Кристальная ясность?

После сокрушительного поражения Австрии в 1918 году k.k.-лейтенант Витгенштейн очутился в итальянском лагере для военнопленных – campo di concentramento близ Монтекассино. Оттуда он писал Расселу: “По-моему, я решил все задачи раз и навсегда”. Это смелое утверждение он повторил и в предисловии: “… истинность изложенных здесь мыслей кажется мне неопровержимой и окончательной. Следовательно, я держусь того мнения, что поставленные проблемы в основном окончательно решены”. Причем все эти проблемы – центральные проблемы философии – порождены неправильным пониманием устройства языка.

Рассел во время Первой мировой войны неуклонно отстаивал свои пацифистские убеждения. Ради них он пожертвовал должностью в Колледже Св. Троицы, а потом и свободой. В тюрьме он написал “Введение в математическую философию” – примерно тогда же, когда Фридрих Адлер, убийца, проповедовавший пацифизм, тоже в тюрьме писал свою книгу об Эрнсте Махе в эйфорической уверенности, что он “нашел все, что искал Эрнст Мах”.

Рассел упомянул Витгенштейна в сноске на последней странице своей новой книги; он утверждал, что не знает, где тот сейчас находится и даже жив ли. Но потом он с облегчением писал своему ученику-австрийцу в campo di concentramento: “Я всей душой благодарен, что вы остались в живых”. Кроме того, он послал Витгенштейну свое “Введение в математическую философию”. Однако Витгенштейн, проштудировав страницы “Введения”, нашел там обидное доказательство, что Рассел никогда не понимал его и никогда не поймет.

В дальнейшем prigioniere добился разрешения отправить по экземпляру собственной тоненькой рукописи Фреге и Расселу. От Фреге он не добился никакой помощи, поскольку тот, очевидно, не мог взять в толк, что делать с трактатом Витгенштейна. Рассел тоже несколько растерялся. В конце концов, резкие заявления Витгенштейна в рукописи, что теория множеств и теория типов поверхностны, принижали великие достижения Рассела. Тем не менее Рассел, как и прежде, приложил все усилия, чтобы оказаться полезным. “Уверен, вы справедливо считаете, что эта книга первейшей важности, – писал он. – Не отчаивайтесь. Когда-нибудь вас обязательно поймут”.

Витгенштейн получил возможность предпринять какие-то шаги, чтобы опубликовать свой небольшой трактат, с которым он столько провозился в заключении, только после освобождения из лагеря летом 1919 года. Они с Расселом наконец встретились в Нидерландах, которые сохраняли нейтралитет во время войны. Погода стояла холодная, а дискуссии выходили затяжными и лишали обоих участников последних иллюзий. Тем не менее Рассел пообещал написать предисловие к трактату Витгенштейна с целью прояснить особенно темные места.

Витгенштейн вернулся в Вену, но не в философию. Зачем? Ведь он решил все ее проблемы. Как он писал, это показывало, насколько ничтожны реальные достижения философии – и именно это и придавало ценность его трактату. Свой труд Витгенштейн посвятил памяти Дэвида Пинсента. Его миниатюрный, нежный друг был летчиком-испытателем и погиб при аварии на военном аэродроме в Фарнборо.

Состояние, которое Людвиг унаследовал от отца, только выросло, поскольку средства были мудро инвестированы в американские предприятия. Однако Витгенштейн решил раздать все сестрам и брату – на тот момент в живых остался только один, Пауль, пианист-виртуоз, потерявший на войне правую руку. Теперь Пауль мог играть только пьесы для левой руки, и для него создавали фортепианные концерты и Морис Равель, и Сергей Прокофьев, и многие другие композиторы.

“Чтобы брюзжать с чистой совестью” (anständig zu krepieren), Людвиг Витгенштейн решил стать учителем в начальной школе. Тогда он жил с сестрами, одна из них дружила с матерью Хейнца фон Фёрстера (1911–2002), будущего кибернетика. Десятилетний Хейнц только что выдержал экзамен в среднюю школу. Естественно, это великое событие нужно было как следует отметить – с кофе и пирожными. Тут на сцену вышел Витгенштейн, как всегда, в кожаной куртке.

– Ну, Хейнц, кем ты станешь, когда вырастешь? – спросил Витгенштейн виновника торжества.

– Ученым! – с энтузиазмом воскликнул маленький Хейнц.

– Видишь ли, чтобы стать ученым, надо очень много знать, – мягко заметил Витгенштейн.

– Я уже знаю очень много! – сказал Хейнц.

– Да, но ты еще не знаешь, насколько ты прав, – возразил Витгенштейн.

Витгенштейн год проучился в венском педагогическом колледже и нанялся в школу в Траттенбахе – маленькой деревеньке с вечно задымленным из-за высокой фабричной трубы воздухом – в горах Нижней Австрии. “Логико-философский трактат” был завершен и поэтому перестал его радовать. Его отвергли несколько издателей, а пространное предисловие Рассела не оправдало ожиданий Витгенштейна. Однако в конечном счете именно оно послужило главной причиной публикации трактата в 1921 году в серии Ostwalds Annalen der Naturphilosophie. По воле случая “Трактат” стал последним томом этой престижной серии, а поскольку издатель спешил, гранки Витгенштейну не показали. К вящему своему ужасу, философ обнаружил, что его логические формулы перепутаны, а текст пестрит опечатками. А хуже всего – предисловие Бертрана Рассела никуда не делось.

Судьба перевода “Трактата” на английский сложилась удачнее. Его выполнил кембриджский лингвист Чарльз К. Огден (1889–1957), которому очень помогал в работе восемнадцатилетний студент Фрэнк П. Рамсей (1903–1930), выдающийся вундеркинд-математик. В 1922 году вышло двуязычное издание под солидным латинским названием, которое предложил Дж. Э. Мур: Tractatus Logico-Philosophicus.

Витгенштейн признавался Расселу, что никто никогда не поймет его книгу, несмотря на ее, как он выражался, “кристальную ясность”. Однако в другом месте он отмечал: “Я отдаю себе отчет, что все эти фразы малопонятны”. Кроме того, он, похоже, сознавал, по крайней мере отчасти, что его стиль шатко балансирует на грани между ослепительной прозрачностью и полной мутностью, что отражает противоречие между стремлением выражаться как можно яснее и пониманием, что есть вещи, которые выразить невозможно. В дальнейшем писательница Ингеборг Бахман скажет, что стиль Витгенштейна одновременно загадочен и ясен. Так, в Трактате говорится: “Цель философии – логическое прояснение мыслей. Философия не теория, а деятельность. Философская работа состоит, по существу, из разъяснений. Результат философии – не некоторое количество «философских предложений», но прояснение предложений. Философия должна прояснять и строго разграничивать мысли, которые без этого являются как бы темными и расплывчатыми” (4.112). И далее в том же духе: “Все то, что вообще может быть мыслимо, должно быть ясно мыслимо. Все то, что может быть сказано, должно быть ясно сказано” (4.116).

Однако тот же автор пишет: “Невыразимое содержится – невыраженным – в выраженном”. Витгенштейн всю жизнь возвращался к мысли о разграничении между тем, что можно сказать, и тем, что можно лишь показать. “Есть, конечно, нечто невыразимое. Оно показывает себя; это – мистическое” (6.522).

“Трактат” делает на это особый упор: утверждение имеет смысл, только если представляет собой “картину” факта. Увы, можно сказать, что этой желаемой чертой обладают лишь считанные утверждения из “Трактата”. Витгенштейн великодушно признает наличие этой проблемы: “Мои предложения поясняются тем фактом, что тот, кто меня понял, в конце концов уясняет их бессмысленность, если он поднялся с их помощью – на них – выше их (он должен, так сказать, отбросить лестницу, после того как он взберется по ней наверх)” (6.54).