Глава 20

При первых известиях о появлении Пугачева оренбургский губернатор, генерал Рейнсдорп, писал казанскому, фон Брандту, что намерения самозванца, по всей вероятности, заключаются в том, чтоб идти в Казанскую губернию «помещичьими жительствами, преклоняя на свою сторону крестьян и обольщая их дачею вольности».

Трудно сказать, на чем Рейнсдорп основывал свои предположения о дальнейших действиях самозванца; тем не менее сообщение это озадачило Брандта и вызвало с его стороны усиленную деятельность.

Казанская губерния была почти беззащитна: из трех гарнизонных баталионов, находившихся в Казани, большая часть была командирована для набора рекрут и для конвоирования арестантов, отправляемых в Сибирь огромными партиями. Оставшихся налицо нижних чинов так мало, доносил Брандт, «что не только поиску и истребления реченной сильной, злодейской шайке, но и обороны против их воровского нападения делать некем». На местное население в защите границ губернии полагаться было невозможно, потому что «земледельцы разных родов, а особливо помещичьи крестьяне, по их легкомыслию, в сем случае весьма опасны, и нет надежды, чтобы помещики крестьян своих с пользой могли употребить себе и обществу в оборону».

Всю надежду генерал Брандт возлагал на поселения оставных солдат, которые хотя не имели оружия и, «забыв военные обряды, совсем сделались мужиками», но на этот раз могли считаться единственными защитниками границ Казанской губернии. На этом основании наведывавшему поселениями отставных нижних чинов, генерал-майору Миллеру, было приказано собрать на первый раз от 200 до 500 человек и расположить их по реке Черемшан, протекавшей по границе губернии. Казанскому архиепископу Вениамину предложено, при помощи подчиненного ему духовенства, употребить все меры к отклонению населения от содействия самозванцу. Вениамин назначил 5 октября торжественное богослужение в соборе. Он выехал из монастыря в большом экипаже («берлине»), отделанном золотом, на шестерке лошадей в шорах. Кучер был одет в немецкий кафтан, с огромными обшлагами и в треугольной шляпе, а впереди ехали двое верховых в зеленых епанчах, один держал на руке архиерейскую мантию, а другой – посох. На паперти собора высокопреосвященный Вениамин надел мантию, взял в руки посох и вошел в церковь, а после литургии вышел к народу, публично проклял Пугачева и предал его анафеме. Вслед за тем казанский архиепископ приказал отобрать от всех священников подписки в том, что они постараются своих прихожан «от помянутого противного и опасного всему обществу случая отвратить». Духовным правлениям и консисториям вменено в обязанность отправить священников по возможности в каждое село и поручить им убеждать население, что принявший на себя имя императора Петра III есть самозванец, беглый донской казак Емельян Пугачев, и что все, кто примут его сторону, будут преданы вечному проклятью.

Между тем генерал-майор Миллер успел собрать 730 отставных солдат, из коих 170 человек было конных, на собственных лошадях, и 560 человек пеших. Разделенные на два отряда, поселенцы были расположены: в Кичуевском фельдшанце и Черемшанской крепости, на половине пути от Кичуя до Ставрополя. На подкрепление их было прислано потом еще 224 человека, и 60 человек отправлено для защиты пригородов Тиинска и Ерыклинска. Сверх того, собрано было до 700 поселенных солдат, на обязанность коих возложено охранение своих жилищ, а для защиты устья Черемшана приказано спуститься на лодках по Волге команде в 30 человек, назначенных для сыску и преследования воров.

Получив известие о волнении в Башкирии, генерал Брандт отправил туда секунд-майора Тевкелева, который донес, что башкирцы изъявили ему усердное желание служить императрице и что он ничего сомнительного в них не видит. Успокоенный с этой стороны, казанский губернатор пригласил дворян вооружить своих людей сколько кто может и содействовать ему в охранении границ губернии. Дворяне откликнулись на призыв, вооружили дворовых людей и под предводительством Федота Михайловича Веригина отправились за реку Каму прикрывать границы Казанской губернии. «Хотели было, – писал Платон Любарский, – созвать охотников из конфедератов, но, известись, что они в Оренбурге неверность оказали, оставили их в покое». Взамен того приказано было уничтожить некоторые не особенно важные посты и возвратить нижних чинов, отправленных для приема и препровождения рекрут, причем находившиеся в Кунгуре и Хлынове должны были следовать в Казань, а из Пензы – в Симбирск.

Все эти меры лишь в слабой степени обеспечивали границы Казанской губернии, в особенности потому, что, но получавшимся ежедневно сведениям, сельское население в большинстве сочувствовало самозванцу.

«Удивления достойно, – писал Брандт, – что сей злодей такую на себя, как говорят, важность принял, что куда в крепость ни придет, всегда к несмысленной черни оказывает свое сожаление, якобы и подлинно государь о своих подданных, что он ничего доныне не знал, в каком они утеснении и бедности находятся. Теми своими льстивыми словами и обнадеживаниями и уловляет глупых сих людей. Почему, по легкомыслию подлого народа, если он скоро не истребится и ворвется в Казанскую губернию, не безопасно есть. И хотя он угрожает, что пойдет к Казани, однако ж, мнится, что он не оставит степи, и, конечно, будет, защищаясь с одной только стороны, стараться перейти через Волгу около Самары и пробраться к Дону в рассуждении том, что когда еще он, по поимке в Малыковке, содержался здесь под караулом, то допросом показывал, что недоброхотствующим яицким казакам говорил: если они согласятся идти на Дон, то для них приготовлены там и деньги. Посему я теперь все силы напрягаю рассеянные батальоны и разные команды, елико можно, собрать, также дворян, с их людьми вооружи, приготовить: казанских у Камы, а симбирских у Волги, дабы не перепустить чрез них и наблюдать, в которую сторону кинется, и туды все силы обратить. Весьма предосудительно, что такой великий город, какой есть Казань, да и почти в самой Азии, где всегда должно быть в осторожности и другим прилежащим частям, в случае каких злодейских предприятий, вспоможение делать, а не имеет не только довольно военных людей, по самого нужного оружия и артиллерии, ибо когда потребовал ее, то в здешнем цейхгаузе нашел не больше двух единорогов, да и те посылаю к Миллеру, а еще осталось четыре пушки, но почти к употреблению негодные, которые также велел приготовить».

Что касается ручного огнестрельного оружия, то во всей Казани нашлись годных 143 ружья и 100 пар пистолетов, да и те принадлежали Московскому легиону. Отправив это оружие также в распоряжение генерала Миллера, казанский губернатор собрал все негодное оружие, хранившееся в складах, призвал к себе городских слесарей и приказал им исправить что было можно. По мере исправления ружья и пистолеты отправлялись партиями в Кичуй, но их было слишком мало, и потому генерал фон Брандт просил главнокомандующего в Москве князя М.Н. Волконского прислать ему оружие и войска, так как бывших в его распоряжении считал недостаточными для усмирения края и захвата самозванца.

Получив эту просьбу в шестом часу пополудни 8 октября, князь Волконский оценил вполне положение дел и, опасаясь, чтобы «пламя не вышло», на другой же день отправил в Казань 300 человек Томского полка с одним орудием. Приказав им следовать на ямских подводах, Волконский сообщил об этом президенту Военной коллегии, графу З.Г. Чернышеву, и высказал мнение о необходимости потушить волнение как можно скорее.

Письмо московского главнокомандующего было получено в Петербурге в ночь на 14 октября, а вслед за тем были получены рапорты оренбургского и казанского губернаторов и тотчас же представлены императрице. Известие о появлении самозванца и его успехах было совершенно неожиданно для столицы и значительно усиливало затруднительность положения, в котором находились правительство и сама императрица.

1773 год был не из блестящих годов в истории России и начался при самых неблагоприятных условиях. Еще с конца предшедшего и в течение всего этого года в Петербурге происходила борьба партий династических и политических, среди которых положение императрицы было крайне щекотливо. Недавний раздел Польши возбудил зависть держав, не принимавших участия в этом разделе, и вызвал интриги в особенности со стороны Франции.

Работая усердно в Константинополе и стараясь отклонить Порту от согласия на уступки, требуемые Россией, Франция в то же время обещала снабдить средствами короля шведского, дабы он явился опасным соседом России. Отношения наши к Швеции были до того натянуты, что в Петербурге принимались меры, необходимые на случай наступательных действий с нашей стороны в Финляндии. Галеры и все корабли в Кронштадте и Ревеле поспешно вооружались, все свободные полки сосредоточивались или в окрестностях Петербурга, или на границе, и даже вызвано было несколько полков из первой армии графа П.А. Румянцева, несмотря на то что подобный вызов значительно ослаблял армию, действовавшую на Дунае. «Мы, когда возвышаем наши требования [у турок], – писал граф П.А. Румянцев Обрезкову, – тогда не ищем тех способов, которые в таких случаях сущим суть подкреплением, то есть чтоб умножать свои силы против неприятеля, но паче их ослабляем в виду, так сказать, врагов, на то взирающих». По настоянию графа Румянцева хотя и приказано было возвратить взятые полки, но время, когда они могли быть полезны на Дунае, было упущено.

Пятый год уже тянулась война наша с турками. Почти ежегодно для комплектования армий, которые теряли людей, не столько в сражениях, сколько в госпиталях от убийственного климата, производились рекрутские наборы, обременявшие население и возбуждавшие ропот и неудовольствие. Блестящие победы русских войск не давали видимых результатов, и турки не соглашались ни на какие уступки. Причиной тому были интриги Франции, хорошо видевшей, что блюстители наших интересов в Константинополе, представители союзных России держав Пруссии и Австрии, не выказывали особенной деятельности. Прусский министр Зегелин, по выражению графа Румянцева, имел «волчий рот и лисий хвост». Словом, наши союзники поведение свое в Константинополе соразмеряли с собственной своей пользой и выгодой. «Не видали мы еще от них, – писал Румянцев Обрезкову, – добрых услуг или убедительных сильных представлений, которые могли бы склонить трактующих с нами к соглашению».

Ввиду натянутых отношений наших к Швеции Государственный совет считал продолжение войны с Турцией весьма неудобным и полагал необходимым согласиться на некоторые уступки в наших требованиях. Императрица отвечала, что страх пред шведами обличает в членах Совета сомнение в собственных силах и что она не согласится на отмену требований свободного плавания по Черному морю, пока Совет не представит ей более уважительных причин. Требования были повторены, но Порта не уступала России ни одной гавани на Черном море.

– Уступить Керчь и Еникале, – говорил рейс-эфенди, – все равно что подчиниться России, которая в короткое время построит там страшный флот и будет предписывать нам законы.

Переговоры были прерваны, и граф Румянцев получил приказание действовать наступательно за Дунаем. Поход этот был неудачен, и русские войска принуждены были возвратиться на левый берег. Екатерина была крайне недовольна ходом событий, главнейше потому, что не могла надеяться блеском побед и выгодным миром обратить на себя внимание, возбудить всеобщий энтузиазм и славою своего царствования заглушить интригу партии, работавшей в пользу державных прав наследника.

Императрица знала, что вступлением на престол она обязана была Орловым и что, напротив того, граф Никита Панин желал, чтобы переворот совершился в пользу великого князя Павла Петровича. Таким образом, с первого дня царствования Екатерине было известно о существовании партии, желавшей видеть на престоле не мать, а сына. Открывавшиеся впоследствии заговоры отдельных лиц, с целью возведения на престол Павла Петровича заставляли императрицу не оставаться равнодушной к этому вопросу, быть всегда настороже и зорко следить за общественным мнением и противной ей партией.

Намерение императрицы вступить в 1763 году в брак с графом Григорием Орловым и противодействие этому преимущественно графа Никиты Панина вызвало вражду между этими фамилиями. Если Орловы были сильны расположением к ним Екатерины, то граф Панин был силен в общественном мнении, и борьба с ним была нелегка для Орловых. «Все думали, – писала впоследствии Екатерина, – что, если Павел Петрович не на руках у Панина, так он пропал».

Это опасение заставляло императрицу не давать особенного предпочтения ни той ни другой партии, и вражда двух фамилий продолжалась с переменным успехом. Победа зависела от случая, которым не замедлил воспользоваться граф Панин. Видя, что императрица стала тяготиться деспотическим влиянием Григория Орлова и его братьев, граф Панин устроил посылку его в Москву, для принятия мер против чумы в 1771 году, а затем в следующем году на конгресс в Фокшаны, для заключения мирных условий с Портой. В отсутствие Орлова Екатерина почувствовала себя более самостоятельной, и участь фаворита была решена; окончательное его удаление было только вопросом времени. Появился новый любимец, камер-юнкер Васильчиков.

Узнав о возвышении Васильчикова, граф Григорий Орлов понял, в чем дело, и, предпочитая личные интересы, прервал переговоры и поскакал в Петербург, но в столицу не попал, а был остановлен в Гатчине. По-видимому, падение его было решено окончательно, но сложившиеся обстоятельства поставили его опять у дел. 20 сентября 1772 года Павлу Петровичу минуло восемнадцать лет, и все ожидали, что с совершеннолетием великого князя ему будут предоставлены некоторые права или, по крайней мере, известная доля самостоятельности и независимости. День был трудный для Екатерины, трудный потому, что она не разделяла ожиданий большинства и не желала придавать никакого значения совершеннолетию сына.

Решившись на такую меру и считая братьев Орловых единственными людьми, на которых могла вполне положиться, императрица вызвала Григория Орлова из Гатчины, осыпала его наградами и пожаловала княжеским титулом. Орлов снова приобрел силу и нашел себе сторонников. В Петербурге образовались две партии, причем партия Орлова была в то время сильнейшей. Значение Панина падало, и положение его было весьма неприятно. «Все интриги и все струны настроены, – писал фон Визин сестре, – чтобы графа отделить от великого князя, даже до того, что, под претекстом перестраивать покои во дворце, велено ему опорожнить те, где он жил. Князь Орлов с Чернышевым злодействуют ужасно графу Никите Ивановичу, который мне открыл свое намерение, то есть буде его отлучат от великого князя, то он в ту же минуту пойдет в отставку. Развращенность здешнюю описывать излишне. Ни в каком скаредном приказе нет таких стряпческих интриг, какие у нашего Двора всеминутно происходят, и все вертится над бедным моим графом, которого терпению, кажется, конца не будет. Брата своего [графа Петра Ивановича] он сюда привезти боится, чтоб еще скорее ему шеи не сломили, а здесь ни одной души не имеет, кто б ему был истинный друг. Ужасное состояние».

Прежние друзья или старались скрыть свои отношения к графу Панину, или переходили на сторону противной ему партии. В числе их был и Сальдерн, бывший посланник в Варшаве, искусившийся во всякого рода интригах. Граф Панин не одобрял грубого поведения Сальдерна в Польше, и в октябре 1772 года он был отозван в Петербург. Недовольный Паниным и будучи человеком продажным, получавшим субсидии от Дании, Сальдерн стал убеждать Екатерину в необходимости уступить этой державе Голштинию. Предлогом тому он избрал натянутые отношения матери к сыну и вопрос о верховной власти. Сальдерн говорил Екатерине, что ей, как обладательнице столь обширной империи, какова Россия, неприлично, владея маленькой Голштинией, быть в некоторой зависимости от Германской империи. Сальдерн дал понять императрице, что великий князь Павел Петрович сделался уже совершеннолетним и потому необходимо лишить его Голштинского владения, ибо можно опасаться, что наследник, в звании германского имперского князя, может держать себя в некоторой независимости от русской императрицы и, увлекшись, вступить в союз, вредный интересам Екатерины.

Доводы эти были признаны настолько основательными, что трактатом 21 мая 1778 года Шлезвиг и Голштиния были уступлены Дании. Великий князь Павел Петрович приобрел взамен того графства Ольденбург и Дельменгорст и чрез два месяца (14 июля 1778 года) принужден был уступить их коадъютору Любскому, Фридриху-Августу, представителю младшей линии Голштинского дома. Комбинации эти воздвигли еще большую преграду между матерью и сыном, и в конце июля 1778 года положение дел было такое, что каждый находившийся в милости императрицы обязан был быть противником наследника престола. Нерасположения последнего к матери, но словам английского посланника Гуннинга, «достигли размеров, могущих иметь важные последствия в случае, если б он был окружен людьми предприимчивыми и энергическими».

«Здесь, – прибавлял Гуннинг, – не может быть разделения власти. Когда великий князь достигнет власти, он должен получить ее всецело. Если императрица будет действовать осторожно, но в то же время энергично, то время это весьма удалено: в противном случае она находится в критическом положении».

Сознавая свое положение, Екатерина скоро узнала, что тот же Сальдерн, который, по-видимому, был ее приверженцем, получив значительную субсидию от Дании, стал интриговать в пользу Павла Петровича, надеясь, что, быть может, и тут перепадет что-нибудь на его долю. Соединясь с представителем Франции, столь усиленно интриговавшей в Константинополе, Сальдерн и его товарищ стали убеждать всех, кого было можно, что интересы и польза России требуют возведения на престол наследника, достигшего совершеннолетия. Учение это нашло себе последователей, и Сальдерн составил план о призвании Павла Петровича к соучастию в управлении государством. План этот, к удивлению Сальдерна, был отвергнут Паниным и послужил в пользу последнего. Значение воспитателя наследника стало быстро возрастать, и императрица, желая положить предел всем интригам, решилась парализовать действия партии, работавшей в пользу ее сына, и отвлечь хотя на время общественное внимание от жгучего вопроса. Бракосочетание великого князя Павла Петровича было весьма удобным для того средством.

«Сего месяца 15 числа, – писала Екатерина князю Волконскому, – в церкви Зимнего дворца принцесса Вильгельмина Гессен-Дармштадтская приняла наш закон, и наречено ей имя Наталия Алексеевна. На другой день было в Летнем дворце в церкви обручение сына моего с великой княжной Наталиею Алексеевной. Вчерашний день я о сем подписала в Сенате указ, о чем вас чрез сие уведомить за благо рассудила».

Пользуясь тем, что с бракосочетанием Павла Петровича деятельность графа Н.И. Панина, как воспитателя, прекращалась, императрица в день годовщины своей коронации осыпала наградами как его, так и противника его, графа З.Г. Чернышева.

22 сентября 1773 года высочайше повелено «действительного тайного советника графа Никиту Панина с сего числа считать в первом классе в ранге фельдмаршала, с жалованьем и столовыми деньгами против бывших канцлеров». Ему пожалована по смерть ежегодная пенсия по 25 тысяч рублей, до 9 тысяч душ крестьян, на заведение дома 50 тысяч рублей, провизия и погреб на год, экипажи и ливреи дворцовые. Вице-президент Военной коллегии граф Захар Чернышев в тот же день утвержден президентом и награжден пожалованием нескольких тысяч душ крестьян.

«Совокупленные ваши труды, – писала вместе с тем Екатерина графу Панину, – в воспитании сына моего и притом в отправлении дел обширного Иностранного Департамента, которые вы несли и отправляли с равным успехом толико лет сряду, часто во внутренности сердца моего возбуждали чувства, разделяющие с вами все бремя различных сих, силу человеку данную неисчерпаемых упражнений. Но польза империи моей, по горячему моему всегдашнему попечению о благом устройстве всего мне от власти Всевышнего врученного, воспрещала мыслить прежде времени облегчить вас в тягостных упражнениях, доверенностью моею вам порученных. Ныне же, когда приспела зрелость лет любезнейшего сына моего, и мы, на двадцатом его году от рождения, с вами дожили до благополучного дня брака его, то, почитая по справедливости и по всесветному обыкновению воспитание великого князя само собою тем оконченным, за долг ставлю вам при сем случае изъявить мое признание и благодарность за все приложенные вами труды и попечения о здравии и украшении телесных и душевных его природных дарований, о коих по нежности матерней любви и пристрастью не мне пригоже судить; но желаю и надеюсь, что будущие времена в том оправданием служить имеют, о чем Всевышнего ежедневно молю усердно.

Окончив с толиким успехом, соединенным с моим удовольствием, важную таковую должность и пользуясь утешением, от нее вам справедливо происходящим, обратите ныне с бодрым духом все силы ума вашего к части дел империи, вам от меня вверенной и на сих днях вновь вам подтвержденной, и доставьте трудами своими согражданам вашим желаемый мной и всеми твердый мир и тишину, дабы дни старости вашей увенчаны были благословением Божиим благополучия всеобщего, после бесчисленных трудов и попечений».

29 сентября 1773 года состоялось торжественное бракосочетание Павла Петровича, и затем начался целый ряд празднеств, тянувшихся до 11 октября. Все внимание великого князя было поглощено новою обстановкой семейной жизни, партии парализованы, граф Панин возвышен до звания канцлера, первого лица в государстве, и ему поручено заняться преследованием исключительно мирных целей. По-видимому, все шло благополучно, и, чтобы покончить с вопросом о правах наследника, императрице оставалось приобрести любовь народа славою своего царствования и преданностью благу отечества. Но слава царствования помрачилась неудачным походом графа Румянцева за Дунай и возвращением на левый берег реки, а полученные известия о происшествии под Оренбургом не служили доказательством всеобщего благоденствия.

Опасаясь, чтобы волнения внутри империи не имели значительного влияния на внешние дела и чтобы созидаемое в течение нескольких лет не было разрушено разом, правительство признало необходимым полученное известие хранить в тайне, не трогать целых полков, расположенных на границах, и тем не давать повода к предположению, что смута имеет серьезное значение. Между тем свободных войск под руками не было, и приходилось собирать их по клочкам, небольшими разрозненными командами, и отправлять на театр действий без всякой связи и единства.

С 14 октября в столице кипела усиленная работа по принятию мер к восстановлению спокойствия. Князю М.Н. Волконскому приказано было немедленно отправить из Калуги в Казань генерал-майора Фреймана и следом за ним послать на почтовых три остальные пушки Томского полка с их прислугой и зарядными ящиками. Командиру Вятского пехотного полка, полковнику Миллеру, предписано отправить на ямских и обывательских подводах гренадерскую роту (около 182 человек) с двумя орудиями, из Новгорода в Москву и далее в Казань. Комендантам: царицынскому, полковнику Циплетеву, и крепости Святого Димитрия, генерал-майору Потапову, поручено: первому препятствовать переправе Пугачева через реку Волгу для следования на Кубань, а второму не пропускать самозванца на Дон. В случае нужды Циплетев должен был требовать помощи от астраханского коменданта, а Потапов – от главнокомандующего второю армией, князя В.М. Долгорукого, главная квартира которого находилась в Полтаве. «Для учения же сильного (?) поиска над упомянутыми злодеями, писал граф 3. Чернышев князю Волконскому, и прекращения всех его злоумышлений, посылается ныне же наскоро генерал-майор Кар», бывший командир Санкт-Петербургского легиона.

Василий Алексеевич Кар родился в 1730 году и десятилетним ребенком был зачислен на службу в 1740 году . Спустя два года, 4 января 1742 года, он был зачислен в пажи и в 1748 году выпущен в полевые полки поручиком. В Семилетнюю войну Кар находился волонтером: в 1757 году в цесарской, а в 1758 году во французской армиях. В 1760 и 1761 годах он был в Пруссии при русской армии и участвовал во многих сражениях. В августе 1766 года граф Н. Панин сообщил графу 3. Чернышеву, что императрица повелела отправить в Польшу по политическим ее величества делам полковников Василия Кара и Оттона барона Игельстрома. Назначенный состоять при князе Радзивиле, полковник Кар имел случай выказать твердость характера и свои дипломатические способности. В марте 1768 года Кар был уволен, а в мае 1769 года назначен командиром Иностранного легиона, переименованного потом в Санкт-Петербургский.

Приобретенный боевой опыт в Семилетней войне и затем участие в войне с конфедератами доставили Кару репутацию прекрасного офицера, и он, не имея еще сорока лет от роду, 1 января 1770 года был произведен в генерал-майоры. Расстроенное здоровье заставило В.А. Кара искать отдыха и обратиться к серьезному лечению. Пользовавший его лейб-хирург Реслеин нашел болезнь его хронической и трудно излечимою. Он советовал Кару ехать к теплым водам, «что одно излечить его может». В декабре 1771 года Кар просил уволить его на год за границу, «дабы, получа там совершенную от его болезни свободу, мог по-прежнему продолжать службу. Буде ж настоящей войны обстоятельства в том воспрепятствуют, то за долговременную и беспорочную его службу, как законы повелевают, от воинской и статской службы уволить вовсе». Императрица, ценя заслуги В.А. Кара, разрешила ему ехать за границу, и по возвращении из отпуска он в октябре 1773 года, в звании бригадного командира, был в числе очень немногих генералов, находившихся в Петербурге, и руководил набором рекрут. Естественно, что на него пал жребий командовать войсками, отправленными против Пугачева.

Указом Военной коллегии от 14 октября генерал-майору Кару приказано было «как наискорее отсюда отправясь следовать в Казань, а оттуда, усматривая надобность, и в Оренбург, из коих в то или другое место, куда нужно, следующим из Москвы и Новгорода командам идти предпишите, а между тем советами своими и общим принятием с губернаторами мер имеете возложенное на вас высочайшим указом в действие производить».

Императрица поручала генерал-майору Кару принять под свое начальство войска, собранные казанским губернатором, те, которые отправлены из Новгорода и Москвы, призвать к оружию башкирцев, поселенных солдат, и со сформированным таким образом отрядом «учинить над оным злодеем поиск и стараться как самого его, так и злодейскую его шайку переловить и тем все злоумышления прекратить».

Требуя от казанского и оренбургского губернаторов полного содействия Кару, императрица уполномочивала последнего действовать ее именем. «Башкирцам и поселенным [солдатам] объявить, – писала Екатерина II, – что ревностным исполнением по вашим распоряжениям помянутого поиска окажут они нам новый опыт своего усердия и приобретут себе особливое монаршее благоволение. Вслед же за вами мы немедленно отправим увещательный манифест, который вы сами или же обще с губернаторами имеете там на месте по усмотрению публиковать».

Для составления этого манифеста 15 октября был собран Государственный совет. На вопрос императрицы, достаточны ли принятые на первый случай меры для усмирения волнений, члены Совета признали их вполне достаточными. Большинство присутствовавших не придавало особого значения смуте и полагало, что она может только на некоторое время расстроить рекрутский набор. Граф Чернышев заявил, что возникший мятеж есть только искра волнений, происходивших в прошлом году на Дону, но что теперь казаки образумились и живут спокойно.

– Если б атаман Ефремов, – прибавил к этому граф Панин, – в пору схвачен не был, то мы имели бы всю Кубань на плечах, что видно по переписке моей с татарами.

Генерал-прокурор предложил сообщить архиереям, чтобы духовенство в церквах увещевало народ не присоединяться к самозванцу, но императрица находила, что прежде всего необходимо обнародовать манифест, составление коего и возложила на Совет.

Желая, однако же, сохранить в тайне от большинства населения империи происходившее под Оренбургом, Екатерина поручила князю Вяземскому напечатать манифест в Сенатской типографии, и не более как в 200 экземплярах. Утром 16 октября был напечатан и представлен императрице манифест следующего содержания:

«Объявляем всем, до кого сие принадлежит.

Из полученных от губернаторов казанского и оренбургского рапортов с сожалением мы усмотрели, что беглый казак Емельян Иванов сын Пугачев бежал в Польшу в раскольнические скиты и, возвратясь из оной под именем выходца, был в Казани, а оттуда ушел вторично, собрал шайку подобных себе воров и бродяг из яицких селений, дерзнул принять имя покойного императора Петра III, произвел грабежи и разорения в некоторых крепостях по реке Яику, к стороне Оренбурга, и сим названием маломысленных людей приводит в разврат и совершенную пагубу. Мы, о таковых матерински сожалея, чрез сие их милосердно увещеваем, а непослушным наистрожайше повелеваем от сего безумия отстать, ибо мы таковую продерзость по сие время не самим в простоте и в неведении живущим нижнего состояния людям приписываем, но единому их невежеству и коварному упомянутого злодея и вора уловлению. Но ежели кто за сим нашим милостивым увещанием и императорским повелением отважится остаться в его шайке и тотчас не придет в настоящее раскаяние и рабское свое повиновение, тот сам уже от нас за бунтовщика и возмутителя против воли нашей императорской признан будет и никаким образом, яко сущий нарушитель своей присяги и общего спокойства, законного нашего гнева и тягчайшего по оному наказания не избежит. Мы для восстановления порядка и тишины в тех пределах отправили нарочно нашего генерал-майора Кара, которому и сей манифест публиковать повелели, повелевая и надеясь, что каждый впадший в сие заблуждение сам узнает тягость своего преступления, возвратится к законному повиновению и обще со всеми нашими верноподданными стараться и споспешествовать будет по мере сил своих и по своему званию, так как каждый присягою верности обязан, к прекращению сего безбожного между народом смятения и к доставлению скорейшего способа тому нашему генерал-майору к истреблению упорственных и к доставлению в его руки самого того главного вора, возмутителя и самозванца».

Как ни торопились напечатать этот манифест, но, когда он был готов, генерал-майора Кара не было уже в Петербурге, и манифест пришлось посылать за ним вдогонку. Через несколько дней были получены в Петербурге два донесения Рейнсдорпа, от 7 и 9 октября; он доносил о взятии Пугачевым нескольких крепостей и о нерешительности оренбургского гарнизона. Известия эти произвели большой переполох в столице и вызвали лихорадочную деятельность.

Императрица просила архиепископа казанского, преосвященного Вениамина, чтоб он отправил от себя «священникам наставление, кое бы они своим прихожанам с увещанием читать и тем удерживать их могли от присоединения к самозванцу, толкуя им, сколь страшно преступление пред Богом и пред светом нарушение учиненной государю своему присяги и что таковых преступников святая наша Церковь предавала и предает всегда вечному проклятью».

«Впрочем, я уповаю, – прибавляла Екатерина, – что ваше преосвященство не оставите предать им все то учение, какое потребно для утверждения в сердцах их клятвенной нам присяги и верности. Если же не вся Оренбургская епархия состоит в вашем ведении, то прошу сие мое письмо сообщить и тем архиереям, под ведомством коих те места состоят, дабы они по сему исполнение учинили».

На другой день по отправлении этого письма были разосланы курьеры с указами Военной коллегии, в коих повелевалось: князю Волконскому отправить из Москвы в Казань на ямских подводах гренадерскую роту Томского полка; генерал-аншефу князю В.М. Долгорукову отправить в Царицын из Бахмута или из находящихся вблизи оного два гусарских эскадрона; губернаторам Псковской губернии генерал-майору Кречетникову и Могилевской генерал-поручику Каховскому отправить в Саратов – первому 23-ю и 25-ю, а второму 22-ю и 24-ю легкие полевые команды, на ямских и обывательских породах, и, объявив командирам команд о цели, с какой они посылаются, обязать их хранить ее «в наивысшем секрете». Генерал-фельдцейхмейстеру князю Г.Г. Орлову приказано отправить в Казань на ямских подводах 2 тысячи ружей и в Москву два двенадцатифунтовых орудия с принадлежащими к ним снарядами и полным комплектом прислуги, при офицере. Наконец, тем 700 башкирцам, которые пришли из Польши в Смоленск, приказано следовать прямо и как можно скорее в Оренбург.

Опасаясь, чтобы Пугачев, спустившись по Волге, не привлек на свою сторону многочисленных инородцев, населявших Астраханскую губернию, императрица приказала вновь назначенному туда губернатору П.Н. Кречетникову иметь свое пребывание в Саратове до усмирения волнений.

Сообщая об этих распоряжениях генерал-майору Кару и предоставляя ему дальнейшее руководство войсками, Военная коллегия вместе с тем писала генералу Рейнсдорпу: «Изыскивая все способы и возможности, постарайтесь вы, губернатор, накопившуюся, невежами мятежническую толпу атаковать, разбить и рассеять, а заводчика всему злу, самозванца Пугачева, и ближних его помощников как возможно захватить, тем больше, что число регулярных в таком у вас состоит количестве, что всякая подобная вышеписанной шатающаяся шайка отнюдь противостоять им не может, когда только споспешествует руководству свойственная войскам ее императорского величества храбрость и мужество».

Этих-то последних свойств в Оренбургском гарнизоне не было не потому, чтобы русский человек трусил и не был храбр, а потому, что обещанные самозванцем льготы и милости были слишком соблазнительны и сулили в будущем улучшение материального и нравственного быта. Догадываясь, хотя и смутно, где главнейший источник силы Пугачева, Военная коллегия поручила командующему войсками на Сибирской линии, генерал-поручику Деколонгу, чтоб он обратил особенное внимание «касательно до отвращения замыслов помянутого бездельника на государевы в Сибири состоящие рудокопные заводы, которым, в случае требования к вам от находящихся на тех заводах командиров, имеете всю совершенную безопасность доставить».

Предписание это не застало Деколонга на Сибирской линии, так как он при первом известии о появлении Пугачева выступил с отрядом к Оренбургу.

Вечером 11 октября было получено в Тобольске первое известие о появлении Пугачева, и через двенадцать часов по приезде курьера сибирский губернатор Чичерин отправил уже на подставных лошадях, под начальством премьер-майора Заева, 2-ю тобольскую губернскую роту. Через два дня выступили из Тобольска и две резервные роты тобольских гарнизонных батальонов с двумя орудиями, всего 356 человек пехоты с 23 артиллерийскими служителями.

Приняв общее начальство над этими войсками, майор Заев должен был следовать на Оренбургскую линию, войти там в сношение с соседними воеводами и действовать смотря по обстоятельствам. В тот же день Чичерин разослал приказания о повсеместном сборе выписных казаков, отставных солдат и даже татар. Комендант Троицкой крепости, бригадир де Фейервар, приказал из пяти батальонов, стоявших на линии от Звериноголовской до Озерной крепостей, выслать в Верхнеяицкую крепость от каждого батальона по 250 человек с офицерами, а с каждой из пяти дистанций этой линии по 500 человек линейных казаков и башкирцев. Вслед за тем Фейервар отправил в Верхнеяицкую крепость две полевые пушки и приказал следовать туда же находившейся в Троицкой крепости 8-й легкой полевой команде (за исключением одной роты) с ее артиллерией.

Предполагая собрать отряд до 6 тысяч человек и отправить его к Оренбургу, Фейервар считал необходимым назначить особого генерала для командования войсками и единства в действиях.

«Возмущение бесчеловечного злодея, – писал Фейервар графу Чернышеву, – в здешнем краю так опасно, что я не мог преминуть ваше сиятельство об оном уведомить. Видно, что злодей нечаянно своей хитростью и силою Ивану Андреевичу Рейнсдорпу к распоряжению все способы отнял, потому что по линии ни один командир от его превосходительства о сем нечаянном случае предложения не получал и всякий по получаемым нечаянным известиям уведомлялся, и доколе по линии стали справляться, оный злодей весьма усилился. Всех казаков и башкирцев приводит к колебанию, киргизы опасны, и настоящего предводителя [у нас] нет. Мы подобны здесь стадам без пастыря: всякий старается, да ничего не успевает, а неприятель между тем усиливается. Одним словом, велика есть здесь опасность и требует скорой помощи. Покорно прошу ваше сиятельство отправить в самоскорейшем времени надежного генерала, который бы мог своим авторитетом и распоряжением здесь порядок завести и общественного злодея истребить».

Скорейшая и сильнейшая помощь Оренбургу, по мнению Фейервара, была весьма нужна, «ибо если сей общественный злодей, – доносил он, – вскорости истреблен не будет, то может так усилиться, что после принуждено будет большою силой его искоренять, а между тем много тысяч невинных людей, крепостей и жительств разорить не преминет».

Сосредоточивая войска в Троицкой крепости и сознавая, что Уйская и Верхнеяицкая линии остаются без защиты, Фейервар просил генерал-поручика Деколонга оказать ему помощь и занять эти линии сибирскими войсками. Не ожидая приказания сибирского губернатора Чичерина, Деколонг тотчас же двинул 14-ю легкую полевую команду из Петропавловской (Святого Петра) крепости, 10-ю легкую полевую команду из Омска и 11-ю легкую полевую команду из Ямышевской крепости.

Отправляясь сам в Троицкую крепость, Деколонг сообщил Рейнсдорпу о движении полевых команд и спрашивал, не прикажет ли он бригадиру Корфу не выступать из Озерной крепости к Оренбургу, чтобы, дождавшись прибытия полевых команд, действовать совокупными силами против мятежников. При энергическом наступлении сил этих было, конечно, достаточно для того, чтобы разогнать сборище Пугачева и восстановить спокойствие. Но, не ограничиваясь этим и желая еще более обеспечить успех, Деколонг приказал выступить к Оренбургу 12-й легкой полевой команде из Усть-Каменогорска и 13-й полевой команде из Кузнецка.

Прибыв в Троицкую крепость, Деколонг получил уведомление от Рейнсдорпа, что он вовсе не имеет нужды в его полевых командах, что в самом непродолжительном времени, «уповая на милость Божию», как скоро соберутся оренбургские войска, он, губернатор, «над злодеями атаку учинит», и, следовательно, командированные из Сибири войска ко времени этой атаки «поспеть уже не могут». Рейнсдорп предписал Деколонгу расположить его войска в Орской и Троицкой крепостях и охранять эти пункты. Бригадиру же Фейервару за то, что он требовал присылки войск из Сибири, оренбургский губернатор сделал строгий выговор и писал, что все его требования почитает за излишние.

Такое распоряжение Рейнсдорпа удивило Деколонга. Он видел, что содействие его неприятно оренбургскому губернатору и что Рейнсдорп желает за собою одним сохранить славу разбития мятежников и усмирения волнений. Исполняя распоряжение губернатора, Деколонг приказал отряду генерал-майора Станиславского занять Орскую, а отряду секунд-майора ЗейфертаВерхнеяицкую крепость, в окрестностях которой башкирцы производили грабежи. Несмотря на то что отряды эти шли все время форсированными маршами и в двадцать дней сделали более 800 верст, они пришли в полном порядке и готовые двинуться далее.

В ожидании прибытия остальных команд Деколонг оставался в Троицкой крепости и, видя по общему ходу дел, что волнения в крае не могут быть скоро подавлены, принял меры к заготовлению продовольствия, запасов коего вовсе не было.

В таком положении и безо всякой деятельности сибирские войска оставались довольно долгое время. Сначала Рейнсдорп не желал воспользоваться их прибытием, а потом, когда признал необходимым их содействие, то не мог уже дать знать о своем затруднительном положении, так как был окружен со всех сторон мятежниками, и все сообщения с Оренбургом были прерваны.