Глава 25

После неудачи, испытанной в деле под деревней Юзеево, генерал-майор Кар признавал невозможным какое бы то ни было наступательное движение с теми силами, которые были в его распоряжении. Правда, что на подкрепление его прибыли два орудия с прислугой и 500 человек башкирцев и мещеряков, но все это не улучшало положения отряда. Башкирцы и мещеряки хотя и уверяли, что готовы служить, но когда им приказано было расположиться верстах в двадцати от отряда для разведывания о неприятеле, то старшины просили оставить их лучше в той деревне, где стоит пехота и пушки. Такое подкрепление только обременяло отряд, а не усиливало его, и Кар решился просить о присылке к нему хотя по одному полку пехоты, карабинеров и гусар и 12 орудий с полным числом прислуги.

«Без того, – писал он, – с успехом поиски к истреблению бездельника Пугачева никакого способа не остается сделать. Собранной ныне разных команд пехотой не только атаковать всю злодейскую толпу, но и отделенные толпой, для грабительства и разорения, с пушками партии прогонять способу нет».

В самом деле, получаемые известия подтверждали, что толпа мятежников с каждым днем возрастает и что самозванец располагает уже 70 орудиями, с значительными запасами пороха и снарядов. Хотя слухи эти во многом были преувеличены, но, не имея возможности их проверить, Кар не решался двинуться вперед. «Теперь принужден только маячить, – писал он графу З.Г. Чернышеву, – а к Оренбургу идти, то надобно всю собранную горстку людей, от морозов и злодейской канонады, бесплодно только потерять. В поле вышины занимать не можно, а в деревнях, по редкости их и по состоянию все в ямах, окруженных горами, никак держаться нет средств для того, что по чрезмерной стуже людей тотчас всех перезнобишь, без провианта и без выстрелов останешься».

Поставленный в затруднительное положение, Кар не находил ничего другого, как отступить к Бугульме и, прикрыв границы Казанской губернии, оставаться в таком положении до прибытия подкрепления, так как «с одной пехотой предпринять ничего не можно, без совершенного ее изнурения и безо всякого успеха» .

Предупреждая, что замедление в присылке войск затруднит в будущем прекращение волнений, и вместе с тем опасаясь, что правительство не оценит вполне положения дел под Оренбургом, генерал-майор Кар решился сам отправиться в Петербург для личных объяснений с графом Чернышевым.

«Пока еще следуемые войска сюда собираются, – писал он, – учредив все нужное, по обстоятельствам, в которых мы есть для переговору с вашим сиятельством о многих сего края подробностях, поруча команду генерал-майору Фрейману (который, мне кажется, человек хороший и ничего нужного к исполнению не упустит), намерен я отъехать в Петербург, ибо то время, которое употреблю на езду свою и с возвратом, здесь безо всяких предприятиев протечет!»

Заявление Кара не было одобрено в Петербурге, и граф Чернышев в день получения письма отправил курьера с требованием, чтобы Кар не отлучался от своего отряда.

«Намерение ваше, – писал президент Военной коллегии, – чтоб оставя порученную команду ехать сюда, учинили вы неосмотрительно, и буде оное исполните, то поступите точно противу военных регул, и, для того сим предупреждая, рекомендую вам отнюдь команды своей не оставлять и сюда ни под каким видом не отлучаться; а буде уже в пути сюда находитесь, то где бы вы сие письмо ни получили, хотя бы то под самым Петербургом, изволите тотчас с того места, не ездя далее, возвратиться и как наискорее ехать к порученной вам команде, куда всемерно не замедлится доставлена вам быть вся требуемая ныне и впредь по представлениям вашим резолюция».

Генерал-майор Кар не дождался ни резолюции, ни этого письма. Дойдя до селения Шалты и почувствовав «во всех костях нестерпимый лом», доведший до того, «что и последние силы терять начал», он сдал 18 ноября начальство над отрядом генерал-майору Фрейману. Приказав ему остановиться в Бугульме и, расположившись там на зимние квартиры, ожидать подкреплений, Кар уехал в Казань, где своим появлением произвел переполох среди населения.

Еще задолго до приезда Кара жители Казани находились в большом страхе, и «вестей у нас, кроме худых, иных нет, – писал Платон Любарский Н.Н. Бантыш-Каменскому, – и народ в крайнем смущении, как во тьме находится». По городу ходили самые нелепые и преувеличенные слухи об успехах Пугачева и об опасности, угрожающей населению. 3 ноября преосвященный Вениамин получил вышеприведенное нами письмо императрицы и тотчас поручил Платону Любарскому составить увещание к народу. 4 ноября оно было уже написано и разослано во все места епархии.

Напомнив о бедственных для России временах Гришки Отрепьева и Стеньки Разина, преосвященный Вениамин в послании к своей пастве убеждал население, что Пугачев есть самозванец и похититель чужого имени. Находясь в Петербурге, будучи очевидцем и участником при погребении императора Петра III, казанский архиепископ писал своей пастве, что тело покойного императора было при нем привезено на утренней заре в Александро-Невский монастырь, стояло в тех самых покоях, где жил преосвященный, и что на его глазах приходили к покойному для отдания христианского долга вельможи и люди всех званий. Преосвященный Вениамин свидетельствовал, что в сопровождении многочисленной толпы народа тело императора Петра III перенесено из его покоев в церковь, там отпето и самим им запечатлено земной перстью.

Архиепископ казанский просил своих духовных детей не верить никаким разглашениям. «Твердитесь разумом, – писал он в своем послании, – бодрствуйте в вере, стойте непоколебимо при присяге, яко и смертью запечатлети вам любовь и покорение к высочайшей власти. Мужайтесь против всех ратоборцев, льстецов и нарушителей общие тишины и благоденствия, утверждайтесь и утверждайте в благодушном повиновении, Господа ради, аще ли монархине яко законной преобладающей, аще ли князем, яко от нее посланным…

Препоясаша чресла ваша истиной, примите в защищение правды вся оружия Божия, яко возмощи вам противу кознем дьявольским, противу нарушителей веры и преданий церковных, противу хулителей чести и похитителей власти царской; словом, противу всех безумных свободолюбцев, покой души и жизни вашей, також чин государственный дерзостно возмущающих».

В это время никаких достоверных известий из Оренбурга не было, а слышно только было, что генералы Кар и Фрейман с отрядом стояли во ста верстах от самозванца, который, гуляя свободно между Оренбургом и Сакмарским городком, вовсе не опасался приближения правительственных войск.

«Удивления достойно, – прибавлял Платон Любарский, – что злодей свободно фуражирует, заводы и селения грабит, из заводских крестьян шайку свою приумножает, плевелы в околичностях не без успеха рассевает. С нашей же стороны доселе ни препятствия, ни поиску, ни поимки для получения о состоянии его толпы известия не учинено. Из Ставрополя уведомляют, что отправленные в сикурс нашим калмыки вреда окольным селениям причинили и причиняют много».

Казанский губернатор все еще находился в Кичуевском фельдшанце и распоряжался ничтожным отрядом майора Астафьева, разбросанным по постам небольшими частями. «У прикрытия границ казанских, – писал Платон Любарский, – принял команду здешний обер-комендант Лецкий; в его распоряжении состоят закамские дворяне с дворовыми своими людьми, экономические, дворцовые и ясашные крестьяне, чуваши, черемисы и прочая мордва, вооруженные луками, рогатинами, ножами, топорами и проч.».

Это ополчение не внушало к себе особого доверия, а других войск в Казани не было. Город был наполнен конфедератами, возвращаемыми из Сибири; в нем было до 2 тысяч колодников и ожидалось еще 700 человек из Москвы. Прибытие этой партии крайне затрудняло губернское начальство, тем более что по случаю прекращения сообщений в ближайших к Казани селениях было уже размещено до 4 тысяч человек, назначенных для отправления в Сибирь на поселение. Все это были люди, ожидавшие только случая перейти на сторону Пугачева и радовавшиеся каждому успеху его сообщников. Для присмотра за ними в Казани оставалось лишь несколько дряхлых и раненых солдат, да и те несли караульную службу почти бессменно.

Находясь в таком положении, жители Казани узнали сначала о неудаче, постигшей Кара, а затем, в половине ноября, было получено сведение, что более трехсот яицких казаков и калмыков с двумя орудиями появились на Самарской линии, захватили команду в 60 человек с двумя офицерами и направились к Бузулукской крепости, с целью ворваться в места более населенные и склонить жителей к восстанию . Таким образом, опасность стала угрожать и Казанской губернии. В Казань возвратился генерал-поручик фон Брандт; а почти вслед за ним приехал и генерал-майор Кар. Толки в городе усилились и были не в пользу правительства.

«По привычке многих легкомысленных людей, – доносил Брандт, – к ложным и пустым разглашениям, такие, по возвращении моем из Кичуевского фельдшанца, услышал я здесь разносящиеся о касательствах до известной злодейской толпы слухи, что к удержанию сего в народе неистовства и к сохранению желаемой общей тишины необходимо должно здешний город укрепить сколь можно военными командами».

Когда прибудут такие команды, да и прибудут ли еще – никто не знал, и ввиду угрожающей опасности все дворянство Казанского и Симбирского уездов стало переселяться в Москву и в ближайшие к ней уезды. Имения оставлялись без всякого присмотра, а простой народ «без надежного обуздания». Воспользовавшись свободой, крестьяне грабили дома своих господ, и беспорядки в крае стали распространяться все шире и шире. Прекратить их и восстановить спокойствие было некому. Уполномоченный правительством генерал-майор Кар отдал генерал-майору Фрейману категорическое приказание не предпринимать ничего до прибытия подкреплений, а сам, пробыв в Казани два дня, уехал в Москву.

«По осмотре лекарем, – писал он графу Чернышеву, – открылась, к несчастью моему, еще фистула, которую без операции никак излечить не можно. К тому ж в бытность мою здесь не только облегчения ни малейшего не получил, а время от времени большее умножение той моей болезни следует. По неимению же здесь нужных лекарств и искусных медиков, вышед из терпения и опасаясь большего от застарелости мучения, решился для произведения сей операции ехать в Москву, уповая на милость вашего сиятельства, что вы между тем по посланному от меня в государственную Военную коллегию рапорту, требуемую мной о позволении сем резолюцию прислать соизволите, дабы тем, в случае иногда от моих злодеев в другую сторону толков, отвратить было можно могущий вред».

Прося разрешения Военной коллегии на отъезд в Москву, Кар не думал покидать отряд, а намерен был только воспользоваться тем временем, пока собираются отправленные к нему подкрепления.

23 ноября он выехал из Казани, а 29-го числа, в 30 верстах от Москвы, встретился с курьером, везшим ему письмо графа Чернышева, запрещавшее отлучаться от отряда. Копия с этого письма была отправлена и князю Волконскому с просьбой ни в каком случае не пропустить Кара в Петербург и с этою целью «наблюсти на почтовом дворе и где следует, чтобы он, не быв у вашего сиятельства, Москвы проехать не мог».

Больной и в горячке, Кар не исполнил приказания президента Военной коллегии и в тот же день приехал в Первопрестольную столицу.

«Приезд сюда г. Кара, – писал князь М.Н. Волконский графу Чернышеву, – худые толкования в публике здесь произвел, как в положении оренбургских дел, так и его персоны, что я сердечно сожалею».

Императрице также был весьма неприятен поступок Кара, дававший повод к разного рода толкам, и в особенности там, где толки эти были наиболее опасны. Тогдашняя Москва еще не оправилась от чумы, и всем памятны были только что усмиренные волнения черни. Интеллигентное население Первопрестольной столицы состояло в большинстве из лиц недовольных правительством, почему-либо удалившихся от двора или вышедших в отставку. Во главе их стоял граф Петр Иванович Панин. Считая себя недостаточно награжденным после штурма Бендер, он просил об увольнении его от службы.

«Командующий нашей армией генерал граф Панин, – сказано в указе Сенату, – всеподданнейше нас просил об увольнении от воинской службы и всех дел, по причине умножающихся от понесенных им в нынешнюю кампанию трудов, болезненных припадков, которые так усилились, что привели его в несостояние продолжать оные. Сколь ни велики его усердие и ревность к нам и Отечеству, мы, приемля таковое прошение, всемилостивейше увольняем его по его желанию.

В знак же нашего монаршего к нему благоволения, за долговременную его службу и знаменитые услуги, повелеваем нашему Сенату производить ему по смерть полное по его чину жалованье вместо пенсиона».

Оставив службу, граф Панин поселился в своем подмосковном имении, где и построил подобие Бендерской крепости. Порицая многие распоряжения правительства и будучи сторонником державных прав великого князя Павла Петровича, граф П. Панин обращал на себя внимание императрицы, и она поручила начальнику Москвы зорко следить за его поведением.

«Здесь слух носится, – писала императрица князю Волконскому, – что Петр Панин, живучи в деревне, весьма дерзко врет, и для того пошлите туда кого-нибудь надежного выслушать его речей, и если что-нибудь такое иногда услышите, чего бы могло объяснить каких ни есть непозволительных обращений здесь [в Петербурге] или у вас, то дайте мне наискорее узнать, дабы я могла усмирить мне непокорных людей, в чем на вашу мне известную верность весьма полагаюсь.

Для большего объяснения я вам на ушко скажу, что я здесь на примете имею двух негодных молодцов, что выйдет – не знаю. Я за ними примечание имею. Не объясните ли вы сие, ибо болтун всего болтает, а шайка кажется их. Прошу все сие весьма скрыть, чего до времени нужно, чтобы не обидеть людей понапрасну, так как и самим не остаться в расплохе».

«Что касается до дерзкого, вам известного, болтуна, – писала Екатерина в другом письме князю Волконскому , – то я здесь кое-кому внушила, чтобы до него дошло, что если он не уймется, то я принуждена буду его унимать наконец. Но как богатством я брата его [графа Никиту Ивановича] осыпала выше его заслуг на сих днях, то чаю, что и он его уймет же, а дом мой очистится от каверзы».

Тайное расследование князя Волконского и посылка надежного человека в подмосковное имение графа П.И. Панина показали, «что сей тщеславный самохвал много и дерзко болтает», что всех и все критикует; но с некоторого времени «гораздо утих и в своем болтаньи несколько скромнее стал». Известие о наградах, пожалованных брату, граф П. Панин принял равнодушно, стал более задумчив и собирался ехать в Петербург, но разрешения не получил, так как происшествия под Оренбургом заставили императрицу, в интересах сохранения власти, обратить особенное внимание на недовольных и ни в каком случае не сосредоточивать их вокруг себя. Всех таких лиц князь Волконский советовал не приближать ко двору, а, напротив того, рассеять по разным местам. «Ежели смею, всемилостивейшая государыня, – писал он, – по моей беспредельной верности и искренно-усердной к освященной вашей особе преданности, мое мнение сказать, кажется, лучше б всего как наискорее отлучить от Двора и от обеих резиденций всех суспектных [подозрительных] людей тем или другим образом и шайку сию рассыпать, то все так и кончится. Я ничего иного на сердце не имею, невзирая ни на что, как службу вашего императорского величества. Воля ваша государская – мне закон и высокие повеления ваши – мне предел, его же не преступлю».

Руководимый такими началами, князь Волконский старался разведать, что станут говорить о приезде Кара люди разных партий, и скоро убедился, что москвичи встретили приехавшего весьма неприязненно. Оно иначе и быть не могло. Кар был послан на защиту помещичьих интересов, – был послан усмирить население, искавшее свободы от крепостной зависимости и от заводской работы. Он не исполнил поручения, не усмирил волнений и, следовательно, достоин осуждения. Все порицали Кара, но в чем он виноват – никто не мог дать себе ясного отчета.

– Какой это генерал, – говорили одни, – что не мог с такими бездельниками управиться и сам сюда ушел! Его надобно бы было повесить.

Другие, не столь скорые в своих приговорах, называли Кара только трусом, говорили, что его надобно отдать под суд, и все толковали об оренбургских происшествиях. Приезжие из Казани привозили по большей части известия столь тревожного свойства, что князю Волконскому приходилось уверять москвичей, что дела вовсе не так дурны.

«Я теперь, всемилостивейшая государыня, – писал он, – стараюсь публику уверить, что оренбургские дела никакого уважения не заслуживают и никаких худых следствий ожидать не можно, а что только шайка никуды годных людей собралась, которая вскоре истреблена будет, а Кару я чрез обер-полицмейстера велел сказать, чтобы как он сам о тамошних делах ничего ни с кем, а по малой мере предосудительного, не говорил, так бы и людям своим запретил».

В ответе на это императрица просила князя Волконского послать сказать Кару, чтоб он не дерзнул показаться ей на глаза и ехать в Петербург. «А если, – прибавляла императрица, – на Москве от его приезда болтанья умножились, то обновите из Сената указы старые о неболтании, каковых много есть и в прежние времена, и при мне уже часто о сем обновлялась память и с успехом».

Находя, что оренбургские дела «худым поведением Кара более испорчены, нежели поправлены», императрица приказала исключить его из службы, «ибо, – писала она князю Волконскому, – в нужное время не надобно, чтобы больной и трус занимал место и получал жалованья».

«Рапорты ваши из Казани, – писала Военная коллегия генерал-майору Кару, – исправно в коллегии получены и ее императорскому величеству всеподданнейше представлены были. Ее императорское величество высочайше усматривая из оных, что в самое то время, когда предстал подвиг должному вашему к службе усердию и мужеству, когда высочайшей ее доверенности надобно вам было соответствовать ревностью своей к отечеству, и когда не насилие только некоторое здоровью своему сделать обязывали вас долг и присяга, но в случае неизбежности не щадить и живота своего, вы, о болезненном себе сказавши припадке, оставили самим вам известной важности пост, сдали тотчас порученную вам команду и самовольно от оной удалились.

По такой слабости духа, в персоне звания вашего примером для подчиненных своих быть долженствующей, и не находит ее императорское величество прочности в вас к ее службе, высочайше повелевая Военной коллегии из оной вас уволить и дать вам апшид».

Кар был уволен. Чрезвычайные обстоятельства вызвали наказание за поступок, который при других условиях считался делом весьма обычным. Самовольная отлучка начальника от вверенного ему отряда, конечно, должна считаться преступлением с точки зрения военной дисциплины, но не только в те, а и в позднейшие времена подобные отлучки практиковались нередко, никому не казались странными, и ни наказаний, ни даже выговоров не вызывали. Уезжая в Казань и далее, генерал-майор Кар вывел отряд из опасного положения и не слагал с себя ни ответственности, ни возложенной на него обязанности. Очутившись лицом к лицу с неприятелем, он видел истинное положение дел, не имел основания презирать врага, как презирали его в Петербурге и не считал возможным с ничтожными силами ему данными исполнить инструкцию Военной коллегии, требовавшей, чтоб он старался «как самого Пугачева, так и злодейскую его шайку переловить».

Зная из опытов прошедших войн, как трудно самым лучшим войскам, предводимым гениальными полководцами, иметь дело с народной войной, нельзя обвинять Кара в бездеятельности или трусости, но необходимо сказать, что полуторатысячному отряду без кавалерии и самого разнохарактерного состава трудно было не только переловить, но и разогнать толпу, состоявшую из нескольких тысяч человек, преимущественно конных. Кар понимал, что окружен со всех сторон враждебным населением и в каждом простолюдине должен был видеть пугачевца. Он видел, что в Петербурге высшие правительственные лица были совершенно незнакомы с особенностями Заволжского края и вовсе не понимали тех важных и серьезных последствий, которые могли произойти от распространения волнений. Он просил о скорейшем подкреплении его войсками, но президент Военной коллегии граф Захар Григорьевич Чернышев, ограничившись первыми сделанными распоряжениями, успокоился и не оказывал никакой помощи. Он не послал в помощь Кару ни одного солдата даже и тогда, когда ему указывали на необходимость отправления кавалерии. «По мнению моему, – писал князь Волконский, – надо туда конницы побольше, а на тамошних надеяться нельзя и употреблять их не надо; они все к злодею перебегут, будучи заражены». Граф Чернышев отвечал, что он признает это мнение основательным, «в чем теперь, – говорил он, – и упражняюсь». Но упражнения эти были слишком медленны, и Чернышев был более погружен в политические интриги, чем заботился о внутренних делах и о более добросовестном исполнении обязанности президента Военной коллегии. Делая распоряжения, он не имел времени узнать, насколько исполняются отдаваемые им приказания. Так, отправленные из Петербурга два орудия, дойдя только до Москвы, остались без колес и лафетов, которые рассыпались. Чтобы не задерживать дальнейшее их отправление, князь Волконский приказал положить орудия на сани и отправил в таком виде в Казань. Он принужден был снабдить сопровождавшего их офицера прогонными деньгами и порохом, так как ни того ни другого в Петербурге отпущено не было.

Видя бездеятельность коллегии, генерал-майор Кар просил помощи у казанского губернатора, а генерал-поручик фон Брандт, как сам не имевший никаких средств, писал о том же в Москву князю Волконскому. Последний 23 ноября отправил в Казань 200 человек пехоты и сам остался только с таким гарнизоном, который необходим был для содержания самых важных караулов. Князь Волконский опасался, что тех сил, которые были даны Кару, будет недостаточно для подавления восстания. «Я думаю, – писал он императрице, – весьма б надобно нарочитый корпус целыми полками туда отправить, чтоб скорым разрушением бунтовщиков сие зло до дальнейшего распространения не допустить».

Всякое промедление в отправлении войск обходилось дорого, и каждая минута подрывала правительственную власть в самом ее корне. Восстановление этой власти возможно было только при самых энергических мерах и при силе, превосходящей средства мятежников. Но за Волгой не было других войск, кроме гарнизонных, неподвижных и никуда не годных батальонов, а отправленные подкрепления могли прибыть на место действий лишь в январе 1774 года. Зачем они посылались? Если правительство смотрело на Пугачева как на простого разбойника и поручало Кару переловить его шайку, то подкрепления эти должны были опоздать и не могли принять участия в ловле. Если же восстание в глазах президента Военной коллегии было делом серьезным, то более чем странно дозволение развиваться мятежу до января месяца, то есть до сосредоточения войск в руках начальника, посланного усмирить волнение и уничтожить беспорядки в крае. До сосредоточения своих сил Кару приходилось, по его выражению, маячить или, другими словами, оставаться в бездействии и издали смотреть, как мятеж будет распространяться все шире и шире. Такое положение было тяжело и невозможно для человека энергичного, каким был Кар, и понятно, что он решился ехать в Петербург, чтоб рассеять ложный взгляд на совершающиеся события и сколь возможно скорее усилить свои боевые средства. Мало знакомый с действительным ходом бунта, Пушкин, говоря об отъезде Кара, голословно обвиняет его в трусости, называет Пугачева презренным и, подобно современникам, силы его ничтожными. На самом деле Кара следует упрекнуть не в трусости, а в отсутствии сознания, что при тогдашнем положении внутренних и внешних дел появление его в Петербурге будет крайне неприятно. В столице тщательно скрывали все, что могло, хотя временно, ослабить уверенность в величии и силе России, а следовательно, и то, что происходило под Оренбургом. Приезжающих курьеров приводили прямо в Сенат, где допрашивали, что видели и слышали, а затем обязывали подпиской, что ни слова и никому рассказывать не будут. Понятно, что при таких условиях, лишь только 25 ноября было получено письмо, в котором Кар выражал желание приехать в Петербург, его участь была уже решена. «Кару не суще удачно было, – писала в этот день императрица С.М. Козьмину, – он был окружен, людей немалое число потерял; у злодея, сказывают, 70 пушек. Я посылаю Бибикова с тремя полками. Кар, потеряв трамонтан [сбившись с толку], сюда скачет».

Таким образом, Кар сделался жертвой не своих ошибок, а бездеятельности Военной коллегии и президента ее, графа Захара Григорьевича Чернышева. Преемнику Кара пришлось также долго маячить, прежде чем он мог двинуться вперед.