Гёдель набирает популярность
В 1955 году умер Альберт Эйнштейн, а через полтора года – Джон фон Нейман. Это были ближайшие коллеги Гёделя в Принстоне. Когда их не стало, замкнутый беженец из Вены стал все сильнее погружаться в собственную вселенную. Он прилежно писал взвешенные ответы на множество писем, но не отправлял их. Общался со своим окружением почти исключительно по телефону – бесплотный дух на полпути в мир иной.
Хотя бы краем глаза заглянуть в мировоззрение Гёделя на этом жизненном этапе позволяют письма матери в Вену. Он писал ей каждое второе воскресенье – и эти письма все-таки отправлял. В них он постоянно обещал, что скоро приедет, и постоянно находил причины отложить визит. В конце концов он признался, что его мучают повторяющиеся кошмары, как он застрял в Вене и не может выбраться.
В какой-то момент мать Гёделя поняла, что повидаться с сыном сможет, только если сама поедет в Принстон. Так она и поступила, хотя ей уже перевалило за восемьдесят, и визит прошел с таким успехом, что старая дама повторила его еще трижды.
В письмах к матери Гёдель мог позволить себе быть откровенным. По крайней мере так он думал. На самом же деле все его письма читала американская военная цензура. И даже посвящала в детали этой переписки Дж. Эдгара Гувера, грозного главу ФБР. К счастью, Гёдель не подозревал об этой подлости. Он и без того получил свою долю паранойи.
Донесение для Джона Эдгара Гувера. Письма Курта Гёделя матери привлекали внимание ФБР
Гёдель свободно излагал матери свои философские воззрения и очертил свое “теологическое мировоззрение” в череде писем. Так, в 1961 году он писал: “Разумеется, до научных основ теологического мировоззрения еще очень далеко, но я убежден, что сегодня уже возможно рациональное понимание (без необходимости опираться на те или иные религиозные верования), что теологическое мировоззрение полностью совместимо со всеми известными фактами (в том числе с превалирующими условиями на Земле)… Мир и все, что в нем содержится, имеет причину и смысл – более того, этот смысл хорош и не вызывает сомнений. Из чего непосредственно следует, что наше существование на Земле, поскольку смысл его как такового весьма сомнителен, наверняка служит средством для существования чего-то еще”.
Неудивительно, что Гёдель во время дискуссий Венского кружка предпочитал помалкивать! Его воззрения были диаметрально противоположны научному миропониманию логиков-эмпиристов. С философской точки зрения Гёдель был куда ближе к Лейбницу, чем к Гильберту, Расселу и Эйнштейну. Как он писал: “Когда утверждают, что в ином мире невозможно помнить опыт, пережитый в этом мире, это абсолютно необоснованно. Более того, вероятно, мы рождаемся в ином мире с этими латентными воспоминаниями. И к тому же мы, разумеется, вправе полагать, что там наши способности к умозаключениям будут значительно лучше, чем здесь, и мы будем уверены во всем, что для нас важно, так же непоколебимо, как и в том, что дважды два четыре, где ошибка невозможна объективно”.
Гёдель соглашался, когда мать писала, что мир, лишенный надежды, не может быть красивым, и в строках, полных мучительных сомнений, убеждал ее не падать духом: “Ведь мы не понимаем, ни почему существует этот мир, ни почему он устроен так, а не иначе, ни почему мы очутились в нем, ни почему мы родились в тех, а не в иных обстоятельствах. Тогда почему мы воображаем, будто нам достоверно известно одно – что нет никакого иного мира, что мы там никогда не были и никогда туда не попадем?”
Лето с фламинго: Гёдель в своем саду
Из обильных записей, обнаруженных спустя годы после смерти Гёделя, стало очевидно, что он еще со студенческих лет пристально интересовался теологией. В зрелые годы он формализовал схоластическое доказательство существования Бога при помощи математической логики. Это же доказательство исследовал и Лейбниц: “Можно представить себе совершенное существо, объединяющее в себе все возможные положительные качества в их наивысшем проявлении. Из этого следует, что оно существует, поскольку существование есть положительное качество”. Гёдель был очарован Лейбницем и убежден, что публикации его важнейших трудов препятствует какой-то многовековой заговор. “Кому же это интересно – уничтожать сочинения Лейбница?” – недоумевал Менгер. “Естественно, тем, кто не хочет, чтобы человечество стало умнее”, – отвечал Гёдель.
Гёдель трижды в день измерял температуру. Глотал таблетки десятками. Незадолго до его смерти последний оставшийся у него друг, Оскар Моргенштерн, писал: “Гёдель очень держится за меня, очевидно, что больше никого у него не осталось, и тем увеличивает бремя, которое я вынужден нести”.
No inf[luence]: Гёдель не оставляет ни малейшей почвы для сомнений
В 1978 году Адель надолго попала в больницу, а когда ее привезли домой, обнаружила мужа в таком ужасном состоянии, что его той же каретой скорой помощи отправили в ту же больницу. Но было поздно. Гёдель умер от голода. Он весил всего 28 килограммов.
Через год после смерти Гёделя на первые места в списке бестселлеров попала книга Дугласа Хофштадтера “Гёдель, Эшер, Бах”, получившая в итоге Пулитцеровскую премию. Эта книга сделала Гёделя кумиром компьютерной эпохи. Но на самом деле Гёдель к этой эпохе не принадлежал, он словно случайно забрел в нее, будто незваный гость из барочного мира Лейбница и Ньютона. Гёдель всю жизнь был чужим в интеллектуальном авангарде двадцатого века, и в Венском кружке – ничуть не меньше, чем в Институте передовых исследований.
Вся его жизнь до самого конца была посвящена тайной борьбе с Венским кружком. Это доказывает и его Nachlass. В анкете, которую он заполнил, но, как обычно, не отправил, несколько жирно подчеркнутых строк подтверждают, что он ни в коей мере не принадлежал к интеллектуальному климату двадцатого века, тем более – Венского кружка. Все это было колоссальной ошибкой. А в пометке, которую Гёдель наскоро приписал от руки, утверждается, что воззрения Витгенштейна не оказали “ни малейшего влияния” (no inf, т. е. no influence) на его труды.
