Философия с кочергой

Когда Фридрих Вайсман только приехал в Кембридж, он, несомненно, тешил себя надеждой завершить свою книгу о Витгенштейне.

Однако сам Витгенштейн утратил интерес к их сотрудничеству. Теперь он хотел написать “Философские исследования” самостоятельно, а вскоре вообще перестал принимать Вайсмана у себя. “Он растолстел”, – заявил философ.

В результате вскоре новоявленный “толстяк” переехал из Кембриджа в Оксфорд, чтобы читать лекции по философии. На новом месте преподавательская карьера Вайсмана пошла в гору, однако вскоре в его жизни произошла череда трагедий. Его жена покончила с собой, а через несколько лет ее примеру последовал сын-подросток. Книга Фридриха Вайсмана “Основы лингвистической философии” (The Principles of Linguistic Philosophy), а также его книга о Витгенштейне (с предисловием Шлика, написанным сорок лет назад, и с заметками Вайсмана об их венских беседах) вышли лишь спустя много лет после смерти всех, кто участвовал в их создании.

Незадолго до начала Второй мировой войны Витгенштейн получил место профессора в Кембридже в качестве преемника Дж. Э. Мура, а кроме того, стал гражданином Великобритании. Его немецкий паспорт, как писал сам философ, жег ему карман. Теперь, летом 1939 года, Витгенштейн как британский гражданин мог свободно поехать в Берлин. Так он и поступил, чтобы заняться делами сестер. Они с согласия Гитлера вошли в число Ehrenarier, “почетных арийцев”, а такое переименование давало возможность оставаться в Остмарке, не боясь нацистов. Такая коммерческая сделка – на самом деле это была именно она – обеспечивала приток в Третий рейх больших сумм в иностранной валюте, ведь состояние семейства Витгенштейн было по большей части инвестировано в Швейцарии, вне пределов досягаемости нацистов. Теперь существенная часть швейцарских вкладов пошла на оплату сертификата, согласно которому сестры Витгенштейна были reinblütig – “истинной крови”, то есть, выражаясь понятным языком, не еврейской.

Во время войны Витгенштейн работал санитаром в лондонской больнице, а затем – ассистентом в лаборатории в Ньюкасле. В 1944 году он снова занял профессорскую кафедру по философии. Как-то раз в его аудитории появилась слушательница из Вены – доктор Роза Рэнд, которая некогда с религиозным тщанием вела протоколы заседаний Венского кружка. Теперь, как и тогда, Роза Рэнд была бедна как церковная мышка и с тех пор, как прибыла в Великобританию, еле-еле сводила концы с концами, работая на конвейере на военном заводе. Она робко спросила Витгенштейна, не порекомендует ли он ее на грант в университете. Витгенштейн ответил, что ничего не может для нее сделать, и добавил, что, по его мнению, “зарабатывать на жизнь физическим трудом – это вполне достойно”.

Сам же Витгенштейн все больше убеждался, что профессорские обязанности мешают его высшим философским устремлениям. Он считал, что им препятствует и “сырой и холодный психический климат” Кембриджа. Ухудшились и его отношения с Бертраном Расселом. Лорд Рассел, которому было уже семьдесят два года, вернулся в Колледж Св. Троицы в 1944 году. Его “История западной философии” держалась на верхних местах в списках бестселлеров, и вскоре он получил Нобелевскую премию по литературе. Людвиг Витгенштейн по сугубо личным причинам не приветствовал писательскую карьеру своего бывшего наставника в философии.

Карл Поппер, который преклонялся перед Расселом, провел военные годы в Новой Зеландии. В университете Крайстчерча его преподавательская нагрузка была просто каторжной. Тем не менее за это время он написал две книги по философии истории и политики, которые вскоре стяжали ему славу: “Нищета историцизма” и “Открытое общество и его враги”. В обеих Поппер решительно критиковал любые виды мышления, которые могли бы породить тоталитарную идеологию – как правую, так и левую. Он считал, что эти две книги – его вклад в победу, хотя на самом деле влияние “Открытого общества” в полной мере ощущалось лишь в ходе следующей войны – холодной.

В дни венской юности у Карла Поппера была полная возможность своими глазами наблюдать проявления тоталитаризма. Так что он хорошо знал, о чем говорит. Более того, случилось так, что теория Поппера об устройстве науки сильно опиралась на взаимодействие между гипотезой и ее опровержением, на метод проб и ошибок и на то, что всякое знание по природе своей временно. Все эти механизмы, как выяснилось, было легко перенести на соседнюю дисциплину – политику: ведь подобно тому как можно отказаться от любой научной гипотезы, можно относительно безболезненно отказаться и от любого демократического правительства, если оно не в силах отстоять интересы своего народа (а такова рано или поздно судьба любого правительства).

Поппер со своей обычной воинственностью перечислял и стыдил всех “врагов открытого общества, в число которых входили не только Гегель, Энгельс и Маркс, святая троица коммунистов, но и Платон со своими протофашистскими «философами на царство»”. Многие философы обиделись за Платона; Отто Нейрат – не очень, поскольку уже понял, что многое в “Государстве” Платона вполне можно считать руководством к созданию тоталитарного режима.

Экономист Фридрих фон Хайек симпатизировал твердой антибольшевистской позиции Поппера. Хайеку всегда претила идея вмешательства государства в личные дела граждан, и он даже написал об этом книгу “Дорога к рабству”. Так что “Открытое общество” Поппера полностью соответствовало его взглядам. Хайек был человек авторитетный и к тому же дальний родственник Витгенштейна и устроил Поппера в Лондонскую школу экономики. Благодаря этому воинственный философ наконец вернулся в Англию от антиподов.

За это время Поппер преодолел трудности с английским и обрел в Великобритании сцену, соответствующую его честолюбивым устремлениям. Как-то раз его пригласили выступить с докладом в Кембридже, и он вдруг понял, что это возможность потягаться силами с Людвигом Витгенштейном. Давным-давно, в 1932 году, в кружке Гомперца он, что называется, бился лишь с тенью Людвига, поскольку физически его противник на заседаниях не присутствовал. На сей раз все будет иначе.

Витгенштейн чувствует себя в Кембридже не в своей тарелке

Свой доклад Поппер решил назвать “Существуют ли философские проблемы?” Подобно тому как диспут “Существуют ли атомы?” между Махом и Больцманом можно считать увертюрой к истории о Венском кружке, легендарную стычку по вопросу “Существуют ли философские проблемы?” между Витгенштейном и Поппером можно считать ее последним аккордом – резким диссонансом. Яростный спор состоялся 25 октября 1946 года и продолжался примерно десять минут.

Философы всю жизнь старательно избегали встречи друг с другом. В таком городе, как Вена, где все друг друга знают, это само по себе достижение. В 1937 году Поппер по пути в Новую Зеландию выступал в Кембридже с докладом. Тогда Витгенштейн счел за лучшее не приходить, поскольку слегка простыл. А может, хотел продемонстрировать свое холодное отношение. Ведь Витгенштейн наверняка знал, что когда-то в кружке Гомперца Карл Поппер обвинил его в догматизме.

И вот Поппер снова приехал в Кембридж. Перед самым докладом Поппера в той же аудитории был семинар Витгенштейна для избранных. Витгенштейн, как всегда, сидел у камина и произносил прерывистый, неуверенный монолог, время от времени хватаясь за кочергу, чтобы поворошить горящие поленья. Сразу после семинара в комнату потянулись слушатели доклада Поппера. А за ними вошел и сам выступающий в сопровождении не кого-нибудь, а Бертрана Рассела. Всего в жарко натопленной комнате собралось человек тридцать, чуть больше обычного.

По капризу судьбы Попперу поднесли прекрасный вступительный ход на блюдечке с голубой каемочкой. Организаторы неверно указали название доклада – “Существуют ли философские загадки?” Сам Поппер, конечно, хотел рассказать о философских проблемах. Перемену названия с ним не согласовали. С его точки зрения, слово “загадка” звучало гораздо легкомысленнее, чем “проблема”. Между тем это и была его главная мысль – он утверждал, что в философии и в самом деле существуют настоящие серьезные проблемы. Так что ошибка в названии стала бесплатным подарком, позволявшим с ходу перейти к сути дела.

Витгенштейн, как это было у него в обычае, перебил докладчика после нескольких фраз. Не будет ли Поппер так любезен назвать какие-нибудь философские проблемы? Ответ у Поппера, разумеется, был готов заранее. Однако Витгенштейн перебивал его снова и снова, но Поппер вел себя в его же стиле и не давал ему договорить. Оба философа говорили по-английски с сильным венским акцентом, и тогда этот акцент звучал отнюдь не мелодично.

Обстановка стремительно накалялась. Витгенштейн начал бурно жестикулировать. В руке у него была кочерга, и оказалось, что ему очень удобно подчеркивать ею свою мысль, подобно дирижерской палочке. Когда он потребовал, чтобы Поппер привел пример этического предложения, тот поглядел на тяжелую железную кочергу, которой размахивал Витгенштейн, и ответил: “Нельзя угрожать докладчику кочергой!” Витгенштейн, застигнутый врасплох, не знал, что ответить, швырнул кочергу на пол и выбежал вон, громко хлопнув дверью.

По крайней мере так рассказывал об этом Поппер. Свидетели запомнили все несколько иначе. Одни говорили, что Поппер сделал свое остроумное замечание уже после того, как Витгенштейн покинул аудиторию. Другие – что Витгенштейн не хлопал дверью. Все сходились на том, что Витгенштейн не смог вынести Поппера дольше пятнадцати минут. Но после этой краткой встречи за Поппером закрепилась репутация человека, перебивавшего Людвига Витгенштейна так же безжалостно, как тот перебивал всех остальных.

Однако за кулисами этого спора лежит не просто несовместимость характеров двух австрийских примадонн. Философию Поппера можно в значительной степени рассматривать как интерпретацию, а иногда и усовершенствование идей Венского кружка. Поппер подчеркивал различия, а Венский кружок их сглаживал, но, в сущности, мыслили они на одной волне. Однако в одном воззрения Поппера фундаментально расходились со Шликом, Карнапом и компанией, причем именно в том, что они называли поворотным моментом в философии.

Поппер всегда был твердо убежден, что философские вопросы – это отнюдь не мнимые проблемы, вызванные неправильным употреблением языка. Он резко возражал против витгенштейновского видения философии как борьбы “против зачаровывания нашего интеллекта средствами нашего языка”. Поппер отвергал идею, будто великие проблемы философии объясняются тем, что “язык пребывает в праздности”.

Поппер отмечал в автобиографии, что взял себе за правило никогда не спорить о словах и их “настоящем” смысле, еще когда ему едва исполнилось пятнадцать: “Как я думаю до сих пор, в этом и состоит самый верный путь к интеллектуальной гибели: в забвении реальных проблем во имя проблем вербальных”. Однако для человека с такими принципами Карл Поппер обладал редким талантом извращать слова своих оппонентов и побеждать врага его же оружием. О чем бы ни шла речь – о загадках или о проблемах, о фальсификации или о верификации как сути науки, – когда доходило до дела, слова всегда играли в философском стиле Поппера главную роль.

Не прошло и недели после скандала с Людвигом Витгенштейном, как Поппер написал Расселу, что для него честь оказаться на одной стороне с Расселом. Однако Поппер выразил некоторую досаду, что Рассел не сыграл в дебатах более яркой роли. В этом не было необходимости, ответил Рассел. Поппер держался так, что было ясно: он вполне способен постоять за себя.

Так и было. Остановить восхождение звезды Карла Поппера было уже невозможно.

В 1947 году Виктор Крафт неофициально спросил Поппера, не заинтересует ли его предложение занять кафедру Морица Шлика, однако Поппер совершенно недвусмысленно ответил, что не собирается покидать Англию – здесь он на своем месте. И верно. Пройдет двадцать лет, и он станет сэром Карлом Поппером, а когда лорд Рассел скончался, немного не дожив до столетия, сэр Карл занял его место, став, пожалуй, самым известным философом своего времени.

Людвиг Витгенштейн оставил кафедру в Кембридже в 1947 году, чтобы полностью посвятить себя своей бесконечной рукописи. Теперь он проводил почти все время в Ирландии, бывал в США и несколько раз наведывался в Вену. Для поклонников кинематографа этот период венской истории знаком по гнетущей атмосфере “Третьего человека”.

Пауль Фейерабенд пытался зазвать Витгенштейна в кружок Крафта. В автобиографии “Убить время” (Killing Time) он описывал свои старания так: “Я приехал в семейную резиденцию Витгенштейнов [во Дворец Витгенштейнов, который тогда еще не был снесен]. Вестибюль был просторный и темный, повсюду черные статуи в нишах. «Что вам угодно?» – спросил бестелесный голос. Я ответил, что хочу увидеть герра Витгенштейна и пригласить его в наш кружок. Настала долгая пауза. Затем голос – это был дворецкий, который говорил из маленького, едва различимого окошка в дальнем конце вестибюля – послышался снова: «Герр Витгенштейн слышал ваши слова, но ничем не может помочь»”.

Впрочем, через несколько дней герр Витгенштейн передумал, и его изможденная фигура появилась на встрече кружка Крафта, пусть и с опозданием на час. Он сел, минуты две послушал Пауля Фейерабенда, потом перебил его: “Прекратите! Так не пойдет”. После чего занял место своего собрата – бывшего лейтенанта – и в целом, похоже, получил от этого вечера массу удовольствия. Но на самом деле у Людвига Витгенштейна был рак, как и у его отца. Ложиться в больницу философ не пожелал. Поэтому он перебрался в дом своего врача на Стори-уэй в Кембридже. Один раз, надписывая письмо, он ошибся в адресе – Стори-энд. Это и правда был его последний адрес.

Двадцать девятого апреля 1951 года Витгенштейн попросил квартирную хозяйку передать его друзьям, которые должны были навестить его завтра, что он прожил чудесную жизнь; в тот же день он испустил дух.

Спустя два года вышел его главный труд по философии языка – “Философские исследования”. Витгенштейну все же удалось найти нужную структуру: книга была задумана как альбом с набросками пейзажей, где одни и те же места были показаны много раз, но с разных точек зрения, соединенные плотной сетью тропинок без начала и конца.

Афоризм “Смысл слова – это его применение в языке” превратился в мантру, как и прославленные, освященные временем утверждения из “Трактата”, труда, который, по словам автора, был для “Философских исследований” все равно что сильный ветер в лицо для путника. Витгенштейн хотел, чтобы новая книга была связана с “Трактатом” – тогда оба труда были бы показаны “в нужном свете”. Эпиграфом для своей книги он выбрал слова самого австрийского из всех драматургов – Иоганна Нестроя: “Главное в прогрессе – что он всегда кажется масштабнее, чем на самом деле”. Это замечание эхом повторяет последнюю фразу из предисловия к “Трактату” – что ценность этой книги в том, что она показывает, “как мало дает решение этих проблем”.

Это была ложная скромность: на самом деле автор “Трактата” когда-то думал, будто довел философскую мысль до пределов. Напротив, автор “Исследований” понимал, что никаких правдоподобных пределов он не найдет.

В первые годы и десятилетия после смерти Витгенштейна вышла в свет целая череда публикаций из его Nachlass, философского наследия, состоящего примерно из тридцати тысяч страниц. А университетские библиотеки набиты учеными трудами, толкующими мысли Витгенштейна: занятие такое же неблагодарное, что и попытки объяснить, в чем соль анекдота. “Спокойствие мыслей, – писал Витгенштейн, – желанная цель всякого философствующего”. И в этом Людвиг Больцман наконец от души согласился бы с Людвигом Витгенштейном.

Молодая писательница Ингеборг Бахман незадолго до смерти Витгенштейна, еще не зная об “Исследованиях”, писала: “Куда же теперь приложить рычаг? Может быть, туда же, куда и Людвиг Витгенштейн, которого еще предстоит открыть – величайший и в то же время наименее известный философ нашей эпохи”. В стихах она называла его одной из самых удивительных и легендарных фигур в истории философии. “И его жизнь стала легендой еще до смерти, легендой о добровольной аскезе, о попытках уподобиться святым… Витгенштейн, подобно Паскалю, везде видел свою личную бездну – и всегда жил в ней”.

Соученик Ингеборг Бахман, предприимчивый Фейерабенд, намеревался воспользоваться британским грантом, чтобы посетить Витгенштейна и учиться у него. После смерти Витгенштейна он тут же обратился к Карлу Попперу. И так же легко влился в критический рационализм Поппера, как некогда в логический эмпиризм своего научного руководителя Виктора Крафта.

Однако вскоре он начал прокладывать собственный путь в теоретической методологии науки. В то время кроме Поппера в этой области самой авторитетной фигурой был американец Томас Кун (1922–1996). Критический трактат Куна “Структура научных революций” вышел отдельным томом в “Энциклопедии единой науки” Отто Нейрата.

С точки зрения Куна, идея научного прогресса по Попперу была слишком узкой и непростительно рациональной. Ведь ученых, рвущихся фальсифицировать свои теории, кот наплакал. “Нормальная наука”, с точки зрения Куна и его последователей, состоит из рутинного накопления знаний, которые соответствуют общепринятым и несомненным на данный момент теоретическим направлениям. Лишь иногда приобретенный факт противоречит ожиданиям, и когда это происходит, новый факт, как правило, сначала считают ошибочным. Только когда накапливается достаточное количество подобных аномалий, научное сообщество осознает, что произошел “кризис” по Куну. На этапе кризиса возникают и конкурируют новые куновские “парадигмы”. Рано или поздно одна из них постепенно замещает собой предыдущую точку зрения и открывает новые теоретические направления, которым послушно следуют те, кто практикует “нормальную” науку. Каждый следующий “сдвиг парадигмы” преображает мир, в пределах которого “нормальные ученые” занимаются своим рутинным коллекционированием фактов.

Короче говоря, куновский подход не имеет отношения к подтверждению или фальсификации. Просто несколько фракций в научном сообществе некоторое время конкурируют, и впоследствии какая-то из них побеждает. И если остальные фракции в результате лишаются группы поддержки, из этого не следует, что они состоят из не-ученых.

Так, по Куну, научный прогресс вызывается не опровержением той или иной теории, а сменой караула: грубо говоря, старые перечницы уходят в закат, а полная сил молодежь делает себе имя, предлагая все новые парадигмы. То есть теория не фальсифицируется, просто ее сторонники вымирают. Как гласит пословица, лучший двигатель научного прогресса – похороны.

На взгляд Фейерабенда, куновские представления при всей их циничности были недостаточно циничны. Вскоре бывший лейтенант превратился в головную боль и для Поппера, и для Куна. Его главная работа называется “Против метода”, а его девиз (позаимствованный у великого поэта-песенника и композитора Коула Портера) – “Сойдет все что угодно!” Он стал боевым кличем анархистской борьбы против обязательных “домашних правил” в науке. Доктор Фейерабенд, будто придворный шут, высмеивал все, от чего хоть немного отдавало академической помпезностью. Статья в журнале Nature, опубликованная в 1987 году, назвала его “худшим врагом науки”. Это было, конечно, некоторое преувеличение, зато по нему понятно, как далеко это венское яблочко упало от яблони Венского кружка.