Манифест в синих тонах

Кончалось лето 1929 года, осень вступала в свои права, и поехать на конференцию немецких физиков и математиков в Прагу поручили Фейглю. Прага теперь находилась не в Австро-Венгрии, а в Чехословакии, но большая доля ее населения по-прежнему говорила по-немецки, к тому же на немецком велись занятия в университете. Так что Прага по-прежнему была важным интеллектуальным центром немецкоговорящего мира.

На этом крупном физическом конгрессе кружок Шлика и один берлинский кружок со схожими взглядами хотели привлечь к себе внимание, организовав секцию “Теория познания в точных науках”.

Филипп Франк писал: “Немецкое физическое общество не слишком обрадовалось при мысли, что такая серьезная научная конференция запятнает себя общением с такой фривольной материей, как философия. Но поскольку я был главой местного оргкомитета, они волей-неволей пошли навстречу моему настоятельному пожеланию”.

Франк делал и вступительный доклад на открытии основной конференции. Перед полным залом он заклеймил метафизические утверждения как окаменелые останки давно отвергнутых физических теорий. Для большинства профессоров физики, составлявших основную часть аудитории, это были довольно резкие слова. Физики не знали, какими раздражительными и нетерпимыми бывают философы, более того, многие из них, скорее всего, считали немецкий идеализм священным и неприкосновенным. У жены Франка сложилось впечатление, что слова ее мужа “падали на слушателей, как капли падают в колодец, до того глубокий, что никто не слышит, как они ударяются о дно. Как будто бы все исчезло без следа”.

В чем причина, неясно, но сразу после доклада Франка выступал его друг Рихард фон Мизес, который создал в Берлине крупный институт прикладной математики и попутно разрабатывал собственную позитивистскую философию. Он пропел собственные вариации на антиметафизическую тему Франка, а затем, во время перерыва, у двери раздали первые экземпляры манифеста.

После этого бурного вступления на конференции Ган, Карнап, Нейрат, Фейгль и Вайсман выступили с докладами на своей секции. Их тексты были опубликованы в первом томе Erkenntnis (“Знание”) – философского журнала, который раньше назывался “Анналы философии”, пока его не захватили Венский кружок с их берлинскими товарищами. Вишенкой на торте стал запуск книжной серии Венского кружка “Записки о научном миропонимании” (Schriften zur Wissenschaftlichen Weltauffassung) под редакцией Морица Шлика и Филиппа Франка.

Венский кружок, вооруженный собственным журналом, собственной книжной серией, собственными конференциями, собственной пропагандистской брошюрой, а главное, пожалуй, собственным броским названием, мгновенно перешел из первоначальной фазы неформальных личных встреч на авансцену публичности.

Шлик, вернувшись в Европу из солнечной Калифорнии, сразу же поехал отдохнуть в солнечную Италию, на озеро Гарда, и именно там получил по почте новенький манифест, посвященный ему и красиво переплетенный в синюю кожу. Карнап предупредил Шлика о подарке в письме: “И вот, как гром среди ясного синего неба, шлю вам личный экземпляр в синем переплете, но, надеюсь, вы не наставите мне за него синяков. Прошу вас, не судите о его содержании строго – подойдите к нему с вашей обычной теплотой и терпением. Мы написали его вместе с Фейглем и Нейратом, и добрых намерений в нем больше, чем мастерства”.

Карнап не без оснований подозревал, что Шлику не понравятся некоторые рекламные пассажи и догматические заявления в манифесте, более того, на вкус Шлика, под синей обложкой оказалось слишком много Нейрата.

Герру Витгенштейну не смешно

Очевидно, Гансу Гану манифест вообще не нравился, хотя он и входил в число соавторов. Согласно Менгеру, Гана попросили высказать замечания уже ближе к концу игры, когда на основательную редактуру не осталось времени. Поэтому он, в сущности, просто поставил свою подпись, где галочка. Это был “пример компромисса из тех, на которые ему иногда приходилось идти ради драгоценного мира”. Что характерно, не прошло и года, как и Ган, и Шлик опубликовали свои независимые философские манифесты.

В самой мысли, будто группа философов может добиться полного единодушия и выпустить совместную прокламацию, содержится логическое противоречие. Однако это многое говорит о Карнапе и Нейрате. И Нейрат, вероятно, обладал достаточной политической прозорливостью, чтобы предвидеть, что подзаголовок манифеста Der Wiener Kreis будут понимать как заявление о коллективном авторстве всего Венского кружка. Вот и на титульном листе имена настоящих авторов решили не афишировать.

Хуже было другое: из-за крайней спешки группа соавторов не успела получить согласие остальных участников. Так что содержание манифеста удивило не только Шлика, но и других. Например, Карл Менгер, прочитав манифест, недвусмысленно дал понять, что не хочет, чтобы его причисляли к членам Венского кружка, и предпочитает оставаться ученым, “связанным с кружком”. На самом деле авторы брошюры постарались провести четкое разделение между членами кружка и теми, кто с ним только “связан”. После того как Менгер выразил подобную дипломатическую сдержанность, просьбу о понижении выразили и другие члены кружка, в том числе Курт Гёдель и Виктор Крафт. Можно предположить, что им показалось, будто их таким образом представили как подмастерьев в групповом начинании, а на подобное обесценивание они были не согласны.

Впрочем, никого не удивило, что самые бурные протесты последовали от Людвига Витгенштейна. Группа долго и яростно спорила, нужно ли называть его “связанным” с кружком (о том, чтобы считать его “членом”, естественно, и речи не было). В конце концов они решили, что Людвига Витгенштейна нужно упомянуть в числе “трех главных представителей научного миропонимания” наряду с великим Альбертом Эйнштейном и великим Бертраном Расселом.

Но нет, к Витгенштейну было так откровенно не подольститься. “Все это крайне неприятно, – писал он своему другу Фридриху Вайсману, – и мне мучительно думать, что прекрасное начинание в очередной раз превратилось просто в повод для самовосхваления. Именно потому, что Шлик человек ни в коем случае не заурядный, его друзья должны воздерживаться от того, чтобы выставлять и его самого, и Венскую школу, которую он представляет, в смешном свете из-за своего хвастовства, какими бы благими ни были их намерения. Под «хвастовством» я понимаю всякое самолюбование и позерство. «Отказ от метафизики!» Тоже мне, новая мысль! Любые самовосхваления со стороны философской школы гнусны, как и любые самовосхваления вообще”.

На что последовал совет Вайсману, данный с самыми благими намерениями: “Всегда ведите себя достойно! Никогда не оказывайте никаких услуг той или иной клике (Гану, Карнапу и т. п.), если когда-нибудь потом вам (или кому-то другому) придется – с кривой улыбкой – извиняться за свой поступок. Не сомневайтесь: лично я не улыбаюсь при мысли, что, возможно, а на самом деле – вероятно, ради того, чтобы воздать честь человеку, которого я глубоко уважаю, был совершен некий идиотский поступок и вы к этому причастны”.

Но и Витгенштейну не было чуждо ничто человеческое, и его письмо к Вайсману завершается учтивым рыком:

“Что вы женились, это неплохо, и я вас поздравляю”.