Глава 19

До 21 сентября в Оренбурге не только ничего не подозревали о действиях Пугачева, но и не знали даже, что он более месяца находится в пределах губернии. В этот день прискакал в Оренбург илецкий казак с известием, что городок занят самозванцем и что население встретило его с хлебом-солью. Известие это было сочтено губернатором Рейнсдорпом «невероятным, потому что прибывший не привез письменного рапорта». Рейнсдорп не принял никаких мер, чтобы проверить, насколько достоверно полученное известие, и вечером 22 сентября совершенно спокойно устроил у себя бал по случаю коронации императрицы. Бал был в полном разгаре; общество веселилось, не подозревая об угрожающей ему близкой опасности и предстоящих лишениях. Среди бала был получен рапорт коменданта Татищевой крепости и начальника нижеяицкой дистанции, полковника Елагина, доносившего о занятии Пугачевым Илецкого городка. Не придавая и на этот раз серьезного значения успехам самозванца, Рейнсдорп скрыл полученное донесение от гостей и сам до 24-го числа не делал никаких распоряжений. В этот промежуток времени был получен рапорт от полковника Симонова и явился в Оренбург посланный от Нуралы-хана киргиз-кайсацкого.

По отбытии Пугачева от Яицкого городка полковник Симонов и старшина послушных казаков Мартемьян Бородин опасались, чтобы Пугачев не склонил на свою сторону Нуралы-хана и тем не увеличил бы своих сил. При малейшем сочувствии Нуралы-хана самозванцу киргизы легко могли переправиться через реку Яик, ворваться в Астраханскую губернию и опустошить ее. Считая необходимым убедиться в видах и намерениях хана, полковник Симонов и Мартемьян Бородин отправили в степь гонца и просили хана прибыть для совета к мосту, что у Яицкого городка. Зная от Забира, что Пугачев личность подозрительная и сомнительно, чтоб он был истинный государь, Нуралы откликнулся на призыв и тотчас же приехал на свидание. Заявив, что искренно предан императрице, хан предлагал свои услуги.

– Если вы сами со своей командой управиться можете, – говорил Нуралы, – то поймайте разбойников, а если сил ваших к тому доставать не будет, то повелите мне, чтоб я с моим народом, учиня поиск, тех разбойников поймал, только без позволения оренбургского губернатора за реку Яик переехать я не в состоянии (не имею права).

– Мы и со своими силами справимся, не заимствуя вашей, – отвечали Симонов и Бородин. – Мы и тем довольны, что вы приехали сюда на совет.

Не довольствуясь таким ответом, Нуралы-хан по возвращении в свой стан отправил посланного в Оренбург с письмом к Рейнсдорпу, в котором писал, что «мы, на степи находящиеся люди, не знаем: сей ездящий вор ли или реченный государь сам? А для того, что он называется государем, послан был от меня под одним претекстом нарочный, который, возвратясь, объявил мне, что какой он человек не знает и не опознал, токмо борода у него русая. Однако из-за сего думал я каким ни есть случаем поймать его, только без вашего известия на то не поступил».

Пользуясь, конечно, случаем, Нуралы просил губернатора возвратить его аманатов, отогнанный скот и бежавших из орды рабов. Как чистый азиат, привыкший главнейшую часть переговоров вести на словах, чтобы в случае нужды можно было отказаться от заявленного, Нуралы поручил своему посланному сказать Рейнсдорпу, что он готов собрать до пяти тысяч человек киргизов, идти с ними по следам самозванца и разбить его. Губернатор отвечал, также на словах, что в помощи хана нет надобности, что для разбития «злодея» довольно и одних русских войск. В ответе же своем Рейнсдорп писал хану: «Бывший император Петр III, как всему свету известно, в Санкт-Петербурге скончался, и тело, в засвидетельствование кончины его, нарочно дней с семь на парадном месте лежало, которое я сам видел и руку его целовать удостоился. А тот, который в войске яицком проявился, плут и злодей, беглый донской казак именем Емельян Пугачев, коего указом ее императорского величества сыскивать и поймать велено.

И так, уверяя вас, высокопочтенного хана, прошу, ежели сей злодей, с приобщившимися к нему при поиске здешних команд, паче чаяния на вашу сторону перебежит и будет искать вашего покровительства, то подчиненным вашим киргиз-кайсакам велеть их разбить и переловить, а особливо оного плута самозванца, и выдать в здешнюю сторону, за что вы, высокопочтенный хан, не только высочайшего ее императорского величества благоволения, но и награждения удостоены быть можете.

Хотя я с вами, высокопочтенным ханом, и весьма свидеться бы желал, но когда обстоятельства не допустили, то остаюсь с сожалением. Однако прошение ваше по справедливости удовольствовать не премину…»

Нуралы-хан остался недоволен ответом Рейнсдорпа и откочевал со своими улусами в глубь степи, а оставшиеся без хана киргизы, переправляясь через Яик, производили грабежи в пограничных селениях.

Отклонив содействие киргизского хана и считая достаточным для уничтожения Пугачева тех сил, которые были в его распоряжении, Рейнсдорп отправил навстречу самозванцу бригадира барона Билова с отрядом, состоявшим всего из 410 человек с шестью полевыми пушками и с открытым ордером, в подкрепление своего отряда, брать в лежащих на пути укреплениях и форпостах столько людей, сколько он признает нужным. Билову предписано было идти с отрядом к Илецкому городку, нагнать «злодейскую толпу», разбить и мятежников переловить, «а особливо упомянутого Пугачева, обещая в награждение ежели кто живого поймав представит, дачею из казны пятисот, а буде мертвого, то двухсот пятидесяти рублев».

Для содействия барону Билову было приказано полковнику Симонову составить сборный отряд из частей 6-й и 7-й легких полевых команд и, поручив его майору Наумову, отправить к Илецкому городку. Сверх того, 500 человек калмыков из Ставрополя должны были идти прямо на соединение с Биловым и Наумовым, а для подкрепления Оренбурга вытребованы из ближайших селений 500 человек башкирцев и 300 человек сеитовских татар.

Делая все эти распоряжения, Рейнсдорп и не подозревал, что, в сущности, он хлопочет для Пугачева и что большая часть калмыков, башкирцев и татар, отправляемых на театр действий, перейдут на сторону самозванца и увеличат его силы.

Барон Билов выступил из Оренбурга 24 сентября; он не особенно торопился своим движением и только к ночи 25 сентября пришел в Татищеву крепость, находившуюся от Оренбурга в 64 верстах. Утром 26-го числа он двинулся к Нижнеозерной крепости и, пройдя 18 верст, получил рапорт от майора Харлова, которым тот доносил, что отправленная им в Рассыпную крепость команда, под начальством капитана Сурина, разбита мятежниками и он остался в крепости «безлюден». Харлов просил помощи, но барон Билов, узнав о приближении Пугачева к Нижнеозерной крепости и определяя, по слухам, силы самозванца в 8 тысяч человек, советовал ему спасать себя как знает, а сам остановился в поле и не знал, на что решиться. Вслед за тем прибежали два казака, заявившие, что Пугачев уже взял Нижнеозерную крепость. Барон Билов приказал тогда сотнику Падурову «сделать из обоза осаду», опасаясь, чтобы самозванец не атаковал его врасплох. «И так, приняв все предосторожности, простояли до полуночи, люди без сна, а лошади без корма». Видя изнеможение людей, Билов спрашивал офицеров: что делать? И все единогласно решили возвратиться в Татищеву крепость и там ожидать прибытия мятежников.

Расположенная на горном увале, при речке Камыш-Самаре, за полверсты от ее впадения в реку Яик (Урал), Татищева крепость была построена неправильным четырехугольником, обнесена бревенчатою стеной, рогатками и имела по углам деревянные батареи. В крепости насчитывалось до 200 обывательских домов и находился комендант, бывший вместе с тем и начальником части Яицкой линии.

Находясь на сообщении Оренбурга с Самарской линией и Ликом, Татищева крепость считалась главным опорным пунктом Яицкой линии, и потому в ней находились склады амуниции, денежная казна, артиллерия и другие запасы. Гарнизон крепости был значительно более всех остальных укрепленных пунктов, и с начала весны и до глубокой осени для службы в Татищевой крепости призывались крещеные калмыки и башкирцы, сменяемые погодно. Одним словом, с возвращением Билова в Татищеву крепость гарнизон ее состоял не менее как из тысячи человек и 13 орудий.

В ожидании приближения Пугачева ставропольские калмыки, находившиеся в отряде бригадира Билова, все, за исключением двух человек, ушли из крепости, а наутро, 27 сентября, в Татищевой увидели, что версты за три на горах показалась толпа мятежников. Комендант крепости, полковник Елагин, как человек храбрый, предлагал Билову выйти из крепости и встретить мятежников в поле, но Билов не согласился, и тогда полковник Елагин выслал из крепости для разведывания о неприятеле и определения сил мятежников одного офицера и с ним человек 30 пехоты и 20 казаков при одном орудии. Едва только команда эта отошла на незначительное расстояние от Татищевой, как была атакована и почти уничтожена: офицер был убит, нижние чины захвачены в плен, и только солдат 4-го оренбургского батальона Степан Колесников с тремя товарищами успели спастись и увезти в крепость пушку. Вслед за ними подъехали человек шесть или семь яицких казаков и требовали, чтобы к ним было выслано из крепости столько же человек для переговоров. Бригадир Билов приказал сотнику Падурову выслать человек десять оренбургских казаков. Переговоры продолжались недолго.

– С нами едет государь Петр Федорович, – говорили депутаты Пугачева, – так смотрите же, ребята, сдайтесь ему без сопротивления. Если вы не сдадитесь, то мы принуждены будем сделать вам кровопролитие.

– Какой там у вас Петр Федорович? – отвечали оренбургские казаки. – Всем известно, что он давно скончался.

– Нет, это неправда; он точно жив, и если у вас есть такой человек, который его знавал прежде, так пошлите его с нами; государь ничего дурного с ним не сделает, а еще будет рад.

Оренбургские казаки отказались исполнить последнее требование и, возвратившись в крепость, передали барону Билову содержание переговоров. Последний выслал казака сказать депутатам Пугачева, что все это «враки».

– Государя Петра III нет больше на свете, – говорил посланный со слов Билова, – а это самозванец и бродяга, беглый донской казак Емельян Пугачев. Мы точно это знаем, а потому и не может никогда статься, чтобы мы почли бродягу за государя.

– Когда вы так упорствуете, – отвечали мятежники, – то после на нас не пеняйте.

Переговоры были прерваны, и в крепости заметили, что часть толпы направляется к вершинам реки Камыш-Самары. Бригадир Билов приказал тогда сотнику Падурову со всеми оренбургскими казаками выехать в поле и рассыпаться по степи, надеясь тем устрашить мятежников. Как только казаки показались из крепости, толпа Пугачева открыла по ним огонь, и бригадир Билов послал Падурову приказание возвратиться обратно, но тот вместе с казаками передался на сторону самозванца. На выстрелы мятежников отвечали огнем из крепостных орудий, но ядра не вредили их толпе, а переносились через головы. Пугачев разделил свои силы на две части: одна, под начальством Андрея Витошнова, двинулась в атаку снизу Яика, а другая, под предводительством самого самозванца, направилась с верховой стороны. Бригадир Билов успел отбить эту атаку, и тогда Пугачев, заметив близ крепостной стены стоги с сеном, приказал зажечь их, и как в то время ветер был на крепость, то за стогами скоро загорелись сараи, а потом бревенчатая ограда крепости и дома обывателей. Большинство защитников бросилось тушить пожар и спасать свои семейства и имущество, а мятежники, воспользовавшись этим, стали перебираться через палисад и рогатки в крепость. Бригадир Билов и комендант полковник Елагин с женой были убиты. Дочь Елагина, бывшая в замужестве за погибшим Харловым, была захвачена в плен, а гарнизон не оказал почти никакого сопротивления; солдаты бросали ружья и были выведены из крепости в поле. Там в одной общей и нестройной куче собралось их человек триста, по которым, для страху, мятежники сделали три выстрела и убили нескольких человек.

Объехав Татищеву крепость, Пугачев приказал тушить пожар, снять годные пушки, забрать весь наличный порох, снаряды и затем отправился к толпе пленных. Впереди самозванца бежали яицкие казаки, чтобы предупредить солдат о скором его прибытии.

– Становитесь на колени, – кричали они, – государь едет!

Толпа пала на колени и скоро увидела пред собою Пугачева, одетого в красный казачий кафтан, обшитый галунами.

– Что вы наделали? – спрашивал он грозно. – Разве вы меня не знаете? Ведь я ваш император Петр III. Станете ли вы мне служить верою и правдой?

– Станем, ваше величество! – отвечали солдаты.

– Если так, то Бог вас простит, и я, великий государь, вас прощаю; ступайте за мной.

Отъехав с полверсты от крепости, Пугачев остановился на лугу и послал за священником, для приведения к присяге пленных. Он потребовал к себе составителя присяги сержанта Дмитрия Николаева, но оказалось, что его утопили яицкие казаки за то только, что он был из дворян и стал близким человеком к самозванцу. Тогда Пугачев призвал к себе Ивана Почиталина и по прибытии священника Симеона со крестом и Евангелием приказал ему читать присягу, по окончании которой всем пленным были острижены волосы и приказано именоваться государевыми казаками.

В Татищевой Пугачев успел захватить значительную сумму денег, большой склад амуниции, провианта, соли, вина и несколько орудий, лучших изо всех, находившихся на Яицкой линии.

Падение Татищевой крепости имело весьма важное влияние на последующие действия. Овладев довольно сильным и важным по своему положению пунктом, Пугачев являлся уже не простым разбойником, а грозным врагом, пред которым не могла устоять ни одна из лежавших на пути крепостей и городков.

«Что касается мелких городов, – доносил императрице капитан-поручик Савва Маврин, – которые злодей разорил до основания, то брать ему их столь легко можно было, как грибы. А хотя в них в каждом и были воинские команды, но только одно название, а душа, коя должна быть в том звании, давно на небесах, следственно не близко, а вселить оную надобно. В доказательство тому довольно и сего: когда в губерниях служивые люди большей частью хлебопашцы, как же в Сорочинской, Татищевой, в Сакмаре и прочих крепостях не быть промышленникам, да они в том и невиновны, для того, что все командиры в оных местах имеют свои хутора и живут помещиками, а они их данники. Крепости же только одно название имеют, а чем были ограждены, давно сгнило и в развалинах. Но кто сему неприсмотру виновен, о том, должен кто ни есть быть сведом и дать вам, всемилостивейшая государыня, отчет. А потому и должно быть разделение, ибо великая разница жить в службе для себя и служить отечеству с пользою, а чрез то сделать угодность вашему величеству».

Положение Татищевой давало возможность Пугачеву двинуться или к Оренбургу, или к Казани, и конечно, если бы он обладал достаточным соображением, то, видя к себе столь большое сочувствие, он двинулся бы не на окраину России, под Оренбург, а в центр, к Казани, и тогда, при отсутствии там войск, мог произвести такое замешательство, результат которого трудно и предвидеть. Насколько опасно было бы последнее движение Пугачева, мы увидим из общего очерка хода действий, а теперь должны сказать, что Пугачевым в дальнейших действиях не руководили никакие соображения: он шел куда вели его яицкие казаки, в понятиях которых овладение Оренбургом, как главным пунктом края, было первою и самою главной целью. К Оренбургу они шли еще и потому, что в случае неудачи имели путь отступления и могли бежать в Золотую Мечеть, Персию или Турцию, куда и звал их Пугачев…

После трехдневного пиршества, пьянства и неистовств в Татищевой Пугачев двинулся к Чернореченской крепости. На половине пути мятежники остановились на хуторе статского советника Рычкова, где всю скотину и домашних птиц перерезали, людей и лошадей забрали с собой, а строение выжгли. Престарелый комендант Черноречья, премьер-майор Краузе, отдав в отряд Билова большую часть гарнизона, остался с людьми больными и к службе неспособными. Еще задолго до приближения Пугачева он донес о том губернатору и получил от Рейнсдорпа приказание со всеми оставшимися людьми перейти в Оренбург. Краузе оставил Чернореченскую крепость, по большая часть живших там казаков не согласилась идти с ним, и когда пришел самозванец, то встретили его с хлебом и солью.

В Чернореченской крепости явилась к Пугачеву дворовая девка капитана Нечаева, взятого в плен в Татищевой крепости, и жаловалась самозванцу на жестокое обращение с нею господина. Пугачев приказал повесить Нечаева, а девку оставил при себе, «которая и была всегда при нем в стряпухах».

Быстрые успехи самозванца произвели огромное впечатление на разнохарактерное население Оренбургской губернии, и пример Падурова под Татищевой подействовал на многих: командированные в числе 500 человек башкирцы не пришли по назначению и предались самозванцу, а 300 человек сеитовских татар, посланные к Билову, возвратились в Оренбург, жители которого с ужасом узнали о падении Татищевой, разбитии отряда Билова и о занятии Пугачевым Чернореченской крепости. Всего 28 верст отделяли теперь самозванца от Оренбурга, и на этом пространстве не было ни одного пункта, способного оказать сопротивление мятежникам: город прямо подпадал под их удары, а между тем и он находился почти в беззащитном состоянии. За выводом большей части полков в действующие армии, вся Оренбургская губерния охранялась тремя легкими полевыми командами, несколькими гарнизонными батальонами и местным казачьим населением. Все это было разбросано на огромном протяжении пограничной линии, охранявшей наши пределы от хищничества степных народов, и, следовательно, не могло быть скоро сосредоточено. Поэтому на первый случай генерал Рейнсдорп предписал: 1) коменданту Верхнеозерной дистанции, бригадиру Корфу, командировать в Оренбург с пяти крепостей его дистанции по 20 человек, и 2) оренбургскому обер-коменданту, генерал-майору Валленштерну, собрать немедленно в город всех солдат из ближних отлучек и указать каждому батальону, куда собираться по тревоге.

Сообщив 24 сентября о появлении Пугачева и об угрожающей опасности губернаторам сибирскому, казанскому, астраханскому и в подведомственные ему провинциальные канцелярии, генерал Рейнсдорп, на другой день после падения Татищевой крепости, и именно 28 сентября, собрал совет, в состав которого были приглашены: обер-комендант, генерал-майор Валленштерн, подполковник и легких войск войсковой атаман Могутов, действительный статский советник Старов-Милюков, коллежские советники Мясоедов и Тимашев и директор пограничной таможни Обухов. Совещавшиеся положили: 1) у находящихся в Оренбурге конфедератов отобрать оружие и отправить их тотчас же по линии в безопасные места, «даже до Троицкой крепости», где велеть содержать их под строгим смотрением; 2) все мосты чрез Сакмару разломать и «комяги» сжечь или, разломав, пустить вниз по реке, дабы неприятель употребит их для себя не мог; 3) сеитовских татар, живших в особой слободе, известной под именем Каргалы, взять всех в город и «велеть им по партиям переезжать», причем тех, которые имеют оружие, подчинить коллежскому советнику Тимашеву, а безоружных употреблять для тушения пожаров; 4) привести в исправное состояние артиллерию, снабдить ее всем необходимым и поручить в полное распоряжение действительного статского советника Старова-Милюкова, бывшего прежде полковником артиллерии; 5) разночинцам, имеющим ружья, назначить места для обороны крепости, а безоружных определить для тушения могущего случиться внезапно пожара. Первых подчинить обер-коменданту, в помощь которому назначен коллежский советник Мясоедов, а безоружных подчинить директору таможен Обухову; 6) «вследствие того, г. обер-коменданту дать строжайшие приказы, чтобы никто от тех мест, где кто назначен, хотя бы где и пожар увидели, отнюдь не отлучались, а буде кто отлучится, того, в страх другим, застрелить, и 7) все слабые места города, которые требуют укрепления, велеть вышереченному статскому действительному советнику Старову-Милюкову тотчас осмотреть, и если бы к перелазу способные усмотрены были, оное к предостережению надлежащим образом учредить».

Последнее было особенно необходимо, потому что укрепления Оренбурга были в весьма плохом состоянии. Правда, что в Петербурге считали Оренбург крепостью, построенной по всем правилам инженерного искусства и вооруженной 70 орудиями разных калибров. Укрепления Оренбурга состояли из десяти земляных бастионов и двух полубастионов, примыкавших к крутому, правому берегу реки Яик. Между бастионами было устроено четыре выхода из города: северный, или главный, на казанскую или новомосковскую дорогу; восточный – на Егорьевскую слободу, находившуюся тотчас за городским рвом, и два западных выхода: один за Меновой двор за рекой Яик, а другой по дороге на Чернореченскую крепость. Таков был план крепости, для постройки которой одиннадцать лет жили в Оренбурге инженерные генерал-майоры: сначала Этингер, а потом Дирисен, успевшие одеть камнем только три бастиона, а остальные не были даже окончательно насыпаны. Забота их о скорейшем приведении работ к окончанию была так мала, что ров, окружающий город, был настолько завален песком, глиной и землей, что в некоторых местах туземцы переезжали его на телегах, в других – верхами, и только там нельзя было пробраться в город, где ко рву прилегала каменная стена. Ров не был обнесен ни рогатками, ни палисадом, а в крепостных воротах не было затворов.

В таком виде крепость не могла оставаться в ожидании прибытия мятежников, и потому тотчас же приступлено к очищению рва, к устройству в разных местах рогаток и решено городские ворота завалить навозом. С этою целью «у каждых ворот нарочно навоз был заготовлен»; но вскоре распоряжение это было отменено, как ненужное и затруднительное.

Тогда же приведена была в известность численность защитников, между которыми и распределены пункты обороны города. При этом оказалось, что со всевозможными натяжками для защиты Оренбурга можно было собрать 2906 человек, из которых собственно регулярных солдат было только 174 человека, гарнизонных – 1314 человек, рекрут – 105, казаков – 467, татар – 350 и отставных солдат вместе с обывателями 496 человек. Из этого числа гарнизонные солдаты были по преимуществу люди престарелые и плохо вооруженные, рекруты только что собраны и не обучены, татары ненадежны, отставные солдаты калеки, а обыватели вовсе не вооружены. Что же касается большей части офицеров, говорит современник, «то о том лучше я умолчу».

С таким гарнизоном, состоявшим из стариков, людей неподвижных или не бывавших на войне, Рейнсдорпу трудно было выйти в поле и без обоза, с плохим вооружением действовать против конного неприятеля, не имеющего точно определенной цели и быстро возраставшего в численности своих сил.

Почти ежедневно в Оренбурге получались известия, что соседние селения инородцев принимают сторону мятежников, а 30 сентября было получено донесение коменданта Верхнеозерной дистанции бригадира Корфа о замешательстве между находящимися на службе калмыками, которые, по его словам, самовольно уходят с форпостов. Генерал Рейнсдорп предложил Корфу собрать с форпостов всех людей и орудия в Верхнеозерную крепость, гарнизон Пречистенской крепости с орудиями отправить в Оренбург, а находящимся в его дистанции конфедератам «толковать, если они против неприятеля с ревностью поступать будут и усердие свое в верности докажут, то об отпуске их в отечество к ее императорскому величеству представлено будет».

При таких условиях оренбургский губернатор совершенно основательно оценил значение Оренбурга и важность удержания его за собою; но, решившись защищать город, Рейнсдорп сделал большую ошибку, что не обеспечил жителей провиантом, который, по словам Рычкова, оставался в брошенной Чернореченской крепости и, сверх того, мог быть закуплен у окрестных обывателей, в течение нескольких дней свободно приезжавших в город «с хлебом и со всяким харчем».

Если затем оренбургский губернатор, вопреки мнению некоторых исследователей этой эпохи, и не подлежит упреку относительно военных мер, им принятых, то политические его действия ниже всякой критики: это ряд ошибок, послуживших к усилению Пугачева.

Скрывая весьма долгое время от жителей истинное положение дел, Рейнсдорп лишил их возможности запастись продовольствием и дал пищу различного рода толкам, особенно усилившимся с появлением в городе агента самозванца.

После овладения Чернореченской крепостью Пугачев отправил в Оренбург захваченного в Черноречье отставного сержанта Ивана Костицына и находившегося в Рассыпной крепости ссыльного Семена Демидова. Он поручил им подговорить жителей, чтобы сдались без сопротивления, и если представится случай, то убить губернатора. Подъехав к Оренбургу, Демидов из боязни вернулся обратно в стан самозванца и «сказал ложно, что в городе был и уговаривал жителей, но они на то не соглашаются», а сержант Костицын пробрался в город и, пока его схватили, успел поработать в пользу мятежников.

По городу стали ходить слухи, что Пугачев не простой казак, а «другого состояния», и что Петр III действительно жив и успел скрыться из Петербурга. Для рассеяния этих толков Рейнсдорп приказал Оренбургской губернской канцелярии написать воззвание к жителям, которое в воскресенье, 30 сентября, и было прочитано во всех церквах по окончании службы.

Воззвание это было следующего содержания:

«По указу ее императорского величества, из Оренбургской губернской канцелярии публикация.

Известью учинилось, что о злодействующем с яицкой стороны в здешних обывателях, по легкомыслию некоторых разгласителей, носится слух, якобы он другого состояния нежели как есть; но он злодействующий в самом деле беглый донской казак Емельян Пугачев, который за его злодейства наказан кнутом, с поставлением на лице его знаков; но чтоб он в том познан не был, для того перед предводительствуемыми им никогда шапки не снимает, почему некоторые из здешних, бывших у него в руках, самовидцы, из которых один, солдат Демид Куликов, вчера выбежавший, точно засвидетельствовать может. А как он Пугачев с изменнической его толпой, по учинении некоторым крепостям вреда, сюда идет, то по причине того ложного разглашения всем здешним обывателям объявляется, что всяк сам из поступков может понять, что он Пугачев злодей и как изверженный от честного общества, старается верноподданных ее императорского величества честных рабов поколебать и ввергнуть в бездну погибели, а притом имением их обогатиться, как то он в разоренных местах и делает. В предварение чего всякий увещевается; во время наступления его с изменнической толпой стараться, для сохранения общества, дому и имения своего, стоят против толпы его до последней капли крови своей, так, как верноподданным ее императорского величества рабам надлежит и присяжная каждого должность обязывает, и отнюдь никаким ложным разглашениям не верить».

Одновременно с чтением этой публикации в церквах губернатор поручил обер-коменданту объявить ее и войскам, с подтверждением, чтобы каждый добросовестно исполнял «присяжную свою должность» и с назначенного ему места до последней капли крови не отступал. Все войска были расставлены вдоль оборонительной линии укреплений, разделенной на семь участков, причем к каждому из 70 орудий было назначено по пяти человек прислуги.

Публикация губернской канцелярии не успокоила населения, а, напротив того, разъяснила ему всю угрожающую опасность, для устранения которой войск было недостаточно, и жители призывались к самозащите. С другой стороны, «публикация» послужила в пользу Пугачева, не имевшего на лице наложенных знаков, скрываемых под шапкой. Оренбургские жители, показывал впоследствии Пугачев, «твердили часто, что я Пугачев и беглый казак, однако же мои не верили и говорили противное. Тут же говорено было, да и письменно знать дано, что будто я бит кнутом и рваны ноздри, а как оного никогда не было, то сие не только в толпе моей разврату не причинило, но еще уверение вселяло, ибо у меня ноздри целы и потому еще больше верили, что я государь».

Таким образом, Рейнсдорп сделал важную ошибку, допустив ложь в столь серьезном деле; но ошибка эта была не единственная, и вслед за чтением публикации была сделана вторая. Но совету коллежских советников Мясоедова и Тимашева губернатор поручил последнему потребовать ссыльнокаторжного Хлопушу к себе в дом, куда и сам вскоре приехал. Хлопуша был человек, лет двадцать воровавший и разбойничавший в пределах Оренбургской губернии, человек с вырванными ноздрями, с поставленными на лице знаками, два раза бегавший из Сибири, четыре раза битый кнутом и, наконец, содержавшийся скованным по рукам и ногам в Оренбургском остроге.

– Я посылаю тебя, Хлопуша, на службу, – говорил Рейнсдорп, – возьми ты четыре указа и поезжай в толпу Пугачева: один отдай яицким казакам, другой илецким, третий оренбургским, а четвертый самому Пугачеву; рассказывай всем, что он не государь, и если подберешь партию, то постарайся увезти Пугачева в Оренбург.

Хлопуша, конечно, охотно согласился снять с себя кандалы и получить свободу. Ему были переданы не указы, а увещевательные письма, подписанные наличными генералами и штаб-офицерами. В этих письмах Рейнсдорп и все подписавшие их уговаривали казаков, не вдавая себя в обман и «не ввергаясь в вящую свою погибель», отстать от самозванца. Чтобы не смешать писем и знать, какое кому адресовано, Хлопуша разложил их по разным карманам и ночью отправился к Пугачеву, который не воспользовался, по-видимому, выгодами своего близкого положения к Оренбургу и на несколько дней отдалился от города.

От Черноречья до Оренбурга было всего 28 верст, и если бы Пугачев шел не останавливаясь, то легко мог овладеть городом; но заявление Демидова, что жители Оренбурга не соглашаются его принять, заставило Пугачева подумать об увеличении своих сил, и потому он охотно принял приглашение татар Саудовской слободы побывать у них, а затем, с тою же целью увеличения своей толпы, он решил соединиться с яицкими казаками, жившими в Сакмарском городке. Повернув в левую сторону, самозванец двинулся степью на Сеитовскую слободу, известную также под именем Каргалинской, и тем дал возможность жителям Оренбурга и его гарнизону приготовиться к защите.

По дороге к Каргалу Пугачев разграбил многие хутора, в том числе и губернаторский, только за год пред тем построенный, богато отделанный и состоявший из 12 прекрасных комнат. При хуторе была «с хорошим украшением» церковь, в которую яицкие казаки и татары въезжали верхом на лошадях и разграбили богатую ризницу со всей утварью. Впоследствии у пойманных мятежников находили образа, писанные на холсте, вместо потников под седлами, «а у распятия Господня, которое над царскими дверьми стояло, усмотрен гвоздь в уста пробитый».

Поместившись на несколько часов в губернаторском доме и устроив здесь попойку, Пугачев приказал перебить все стекла в окнах и зеркала, изрубить стулья, столы, канапе и кровати. Шелковые занавески и сукно, которым были устланы полы, мятежники взяли с собою.

– Вот, господа, – говорил самозванец, смотря на разрушение прекрасного дома, – как славно живут мои губернаторы, а на что им такие покои, когда я сам, как видите, живу просто.

В полдень 1 октября Пугачев со своей толпой приехал в деревню Каргалу, где жители давно приготовились к встрече: на площади разостлали ковер и поставили парадный стул. Как только Пугачев подъехал и стал слезать с лошади, двое татар подхватили его под руки, а все остальные, сняв шапки, пали на землю и лежали до тех нор, пока самозванец не сел на приготовленный ему стул.

– Вставайте, детушки, – говорил Пугачев, ободряя жителей, – где у вас люди хорошие (т. е. почтенные представители)?

– В Оренбург все забраны, – отвечали татары и стали подходить к самозванцу и целовать протянутую им руку.

Приглашение татар зайти в их Каргалинскую слободу навело самозванца и его ближайших советников на мысль, что и прочие инородцы также добровольно и охотно покорятся их власти. «По настоянию Овчинникова, – говорил Пугачев, – и одним словом всех яицких казаков и каргалинских татар», он решился отправить указ башкирцам, и 1 октября каргалинский татарин скакал в Башкирию с указом самозванца следующего содержания:

«Я во свете всему войску и народам учрежденный великий государь, явившийся из тайного места, прощающий народ и животных в винах, делатель благодеяний, сладкоязычный, милостивый, мягкосердечный российский царь император Петр Федорович во всем свете вольный, в усердии чист и разного звания народов содержатель и проч., и проч., и проч.

На сем свете живущему в городах и крепостях мне подданному, благодетельному и продерзательному народу с домашними, т. е. с детьми и женами, объявляется сей мой указ во всех сторонах, как-то: на всех дорогах, местах, деревнях, на перекрестках и улицах публикуется.

За нужное нашел я желающим меня показать и для отворения на сих днях пространно милостивой моей двери, послать нарочного к башкирской области старшинам, деревенским старикам и всем малым и большим; тем как гостинец посылаю мои поздравления. Заблудившие и изнуренные, в печали находящиеся, но мне скучавшие услыша мое имя, ко мне идти, у меня в подданстве и под моим повелением быть желающие, безо всякого сумнения идите и как прежде сего ваши отцы и деды моим отцам и дедам же служа выходили против злодеев в походы, проливали кровь, а с приятелями были приятели, так и вы ко мне верно, душевно и усердно, безсумненно к моему светлому лицу и сладкоязычному вашему государю, для похода без измены и применения сердцов и без криводушие в подданство и в мои повелении идите. А особливо первая надежда на Бога на сем свете, мне, вольному вашему государю, служа, душ ваших не пожалейте, против моего неприятеля проливать кровь, когда прикажется быть готовым, то изготовьтесь. А что верно я, то для уверения вас своей рукой во все стороны, как то и к вам указы посылал.

Слушайте! когда на сию мою службу пойдете, так и я вас помилую, а что я ваш подлинно милостивый государь, признавайте и верьте. Ныне я вас, во-первых, даже до последка землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебом, пашнями, денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали, пожаловал по жизнь вашу и пребывайте так, как степные звери в благодеяниях и продерзостях, всех вас пребывающих на свете освобождаю и даю волю детям вашим и внучатам вечно.

Повеления мои послушайте и исполните. А что точно ваш государь сам идет, то с усердием вашим, для смотрения моего светлого лица встречу выезжайте. А я уповаю на Бога и вам подтверждаю: от таких продерзостей размышляя, на себя сумнения не возлагайте. Когда же кто на приказания боярские в скором времени положась изменит и повстречается моему гневу, то таковые от меня благодеяния уже не ожидайте и милости не просите и к гневу моему прямо не идите. Сие действительно Божиим именем под присягою я сказываю, после истинно не прощу.

Доброжелатель великий император государь Петр Федорович и царь сам третий руку приложил.

Сей мой указ писан и скреплен по исходе сентября месяца во вторник, то есть в Покров».

Отправив этот указ и приказав всем каргалинским татарам приготовиться к походу, Пугачев 2 октября направился к Сакмарскому городку.

За несколько дней до его прихода была прислана в городок из Оренбурга небольшая команда Алексеевского полка при двух офицерах, которым атаман Донской сдал бывшие в городке четыре пушки, порох и боевые заряды, а сам уехал в Оренбург. Недостаток войск в Оренбурге заставил Рейнсдорпа вытребовать эту команду обратно, приказать всем престарелым и малолетним казакам с семействами переселиться в Красногорскую крепость, а атаману Донскому со служащими казаками, оставив только в городке 20 человек для почтовой гоньбы, идти в Оренбург. Так как атамана Донского не было в городке, то оставшийся после него старшим есаулом Яков Крушин собрал к себе престарелых казаков и приказал им приготовиться к переселению с семействами в Красногорскую крепость.

– Зачем нам туда идти? – говорили казаки. – Пойдем лучше в Оренбург.

Казаки просили Крушина съездить в Оренбург и испросить на то позволение губернатора. Возвратившись в тот же день обратно, Крушин объявил, что ему приказано забрать из города порох, все снаряды и идти в Оренбург только со служащими казаками.

– А вы как хотите, – говорил он старикам, – буде желаете, то идите в Красногорскую крепость, а если не желаете, то оставайтесь дома.

Положив орудия и припасы на подводы и взяв всех служащих казаков, Крушин отправился в Оренбург, а для почтовой гоньбы и управления престарелыми и малолетками оставил станичного писаря Ивана Бородина.

В ночь с 1 на 2 октября приехали в Сакмарский городок несколько человек яицких казаков, в том числе Максим Шигаев и Петр Митрясов, шурин Донского. Остановившись в доме атамана, они поручили Дмитрию Донскому, отцу атамана, собрать к себе народ. Увидев в числе собравшихся священника Ивана Михайлова, Шигаев и Митрясов обратились прежде всего к нему.

– Здравствуй, батюшка, – говорили они, – мы приехали к вам с указом от государя.

– Государь скончался, – заметил священник.

– Врешь, батька, он жив, а вместо него погребен другой; вот и указ его, читай.

– Я плохо вижу, – отвечал священник.

Тогда прибывшие предложили прочитать указ писарю Бородину. Под предлогом глазной болезни Бородин также отказался от чтения, и бумага эта была передана жившему в Сакмарском городке отставному солдату Степану Подхилимову. По прочтении манифеста, в котором требовалось, чтобы все были покорны и служили императору Петру III, яицкие казаки уехали, предупредив народ, что завтра будет в городок сам государь.

Наутро 2 октября приехало в Сакмарск человек 30 казаков и, объявив собравшемуся у станичной избы народу, что государь Петр Федорович с армией следует в городок, требовали, чтобы население встретило его с хлебом-солью. Сакмарцы повиновались. Поп Иван Михайлов взял крест, дьячок Максим Федоров – образ, а старики-казаки хлеб-соль и в сопровождении толпы пошли за город до околицы, где на избранном месте разостлали кошму (войлок), поставили на ней стол, положили на нем хлеб-соль, а для самозванца поставили стул. Как только показался Пугачев, ехавший верхом, население сняло шапки, а когда стал сходить с лошади, то все пали на землю. Самозванец приложился ко кресту, поцеловал хлеб-соль и сел на стул.

– Вставайте, детушки, – произнес Пугачев и протянул свою руку, которую сакмарцы, подходя поочередно, с почтением целовали.

– Где ваши казаки? – спросил самозванец.

– Одни на службе, а другие забраны в Оренбург, – отвечали ему, – а для почтовой гоньбы оставлено двадцать человек, да и тех здесь нет.

– Чтобы были, – сказал строго Пугачев, обращаясь к священнику, – для того тебе приказываю, что ты священник и атаман, а если не сыщете, то только и жить будете.

По окончании целования руки Пугачев сел опять на лошадь и при колокольном звоне отправился в городок, и прямо в церковь, где священник Михайлов служил молебен и упоминал имя императора Петра III. После молебна самозванец отправился в дом атамана, а большая часть его толпы, переправившись чрез реку Сакмару по мосту, расположилась лагерем недалеко от городка.

Старик Дмитрий Донской, отец атамана, приготовил обед для Пугачева и его приближенных.

– Если бы сын твой, – говорил ему самозванец, – был здесь и при своей команде, то обед ваш был бы высок и честен, но хлеб-соль твоя помрачилась. Сын твой какой атаман, если свое место покинул?

Сытно пообедав и пьяный, конечно, Пугачев хотел было достойным образом отблагодарить хозяина. Он приказал взять Дмитрия Донского и повесить за измену сына, но приближенные испросили помилование, и старик отделался тем, что был закован и посажен в станичную избу; дом же атамана был разграблен. Самозванец отправился в лагерь, где и ночевал. На другой день толпа задержала в разных местах трех человек, высланных из Оренбурга для разузнания о мятежниках. Пугачев приказал их повесить, а вслед за тем ему доложили о прибытии из Сакмарска казаков, оставленных для почтовой гоньбы. Самозванец обошелся с ними ласково и приказал им присоединиться к своей толпе.

– Сколько изволите приказать взять с собою провианта? – спрашивали казаки.

– Возьмите с собою краюшку хлеба, – отвечал Пугачев, – вы проводите меня только до Оренбурга.

Отпустив казаков обратно в городок для приготовления к походу, Пугачев остался с Шигаевым и среди разговора заметил, что к ним приближается человек с вырванными ноздрями и поставленными на лице знаками. То был Хлопуша.

Выйдя ночью из Оренбурга и зная, где искать самозванца, Хлопуша направился в свою родную слободу Берду и на дороге встретился со знакомым ему кузнецом Сидором.

– Не знаешь ли, где стоит Пугачев? – спросил он кузнеца.

– Он стоит на Старице реки Сакмары, на самом берегу, – отвечал Сидор, – а чтобы тебе приметно было, то увидишь повешенных трех человек.

Хлопуша отправился по указанию и, подойдя к Пугачеву и Шигаеву, поклонился.

– Ты что за человек и откуда? – спросил самозванец.

– Это, ваше величество, Хлопуша, самый бедный человек, – сказал Шигаев, – сидевший с каторжником в одном остроге в Оренбурге, когда судились яицкие казаки.

Хлопуша подал Пугачеву все четыре пакета, данные ему Рейнсдорпом. Самозванец приказал положить их к себе на стол и накормить Хлопушу, а сам отправился с молодыми казаками в степь, на скачку и джигитовку. Возвратившись в свою кибитку, Пугачев потребовал к себе Хлопушу.

– Кто ты и откуда? – повторил самозванец свой вопрос.

– Я оренбургский ссыльный и прислан к тебе от оренбургского губернатора, с тем чтобы в толпе вашей людям отдать указ, коим повелено, чтоб от тебя народ отстал и пришел к ее величеству с повинной, да и тебя бы изловили. Мне приказано также, чтоб у тебя сжечь порох и заклепать пушки, но я этого ничего делать не хочу, а желаю послужить вам верою и правдой.

– Разве лучше тебя, – говорил шутя Пугачев, – некого было губернатору послать?

– Я, ваше величество, этого не знаю, – отвечал Хлопуша.

– Знать, у губернатора только и дело, что людей бить кнутом да ноздри рвать.

Самозванец приказал своему секретарю Почиталину подать ему пакеты, принесенные Хлопушей, распечатал их и, показывая вид, будто читает, повертел пред глазами, а затем приказал разорвать и бросить в огонь.

– Что же ты, Хлопуша, – спросил Пугачев, – в Оренбург хочешь ехать обратно или у меня служить?

– Зачем мне, батюшка, в Оренбург ехать, я желаю вашему величеству служить.

– Полно, ты подослан к нам, – говорил Овчинников, – и, подметя все, уйдешь отсюда. Лучше скажи правду, а то повесим.

– Я всю правду сказал, – отвечал Хлопуша.

– Есть ли же у тебя деньги? – спросил самозванец.

– Четыре алтына только.

Пугачев вынул из кармана семь рублей, отдал их Хлопуше, чтоб он купил себе платье.

– Как издержишься, – сказал он, – приходи опять ко мне; также скажи, когда не будет у тебя хлеба.

Хлопуша поблагодарил и вышел, а Овчинников советовал Пугачеву не доверять словам присланного.

– Воля твоя, – говорил он, – прикажи его повесить; он плут, уйдет и все, что здесь увидит, там перескажет, а притом и людей наших станет подговаривать.

– Пусть его бежит и скажет, в этом худого нет; без одного человека армия пуста не будет.

Пугачев приказал только первое время следить за всеми действиями Хлопуши, и как доноса не было, то он скоро был освобожден от всякого надзора.

Двигаясь сначала на Каргалинскую слободу, а потом на Сакмарский городок, Пугачев, как человек вовсе незнакомый с географическим положением этих пунктов, имел в виду одну цель: увеличить свою толпу. Каргалинская слобода «имеющимся в ней дворовым числом» равнялась Оренбургу, и, следовательно не воспользоваться приглашением столь значительного населения значило отказаться от увеличения своих сил по крайней мере пятьюстами человек. Близ Каргалинской слободы находился Сакмарский городок, населенный 250–300 яицких казаков, от содействия которых отказаться также было невозможно, потому что все это были люди наиболее надежные, лучший контингент толпы мятежников.

Все это привело Пугачева в Сакмарский городок, но когда он занял его, то все-таки не заметил, что, кроме комплектования толпы, приобретались весьма важные выгоды. Мятежники овладели обоими берегами реки Сакмары и тем отрезали Оренбург от России, лишили его возможности снабдить себя продовольствием и тогда уже поставили город почти в блокадное положение. Из Сакмарска можно было следить за подкреплениями, идущими к Оренбургу, как с Самарской линии и московской дороги, так с Верхнеяицкой линии и из Сибири. Если бы Пугачев и его сообщники поняли важное стратегическое положение Сакмарского городка, то для обеспечения своего тыла оставили бы в нем часть своих сил и под прикрытием этого отряда могли свободно действовать под Оренбургом. Но двигатели мятежа поступили иначе: они забрали с собою из Каргалы и Сакмарска все население, способное носить оружие, и оставили в этих пунктах одних престарелых и детей.

Собираясь идти к Оренбургу и желая подготовить себе некоторый успех, Пугачев отправил в город два указа, из коих один был на имя губернатора, а другой на имя оренбургского атамана, подполковника Могутова. Самозванец обнадеживал атамана, что за верность и службу награжден будет кафтаном, реками, озерами, бородой, крестом и пр. Воззвание же к губернатору было следующего содержания:

«Сей мой именной указ Оренбургской губернской канцелярии и господину губернатору Рейнсдорпу и рядовым казакам и всякого звания людям мое именное повеление.

Как деды и отцы ваши служили предкам моим, так и вы послужите мне, великому государю, верно и неизменно до капли своей крови, а как я к Оренбургу к городу прибуду, так все с усердием могли соответствовать достойно лицу моему. Второе, когда вы исполните мое именное повеление и за то будете жалования чинами и напредки ваши рекой, и землею, и травами, и морями, и денежным жалованьем, и хлебным провиантом, и свинцом, и порохом, и вечной вольностью и повеление мое исполните со усердностью меня государя встречайте, то совершенно меня за оное приобрести можете к себе мою монаршескую милость. А ежели вы моему указу противиться будете, то вскорости восчувствуете на себе праведный гнев мой и власти Всевышнего создателя нашего и гнева моего избегнуть не может.

Никто тебя [губернатора] от сильные нашей руки защитить не может».

В ответ на это из Оренбурга был отправлен 2 октября подписанный многими лицами указ следующего содержания:

«Указ ее императорского величества самодержицы Всероссийской.

Находящимся при самозванце яицким и илецким казакам.

К крайнему всякого прискорбию, оказались вы в таком состоянии, что, забыв страх Божий и учиненную в верности ее императорскому величеству присягу, поверя лестному и совсем на лжи основанному представлению самозванца, отважились на такое злое и богомерзкое дело, о коем всяк, разум имеющий, без внутреннего содрогания пребыть не может, что вы, пристав к нему, как ослепленные погружаете себя у Бога и у целого света во глубину погибели. Но как таковым должно напоследок прийти во свет разума и самого себя познание, то вас все здешнее общество прилежно увещевает от всех производимых вами злых дел совершенно отстать и быть на свете человеками. А как вы очень важное преступление уже учинили, то вот вам к утолению высочайшего ее императорского величества гнева средство: реченного самозванца постараться поймать и представить, через что можете удостоить себя в том вашем злодеянии здешнего у ее императорского величества предстательства, которое, конечно, учинить не оставлено будет. А ежели сердце ваше так ожесточилось, что сие увещевание не проникнет, то остается непременно погибать вам, как в сем веке, так и в будущем. Причем дается вам знать, что упомянутый самозванец беглый из Казани донской казак, именем Емельян Пугачев, который пред сим в равномерном злодеянии в Астраханской губернии пойман и жестоко наказан был, следовательно, такому человеку, который честного общества извержен, мерзить и удаляться должно».

Конечно, переписка эта осталась без всяких последствий, и 3 октября передовые толпы мятежников показались в виду Оренбурга почти в то самое время, когда отряд майора Наумова втягивался в город.

Будучи отправлен полковником Симоновым в погоню за Пугачевым и имея в своем отряде 246 человек пехоты и 378 казаков, Наумов двинулся вверх по Яику. Не догнав мятежников и получив по дороге известие о значительном увеличении толпы самозванца, Наумов предпочел переправиться на противоположный берег реки Яика и прямо степью направился к Оренбургу. Прибытие Наумова было встречено жителями с большим восторгом и, по словам Рейнсдорпа, «Оренбургская крепость, в случае атаки, в состояние пришла» .