ничего о происходящем в войске, казаки Перфильев, двое Герасимовых и Плотников вновь сочинили прошение на высочайшее имя, в котором писали, «что могли вымыслить к оправданию войсковой стороны, закрывая сколь можно свою вину, дабы через то можно было получить испрашиваемое». Не найдя случая подать прошение лично императрице и считая Орловых покровителями яицкого войска, Перфильев с товарищами передали прошение графу Алексею Григорьевичу Орлову, от которого получили ответ, что просьба их передана ее величеству и что им необходимо подождать резолюции.

Спустя некоторое время яицкие депутаты были потребованы к графу А. Г. Орлову.

– У вас на Яике сделалось несчастие, – сказал граф пришедшим к нему казакам. – Один разбойник, беглый донской казак Пугачев, назвавшись ложно покойным государем Петром III, собрал себе небольшую шайку из приставших к нему ваших же яицких казаков, как то Пики и прочих, укрывавшихся от наказания по бывшему об убийстве Траубенберга следствию, и с набранной шайкой пошел по крепостям к Оренбургу. Съездите туда и постарайтесь уговорить казаков, дабы они от сего разбойника отстали и его поймали. Если вы постараетесь это сделать, то по возвращении в Петербург ваше дело будет решено в пользу казаков.

– Готовы усердно служить всемилостивейшей государыне, – отвечали Перфильев и его товарищи, – и сколько сил будет, исполним повеление в точности.

Заручившись таким обещанием и справедливо считая графа Захара Чернышева виновным во многом, что происходило на Яике и под Оренбургом, граф Орлов постарался устранить президента Военной коллегии от всякого вмешательства в дела яицких казаков. Сговорившись с генерал-прокурором князем Вяземским, они испросили согласие императрицы отправить на Яик двух казаков, Афанасия Перфильева и Петра Герасимова, а казаков Ивана Герасимова и Савелия Плотникова оставить в Петербурге, как бы заложниками, но с тем, чтоб они зависели только от одного князя Вяземского.

12 ноября 1773 года генерал-прокурор объявил Тайной экспедиции, что императрица повелела выдать сотнику Перфильеву и казаку Петру Герасимову, для проезда их до Казани и обратно до Петербурга, каждому по паспорту, «назвав в оных обоих их, для известных ему, генерал-прокурору, причин черкесами. Другому же сотнику Ивану Герасимову и казаку Савелию Плотникову, для свободного здесь, в Петербурге, жительства, дать из Тайной экспедиции билеты, с таким предписанием, чтобы их ни в какое правительственное место , без объявлении ему, генерал-прокурору, не брать и являться им каждую неделю по одному разу в Тайной экспедиции и из Петербурга никуда им не отлучаться».

Получив паспорты, Перфильев и Герасимов выехали из Петербурга, но были в большом раздумье, как поступить им в будущем.

– Каким образом это сделалось, что простой человек мог назваться государем? – спрашивал Перфильев Герасимова. – Кажется, статься сему нельзя. Может быть, называемый Емелькой Пугачевым и прямо государь Петр III.

– Я покойного государя видел много раз, – отвечал спрошенный, – и буде сей называющийся подлинно государь, то его узнаю.

Припоминая молву, ходившую по всей России, что Петр III не умер, что манифесты о его смерти ложны, но что он из-под ареста «выкраден» и освобожден, Перфильев и Герасимов решили, что если по приезде к Пугачеву Герасимов признает в нем истинного государя, то рук на него не поднимать и «никакого злого умысла против него не предпринимать».

– Как можно нам, – говорили казаки между собою, – свои руки поднять на государя: их головы помазанные. Ведь Бог знает, чью сторону держать: государя или государыни; они между собою как хотят, так и делят, а нам нечего в их дела вступаться; неравно его сторона возьмет, так мы в те поры безо всего пропадем, а лучше останемся у него служить.

Условившись таким образом, Перфильев и Герасимов 25 ноября приехали в Казань и явились к генерал-поручику фон Брандту. Отсюда они должны были, под видом курьеров, ехать с печатными манифестами о самозванце и с письмами казанского губернатора к яицкому коменданту, полковнику Симонову. Письма эти были настолько бессодержательны, что по проезде чрез разъезды, выставленные по границе Казанской губернии, их дозволено было уничтожить, точно так же как и подорожные, в которых им разрешалось проехать по Самарской линии до Бузулукской или другой какой крепости. Генералу Брандту стоило, однако ж, немалых трудов заставить их выехать из Казани. «Насилу, – писал он, – уговором их отсюда 28-го числа выжил, ибо по нынешним здешним, от беспутных вестей сумнительным обстоятельствам, не рассудил тем казакам себе дать в карты глядеть, да и по всегдашнем их пьянстве, не уверясь совсем на них, под видом наблюдения моего в народе кредита, имел при них, яко при чужих людях черкесами названных, верного унтер-офицера, как для примечания их разговоров, так и для отвращения при таком случае народного во мне сомнения, ибо слух носился, что известный злодей, по выступлении моем из Казани на границы, разгласил, якобы я к нему добровольно еду».

Прибыв в Самару, Перфильев и Герасимов были узнаны казаком Ергучевым, ехавшим из Яицкого городка с донесениями от полковника Симонова. Ергучев заявил самарским властям, что они не черкесы, а их яицкие казаки, бунтовщики, участвовавшие в убийстве генерала Траубенберга и бежавшие из Яицкого городка. Перфильев и Герасимов были задержаны и отправлены в Симбирскую провинциальную канцелярию и отпущены далее только по наведении надлежащих справок .

Из Симбирска они приехали опять в Самару, а затем отправились в Яицкий городок, где и явились к коменданту полковнику Симонову. Последний долго не мог поверить, что казаки посылаются в стан самозванца, но подорожные и письма Брандта заставили его согласиться на дальнейшее отправление, причем уполномоченные графа Орлова разъехались в разные стороны: Петр Герасимов поехал на нижние яицкие форпосты, а сотник Афанасий Перфильев в Берду, в сопровождении взятых им с собою казаков Ивана Фофанова и Ивана Мирошихина.

– Я послан из Питера, – говорил дорогою Перфильев своим спутникам, – от графа Орлова уговаривать казаков, чтоб изловить называющегося государем.

– Не моги ты об этом и думать, – отвечали они. – Мы тебя заколем, если об этом только подумаешь. Он, мы слышали, точный государь и к нам наслал весьма милостивые указы, что нас станет жаловать всей вольностью. Будучи еще в городке, мы догадались, что вы с Герасимовым недаром из Петербурга приехали, и хотели было по приезде в Берду на тебя донесть, да хорошо, что сам нам признался. Мы тебе еще раз подтверждаем, что не моги ты этого делать.

Сторонник казачьих интересов, один из видных деятелей в бывшей борьбе казаков за старые порядки, Перфильев не мог не сочувствовать общему движению и, прося товарищей, чтоб они на него не доносили, клялся, что будет вместе с ними служить верно и не предпримет ничего противного казачьим интересам.

Около Николина дня Перфильев и его спутники приехали в стан самозванца, где все было для них ново и необычайно.

Остановись в Берде, Пугачев и его ближайшие советники расположились в слободе, причем самозванец занял лучший дом казака Ситникова и назвал его «государевым дворцом». Стены дворца вместо обоев были обиты шумихой, украшены зеркалами, и на видном месте висел портрет цесаревича Павла Петровича, взятый в имении Тимашева и привезенный в Берду атаманом Андреем Овчинниковым. На крыльце «государева дворца» находился постоянный караул в 25 человек, выбранных из наиболее преданных самозванцу яицких казаков, составлявших гвардию Пугачева и его конвой при торжественных въездах.

Гвардия эта пользовалась некоторыми привилегиями и составляла отдельную единицу в общей организации пугачевских войск, подчиненных сначала одному Андрею Овчинникову, носившему звание главного атамана, а потом разделенных на полки различной численности, но по возможности одинакового племенного состава. Так Овчинников командовал полком яицких казаков, полковники: Иван Творогов – полком илецких казаков, Билдин – исетских казаков, Тимофей Падуров – оренбургских и других казаков, взятых в крепостях, Дербетев – полком ставропольских калмыков, Мусса Алиев – каргалинских татар, Кинзя Арсланов – полком башкирским, Хлопуша – полком заводских крестьян. Всеми пленными солдатами командовал Шванович, а всей остальной сборной пехотой заведывал Казанского уезда татарин Абдул. Артиллерией управлял, под руководством казака Чумакова, взятый в Татищевой крепости солдат Калмыков, который вместе с тем обязан был исправлять испорченные пушки и мортиры.

Полки делились на роты, человек во сто каждая, и ими командовали сотники, есаулы и хорунжие. Выбор должностных лиц, даже и некоторых полковых командиров, производился почти исключительно яицкими казаками, имевшими значительное влияние на всех остальных. Обыкновенно собирался круг, которому предлагали имена кандидатов на должности, и «если выбираемый был не по их мысли, то казаки кричали негоден». Ни полковые командиры, ни их помощники не знали точно, сколько находилось в их ведении людей.

«Списков не было, – показывал впоследствии Шигаев, – потому что часто прибывали и убывали, а был счет одним только командирам, коим в руки и жалованье на их команду отдавалось». Сводя показания многих лиц, можно заключить, что в начале декабря 1773 года силы Пугачева простирались до 15 тысяч человек с 86 орудиями разных калибров. Все это ополчение было весьма плохо вооружено: кто копьем, кто пистолетом, кто офицерской шпагой; ружей сравнительно было мало; башкирцы были вооружены стрелами, а большая часть пехоты имели штыки, воткнутые на палки, часть была вооружена дубинами, а остальные не имели вовсе никакого оружия и ходили под Оренбург с одной плетью. Барабанов и труб не было, а потому утренняя и вечерняя заря обозначались выстрелами из орудий; «буде сделается какая тревога, то собирают народ атаманы, сотники и десятники [хорунжие], а иногда и сам самозванец бегает под окно к яицким казакам и приказывает выходить в поход».

Каждый полк стоял особо в своих землянках и имел свое знамя, приготовленное из шелковой материи желтого или красного цвета. На одних знаменах были нашиты кресты, на других лик Спасителя или Николая Чудотворца. Полки поочередно посылались на сторожевую службу и на единственную заставу (наблюдательный отряд), учрежденную на реке Сакмаре, ниже моста, на этой заставе располагалось обыкновенно до двухсот человек, а в разъезды по степной стороне реки Яик посылались партии по сто и более человек. Сторожевая служба отправлялась, конечно, самым первобытным способом: не было ни паролей, ни лозунгов, а «когда по пикетам, – показывал подпрапорщик Аверкиев, – в ночное время разъезжают дозоры и их окликают, то они-то больше отвечают, что казак, а потому и можно безо всякой опасности объезжать их пикеты и верным из войск ее величества».

Продовольствие приобреталось при помощи фуражировок, грабежа и доставки из селений, принявших сторону самозванца. Хлеб и скот доставлялись из занятых крепостей, из Каргалинской слободы и Самарского городка. Все это, по словам Оренбургской следственной комиссии, делалось «почти без чувствования тягости, обнадеясь на обещанные им [жителям] льготы и вольность».

Вскоре после перехода в Берду мятежники захватили 300 лошадей, 100 быков и 3 тысячи овец, отправленных киргизом Аблаем для продажи в Оренбург. Пугачев спрашивал киргизов-погонщиков, сколько им заплатить за все взятое.

– Нам денег не надо, – отвечали они, – а дайте нам товаров.

– Товаров теперь нет, – сказал самозванец, – подождите здесь.

Киргизы, до семидесяти человек, остались в Берде и служили при Пугачеве, а пригнанный ими скот употреблен на продовольствие толпы, почти ежедневно увеличивавшейся приходящими «кучами из разных селений». Сюда стекались русские крестьяне, дворовые люди, заводские рабочие, приписные крестьяне, «но сколько оных было, говорил Пугачев, то не только он, но думает, что и Овчинников не знал». Что касается заводских крестьян, то, по словам Оренбургской следственной комиссии, они были всех усерднее к самозванцу, «потому что им от него также вольность обещана и уничтожение всех заводов, кои они ненавидят, в рассуждении тягости работ и дальних переездов» .

По мере того как толпа мятежников увеличивалась и влияние самозванца в крае распространялось, яицкие казаки пытались ввести среди ополчения некоторый порядок и устройство. Сам Пугачев почти не вмешивался в администрацию, и все распоряжения исходили из учрежденной им Военной коллегии.

Спустя несколько дней после обложения Оренбурга самозванец призвал к себе яицкого старшину Андрея Витошнова, казаков Ивана Творогова, Максима Шигаева, Данилу Скобочкина, Ивана Почиталина, илецкого казака Максима Горшкова и объявил им, что для управления краем и войсками он учреждает Военную коллегию.

– Бог и я, великий государь, – сказал Пугачев, обращаясь к Витошнову, Творогову, Шигаеву и Скобочкину, – жалую вас судьями в Военную коллегию, тебя, Почиталин, дьяком, а тебя, Горшков, секретарем.

Пожалованные в эти должности сначала просили избавить их от такого назначения, отговариваясь: Витошнов старостью, Шигаев тем, что он заведовал раздачей войску хлеба и денег, а Творогов тем, что имел много хлопот, командуя илецким полком. Пугачев запретил им возражать и приказал исполнить его волю беспрекословно, причем объявил, что в помощь им назначает четырех повытчиков. Сперва главным судьей был назначен Творогов, как полковник, но когда он сам просил, чтобы главным сделать Витошнова, как старшего летами, то самозванец согласился, но с тем, чтобы на Творогове лежало все ведение дела.

– Они люди безграмотные, – сказал Пугачев, обращаясь к Творогову и указывая на избранных им судей, – так ты один станешь за них подписывать бумаги. Тебе тут не сколько (не очень) много дела будет – только подписывай, а написать и без тебя есть кому.

Творогов повиновался этому распоряжению, и в заседаниях коллегии Витошнов всегда «сидел выше Творогова, а Шигаев, по словам Горшкова, хотя и ниже их сидел, но как он был их замысловатее и любимее самозванцем, то они следовали больше его советам, а равно Почиталин и я слушали больше его».

«Сию коллегию, – показывал впоследствии Иван Творогов , – злодей учредил для того, что ему наскучило давать самому указы свои тем, которые, приходя к нему со стороны, изъявляли свое усердие набирать в его службу людей или грабить помещичьи дома и самих убивать, так как [наскучило] и разбирать многие жалобы на башкирцев и казаков, в его толпе находящихся, в обидах и разорениях, народу причиняемых». Подобных депутатов, присланных от селений, приходило много, и Пугачев принимал их всегда с особою приветливостью.

– От меня, – говорил обыкновенно самозванец приходившим, – никогда приказу такого не было, чтобы делать обывателям обиды. Я велю тебе дать указ, чтобы никто не разорял, а кто ограблен и кем именно, прикажу тебе самому исследовать.

Обещанный указ обыкновенно выдавался из Военной коллегии, причем в нем писалось, чтобы по расследовании о грабеже было непременно донесено, и включалось требование, чтобы присланный депутат склонил своих односельцев быть верными государю, набрал желающих в его службу и с ними защищал от нападения войск императрицы не только свое, но и соседние селения. В «коллегии» велся список всем выданным указам, и чрез посредство лиц, получивших указы, администрация самозванца получала все необходимые сведения о движении правительственных войск и средства к продовольствию собственных. Все хозяйственные, стратегические и тактические соображения также лежали на Военной коллегии: она обязана была формировать отдельные отряды, указывать им цель действий, избирать пункты для сторожевых постов и снабжать отдельные команды продовольственными и боевыми припасами. «В сочинениях [бумаг], – показывал Творогов, – упражнялись Горшков и повытчики, а Почиталин редко писывал, ибо мы с ним худо знаем грамоте, а только что почти имена свои можем подписывать».

«В сей коллегии, – говорил Горшков, – никаких письменных судов не производилось, а разбираемы и решаемы оные были судьями на одних словах. Письменное же в ней производство было только такое, что даваемы были от нее наставления поставленным от самозванца начальникам, посылаемым от него в разные места для покорения народа, доставления провианта, фуража, разграбления господских пожитков и проч.».

Все распоряжения Военной коллегии приводились в исполнение по большей части без доклада и утверждения Пугачева, считавшего, что в глазах толпы его значение, как государя, будет тем выше, чем меньше он будет вмешиваться в дела и иметь сношений со мнимыми своими подданными. Никто, например, не имел права входить во дворец государя без доклада казака Екима Давилина, любимца самозванца, исполнявшего при нем обязанность дежурного генерал-адъютанта. Он обязан был ежедневно представлять своему безграмотному повелителю записки о важнейших происшествиях. Записки эти составлялись в Военной коллегии и заключали в себе преимущественно сведения о приезжих. «Приезжал за казной, – сказано в одной, – яицкого полка есаул Иван Федоров Кузнецов. Еще взял сотник Иван Васильевич Изюмов восемь пушек».

Пугачев принимал эти донесения с важностью государя, о чем, конечно, не имел никакого понятия, а поступал так, как, казалось ему, должны поступать государи. Однажды, во время бомбардирования Оренбурга, находясь со своими сообщниками в церкви Святого Георгия Победоносца, бывшей вблизи города в форштадте, самозванец сел на престол, желая убедить присутствующих, что он истинный государь.

– Вот, детушки, – говорил он, – двенадцать лет уже, как я не сиживал на престоле.

Хотя этот поступок и послужил для некоторых доказательством, что Пугачев истинный государь, но были и такие, которые говорили, что «если б и подлинно он был царь, то не пригоже сидеть ему в церкви на престоле». Такие лица должны были сохранить свое мнение в тайне, потому что Пугачев не церемонился со своими сообщниками и вешал всех, в коих видел сомнение в своей личности. Он не пощадил самого близкого к себе человека, Дмитрия Лысова, бывшего у него полковником, и как только тот в пьяном виде проговорился, что знает, откуда явился государь, то уже на следующее утро был повешен. Отставной солдат Сорочинской крепости был повешен за то, что «в пьянстве говорил с бабой, которая пила вино за благополучный успех взятия Оренбурга, а солдат отвечал, что ныне-де время зимнее, как можно его взять».

Доносы и шпионство друг на друга были развиты в лагере самозванца в высшей степени, и счастлив был тот, на кого доносили не прямо самозванцу, а в Военную коллегию. Пугачев вешал без суда и разбора, а в Военной коллегии судили словесным судом и в случае явных улик вешали, а в случае недостатка в доказательствах обвиняемый освобождался от наказания, если призывал Бога во свидетели своей невинности и соглашался произнести установленную для этой цели клятву.

«Аз, нижепоименованный, – должен был произнести он, – обещаюсь и клянусь всемогущим Богом пред святым его Евангелием, что клевещет на меня тот [имя обвинителя], что я сделал то-то. Аз же ей-ей и ни-ни, как сие божественное Евангелие учит и заповедает, что я того не делывал. А если я сказал ложно и что мне изглаголано пресвитером клянущихся и неправедно, то буду отлучен от света единого Бога в сем нынешнем и будущем мире и застрянусь, яко Каин, и да приму проказу, геенну, и удавление Иудино, и смерть Ананину и жены его Сапфиры, и буду я с беззаконными еретиками в жилище вечного огня уготованным и не обрящу Славу в день воздаяния, и да казнит мя Вышний Царь, яко преступника и супостата. В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь».

Сам Пугачев никаких разбирательств не производил и был строг со своими сообщниками. Никто не смел «никогда подавать ему никаких советов, – показывал Максим Шигаев, – а тем меньше выспрашивать о чем-нибудь, ибо самозванец надо всеми, без различия, вел большую строгость и часто выговаривал, что он не любит ни советников, ни указчиков». Просителей и доклады Военной коллегии Пугачев принимал обыкновенно сидя в креслах, взятых в загородном доме оренбургского губернатора, и имея по бокам двух казаков: одного с булавой, а другого с топором, знаками власти. Все приходившие с просьбами обязаны были кланяться в землю, целовать руку и затем излагать дело, величая Пугачева «надежа-государь», «ваше величество», а иногда и просто «батюшко». Всегда одетый в казачье платье, Пугачев в торжественных случаях носил шаровары малинового бархата, бешмет голубого штофа, черную мерлушечью шапку с бархатным малиновым дном и белую рубашку с косым воротом. Вооружение его состояло из сабли и двух пистолетов. Ходил он не иначе как поддерживаемый под обе руки жившими у него девками или татарками, приезжавшими из Каргалинской слободы и бывшими его наложницами. При таком парадном шествии самозванца яицкие казаки пели песню, нарочно ими в честь его сочиненную, а писарь командира исетского полка Билдина, Иван Васильев, должен был играть на скрипке.

«Во время таких веселостей все напивались допьяна, а самозванец от излишнего питья воздерживался и употреблял редко. Для стола его кушанье было готовлено изобильно, потому что отовсюду привозили к нему разных съестных припасов изобильно». Каждый старшина или предводитель партии обязан был представлять самозванцу все лучшее из награбленного имущества, что и присылалось при особых записках или рапортах, вроде следующего:

«Его императорскому величеству и всея России Государю Петру Федоровичу.

От атамана и верного вашего величества раба Ильи Арапова покорнейший рапорт.

При сей случившейся радостной вашего величества оказии, от изверженных и недостойных вашего величества рабов, которые, бесчувственно ослепясь, сами себя отреклись – собрано [захвачено] разных сортов кусу (провизии) и других тому подобных вещей, присем с нарочно посыланным от меня хорунжим Василием Жоновым, с приложением при этом обыкновенного реестра, в покорности моей посылаются».

Кушанье приготовляли две жившие у Пугачева русские девки, из коих одна была та самая дворовая капитана Нечаева, которая явилась к самозванцу в Черноречье с жалобой на жестокость своего господина. Иногда же, за отсутствием девок, обязанность повара исполнял яицкий казак Козьма Фофанов, живший всегда в доме Пугачева, бывший его дворецким и хранителем награбленных денег и пожитков.

В парадных случаях к столу приглашались члены Военной коллегии и некоторые из яицких казаков. Первый тост Пугачев всегда провозглашал за свое здоровье, а затем обращался к висевшему на стене портрету и пил за здоровье цесаревича.

– Здравствуй, всероссийский наследник Павел Петрович, – произносил самозванец, и притом всегда высказывал опасение за будущую судьбу цесаревича. – Жаль мне Павла Петровича, – говорил он, – как бы-де его окаянные злодеи не извели.

Самозванец старался убедить толпу, что князь Григорий Орлов ищет случая похитить Павла Петровича, хочет жениться на государыне и вступить на престол. Обещая истребить всех Орловых, Пугачев иногда, под пьяную руку, высказывал планы будущих своих действий. Планы и предположения эти были весьма шатки, неопределенны и противоречивы: то он говорил, что царствовать не желает и хлопочет только в пользу Павла Петровича, то высказывал, что сам вступит на престол и «благодетельствует своих подданных».

– Надобно, однако же, прежде всего взять Оренбург, – замечал Пугачев, – а там будет другое дело. Пойду на Казань, оттуда в Москву, приму там царство и буду писать великому князю, чтобы ко мне приехал. Если государыня меня встретит без брани, с честью, то ее тогда прощу и [отпущу] куда похочет в свою ли прежнюю землю ехать или в монастырь Бога молить о своих грехах. Бог судья тетушке Елизавете Петровне, она меня молода женила, и оттого я спознал чужую сторону и был в такой бедности!

Желая польстить яицким казакам, Пугачев говорил, что уничтожит Петербург и сделает Яицкий городок своей столицей, что велит «держать всем старую веру», запретит брить бороды и носить немецкое платье, «и будут, – говорил он, – все ходить в казачьем платье». С приближенными императрицы самозванец обещал поступить очень строго и беспощадно, так как, по его словам, они одни были причиной его скитальческой жизни.

– Я, – говорил Пугачев, – с церквей велел кресты снять те, которые сделаны крыжем, как на кирках бывает, а вместо их поставить настоящие кресты, как божественное писание повелевает, а бояре взвели на меня, будто я церкви обращал в кирки, чего у меня и в мыслях не бывало. Главная причина вот чем я им был не люб: многие молодые люди из бояр и середовичи [средних лет], бывало, еще при тетушке Елизавете Петровне, а потом и при мне, годные бы еще служить, взяв чин, пойдут в отставку, живут себе в деревне и разоряют бедных крестьян. Я стал таковых принуждать к службе и хотел отнять у них деревни, чтоб они служили на одном жалованье, а судей, которые дела судят неправедно и притесняют народ, наказывал и смерти хотел предавать. Вот за это и стали они копать подо мной яму, и когда я поехал по Неве-реке гулять в шлюпке, то они тут меня и заарестовали, показали на меня небылицу и заставили меня странствовать по свету, и где только я не был и какой нужды не претерпел!.. Да что об этом говорить много, вам самим вестимо; помните, как вы меня обрели: рубашка на мне гроша не стоила. Теперь, утвердясь на царстве, буду стараться, чтобы все было порядочно и народ отягощен не был. От дворян лучше все деревни отнять и определить им жалованье, хотя бы и большое. Вас же, яицких казаков, буду жаловать всякой вольностью и деньгами. Учредив так все порядочно, пойду воевать в другие земли – я ведь служивый человек, мне на одном месте не усидеть. Пойдем мы воевать по всем государствам, и мне во всем будет удача.

Так говорил Пугачев, стараясь возбудить к себе сочувствие, польстить самолюбию присутствующих и убедить их в том, что он истинный государь Петр Федорович. Те яицкие казаки, которые знали истинное происхождение Пугачева, старались помочь самозванцу и установили, чтобы все пленные солдаты при приближении Пугачева сами без приказания становились на колени и через то «многим мужикам делали уверение, что он подлинно царь».

– Вот, други мои, – говорил в таких случаях Пугачев окружающей его толпе, – эти господа служивые несколько раз видели меня, когда я царствовал, а потому и вы, мужики, должны увериться, что я есть подлинный царь, а не самозванец.

Солдатам дарили платье, деньги, лошадей, а толпа верила словам Пугачева, потому что хотелось верить, потому что будущее казалось лучше прошлого. Когда в начале блокады Оренбурга мятежники захватили шедшую из Петербурга почту и нашли в ней манифест императрицы, то Пугачев приказал прочесть его пред всем народом.

– Смотрите, пожалуй, – сказал он, – как они меня называют – Емельяном Пугачевым! Добро-де, до времени терпеть буду, а потом все узнают, что я истинный государь.

В другой раз, когда из крепости кричали, что он самозванец, Пугачев показывал вид, что на это не сердится.

– Что на них пенять! – говорил он. – Они, бедные, обмануты и почитают меня мертвым.

В Бердинской слободе жили праздно и весело. Это был вертеп разврата, пьянства и буйства всякого рода, Пугачев имел пять наложниц, в числе коих была и жена покойного Харлова, впоследствии повешенная по приказанию самого же Пугачева. Остальные – жены и дочери офицеров, захваченные по крепостям, были отданы на поругание сообщникам самозванца.

Почти ежедневные казни составляли общественное зрелище, и трупами несчастных были завалены все овраги, где мертвые тела валялись полураздетыми, нагими и не зарытыми в землю. Иногда Пугачев сам присутствовал при казнях и тогда выходил или выезжал из своего дворца в сопровождении своей гвардии. От нечего делать в Берде устраивались скачки, стрельба в цель или смотрели на пляску двух медведей, приведенных в подарок самозванцу заводскими мужиками. Будучи хорошим стрелком, Пугачев часто забавлялся стрельбой, пробивал кольчугу, набитую сеном, или на всем скаку попадал в шапку, поднятую на копьях. Присутствуя на скачках, самозванец высматривал лучших скакунов, отбирал их у своих сообщников и отправлял на свою конюшню, чтоб иметь в запасе на случай бегства. Мысль о возможности бегства не покидала самозванца, и он никогда не выезжал иначе как имея за собой пять или шесть хороших заводных лошадей. Отправляясь под Оренбург, Пугачев всегда переодевался в самое простое платье, чтоб его не узнали, и держался в стороне от выстрелов .

Такова была обстановка в лагере самозванца, когда Перфильев и его спутники приехали в Берду. Перфильев тотчас же отправился к атаману Овчинникову.

– Зачем приехал? – спросил хозяин вошедшего гостя.

– Служить государю, – отвечал тот.

– Ты не сам приехал, а прислан, конечно, из Петербурга зачем ни есть, но неспроста.

– Будучи в Петербурге, я услышал про проявившегося здесь государя, бежал оттуда с тем, чтобы поступить к нему на службу.

– А как же ты, – спрашивал вкрадчиво Овчинников, – ушел оттуда, не окончив нашего войскового дела?

– Да нечего уже там поклоны-то терять, – отвечал Перфильев. – Ведь сам знаешь, что не скоро дождешься конца. Прослышав, что здесь государь, я рассудил, что лучше у него милости просить.

Последние слова возбудили в Овчинникове еще большее подозрение относительно приезда Перфильева. Какие милости просить будет, когда милости уже пожалованы государем войску? Кто уполномочивал его быть здесь ходатаем? Это такие вопросы, на которые и сам Перфильев не мог ответить. Он видел, что Овчинников не верит его словам, что его допрашивают, в нем сомневаются, и тогда он решился во всем признаться откровенно.

– Я прислан от графа Орлова, – говорил Перфильев, – вас, казаков, уговаривать, чтобы вы отстали от самозванца и его связали. Если казаки это сделают, то государыня обещает не только прощение, но и милость такую, чтоб остаться нам при старых обрядах.

– Слушай, Афанасий! Коли бы ты не был мне знаком, – говорил на это Овчинников, – и я бы тебя не любил, то тотчас бы сказал государю. Но мне жаль тебя; плюнь ты на все это и служи нашему батюшке верно. Он нам оказал уже милости: пожаловал нас водами и сенокосами, крестом и бородой и обещает нам еще жалованье – чего же больше. Он точный государь Петр III, мы довольно в сем уверены. Вольно же им называть его Пугачевым, пусть называют как хотят. Они скрывают прямое его название от простых людей, а на обещание их смотреть нечего, довольно мы от них потерпели. Теперь мы сами все в своих руках иметь будем; теперь, брат, мы сами резолюции делаем. Полно, перестань и не моги ты никому об этом [о поручении] сказывать; служи верно государю и скажи ему прямо, зачем сюда прислан.

В тот же день Овчинников представил приехавшего самозванцу.

«Коль скоро взглянул на злодея, – показывал впоследствии Перфильев, – то в сердце кольнуло, что не государь он, а какой ни есть простой мужик, однако ж поклонился злодею в ноги».

– Откуда ты? – спросил Пугачев.

– Из Петербурга, – отвечал Перфильев.

– Зачем ты был в Петербурге?

– Я, батюшка, для войсковой просьбы туда ездил, да не дождавшись резолюции, прослыша про ваше величество, что вы здесь, оставя просьбу свою, бежал сюда к вам и хочу служить вашему величеству верою и правдою.

– Полно, так ли, – заметил Пугачев, – не шпионничать ли пришел и не подослали ли тебя меня извести?

– Нет, ваше величество, я, право, отнюдь против вас не имею никакого злого намерения, сохрани меня Господи! А приехал, чтоб усердно вам служить.

– Ну, когда это правда, так служи мне, как и другие ваши казаки служат, и я тебя не оставлю.

По возвращении Перфильева Овчинников спрашивал его: сказал ли он Пугачеву, зачем прислан.

– Нет, не сказал.

– Так поди же скажи, а то как проведает помимо меня, тебе хуже будет.

На другой день Перфильев опять отправился к самозванцу.

– Что скажешь? – спросил Пугачев.

– Виноват я пред вами, – говорил Перфильев, кланяясь в ноги, – что вчера вам правды не сказал и от вас ее утаил.

– Бог простит, коли винишься, но скажи, что от меня утаил?

– Я был в Петербурге, и оттуда государыня послала меня на Яик и велела все яицкое войско уговаривать, чтоб оно от тебя отстало, пришло бы в повиновение ее величеству, а тебя бы связали и привезли в Петербург.

– Ну вот, ведь я угадал вчера, что ты прислан со злым намерением, – сказал самозванец. – Но я не боюсь ничего и думаю, что мне никто дурного не сделает.

– Я с тем и на Яик ездил, – продолжал Перфильев, – и об оном Симонову рассказал. Симонов меня сюда, а товарища моего, который со мной из Петербурга приехал, к Толкачеву послал уговаривать казаков. Но я этого, так и товарищ мой делать не хотим, и сохрани меня Бог! Я никак не думал сие против вас делать, а желаю служить вам верно.

– Поди и служи, – сказал Пугачев, – вот ужо я с теми, которые тебя послали, расправлюсь. А что про меня говорят?

– Да бог знает, батюшка, слыхал в кабаках от черни, да и то не въявь, а тихонько говорят, что явился около Оренбурга император Петр III и берет города и крепости…

– Это правда, – перебил его Пугачев, – ты сам видишь, сколько взято крепостей, а народу у меня как песку. Дай сроку, будет время, и к ним в Петербург заберемся, моих рук не минуют. Я знаю, что вся чернь меня с радостью везде примет, лишь только услышит. Теперь в Петербурге вам просить уже нечего, мы и без просьбы с ними разделаемся. Что говорят про меня бояре в Петербурге?

– Бояре меж собою шушукаются, и собираются они, да и государыня ехать за море.

Пугачев улыбнулся; он знал, что Перфильев врет.

– Ну, бояре-то таковские, – заметил самозванец, – а государыне-то зачем ехать – я не помню ее грубостей, пусть бы только она пошла в монастырь. Каков Павел Петрович?

– Хорош и велик; он уже обручен.

– На ком?

– На какой-то из немецкой земли принцессе, и зовут ее Наталья Алексеевна.

Пугачев сделал вид, будто крайне обрадован этим известием, напоил Перфильева допьяна, подарил ему кармазинный красный кафтан, тринадцать рублей денег и своего серого коня.

«После сего, – показывал Перфильев, – ни одного казака уже не склонял, да и из сердца своего все объявленное от графа Орлова повеление истребил, а только думал и старался о том, чтобы показать злодею услугу, а через то и быть большим человеком».

Воспользовавшись прибытием Перфильева, самозванец и его сообщники стали распускать слух, что в Берду приехал из Петербурга посланный с известием, что цесаревич Павел Петрович идет навстречу к своему отцу с большим войском и тремя генералами. Спустя несколько дней, а именно 9 декабря, Пугачев с толпой тысячи в две подошел к Оренбургу, чтобы показать Перфильева тем яицким казакам, которые знали о посылке его в Петербург, находились в крепости и остались верными правительству.

Выехав вперед, Перфильев намерен был войти в переговоры с казаками, собравшимися на валу.

– Угадываете ли вы, казаки, – кричал он, – кто я?

– Мы видим, что ты казак, – отвечали из крепости, – но кто ты таков – не знаем.

– Я Перфильев, был в Петербурге и прислан оттуда к вам от Павла Петровича с тем, чтобы вы шли и служили его величеству Петру Федоровичу.

– Коли ты подлинно прислан с этим от Павла Петровича, так покажи нам руки его хотя одну строчку, и тогда мы тотчас все пойдем.

– На что вам строчка? – кричал Перфильев. – Я сам все письмо.

Казаки не поверили; в одну из куч было пущено ядро из крепости, и толпа мятежников возвратилась в лагерь без всякого успеха, а в Оренбурге в этот день было получено известие, что Кар отступил по новомосковской дороге, и, следовательно, рассчитывать на его помощь было нечего.

Рейнсдорп принужден был теперь сознаться, как опрометчиво поступил он, отказавшись от содействия и помощи, предложенных ему Деколонгом. Оренбургский губернатор оправдывался тем, что «скорее им [генерал-майорам Кару и Фрейману] с войсками, нежели сибирскому корпусу прибыть сюда уповал. Только к крайнему моему сожалению, – прибавлял он, – реченных генерал-майоров не только поныне сюда дождаться, но по неоднократным моим чрез нарочных предложениям и уведомления от них получить не могу, где они и в каком состоянии находятся. По причине чего, будучи со мнением вашего превосходительства весьма согласен, прошу для содействия здешним войскам корпус под предводительством генерал-майора Станиславского или кого другого отправить сюда весь совокупно, ибо отправление раздробленное подвергается крайнему предосуждению».

Сообщая Деколонгу, что город Оренбург крайне нуждается в продовольствии и что запасов может хватить не более как на месяц, Рейнсдорп просил заготовить провиант в Исетской провинции и прислать его с отрядом Станиславского.

Почти поголовное восстание башкирцев, их грабежи и разорение русских селений лишили Деколонга всякой возможности оказать какую-либо помощь Оренбургу. Опасаясь за город Челябинск и екатеринбургские заводы, Деколонг принужден был прикрывать их и принять меры к их охранению. «Сверх того, – писал он, – за сожжением башкирцами по линии почти всех редутов и по неимению подвод, по нынешнему зимнему холодному времени маршировать к Оренбургу между крепостями, совсем нежилыми местами, слишком по семидесяти верст должно с великим для солдат изнурением».

Таким образом отказ Деколонга лишал Рейнсдорпа последней надежды на скорую помощь. Защита города предоставлялась собственным средствам гарнизона, и освобождение его от осады откладывалось на неопределенное время.