Глава седьмая

Радомир понукнул гнедого и, поежившись, покосился назад. Ветром раскачивало низкие кусты, ветви подрагивали, и чудились в густоте их тени. Оголтело кричало воронье, кружило, опускалось низко, смотрело черными глазами, за обозом летело, едва в бор вошли. Ох, не добре! И душу тянет, и жилы словно выворачивает, так ноет. Неспокойное времечко выбрали для поездки в Нугор. Всю ночь глаз не сомкнули. Нежить совсем рядом прошла, оборотни носом землю рыли. Но учуяли – не простой люд, охотники, все с выучкой, с норовом. Обошли стороной. Можно было и вздремнуть, да только Марья навострилась. А у той нюх да глаз не чета нынешним охотницам.

«Сумрачный», – молчаливо указала жестом, скрестив большие пальцы. Радомира в дрожь бросило. Этого не хватало! Против нежити, оборотней и мавок они готовы до смерти биться, а с сумрачным как? Он ни смерти не знает, ни боли не чует, прикосновением убивает, проклятия его не снимаются, да и кому снимать? Ведьм-то не стало. А Радомир видел деревеньки после прихода такого! По лбу стекли капли пота. Одно слово – тьма проклятущая. А как с тьмой? Только словом божьим! Да вот жалость, слово-то сказать некому давно. Ох, не вовремя на ярмарку снарядились! Охотницы и те молитвы вспомнили, хотя девки здоровые, сильные, сам выучил. Таких просто так мордой нечистой не испугаешь. А вот же… Все вспомнили, губами бесшумно шевелили, двуперстом крестились. Да разве простая молитва поможет? Нет дара ни в одной, чтобы боги слышали да защитили. Вот как оно обернулось… Чтоб этих жрецов, с любовью ихней! Жили же, хорошо жили! Только странички в старых книжках и остались о той жизни. У них при Гринадеже были три ведьмы, две знахарки, две слово говорящие. Хорошо. Ни тебе вурдалаков, ни хвори, ни сумрачных. Какие амулеты делали, защиту ставили, наговорами поселок опоясывали. Сейчас бы хоть один наговор для отвода глаз.

А уж зима какая нынче пришлась, нечисть совсем осмелела, за дичью менее чем впятером не ходили. Соседние поселки-то уж давно на охоту и не ходят. Да только негоже Радомиру всякой нечисти пугаться. Гринадеж веками славился охотниками. Но не в этом году. И вроде зверя много, и не пуганый, а троих охотников за зиму схоронили. Совсем пускать в дебри перестал. Дальше пяти верст уходить запретил. Потому и товара мало.

Да и ночка показала, что сил своих Радомир не рассчитал. Куда четверым мужикам да трем девахам против жреца сумрачного с силой его неподвластной. На том и закончится их поход на ярмарку нугорскую.

Все это крутилось в голове, пока Марья стояла, вглядываясь во тьму бора. Застыв, словно каменное изваяние, ни шороха, ни дыхания не слышно, вроде и не жива вовсе. Только лунный свет играет бликами в зрачках. Даже сейчас, испуганная, красива. Грудь в горсть не обхватишь, плечи сажень, бедра… Ох, не зря он ее выбрал. Да вроде и она не против была. Сама так и норовила на вид попасться. То глазом лукавым черным стрельнет, то бедром поведет, да так, что дух захватывало. Сама смеется громко, заливчато. А уж как к венцу пошла, так сразу видно стало – жена самого главы. Радомир смотрел на Марью и улыбался. Лучшая жена. Лучшая охотница. Лучший друг.

Сумрачный остановился между станом и косым пригорком. Марья молчаливо кивнула. Когда проходили мимо, видели дикий табун. Если спугнуть… Он понял без слов. Скользнул на мягких подошвах, на цыпочках. Успел жестом приказать остальным оставаться. Переглянулись недовольно, но прекословить главе не рискнули.

Марья скользила впереди. Почти под носом у сумрачного обошла пригорок. Застыла у куста смородины. Сумрачный шел не торопясь, поглощая все, к чему прикасался. Следом за ним черным следом стелилась тьма, прожигая и сминая жизнь. С деревьев осыпались ссохшиеся вмиг листья, ветви трещали, темнела, покрываясь буграми язв, кора, трава чернела. Даже нечаянно попавшее в тень сумрачного зверье тут же и падало, содрогаясь в предсмертных конвульсиях.

Марья задержала дыхание, боясь смотреть в сторону сумрачного. И только рука неслышно скользнула к луку. Тонкая стрела взвилась в воздух и скользнула по коже вожака табуна. Тот вздыбился, заржал. Сумрачный обернулся в их сторону. На секунду на жутком сморщенном лице, обезображенном злобой, отобразилась кривая беззубая улыбка. Сумрачный подобрал распластавшуюся тьму, словно растянутый подол, и бросился к табуну.

Только когда черная тень, с небывалой скоростью догнав табун, вспрыгнула на вожака, Марья выдохнула.

«Пронесло», – так же безмолвно сказала одними глазами, в которых вспыхнуло облегчение. Глава подошел, обнял, уткнулся в ее волосы. Марья дрожала. Мелко. Тихо отстукивая зубами.

– Ну чего ты, все обошлось!

– Вернемся, Рад!

– Большую часть уж прошли. Без припасов на зиму останемся.

– И не такое переживали. С прошлого года зерно в хранилище. Скот есть. Одежа найдется. Переживем.

– А коли и весна выйдет негожая?

Она отвернулась. Поджала губы. Как всегда, когда не соглашалась с мужем.

– Не обсуждай, вот дойдем до Нугора, а там ты увидишь наряды да бусы и по-другому запоешь.

– Зачем мне наряды и бусы – мертвой!

У Радомира зубы заскрипели. Несносная в своем упрямстве. И злит, что права баба! Да только… Шкуры нынче в цене выросли. Совсем охотников мало, а любителей соболей да лис куда как предостаточно. Хоть товара немного, а прибыль больше будет, чем за два последних года. И нечего спорить с бабой, пусть даже женой. Радомир холодно отстранился, раздраженно сплюнул и направился к стану. Коли хорошим ходом, дня через два у Нугора будут.

Едва забрезжил рассвет, тронулись.

Телега тяжело отбивала колесами о камни. Кони в обозе низко клонили головы. Вожжи, закрепленные за седло впереди едущего всадника, натягивались, он оглядывался, хлестал понурых по мордам, тихо ругался. Те грызли удила, но ходу не прибавляли.

Радомир ехал впереди, хмурился, вспоминая разговор с Марьей. Иногда поглядывал в ее сторону, она отводила недовольный взор. Радомир вздыхал, конь под ним шел медленно, тряся головой и спотыкаясь.

– Тпру!

От неожиданности гнедой вздыбился. Радомир стеганул его по крупу. Конь недовольно взбрыкнул, грызя удила. Радомир схватился за кинжал. Весь обоз остановился, захрипели кони. Охотницы встали в стременах, высматривая, кто или что могло преградить им путь. Мужики оскалились, сощурились, вглядываясь в дорогу.

Из-за деревьев, прилегавших к просеке, появились путники. Радомир присмотрелся к вышедшим. Кинжал вошел обратно в ножны. Две бабы, парень с ними, телом крепкий, но какой-то болезненно бледный. Старик. Никак домовой! Радомир похлопал гнедого по шее, успокаивая.

– Путь далеко держите? – поинтересовался бледный. Нехороший у него был взгляд. Ох нехороший. Отшить путничков. Не добре, чует сердце. Или, може, после ночи тревожной всяко чудится? Глава бросил косой взгляд на Марью. Та щурилась на путников. Но жестов никаких не подавала.

«Тьфу ты!» – про себя выругался Радомир. Уже на бабью подсказку надеется.

– На ярмарку в град Нугор направляемся. – Гнедой нетерпеливо рыл землю копытом, хрипел. – А вы отколь путь держите?

Ответил не бледный, а старик карлик, принятый за домового. Он юрко выскочил вперед. Подмигнул гнедому, и тот успокоился, встал ровно, потянул мордой. Старик погладил трепещущие ноздри и задрал голову на Радомира:

– Мы, сударь добрый, к столице Хладу путь держим. Девки у нас на выданье, а поговаривают, будто сам Китар для своих соглядатаев жен выбирает. Вот и решили – чем черт не шутит! Деревенька у нас малая, совсем нежить одолела, а тут и защита будет, и довольствие.

Радомир хмыкнул:

– Да больно худы ваши девицы для жен. Неужто настолько плохо в деревеньке? Хотя, судя по хлопцу, предложить в мужья некого.

Охотники позади заржали, играя ножами в мускулистых руках. Радомир цыкнул. Негоже над бедой смеяться.

Старичок смотрел доверчиво в глаза и кивал:

– Некому-некому, вишь какие малахольные родятся.

Бледный после этих слов стал еще бледнее. Хотя, казалось, куда уж. И даже затрясся, как почудилось Радомиру. Глава склонился с коня к старику. Приглушил голос, спросил с подозрением:

– А малахольный никак заразный?

– Да господь с тобой, сударь великодушный! – сложил молитвенно руки старичок, доверительно округляя глаза. – С детства слабенькими рождаются. Вроде и телом добреют, и не хворь, а в мужицкую силу не идут. Какие из них защитники для деревни?

– И то верно! – согласился Радомир и довольно глянул на охотниц. Все статные, с румяными щеками, пышной грудью. И мужики – сажень в плечах, глазищи ясные, вон клинки с руки на руку, как игрушки, перекидывают. Кони под ними борзые, хорошим ячменем кормленные. А вот, поди, не попадут на ярмарку, придется их семейству пояса-то подтянуть до самой весны. Не помешает им лишний рот, а вот сила лишней не бывает. Хотя какая сила, мясо для нежити. Да и то ладно, будет на кого взор нечистых отвести.

– В обоз с товаром полезайте. До Нугора довезем, а там, глядишь, кому еще на хвост припадете. Ты, видать по всему, за старшего?

Старик кивнул.

– Как величать надобно?

– Тихоном величай.

– Добре, Тихон, а меня – Радомир. Хочешь, Радом зови, не в обиде буду.

Старик расплылся заискивающей улыбкой:

– Здоровья тебе, Рад! Я уж помолюсь, чтобы ярмарка славная твоей семье вышла.

– На том и договорились, старец Тихон, – кивнул глава.

Старик махнул короткой рукой, девки, не глядя на Радомира, поспешили к обозу. И только бледный шел не спеша, на секунду остановился рядом с Радомиром и бросил всего один взгляд. Конь под главой нервно переступил с ноги на ногу, а у самого Радомира сковало душу. Будто бледный в нее саму глянул и вывернул наизнанку.

«Его первого, ежели что, нежити и отдать».

Он хотел было хлестануть наглеца, дабы не взирал так на главу, да только тот уж ушел. И когда успел? Радомир и не приметил. Оглянулся, привставая в стременах. Бледный подходил к телеге, в которой уже устроились старик и девахи. Походка ровная, уверенная, так даже его охотники не ходят. Радомир перевел взгляд на Марью. Та хмурилась, смотрела на чужаков из-под бровей.

«Зря взял их», – подумал Радомир, чувствуя, как под ним нервно начал перебирать копытами гнедой. И Марья неспроста косится. Недоброе чует. А чуйка у нее хорошая. Она лихое дело по запаху различает. Но тут что-то другое, не на бледного смотрит жинка, нервно теребя поводья, хмурится не на старика карлика, а на девку русую, с ненавистью так и прожигает пылающим взглядом. И чего это она?

На всякий случай кивнул одному из охотников. Тот отделился от группы и встал за телегой. Так-то оно лучше будет под присмотром.

– Двигай! – прикрикнул Радомир и ударил плетью. Гнедой хрипнул возмущенно, но дрожать перестал и почти сразу перешел на рысь.

Ближе к закату показался высокий забор. Широкие врата закрыты. На вышках зевающие молодцы.

Древ – небольшая деревенька. Не слишком гостеприимная. Чужаков сторонятся. Но другого постоя на пути не будет.

– Здесь заночуем! – прикрикнул Радомир.

Путники всю дорогу не говорили ни слова. Бледный сидел, накинув на голову капюшон так, что лица видно не было. Старикан ерзал и все засовывал руку за пазуху. Один раз обернувшемуся Радомиру почудилась высунувшаяся из-под руки коричневая мордочка мелкого зверька. И тут же спряталась. Девахи сидели, тоскливым взглядом провожая тропу. «Да чего радоваться? – мысленно подметил глава. – Никак женихаться везут, а там кто попадет, немыслимо. Быть женой соглядатая, оно, конечно, для слабой деревеньки добро. А вот каково жинке-то? Иной раз посмотришь, вроде и человек, а как обернется – жуть. Да и как по-другому-то, они ж нелюди, бесы. А откуда у беса любовь или жалость? Не будет счастья девчонкам, оттого и смурные, неразговорчивые».

Марья поглядывала на них и хмурилась. Ее взгляд не нравился Радомиру, он чаще оглядывался, присматривался к невестушкам. И чем чаще он озирался, тем мрачнее становилось лицо Марьи. А он уж и не смотрел на нее, все приглядывался к русой. Вроде и невзрачная. Лицо блеклое. Но если присмотреться… От их девок отличается. Руки, выглядывающие из-под плаща, вовсе и не худы, белы, тонки, как лучина. Такую защищать, а ее – бесам. Вторая хоть и краше, а глаза темные, невзначай как глянет, прожигает. Видать, бледный – брат ей, у обоих взгляды тяжелые, – сравнивал Радомир. А сам все к русой возвращался и мыслями, и взором, чувствовал себя вроде даже постыдно, будто не просто рассматривал – любовался уже. А ведь он даже не видел, что там под плащом скрыто. От этой мысли в жар бросило. Радомир встряхнул головой, что его конь. Ишь, какие мысли возбудила девка-то. Он про себя засмеялся. Может, и неспроста Марья ненавистью лютой на невестушку смотрит, чует сердце жинкино.

Он остановил гнедого и крикнул:

– Открывай, Радомир из Гринадежа, с обозом!

– Много вас? – полюбопытствовали из-за ворот.

– Пять девок и мужиков шестеро. Да смирные мы, утром далече пустимся. Что ты как первый раз… – Радомир спешился.

Ворота приоткрылись. С верхотуры неприветливо смотрели дозорные. Луки на изготовку держали.

– Так времена нервные пошли. Сегодня всю ночь нечисть вокруг шастала. Северные ворота разбили. Трех коров живьем съели. Сторожку разнесли, хорошо, егерь в ней уж три ночи не ночует. Нечисть по краю шастает. При свете дневном выходить не боится, – принял поводья низкий мужик с заплывшим глазом и косой мордой. – Обоз загоняй, да к Данке ступайте, у нее хутор свободен, примет. Только деньгами не возьмет, нынче меха в цене.

– Будут ей меха, – кивнул Радомир, пропуская обоз. – А ты мне скажи, Крив, чего это нежить распоясалась? Сами ночь с грехом пополам пережили. Може, чего слышал?

– Так слухи ходят, будто ведьмы в Велимире объявились. Видели-де люди знающие, как сквозь сумрачную пустошь шли. А опосля в поселке, что у пустоши, поля чернью покрылись. Точно ведьмы. Вот нечисть и повылазила… Она ж их ведьмовского рода…

– Вон оно как!

Радомир задумчиво покосился на спрыгивающих с обоза привеченных путников.

«Не может быть! – мелькнуло в голове. – Угораздило. Авось не они. Не похожи девки на ведьм! Не злые вроде, нелюдимые, эт да…»

Обернулась русая, на лице мелькнула усталость.

«Все же есть в ней что-то», – поймал себя на мысли Радомир и тут же перевел взгляд на Марью. Та расседлывала коня. Юркий мальчишка, сын Крива, крутился рядом, помогая снять седло. То было почти с него размером, но он пыхтел, а стянув, поволок его к стойлу.

– А вы никак на ярмарку в Нугор? – хромая, подвел к коновязи гнедого Крив.

– Туда, – кивнул Радомир.

– Вот еще говорят, что совсем плохо в Нугоре. Вроде как соглядатаи там на каждом шагу. Ведьм ищут.

– Вот даже как!

Взгляд так и не сходит с русой. Старец Тихон вел ее к дому Данки. На мгновение ветер раскрыл полы, под ними мелькнули мужицкая рубаха и штаны, заправленные в высокие сапоги. Разве ж на смотрины в мужицкой одеже ездят?

Крив направился к стойлу. Махнул по дороге мальчугану, тот зевнул и бросился помогать отцу.

Радомир свернул. Чуть дальше дома Данки посреди улицы колодец. К нему он и двинулся.

Скинул ведро и зачерпнул воды, вылил на голову. Остудился. Вот так, хорошо, иначе с горячей головой да в хату. Еще зачерпнул. Умыл лицо.

«Будь что будет. Авось и правда не они!» Рукавом вытер лицо и пошел к хате Данки. Перед дверью остановился. Марья стояла у коновязи, стряхивала пыль с сапог. Ощутив взгляд Радомира, подняла глаза. Ненависти в них не было, лишь тревога. Тяжелая и глубокая. Он привык ей доверять, ее чутью. Но сейчас отвернулся, вытер ноги о тряпку у порога и вошел в хату, уже не видя, как жена сокрушенно покачала вслед головой, а в глазах мелькнул страх.

Дверь скрипнула, Радомир вошел в избу.

– Здоровья, хозяйка! – проговорил громко.

Быстро нашел взглядом путников. Те ютились в углу длинной скамьи. Девушки едва слышно переговаривались. Бледный сидел, откинувшись спиной на теплую стену печи. Хоть и не зима еще, а та была топлена, чуялось по теплому запаху. И недаром, ночи на севере Велимира прохладные. Старик тоже разговаривал – с хозяйкой хутора. Тряс седой бородой, щурил глаза под широкими бровями. Та покачивала головой, шептала о чем-то горячо и неслышно. Глазища раскосые, темные, щурятся в сторону девок. Сама смуглая. Какого рода-племени, не знамо. Ясно, что здесь не родня ей живет. То ли кто привез с Востока, то ли сама пришла. Взгляд прямой, уверенный. Смотрит, не отвернется. Ни семьи, ни детей. Хорошая баба, накормит и напоит, в хате чисто и тепло, но вот на пути встать у такой Радомир не хотел бы. Чувствовалась в ней сила… не бабья. Даже его охотницы с Данкой в спор не вступали, но те все шептались, что-де глаз у нее темный, такая и шепнет в спину, так сбудется.

Данка поднялась неторопливо. Легко кивнула, без уважения, как-то между прочим:

– И тебе добре, глава Радомир!

Встряхнула косами и, покачивая широкими бедрами, пошла к печи. Сноровисто вытащила из нее горшок с варевом. На длинном столе расстелила холстяную скатерть, набрала из кадки воды, поставила тарелки, крынку с молоком. На стол накрыла быстро. По-мужицки наломала хлеб. Радомир только искоса смотрел на хозяйку, все на русую косился. И жар от ее вида в теле разгорался. Да разве ж может такая быть ведьмой? Или как раз таки ведьмовской силой она его и тянет? Морок навела?

Отвлек стук двери, в хату вошла Марья. Быстро посмотрела на Радомира, прикусила губу, перевела взгляд на русую, глаза зло сощурила. Этот взгляд поймала Данка. Глянула говоряще на Радомира, тот густо покраснел, прошибло в пот. И есть совсем расхотелось. Однако Данка подошла и взяла за руку.

– Извольте, глава, отужинать. – А глаза так и едят. И отвернуться неудобно, встретишься с другим, столь же едучим взглядом – Марьиным. Вот же бабы!

Мужики уж и за столом сидят, в миски кашу накладывают, а он стоит, будто лом проглотил.

– Что ж ты, глава? Вроде всегда варенья мои нравились, – не успокаивалась Данка.

Он выдавил из себя тусклую улыбку, кивнул и прошел к столу. Старик Тихон быстро наяривал ложкой. Бледный медленно возил ложкой в еде, уставившись в стол. Девки сели с другого края, ели молча, глаз на остальных не поднимая.

Радомир и сказать ничего не успел, как в тарелку хлопнулась каша, а рядом встала кружка с пенной хмельной брагой.

Радомир сунул ложку каши в рот. Та показалась безвкусной. Запил брагой. Вот это да, осушил одним глотком, протянул ожидавшей за спиной Данке. Та плеснула еще.

– Ты бы не налегал, батюшка, после дороги да не поевши можешь и захмелеть! – елейно пропела Марья, буравя взглядом. Радомир и рад бы, да только от хмеля уже мысли ослабли, хорошо так стало. Быстро ж его разобрало. Он сунул еще ложку каши в рот и снова запил.

– Слышь, Тихон, – начал разговор, не глядя на Марью. Старик карлик глянул исподлобья, широкие брови сползлись на переносице. – А чего это вы так далеко решили женихаться? Поди, и ближе есть хорошие женихи… Вона, на моих мужиков глянь.

У мужиков ложки в руках застыли. Охотницы разом вылупили глаза. Эка невидаль, чужих в женки зазывать! Лицо Марьи стало пунцовым.

– А ты никак сам приглядел? – сощурился старик.

Радомир хмыкнул. Вот же дед, все видит. Марья не выдержала, вскочила, бросила ложку на стол и кинулась к двери, по дороге наградив девчонок ненавидящим взглядом помутневших глаз. Радомир внимания на жену не обратил.

– Может, и так. Все же лучше, чем соглядатаи. Да тебе ли не знать.

– Лучше не лучше, а решено советом поселковым. Куды сказали, туды и пойдем. Негоже нам на переправе коней менять.

Радомир захмелело кивнул. Поймал на себе недобрый взгляд мужиков и притихших охотниц:

– И то ладно. Ваш выбор. – Встал, потянулся. – Данка!

Та стояла рядом. Он взял из ее рук крынку с брагой. Хлебнул прямо с края. Забористая, губы так и жжет.

Радомир протянул было крынку обратно, но передумал и, прижав к себе, направился к выходу. В спину ему устремились взгляды сидевших за столом. Даже девицы больше не ели, смотрели удивленно. Радомир усмехнулся. Русая отвела взгляд. Радомир снова пригубил из крынки и вышел. Но направился не в приготовленный хуторок, а к стойлу.

Хрипели, роя землю, кони. Радомир припал к гриве гнедого, тот фыркнул. Глава ласково похлопал его по шее, опустился на землю, откинулся на столб коновязи, прикрыл глаза. Гнедой коснулся его головы теплыми губами и чихнул.

– Вишь, как оно! – посетовал Радомир и прильнул к крынке. Брага полилась в рот и мимо, на черную косоворотку. Радомир вытер губы ладонью, поморщился, стряхивая пролитое с рубахи, но махнул на нее рукой. Марья снова высказывать будет. А что ему Марья? Жена не жена, поди уж разбери. Друг сердечный. А сердечный ли? Мысли-то какие поползли зловредные. До сей поры считал Марью лучшей. Ну и что, что холодна бывает? Устает. А от чего? Детей не народили. Дом за сестрой стоит. Выходит, устает меч из руки в руку перекидывать, стрелы метко пускать да по тропам охотничьим бродить. А разве в этом суть жинкина? Разве о том он мечтал, ведя к алтарю крутобедрую, ясноокую девицу? Не о том. Вот оно теперь и выходит боком. Увидел он в русой все то, чего никогда не было в Марье.

Гнедой ткнулся мордой в волосы главы, фыркнул. Тот погладил его по ноздрям, поднял голову и поцеловал.

– И отчего ты не баба обычная? Только ты меня и понимаешь… – И снова прильнул к крынке.

Аглая искоса посматривала по сторонам. Мужики глядели на них удивленно, бабы – зло. И чего главе вдруг приспичило?

Тимир сидел у стола бледнее обычного, сжав кулаки.

– Идем отсюда, – шепнула Ника, отставляя миску с недоеденной кашей.

Аглая и сама видела, убираться им нужно, пока какая из охотниц не решила разобраться с девицами. Отводя взгляд, встала и направилась за Никой.

– Дверь никому не открывай, – поймал ее за руку Тимир. – Случись чего, здешние нам не подмога – чужие мы.

Говорил шепотом, низко наклоняясь к самому лицу.

– Может, вы с нами? – попросила робко Аглая.

– Моя бы воля, я бы с вами… – На лице Тимира промелькнула ирония. Но тут же угасла. – Не положено бабам с мужиками, коли не муж и жена. И так после разговора Радомира на нас косятся.

Аглая вздохнула. Ника, смотревшая на сидевших за столом, хмурилась. Не нравился ей Древ, и слова Радомира не нравились. А бабы, щурившие на них озлобленные глаза, так вообще раздражали. И снова странное чувство, будто не своими глазами она смотрит, и та, которая видит, шепчет изнутри: «Нехорошо, уходить нужно!»

«Куда уходить, в ночь?»

«Кабы и в ночь! Ты не чувствуешь? Тучи густые, темные, воронье на дворе грает! Не к добру. Бросить всех и уходить!»

«Как бросить всех? Я не могу всех! А Аглая?»

«Аглая опасна!»

«Опасна?»

«Ты не видишь, но я вижу! Аглая опасна как никто!»

Ника перевела взгляд на напряженное лицо подруги. Чем она может быть опасна?

Та, что внутри, вздыхала тяжко, трепетно и, казалось, душила от нетерпения и Никиного нежелания слушать ее.

«Уходи!» – закричала так, что в голове звон пошел.

«Замолкни!»

«Уходи!»

В этот момент подошла Данка.

– Спасибо, хозяюшка, – только чтобы заглушить голос, громко заговорила Ника. Данка удивленно хлопнула темными ресницами. – Ужин вкусный, и сама ты приветливая!

Сидевшие за столом рты открыли. Надо же так перед хозяйкой постоялого двора распинаться! И голос в голове зашептал нудно, пытаясь перекричать: «Что ж ты простой прислуге чуть не в ноги кланяешься? Ты меня слушай!»

– И пироги славные, и сама ты славная! – затыкала нудивший голос Ника.

На нее обернулись даже Аглая с Тимиром. У последнего недобро заблестели глаза.

– И вам добре, девоньки! – засуетилась покрасневшая от хвалы хозяйка. Кинулась за штору, вынесла чистое белье. Протянула Нике. Та поклонилась. Охотницы хмурились. Жили бы в их мире, не избежать темной за ближайшим углом. Остается надеяться, что в этом мире такое не приветствуется. Хотя кто знает, глаза-то какие злющие, так и сверкнули перед выходом. И рука одной потянулась к кинжалу, но ее перехватил сидящий рядом охотник, сказал что-то тихо, и баба со злостью сунула кинжал обратно, наградив мужика презрительным оскалом.

Ника быстро отвесила поклон и торопливо направилась к выходу. Вышли следом Аглая с Тимиром. Тихон скрылся еще до того, и Ника успела заметить его входящим во вторую хату, пристроенную к дому Данки. Поежилась от ветра, кутаясь в плащ.

– Постой! – выскочила следом хозяйка. – Нехорошее я в Радомире увидела. Коли горячка в голову стукнет, никто из сельчан не выйдет. Вы уж поосторожней будьте. – Она вздохнула. – Хорошая ты, хотя и сидит в тебе чуждое, озлобленное.

Ника распахнула глаза. Та, о ком говорила Данка, зашевелилась внутри, зашипела.

– Брось ты, брось, – замахала руками хозяйка. – Не держу на сердце зла на дела, содеянные тобой. Тшш, никому слова не скажу, – и уже обращаясь к самой Нике: – Бабка моя ведьмой знатной была. – Данка вздохнула. – Во Времена Ухода сгинула. Кто успел, за грань ушел, а кто не успел… Так и осталась я одна. По степям шла, в аулах чужих мыкалась, кто лепешки кусок даст, кто и переночевать пустит. А потом меня обоз торговцев подобрал. По всему Велимиру колесили, а когда сюда пришли, я и осталась. – Она задумчиво улыбнулась. – Добра я в жизнь свою не видела. А здешний мужичок на меня глаз положил. Страшный да горбатый, зато милостивый да ласковый. Двор-то его. И хозяйство его, – вздохнула. – Недолго вместе прожили, коротка жизнь его была. А это мне осталось.

Стукнули от ветра ставни, Данка подошла, прикрыла. Остановилась, присматриваясь, послышалось тихое: топ-топ. Да никого не видно. «Видать, показалось», – решила Данка и вернулась к Нике.

– Подруга твоя уж в доме. И ты иди, прохладно, отдохнуть вам надобно. До Обители далече, а там уж, как сложится, неведомо!

Ника удивленно посмотрела на Данку. Та оглянулась, поправила сползшую с плеч вязаную шаль.

– А то неведомо, куда тебя дорожка ведет. И паренек ваш темный-претемный. Сила в нем, да неподвластная. Дайте боги вам до Обители дойти. – Данка перекрестила Нику. – А озлобленную, что в тебе, не слушай. Обида в ней вековая, вот и бродит. Да ты не бойся, без силы чуждой сама все можешь решить и сделать. Не слушай мыслей сторонних, не соглашайся на уговоры темные.

Нике внезапно захотелось прижаться к Данке, уткнуться в плечо и рассказать все, что чувствует, про боль, про Стаса.

Данка покачала головой:

– Не могу помочь. Видеть вижу. Все, что и осталось от дара бабкиного. А уж помощи… Нет во мне ни сил, ни ведовского, только глаза видящие. – Она обняла Нику. Тепло разлилось по телу. – Молиться буду за тебя. Авось кто и услышит. Хотя та, что в тебе, уж давно могла бы всех отмолить. Да, видать, недосуже…

Она погладила Нику по растрепанному ежику волос.

– Дивная ты, – коснулась губами лба. – Ну иди.

– Спасибо тебе, Данка, – шепнула Ника и скользнула в темноту ночи.

– Иди-иди, – вслед ей покачала головой Данка и совсем тихо прошептала: – Иди своей дорогой, Верховная, оставь девочку.

В ответ ей Ника внезапно остановилась у самой двери, оглянулась, и глаза ее клубящейся тьмой сверкнули на Данку. Губы скривились в усмешке, преображая лицо, в котором теперь уж и не видно было самой Ники.

– Мое моим и будет, – сказала тихим шелестом, но Данка услышала, схватилась за сердце.

– Господи, невиновна она!

– Так и я невиновна!.. – лязгнула зубами преображенная, и взгляд ее скользнул в сторону от Данки. Она криво усмехнулась. – И ты здесь!

Хлопнула в ладоши, и за кадкой у дома проявился растерявшийся домовой. Данка глаза выпучила:

– Вот так так!

– Извиняюсь, – шаркнул Тихон ножкой. – Никак не хотели подслушивать, вышло-с так-с, – воровато оглянулся и бросился к домику, где остановились с Тимиром.

Громко рассмеялась заходящая в избу Ника. Данка испуганно перекрестилась. А в ночном небе раздалось звенящее карканье.