По странам и континентам
В этой книге японской культуре уделено много места прежде всего по причине её лучшей, сравнительно с другими, изученности. Между тем существует ещё целый ряд национальных культур, подход которых к инвективизации речи резко отличается от европейского и оказывается поэтому весьма поучительным. Рассмотрим некоторые из них.
Большинство таких культур расположено в азиатской и тихоокеанской части земного шара, однако нечто похожее отмечено и в Африке и Южной Америке.
К числу таких культур (будем называть их культурами японского типа) относится яванская. Здесь вполне применимы инвективы, более или менее напоминающие европейские. Однако, во-первых, по своей эмоциональной силе они намного слабее, чем их европейские аналоги, а во-вторых, употребляются они много реже и носят скорее добродушно-шутливый, чем оскорбительный характер.
Примерно такой же оскорбительности, что в Европе, на Яве можно добиться совершенно иным путём, а именно переходом с одного более вежливого уровня на другой. То есть яванцы охотно обращаются к одному из способов, которым пользуются японцы, наряду со многими другими приёмами.
Вот перечисление форм обращений яванского языка по А. С. Тесёлкину. В буквальном переводе они могут выглядеть аналогично, но употребление именно той, а не иной формы зависит от общественного или служебного положения людей их возраста. Всё это чуть-чуть напоминает русские «ты», «вы» или «Вы» по отношению к одному лицу, но намного сложнее.
Основных форм обращения у яванцев две: нгоко («простой язык») и кромо («вежливый язык»). Кроме того, существует ступень мальо («средний язык»); промежуточная между нгоко и кромо; им пользуются, когда необходимо быть менее вежливым, чем при употреблении форм кромо, но нельзя пользоваться и нгоко: это было бы слишком грубо.
Есть ещё кромо-ингил («высокий кромо»), баса-кедатон («дворцовый язык») и баса-касад («грубый язык»). Кромо-ингил идёт в ход, когда говорится о высокопоставленном лице и его окружении, баса-кедатон употребляется при дворах феодалов.
Нгоко, кромо и мальо имеют каждый свои более мелкие подразделения. Нгоко делится ещё на нгоко-лугу («основной нгоко») и нгоко-андап («вежливый нгоко»), который распадается, в свою очередь, на антья-баса и баса-антья.
Для понимания яванской инвективной стратегии особый интерес представляет ступень баса-касад – наиболее грубая, для которой характерны оскорбительные слова и выражения. Здесь, например, возможны замены названий человеческих частей тела, конечностей и тому подобное названиями аналогичных частей тела у животных (сравним русские «брюхо», «морда» вместо «живот», «лицо»).
Но главная оскорбительная сила – не в этих словах, а в самом использовании баса-касад. Это настолько грубая форма, что для того, чтобы оскорбить оппонента, нет необходимости переходить на неё, скажем, с уровня кромо. Уже переход на ближайшую, но более низкую ступень в яванском языке звучит исключительно оскорбительно и мгновенно ощущается адресатом. Такие переходы со стороны простолюдинов наказывались в феодальные времена смертной казнью, а в период голландской оккупации Явы виновных подвергали порке.
Возможен в яванском и переход с более низкой ступени, допустимой между близкими друзьями, на более высокую. В таком случае у адресата возникает ощущение тревоги, подобной той, что возникла бы у русского, с которым его старый знакомый после многих лет общения на «ты» вдруг стал обращаться на «вы».
Таким образом, в яванском языке достаточно способов выражения словами агрессивных намерений говорящего, и совершенно очевидно, что о яванцах, как о японцах, нельзя говорить, что они сдержаннее европейцев в выражении своих намерений, только на том основании, что оскорбления европейского типа здесь менее популярны. Перед нами просто иная инвективная стратегия, в принципе не хуже и не лучше любой другой.
Некоторые черты вьетнамского языка сближают его инвективную стратегию с яванской. Правда, вьетнамские инвективы в основном сильно напоминают по характеру и эффекту инвективы европейского типа. В то же время вьетнамской культуре свойственны и оригинальные методы оскорбления – прежде всего снижение ранга оппонента.
Дело в том, что во вьетнамском языке существует богатая система обращений, среди которых важное место занимают обращения типа «младший брат отца», «старший дядя» и тому подобное, а также просто «ты». Муж обращается к жене, называя её «младшая сестра», жена к мужу – «старший брат». Старший брат может обратиться к младшему, которого зовут Ба: «Ба, пойдём, ты!» или «Ба, пойдём, младший брат!».
Вполне приемлемое здесь «ты» является одним из сильнейших оскорблений там, где согласно правилам этикета полагается только «старший брат».
К родителям следует обращаться «мама» и «папа». Обращение к ним «Ты!» вызвало бы такую же реакцию, как мат в русской культуре в адрес столь же уважаемых лиц. С другой стороны, «Младший брат!» вместо положенного в данной социальной ситуации «Старший брат!» звучало бы просто смешно и оскорблением служить не могло бы.
Нечто подобное прослеживается в казахской культуре, где среди сильнейших оскорблений родственников тоже существуют своеобразные инвективы вроде абсолютно запрещённого обращения к братьям и сёстрам мужа по имени: традиция требует обращения к ним со стороны женщины только с помощью нарицательного существительного: «мырзага», «кайнын ага (старший брат мужа), «кайын iнiм (младший брат мужа).
Женщина не имеет права называть по имени своего собственного первенца, если он воспитывался у родителей мужа, которые только и обладают этим правом, Такое обращение со стороны женщины рассматривается как дерзкий вызов и сознательное нарушение приличий, то есть непристойность.
Таким образом, мы видим, что оскорбительность заключается прежде всего не в употреблении грубых слов типа мата, скорее сам мат – это способ нарушения сильного запрета.
Однако столь же сильные запреты можно нарушать и другими словами, в том числе внешне выглядящими как нейтральные. Их эмоциональная заряженность определяется социальной ситуацией, а не буквальным смыслом.
Африканцы йоруба изобрели совершенно уникальный способ оскорбления – «eebu». Это, по словам исследователя, не проклятие и не брань в обычном смысле слова, хотя безусловно оскорбление. Цель «eebu» – выставить врага в смешном виде, опозорить его перед лицом слушателей. Прибегают к этому способу прежде всего женщины, но бывает, что и мужчины. Нередко такая стычка заканчивается дракой.
Главное оружие «eebu» – специальные слова, означающие «обладатель какого-либо плохого качества»: в буквальном переводе получается что-то вроде «обладатель лишений», «обладатель ненужности», «обладатель дурацких свойств», «обладатель жадности к еде или деньгам», «обладатель позорных долгов» и тому подобное Но это только, так сказать, основа оскорбления, к которой пристраивается обширная дополнительная информация вроде «Никчёмный бездельник и мот, который проводит время, пожирая птичьи яйца!», «Глупец, который на похоронах угощает гостей курятиной!» (гостей на похоронах бывает до двухсот человек, и гораздо дешевле кормить их говядиной), «Бесстыжий рохля, который идёт в дом родственников и там умирает!» (видеть обнажённого покойника могут только самые близкие люди), «Олух, который строит людям рожи в самое тёмное время ночи!»
Другой вариант «eebu» – обвинения в уродливости: «Острый нос!», «Крошечные глазки!», «Длинная и худая шея!», «Член-недомерок!» Такие оскорбления включают особые звуки, считающиеся сами по себе некрасивыми. Кроме того, здесь тоже возможны всяческие «расширения»: «Голова длинная и узкая, как у ящерицы!», «Ноги худые и тонкие, как у птицы олонго!» – или совсем, на наш взгляд, экзотические: «Он вышагивает по-дурацки, как бабуин, который расшиб больную ногу о ступку!» или «У ней грудь, как у женщины, которая передаёт своего младенца соседке, чтобы немного поплясать».
Очень существенно, что искусство пользоваться eebu считается очень важным, ему специально учатся, и тот, кто умеет так ругаться лучше, чем другие, заслуженно этим гордится.
Список культур, характеризующихся необычными, с европейской точки зрения инвективными стратегиями, можно продолжить.
Интерес представляют малые культуры. Для ряда таких культур характерно стремление не столько сдерживать агрессию, сколько избегать её вообще. В этой связи исследователи называют, например, племена, проживающие на островах Борнео, в Танзании, Южной Индии, Шри-Ланке, Новой Гвинее, Австралии, островах Малайского архипелага, на Таити, небольших островах Тихого океана, атолла Бикини, а также некоторые индейские племена, например зуни.
Индейцы североамериканского племени сольто стремятся избегать любого внешнего проявления агрессивности: ссор, перебранок, угроз. Для них нехарактерны и самоубийства. Однако это отнюдь не означает, что сольто не знают и эмоций, порождающих перечисленные агрессивные действия: гнева, злости, враждебности. Браниться запрещается, но вполне допустимы недоброжелательные акты в отношении противника: тайное колдовство, клевета и распускание сплетен. При этом внешнее отношение к противнику остаётся вежливым и приветливым.
Наконец, можно упомянуть изолированные протестантские группы в Северной Америке, которые, некоторым сведениям, добиваются почти полного отказа от инвективизации речи. Это, например, пенсильванские квакеры, южногерманские переселенцы в Канаде и др.
Однако сообщаемых в литературе сведений на эту тему слишком мало, чтобы делать окончательные выводы об особенностях их моделей поведения. Вполне возможно, что те или иные действия недостаточно точно интерпретируются исследователями, и их выводы заходят слишком далеко. На деле модель поведения, кажущаяся противоположной европейской, оказывается ближе к ней, чем можно было подумать.
На такую мысль наводят, в частности, некоторые сведения, полученные от информантов. Так, в разговоре с автором этой книги один американский квакер утверждал, что его единоверцы никогда не бранятся («We do not swear»), но на вопрос, что он сказал бы, угодив себе молотком по пальцу, ответил, что, вероятно, воскликнул бы «Shit!» (то есть приблизительно русское «Говно!»). Это несильная инвектива, но из ряда инвектив всё же не выходящая. Очевидно, что информант хотел лишь сказать, что квакеры не богохульствуют.
Значительно больше достоверного известно о жизни гималайских шерпов. Их религия – махаяна, разновидность буддизма, запрещающая едва ли не все средства эмоциональной разрядки – прежде всего убийства (войну, вендетту, дуэль), но также и драку, судебное преследование, «гневные слова» и даже «гневные мысли». При таком количестве запретов шерпам фактически не нужна администрация, из всего начальства у них есть только староста деревни, но и у того очень ограниченные полномочия.
На первый взгляд перед нами просто идеальная модель поведения, когда не нужны никакие институты сдерживания отрицательных чувств – их просто нет. Не нужно никого принуждать вести себя мирно и спокойно и уж, естественно, некого наказывать за «плохие слова».
Но всё не так просто. Принципиальное отсутствие механизма «выпускания пара» недопустимо в нормально функционирующем человеческом обществе: ведь этот «пар» накапливается в любом коллективе, и шерпы не исключение. Поэтому шерпы вынуждены искать и находить какую-то замену такому механизму.
Прежде всего, не все табу соблюдаются одинаково ревностно. Если убийство и его попытки запрещены очень строго, запреты на «гневные слова» больше декларируются, чем выполняются на деле. Без перебранок дело, по-видимому, не обходится.
Но оказывается, что одних таких «гневных слов» порой бывает недостаточно. Требуется что-то покрепче. И поэтому важное значение в культуре шерпов приобретает механизм так называемого «вышучивания» на пирушках. Имеется в виду практика шутливого задирания друг друга, которое иногда переходит в грубые выпады, на которые, однако, запрещается обижаться.
Понять, почему этот метод пользуется успехом, помогает указание этнографов на крайнюю обидчивость шерпов и болезненную реакцию даже на слабую критику в свой адрес. Малейший косой взгляд соседа заставляет шерпа волноваться и начинать выяснять причины такого поведения. Что очень важно, этика шерпов заставляет их искать названные причины прежде всего в себе, а не в соседе.
В таких условиях «вышучивание» воспринимается весьма серьёзно: с одной стороны, перед нами «всего лишь» шутка, с другой – всё равно очень неприятно. Соответственно и реакция может быть разной. Обычно все окружающие весело смеются над жертвой шутки, и сам вышучиваемый охотно участвует в веселье. Достигается желаемая разрядка: шутка принимается и в то же время ощущается как агрессия. Получается что-то вроде прививки от болезни с помощью малой дозы болезнетворных бактерий.
Но бывает, и нередко, другой исход: обидчивый шерпа не выдерживает насмешек, и вместо добродушного смеха кидается на соседа с кулаками. А это ещё более тяжёлое нарушение табу. «Вышучивание» не сработало, приём разрядки дал сбой.
Этим объясняются возникающие время от времени в общине шерпов психологические взрывы, скандалы, внешне выглядящие как истерические всплески: агрессивные эмоции так или иначе должны вырваться наружу, какие бы религиозные цепи их ни сдерживали.
Вряд ли удивительно поэтому, что такая модель поведения характерна в основном для таких вот небольших изолированных культур: в открытом развитом цивилизованном обществе она оказалась бы нежизнеспособной.
Тем не менее она существует, и не только в шерпской группе. Вот описание очень похожего поведения чукчей писательницы Г. Башкировой:
«У чукчей […] ещё в начале XX столетия потрясённые исследователи наблюдали странные сцены. Время от времени кто-нибудь из членов небольшого их коллектива устраивал то, что среди цивилизованных людей принято называть истерикой. Человек раздевался донага, выбегал на снег, последними словами ругал своих близких, бросал им в лицо ужасающие обвинения, рыдал, рвал на себе волосы, грозил покончить с собой. За ним ходили, успокаивали, затем бережно укладывали спать. Наутро поскандаливший просыпался умиротворённым и счастливым; все остальные делали вид, что ничего не произошло. Когда однажды европейский врач, наблюдавший подобную сцену, попытался вмешаться – дать брому, валерьянки, его жёстко остановили: «Не мешайте! Так надо!»
Жизнь в условиях Крайнего Севера тяжела даже для носителей местной культуры: здесь и длительное пребывание в тесноте, долгое пребывание в темноте полярной ночи, недостаток кальция в организме. Когда психологический стресс оказывается слишком большим, организм срывается и реагирует истерическим всплеском. Причём этот срыв не планируется, он – неизбежное следствие отсутствия традиций и ритуалов, которые помогли бы это стресс снять. «Вышучивание» шерпов, по-видимому, как-то помогает, но только как вспомогательное средство. Помогают и чукотские истерики.
Ещё один пример примерно из того же северного ареала. О нём пишет известный лингвист Й. Хёйзинга, описавший своеобразные «хульные состязания» эскимосов, игравшие, помимо всего прочего, роль судебной тяжбы:
«Если у одного эскимоса имеется жалоба на другого, то он вызывает его на барабанное или песенное состязание. Племя или клан собираются на праздничную сходку в самых лучших нарядах и в атмосфере веселья. Оба противника поочерёдно поют друг другу бранные песни под стук барабана, упрекая один другого во всевозможных проступках. При этом не делается различий между обоснованными обвинениями, нарочитым высмеиванием и низким злословием. Так, один из поющих перечислил всех соплеменников, съеденных женой и тёщей его противника во время голода, и настолько поразил слушателей, что они разразились слезами. Попеременное пение сопровождается телесным воздействием и причинением физических неприятностей: дышат и сопят друг другу в лицо, бьют противника лбом, разжимают ему челюсти, привязывают к палаточной жерди – и всё это «обвиняемый» должен сносить совершенно невозмутимо и даже с насмешливой улыбкой. Присутствующие подхватывают припев, хлопают в ладоши и подстрекают противников. Некоторые же сидят, погрузившись в сон. В промежутках обе противные стороны общаются друг с другом подобно добрым друзьям. Заседания, посвящённые подобному единоборству, могут растягиваться на годы; стороны всякий раз придумывают всё новые песни и указывают на всё новые преступления. В конце концов собравшиеся решают, кого нужно объявить победителем. После этого дружба восстанавливается, но бывает и так, что семейство, пережившее позор поражения, вовсе уходит прочь».
Й. Хёйзинга отмечает и другие подобные традиции, причём едва ли не всякий раз дело могло кончиться миром, а могло скандалом, кровопролитием или сражением. Доисламские арабы устраивали настоящие большие состязания, которые могли выливаться в убийство или межплеменную войну. В древнеисландских сагах за одну лишь хульную песню в свой адрес герой собирается выступить против Исландии. А вот у древних германцев зафиксирован мирный исход такого соревнования в хуле, когда после очень обидных выпадов король удерживает бранящихся от рукоприкладства, и на этом они радостно приводят пир к завершению.
Большей частью такая модель поведения характерна для небольших групп. Но в определённой мере заимствовать её могут и большие народы. Вот описание традиционного предновогоднего «сезона крика» в Японии. После многочисленных предпраздничных пирушек всегда тихие и вежливые японцы вдруг принимаются пинать уличные фонари, опрокидывать мусорные урны, издавать оглушительные вопли. В Токио проводится «конкурс крикунов», когда после долгих месяцев сдерживания японцы получают возможность во всеуслышание излить свою ярость по поводу посетивших их в истекшем году неудач: неприятностей по службе, семейных неурядиц, любовных треволнений и так далее: «У меня ушла жена!», «У меня с верёвки украли всё бельё!» – кричат они. Когда кончается конкурс, полностью восстанавливается и обычная японская модель поведения.
Вряд ли удивительно, что такая модель существует как основная только в небольшом числе национальных культур: в большом масштабе она явно оказалась бы нежизнеспособной. Собственно, и в Японии подобные конкурсы – курьёзный эпизод: как было показано выше, в основном японцы справляются со стрессами иначе.
И тем не менее такая модель существует, и само её существование заставляет сделать важные выводы. Чтобы их сформулировать, сравним модели поведения европейцев, японцев и шерпов.
Из сказанного выше очевидно, что японская культура по сравнению с европейской сильно «зажата» всевозможными ритуальными ограничениями, в то время как культура шерпов, наоборот, стремится в противоположную сторону, отвергая ритуалы или, по крайней мере, сводя их к минимуму. Культура общеевропейского типа должна находиться на такой шкале где-то посередине, ибо она не столь жёстко самоограничена, как японская, но и не столь экстремистски анархична, как у шерпов.
Именно эта позиция и обеспечивает ей популярность в большинстве культур: в ней в более или менее приемлемой пропорции находятся все элементы механизма общения.
