Кто горазд во что

Даже поверхностные наблюдения свидетельствуют, что составить научную шкалу сквернословия невозможно хотя бы уже потому, что само понятие инвективы национально специфично. Выше уже отмечалось, что то, что выглядит как очень вульгарное высказывание в одной культуре, не может даже квалифицироваться как инвектива в другой, тем более инвектива в узком смысле. Таковы, например, богохульства или названия определённых «тайных» частей тела в ряде европейских культур.

Инвективизации речи может содействовать взрывчатость темперамента и открытость национального характера, но этому же может помочь сдержанность, молчаливость как национальная черта: здесь инвектива является средством эмоциональной разрядки, ибо другие способы ограничены.

Вызывает недоумение наличие общих свойств инвективного поведения в совершенно разных культурах. Тысячелетиями живущие рядом народы, естественно, могли что-то позаимствовать у соседей; но как объяснить сходство некоторых инвективных типов у африканских народов и народов Севера? Сходство стратегий в данном случае можно оправдать одинаковым, в принципе, развитием человеческого сознания, общностью определённых представлений и основных табу.

Совершенно очевидно, что, скажем, половые табу могут сильно отличаться в разных национальных культурах, но вряд ли существует культура, в которой такого табу нет вовсе, ибо оно диктуется требованиями к здоровью нации. Этнографами изредка фиксируется открытое осуществление интимных отношений, но даже здесь это магический ритуал, то есть разрешённый элемент национальной культуры.

Но в таком случае ясно, что инвективы, построенные на нарушении соответствующего табу, должны присутствовать там, где это табу имеет место, то есть везде, в любой культуре.

И одновременно в глаза бросаются национальные различия. Инвективные обращения к собеседнику могут совпадать в целом ряде культур, но восприниматься совершенно по-разному. Другие обращения, наоборот, могут внешне не иметь ничего общего, но производить точно такой же эффект.

Национальной специфичности средств возбуждения эмоций не следует удивляться, ибо эта специфичность есть лишь отражение более глубоких различий – различий в способах переживания соответствующих ситуаций. Можно привести немало примеров, когда различные народы не одинаково воспринимают многие жизненные события, и то, что является очень эмоционально нагруженным для японца, может оказаться почти нейтральным для европейца и так далее.

Кроме того, и способы выражения любви, ненависти, горя и восторга для одного народа кажется ему единственно возможным и естественным, тогда как на самом деле они представляют собой лишь результат воспитания и обучения.

Сегодня можно считать доказанным, что национальные культуры в состоянии совершенно по-разному кодировать одну и ту же эмоцию. Один и тот же код может употребляться разными народами для выражения полярно противоположных или, во всяком случае, предельно разных эмоций.

Несколько примеров. Как правило, обращения, упоминающие интимные части тела, а также связанные с нечистотой, телесными выделениями и тому подобным, характерны прежде всего для народов, в культуре которых чистоплотность занимает особенно важное место. Таковы, например, японцы на Востоке и немцы в Европе. Как известно, к чистоте тела японцы относятся, с точки зрения европейца, почти болезненно, как к священному понятию. Отсюда и популярность японских обращений, обвиняющих адресата в нарушении табу на нечистоту.

Множество подобных обращений бытует и у немцев. Разумеется, обвинение в неопрятности у других народов тоже не доставит удовольствия, но сила бранного слова будет здесь куда слабее, чем у японца или немца.

В других культурах тоже можно встретить нечто подобное. Наиболее распространённые инвективы у испанских цыган гитано связаны с экскрементами.

Интересно сравнение в этом плане русской и латышской культур. В обеих культурах распространено отсылание адресата в телесный низ (модель «Пошёл ты…»). Однако в русском языке предпочтение отдаётся половым органам, в то время как в латышском – отходам жизнедеятельности. Другими словами, русский скорее пошлёт оппонента на хуй, а латыш – в жопу.

Приблизительно такое же соотношение у вульгарных вариантов слов, обозначающих «ерунда» и тому подобное: русский вариант здесь скорее включит слова, связанные с сексом, латышский – с экскрементами: то есть там, где русский скажет «херня», латыш – «говно». Хотя, конечно, и там и тут в принципе возможны оба варианта. Сравним русское «засранец» и латинское pardisenis с точно тем же значением.

В некоторых культурах успешно сочетаются самые разные стратегии. В фарерском языке есть выражение «Nakad helvitts lort!», что-то вроде английского «Some hellish shit!», то есть перед нами очень грубая комбинация из богохульства и дерьма, что-то вроде «Адское говно!».

В персидской культуре предполагается, что высокие люди глупы, низенькие трусливы и угодливы, толстые ленивы и тому подобное. Соответственно на языке фарси можно услышать обращения, приблизительно означающие «Каланча безмозглая!», «Трусливый коротышка!», «Ленивый толстяк!» и так далее. Судя по переводу, подобные оскорбления возможны и в русской культуре, однако у нас это были бы самодеятельные изобретения «на час», а в фарси – это стандартные формулы.

Более образованные и привилегированные классы общества всегда относятся свысока к менее удачливым, стоящим на нижней социальной ступени. Поэтому обзывания типа «Деревня!» очень распространены. У древних латинян это было «Es agricola!» – «деревенщина, мужлан», у сегодняшних итальянцев – «Cafone!», американцы в том же смысле могут использовать «Hillibilly!»

Итальянский вариант заслуживает особого внимания. Это слово очень широкого значения, и в современном русском жаргоне ему скорее соответствует «Простой!», «Валенок!» или «Лох!», «Лопух!». Как и в русском, в итальянском оно не слишком грубое, но достаточно обидное слово. Им обозначают человека с дурными манерами, плохим вкусом, упрямого, наглого и тому подобное «Cafonismo» – «глупость», «Il tuo cafonismo non ha limiti» – «Твоя глупость безгранична» («…не знает пределов»).

Слово cafone настолько широко по значению, что для конкретности приходится добавлять к нему какое-либо уточнение: «un cafone sciocco» – это когда имеется в виду дурной вкус, «un cafome maleducato» – о человеке с плохими манерами, «un cafone ripugnante» – просто о хаме. Итальянского головореза можно назвать «Brutto cafone mafioso». Американское «first-class asshole» (буквально «дырка в жопе высшего класса») имеет итальянское соответствие «un cafone di prima classe».

Неверно было бы думать, что обращение к сексу, выделениям, сравнение с животными и тому подобное характерно для всех культур. По данным ряда лингвистов и этнографов, совсем другая стратегия наблюдается, например, у японцев, гималайских шерпов, чукчей, прибалтийских народов, некоторых племён североамериканских индейцев. Некоторые примеры будут приведены позже.

Следует очень осторожно относиться к разнице между эмоционально нагруженными инвективами в разных языках и культурах. Как отмечалось выше, слово «блядь» в русском языке, оставаясь вульгаризмом, давно потеряло свою взрывчатую силу, потеряло настолько, что в определённых слоях для обозначения «просто проститутки» употребляются совсем другие слова. «Блядь» превратилось в вульгарное восклицание, и на упрёк сквернослову последний может недоумевать: «А что я такого сказал?!» В то же время аналог этого слова в ряде других культур продолжает восприниматься очень резко и вызывать серьёзные конфликты. Любопытно, что в кавказском ареале сказанный по-русски традиционный мат воспринимается сравнительно легко, но переведённый на родной язык звучит крайне оскорбительно, ибо понимается буквально.

Осталось отметить, что, по-видимому, национальные культуры различаются ещё и «по вкусу», склонности к инвективному самовыражению: кому-то достаточно всего нескольких инвектив, кому-то, образно выражаясь, хочется вывесить максимальное количество «флагов расцвечивания». Вот что пишет австралийский эссеист У. Мердок: