Рука возникла в квартире Анджея в тот день, когда он выбросил свои работы в бежевую картонную коробку.

Ночью он принял решение и поутру начал действовать, легко, словно затеял уборку. Он рвал свои рисунки и срывал картины со стен, пока не почувствовал, будто каждое движение сдирает ему кожу до мяса, до кости. За наброском, который Анджей сделал для своей матери, на штукатурке осталось лысое пятно, и он прижал к нему ладонь, как к открытой ране. Затем он вогнал в него кулак. И ещё раз.

Последним в картонную коробку отправился рисунок, который он посылал в Краковскую академию – мальчик с собакой. Прошло четыре года, но, прикрыв глаза, он всё ещё видел перед собой письмо и слово «отказать» под грудой изящных букв, выведенных старомодным каллиграфическим почерком.

Когда стены остались голыми, он уставился на свою правую руку и свёл пальцы вместе, словно держа кисть. Фантомные конечности, фантомные боли, фантомные мечты. Ему стоило послушать Эвелин, стоило остановиться после того письма с отказом. «Забудь об этом, забудь, всё кончено».

Вечером он пришёл домой с работы с двумя сумками в руках: в одной были продукты, в другой – две бутылки сливовицы.

Анджей как раз собирался разуться, когда понял, что что-то не так. Осиротевшие стены? «Нет», – подумал он, глядя в конец коридора. Вошёл в гостиную и увидел её – торчащую из стены руку, завершавшуюся чуть выше локтя. Женскую руку с акварельным рисунком вен, тонким запястьем, похожим на гипсовый слепок. В вечернем свете сама стена казалась похожей на поражённую болезнью кожу, на которой вырос бледный, неестественный отросток.

«Это муляж. Розыгрыш», – тонкие пальцы пошевелились, и рука похлопала по обоям, ощупывая их.

Анджей глупо моргнул.

Когда красная пелена спала с его глаз и ритм сердца спустился с предынфарктного до скорого, мозг попытался придумать ситуации рациональное объяснение – это все ещё мог быть розыгрыш. Кто-то наверняка спрятался за стеной. Его друг Марек на самом деле не улетел в Португалию или просто подговорил кого-нибудь провернуть эту шутку.

Каблуками по плинтусу, Анджей обогнул гостиную и проскользнул на кухню.

Серая гора посуды в раковине, чайник на плите, окно, как дверной проем в вечернее небо. За стеной никого не было: рука торчала из ниоткуда.

В его пальцы булавками впился ледяной холод. Он схватился за дверной косяк и, шатаясь, вернулся в гостиную.

«Что это за чертовщина?» – Он замер, глядя на руку.

– Что это за чертовщина?

Никакой реакции не последовало.

Он выудил из брюк телефон и с третьей попытки смог набрать номер своей невесты.

– Привет, чего звонишь?

– Эвелин, – слова роились в голове. Что же он мог ей сказать?

Она начала говорить, и какое-то время он не мог уловить, что именно:

– …конференция страшно нудная, но зато мы на высокогорном леднике. Катаемся на лыжах летом, представляешь? Вот тебе и Австрийские Альпы.

– Эвви, – сказал он.

– Да?

– Кое-что случилось. И я не могу понять что.

– Только не говори мне, что ты забыл поливать тюльпаны! О, кстати, хорошо, что ты позвонил – мне пришла чудесная мысль. Нам стоит приехать сюда зимой. То есть здесь и так довольно классно, но представь, как здорово тут будет в декабре или январе? Мы даже можем отметить здесь Рождество. Я слышала, многие так делают.

Рука не шевелилась. Не думая, он сказал:

– Мне не нравится кататься на лыжах, Эвви. Я их не понимаю. «Что мне ей сказать? Что у меня из стены торчит человеческая конечность?»

– Ты всегда так говоришь, но я понятия не имею, что ты имеешь в виду. Как можно не понимать лыжи? Это полезно для здоровья и весело. Тут высоко, но Купол над Россией не видно, так что пейзаж ничего не портит, если ты об этом беспокоишься. А ещё конференц-центр предоставил всем участникам скидку на следующий приезд.

– Скидку. Ага.

– Ты рисуешь, да? Говоришь как-то рассеянно.

Медленно, не сводя глаз с руки, Анджей опустился на диван.

– Я всегда знаю, когда ты рисуешь. Милый, ты не умеешь рисовать, у тебя нет способностей. Я столько лет тебе это говорила, ещё до того, как ты получил экспертное заключение. И это в любом случае глупая мечта. Ты ведь знаешь, что я тебе желаю только лучшего, правда?

– Эвви.

– Слушай, мне надо бежать. Ты поливаешь тюльпаны? Пообещай, что подумаешь об Альпах.

Короткие гудки.

Анджей не боялся пауков, но он где-то читал, что существуют два типа арахнофобов. «Мониторы» не выпускают паука из поля зрения, а «страусы» прячут голову в песок. Что ж, он хотя бы не был страусом.

Рука снова похлопала по стене.

Мысли разномастной толпой полезли из подсознания: последний набросок, который он положил в коробку, мальчик с собакой; то, что он хотел позвонить Эвелин ещё утром, чтобы она отговорила его бросать свою мечту. С чего он взял, что она станет его отговаривать? Ведь в их отношениях именно она отвечала за практичность, знала обо всех скидках.

«Это не важно. Это не важно. Сосредоточься».

Тишина наваристым супом забивала уши. Стараясь не дать коленям подогнуться, Анджей приблизился к стене. Рука определённо была женской, тонкой, изящной. Он коснулся тыльной стороны ладони, и она задрожала под кончиками его пальцев.

– Чёрт. – Он подавил в себе мгновенное желание отшатнуться. – Ты не страус. Все хорошо. Это… Мы все обезьяны, мы боимся всего необычного. Это бессознательная реакция. Она, вполне возможно, напугана не меньше тебя.

Когда он взял руку в свою, её пальцы сжали его тёплой, несильной хваткой. Человеческой. Анджей осторожно высвободился и вытолкал из коридора в комнату телефонный столик. Тащить столик было бы удобнее, но, выпуская руку из поля зрения, он начинал чувствовать каждый сантиметр спины.

Воображение нарисовало картину: рука хватает ручку, которую он положил на столик, и закалывает его – густой малиновый бисер на чистом листе бумаги. Он выпрямился, инстинктивно прикрывая вены на запястье.

«Брось, старина. Брось. Ты мужчина или нет, в конце концов? Что это… Что она может тебе сделать?»

На негнущихся ногах он шагнул к руке. Взял ручку. Вложил её в женские пальцы.

Рука задрожала и нервными движениями выдала предложение на языке, сшитом из далёких школьных воспоминаний. Женщина написала по-русски: «Мне страшно».

Он уставился на эти слова, усмехнулся, а затем расхохотался. «Страшно. Ей страшно. Ей страшно, дурак, как и тебе».

Он не мог остановить смех, пока его щёки не разлиновала влага.

Минуту спустя он осознал простой факт: она находилась внутри Купола. Никто больше не говорил по-русски, даже те русские, которым посчастливилось оказаться с нужной стороны – с внешней, когда Рейган вбил своё решение холодной войны в скулу Европы.

Анджею было тогда десять, но он помнил. Через неделю после речи у Бранденбургских ворот – «Снесите эту стену!» – он проснулся от того, что его спальня пела. Комната низко гудела, потолок, пол, стены – звук исходил отовсюду. Родители вытащили его из квартиры прямиком в море одинаковых бледных лиц; приглушённые голоса повторяли: «Землетрясение, землетрясение». Но это было не землетрясение – нечто колоссальное рождалось в сотнях километров от них.

Сохранилась лишь одна запись того, что произошло, снятая в пограничном городке военной камерой на плёнку, которую испещрила радиация: чернильная волна вздымается вверх, поглощая картинку, прокладывая путь к графиту облаков. Тогда Анджея поразила скорость – чёрный край полз почти лениво, как тигр, кругами приближающийся к своей добыче. Понадобилось целых десять минут, чтобы Купол сомкнулся на вершине.

Саркофаг. Русские воздвигли один над Чернобыльской атомной станцией, а Рейган воздвиг ещё один над европейской частью России.

Анджей выдохнул. Он общался не просто с бестелесной рукой – он общался с живым человеком из недр Купола. За всю жизнь он перенёс лишь одну операцию – в пятом классе врачи разрезали его, чтобы удалить воспалившийся аппендикс, но он помнил, что чувствовал, когда вдыхал пары анестезии, как он очутился в конце туннеля, как белые потные стены расширялись, а затем сжимались вокруг него.

Сейчас комната пульсировала точно так же. Испугавшись, что грохнется в обморок, Анджей распахнул окно и упёрся кулаками в подоконник. Кто-то из Купола! Из места, которое оставалось герметично закрытым на протяжении двух десятков лет. Он уже представлял себе, как у него берут интервью, приглашают на ночные ток-шоу, рассказывают о нём в вечерних новостях. Люди внизу, на улице, – девочка в платье в цветочек; мужчина, как горбун, приклеившийся к своему телефону; пожилая дама с мопсом, похожим на её уменьшенную копию, – все они понятия не имели, что происходило тремя этажами выше.

Самолёт чертил меловую линию по розовой доске вечернего неба.

«Мне страшно», выведенное неровным почерком.

Он снова взглянул на руку. Сколько времени прошло? Пять минут? Женщина наверняка ждала, что он её успокоит, ответит ей.

Он мог попытаться нацарапать ответ – хотя в последний раз он писал по-русски ещё в школе, в иной Европе, в восьмидесятых – вот только она, очевидно, не сможет ничего увидеть. Анджей подошёл к столу и коснулся бумаги, слова «страшно», обвёл пальцем чернильный след. Сплав форм, одни лишь линии и завитки… Затем он хмыкнул и снова обвёл буквы.

Он наклонился, вложил ручку в пальцы женщины и, направляя её руку, осторожно вывел: «Мне тоже страшно». У неё было изящное предплечье, изящное, но бледное – оно вполне могло принадлежать древнегреческому изваянию.

Её мышцы напряглись.

– Вы написали: «Мне тоже?»

– Да, – возможно, его старый учитель русского языка был не так уж плох.

– Пожалуйста, позвоните в 03. Я не знаю, что происходит. Я в Подольске, Парковая улица, дом тринадцать.

Подольск – значит, она действительно под Куполом. Анджей никак не мог ей помочь. Связи не было. С таким же успехом они могли бы жить в разных мирах.

– Я в Польше, – написал он её рукой.

Ему пришлось повторить, чтобы она поняла, – и он знал, что она поняла, потому что её пальцы судорожно сжались. Ему удалось поймать ручку прежде, чем она скатилась со стола.

Через некоторое время:

– Вы можете побыть со мной?

Анджей написал:

– Что случилось?

На фразу «Что с вами произошло?» ушло бы вдвое больше времени. Ему нужно было сделать «общение» со своей стороны менее громоздким, и он мог добиться этого, только урезая слова.

– Я не знаю. Утром смотрела ОРТ, и ведущий вёл себя как-то странно. Дёргался, время от времени пожимал плечами, путал имена. В конце уставился в камеру и сказал, что людям не нужно волноваться, если станут происходить «необычные явления». Думаю, он прочитал это с телесуфлера. Весь побледнел, как гриб. Я забеспокоилась, но всё равно пошла на работу – знаете, я сильная, меня не так-то просто вывести из равновесия.

На странице не осталось места. Анджей принёс из коридора ещё бумаги, и она продолжила:

– Я тут подумала, что смешно написала. Сейчас-то я очень напугана.

– Вы хорошо держитесь.

– Спасибо. И спасибо, что вы рядом. В общем, прихожу домой с работы, иду на кухню, открываю № 3.

– № 3?

– Ага, № 3, пир из пиров. Консервы. У нас их четыре вида, в № 3 – овощи, которые мы ещё можем вырастить. Двадцать лет под Куполом, знаете ли, выбор у нас небольшой.

– Я сожалею.

– Не стоит, это же не ваша вина. Начинаю есть, жую себе и вдруг слышу из-за спины какое-то шипение. Я оборачиваюсь, и… стена – она вся чёрная. И по ней сползает какое-то вещество, словно штукатурка расплавилась.

Анджей секунду помедлил и написал:

– Ого.

– У меня была та же реакция. А затем в голову полезли странные мысли. У людей же всегда так бывает в стрессовых ситуациях, верно? Представляете, я думала, что, наверное, мои соседи сверху разлили банку смолы, и нужно пойти поговорить с ними. Затем я решила, что нужно пощупать эту гадость, проверить, точно ли это смола. И она всосала мою руку, – пальцы женщины задрожали.

– Вы пытались втянуть её обратно?

Пауза.

– Я не понимаю, что вы написали.

– Можете позвать на помощь?

– Нет. Подождите. Давайте сделаем вот что: я напишу слово, а вы его повторите, хорошо? Мне нужно немного привыкнуть к вашему почерку.

– Хорошо.

– У меня сейчас голова плохо соображает. Может быть, вы начнёте?

Он усмехнулся – человек по ту сторону занавеса всегда кажется сильнее и спокойнее. Он был пустой оболочкой, мечтателем и неудачником; как и она, он не знал, с чего начать. Накануне их первого свидания с Эвелин именно она предложила ему выпить кофе.

Чувство вины мягко потыкалось в него при мысли об Эвелин. Прикосновения, тепло женской кожи под его ладонью, едва ощутимый запах духов, когда он проводил пальцами по лбу – как прелюдия к близости, которая никогда не наступит. Но всё-таки, на самом-то деле они не делали ничего дурного, правда?

– Сумерки, – написал он.

– Сумерки, – вторила она. – Терракота.

«Флоренция», – подумал он. Город художников, который он всю жизнь хотел посетить, рыжеволосый город, обласканный солнечным светом, отражающимся от терракотовых крыш. Анджей бросил взгляд на картонную коробку, в которой были погребены его наброски.

С «терракотой», впрочем, всё было несколько сложнее – понадобилось пять попыток, чтобы преодолеть это слово. Он сообразил, что ему нужно прикладывать больше усилий на буквах «т» и «р», чтобы их было легче разобрать. Она же, напротив, успокоившись, стала писать ровными, округлыми буквами, и её «а» заканчивались восходящими завитушками.

– Булыжник, – написал он.

– Булыжник, да! Вода. Когда-то я любила слушать, как по вечерам стучит дождь.

– Вода, – повторил за ней Анджей. – Я тоже.

Он выпрямился и выглянул в окно. Будь мир иным, они могли бы встретиться как-нибудь иначе, например, в Италии – почему бы и нет? Она была бы туристкой, он – уличным художником, в берете, с палитрой в руке. Он бы быстро нарисовал портрет прекрасной дамы. Она бы улыбнулась.

Улыбка в его воображении была улыбкой Эвелин.

«Чёрт».

– Вы живёте одна? – написал он.

– Развелась пять лет назад. А родителей потеряла в конце холодной войны. Они были в командировке прямо на границе, когда Рейган возвёл Купол.

Анджей поймал себя на том, что вопреки логике надеется, что она не спросит о его собственном семейном положении.

И, возможно, она всё-таки собиралась это сделать, поскольку начала писать:

– А вы… – но затем ручка замерла на середине предложения.

Он подождал. Сжал её руку, но она стряхнула его. Он изучал рисунок её вен и пытался вообразить, как она выглядит – со вздёрнутым, как её завитушки, носом – и как солнце играет в её терракотовых волосах. Что случилось? Его разум ответил: а что могло случиться? Возможно, вещество на её стороне было токсичным. Или, возможно, она решила, что ей незачем с ним разговаривать.

Анджей снова подошёл к окну. Далёкая дымка была однородной, но он пытался представить себе, как горизонт изгибается, переходя в очертания Купола – серого нарыва, который охватывал территорию от Смоленска до Уральских гор. Ручка всё ещё была в его руке, и он начал рисовать – прямо на подоконнике.

Стук по стене вывел его из оцепенения.

– Извините. Мне нужно было сосредоточиться. Я включила телевизор, когда пришла домой. Сейчас они транслируют срочные новости, только я ни черта не слышу. Телевизор в гостиной, а я на кухне. И у меня море в ушах.

– Наверное, ещё будет повтор. Просто успокойтесь.

– Не могу. Хотела бы я быть такой же спокойной, как вы, но не могу.

Анджей рассмеялся. Спокойный. Уверенный. Может быть, в другой жизни.

– Что вы делаете, чтобы расслабиться? – написал он.

– Я рисую. Я художница.

Он помедлил.

– Я тоже хотел рисовать. Но у меня нет способностей.

– Конечно же, есть. Я чувствую вашу руку.

– Ваг Гог из меня никудышный.

– Я вам покажу. Давайте поменяемся местами? Теперь я вас поведу.

Это было похоже на удар током – обратный контакт, её ладонь на тыльной стороне его. Она провела вместе с ним линию, пуповину ещё не определившегося изображения, и уже через мгновение они рисовали вместе.

Кривая, замкнувшаяся внизу. Ещё одна, начавшаяся почти в той же точке. Собачьи лапы.

– Спасибо вам. Мне уже лучше. Как получилось? – написала она, но он лишь смотрел на их рисунок. Собака – половина его наброска для Краковской академии. Каким-то чудом мысли двух людей, разделённых тысячью километров, сошлись.

– Я же вам говорила, что вы умеете рисовать.

Он не знал, что ответить. Анджей что-то почувствовал, пока она водила его рукой, словно он вспоминал давно позабытый навык. Ощущение было чудесным. Возможно, Платон был прав, и познание на самом деле было припоминанием. И, возможно, когда-нибудь он сможет повторить то, что она ему показала.

– Боже, – написала она, – теперь я услышала. Кажется, они увеличили громкость в студии. Ведущий всё повторяет, что если кто-то соприкоснулся с «перемещающим веществом», то им нужно задержать дыхание до тех пор, пока в организме не накопится достаточно углекислого газа.

«Ну конечно», – подумал Анджей. Телепортация – должно быть, русские проводили исследования, чтобы покинуть Купол, чтобы повернуть вспять последние два десятилетия. Поэкспериментируйте с чем-то под названием «перемещающее вещество» в лаборатории, и несколько образцов наверняка всплывут в неожиданных местах.

Вены на руках женщины пульсировали.

– Мне страшно. Если я задержу дыхание, то могу потерять сознание. Я точно его потеряю, я уже чувствую.

Анджей покатал ручку между пальцев.

– Всё хорошо. Я рядом. Я протолкну тебя сквозь стену.

Забавно, он с самого начала сдерживался, стараясь экономить слова, но сейчас заметил, что обведение занимало не так много времени – или же они оба просто привыкли к тому, как разворачивался их странный разговор.

– Мне страшно.

– Не бойся. Всё будет хорошо, я о тебе позабочусь.

– Ты когда-нибудь мечтал о другой жизни?

Анджей не ответил. Он снова посмотрел в окно и написал:

– Расскажи мне о своём городе.

– Здесь всё ещё красиво. Теперь у нас вместо солнца органические лампы – жаль только, что они такие бледные. Но иногда сквозь дверь старой церкви вниз по улице пробивается свет. Думаю, у них ещё остались свечи, и свет такой же жёлтый и тёплый, каким я помню солнце.

Это мог быть его дом, его город, но за целую вселенную отсюда; чудо рождения – кто-то явился в этот мир по одну сторону занавеса, кто-то – по другую. Пространство не имело значения и повторяло само себя, пока из его складок не возникали похожие дома и церкви, а в них – то же одиночество, та же надежда, та же тоска.

– Задержи дыхание.

Когда её рука обмякла, он ещё секунду подержал её. Затем легонько толкнул.

Мужчина сидел в пустой комнате. Рядом с диваном стояла бежевая картонная коробка, наполовину скрытая тенями, тянувшимися по полу и стенам.

Зазвонил телефон.

– Привет, это снова я. Вечера здесь – это что-то! Джозефина свозила нас на ужин в австрийскую пивную, и, кажется, я съела больше, чем ем за месяц. Ты подумал насчёт Альп? Мы можем прилететь сюда в середине декабря. Если я забронирую комнаты завтра или послезавтра, мы ещё успеем. Сможем воспользоваться той скидкой.

Мужчина молчал, глядя на рисунок собаки. Затем отложил телефон, который продолжал говорить, коснулся карандашом бумаги и начал рисовать мальчика.