Глава шестая

– Вот она, суть бабская! – жаловался старик карлик сосредоточенно внимавшему хорю. – Я секирой махал или выскочил из-за угла? Нет же, аккуратненько, осторожно… Понимаю, чай, баба – существо пугливое. А они чего? Визжать… Нервные вы. А все от еды неправильной. Жрете чего ни попадя. Я в давние годы в миру у вас бывал, к свату в гости хаживал, видел, какую вы там дрянь потребляете. Там и здоровый нервным станет.

Хорь глубокомысленно кивал.

Старик поправил бороду, обмотал вокруг руки.

– То ли дело у нас, все натурпродукт. От такого только поправляется здоровье. – Он подозрительно глянул на кусок мяса, который держала Аглая. Та икнула и протянула кусок старику.

– Хлебца бы и водицы, всухомятку только желудок портить.

Ника протянула старику кружку с кипяченой водой и краюху хлеба. Тот отломил кусок, нарезал на него ломтями мясо, вытянул короткие ноги к костру и, привалившись поудобнее к пню, начал уплетать припасы.

– Оно у костерка да в такую тихую ночь дивно хорошо. Жаль только, речка рядом. Вы здесь остановиться собрались?

Ника вытаращила глаза:

– Куда ж на ночь глядя! Конечно, здесь. Мы устали, а малахольный наш совсем, – она злобно посмотрела в сторону дерева, где лежал «малахольный», – в остром приступе неадеквата.

Старик перестал жевать, косо глянул на Тимира, сощурил глаза. Потом его лицо расслабилось, он сунул очередной кусок в рот.

– Этот очухается, и рассвет не поднимется, как очухается. Молодой, сила есть…

– Ума не надо, – шепотом перебила Ника.

Старик чуть не подавился, покачал головой:

– И все-таки ты злая.

– Зато Тимир – доброта душевная! – Ника сломала ветку, кинула в костер. Тот полыхнул рыжими искрами, тут же проглоченными тьмой ночи.

– Душевная не душевная, а парень он не злой. Это у него от силы темной крышу немного сносит, а так милейший человек.

Хорь в руках Аглаи несогласно фыркнул. Ника, солидарная со зверьком, кивнула, меряя старика взглядом: маленький, щупленький, как только бороду волочит. А туда же – злая. Она им что, на мозоль больную наступила или последнюю краюху уволокла?

– Зря вы так, – вступилась Аглая. – Ника не злая. Ей обидно… – Она вздохнула. – Да и мне не весело.

Старик вытер руки о кафтан, поднялся. Напрочь игнорируя Нику, поклонился Аглае:

– Представиться-то я и забыл. Зовут меня Тихон. Я…

– Ты карлик! – догадливо в спину рявкнула Ника.

Старик покрылся багровыми пятнами. Хорь чихнул. И даже Тимир пошевелился, плечи его снова затряслись.

– Домовой я! – сверкая глазищами, прохрипел старик.

– О как! Это тот, который дом и жильцов от скверны всякой хранит? – присвистнула Ника.

– Он самый! – челюсть старика заходила ходуном.

– А к нам зачем пожаловали, господин хороший, домовой? – обламывая ветки с сука, спокойно поинтересовалась Ника. – Никак тоже помогать от скверны, пакостей и беды лихой?

– Вредная ты девка, – погрозил ей старик кулаком. – Я от беды лихой в лесу сберечь не могу. Я домовой, а не лесной! Вот в доме я силу имею, в своем доме. А в лесу я силу отколь возьму?

– А здесь зачем?

– Так девчата молодые, одни в глуши. Мало ли чего.

– Значит, с нами пойдешь? – сощурилась Ника.

– С вами. – Тихон смотрел на нее подозрительно, чувствуя подвох в вопросе.

Ника удовлетворенно кивнула, подняла с земли ножичек и бросила к ногам старика. Тот побледнел, догадываясь, подхватил бороду, закинул за плечо.

– Даже не думай!

– Так ты волосенками все листья и сучья соберешь! А если за пень какой зацепишься? Там мы тебя и оставим, будешь не домовой, а пеневой.

Тихон, покрепче прижимая бороду, бросился за куст. Хорь трясся от смеха, прикрывая лапами рот. Тимир хохотал в голос.

– А ведь права она, старик!

– И не думайте! – из-за куста провозгласил домовой.

– Значит, ты не с нами! – подвела итог Ника. – Думаешь, возиться будем? Не будем.

Аглая погрозила ей пальцем.

– Хватит! – прикрикнула на Тимира. Поднялась, взяла нож в руки. Как бы там ни было, а Ника и верно права.

– Брось нож! – взвизгнул домовой, выглядывая из-за ветвей.

Аглая развела руками, приближаясь. Старик всхлипнул:

– Ты хоть по локоть-то оставь, что ж я за домовой без бороды?

Аглая кивнула. Старик сокрушенно опустил голову, вышел и закатил глаза.

– Вот и все! А ты боялся. И даже лучше тебе так! – увещевала Аглая, направляясь с прядью бороды к костру. Тихон кинулся следом, смахивая со щек слезу, подпрыгнул, выхватил бороду и сунул ее в глубокий карман кафтана.

– Мое! – И тут же сел, отвернувшись от всех.

Ника подошла, похлопала Тихона по плечу:

– Борода не рука, отрастишь.

Он посмотрел на нее обиженно, хлюпнул носом, подобрал брошенный кусок хлеба, стряхнул с него землю и начал жевать.

– Тимиру еды отнеси, – толкнула Нику Аглая. Та кивнула, взяла нарезанный бутерброд и направилась к Тимиру. От хлеба он отказался, съел мясо, запил кипятком и снова, закутавшись, отвернулся.

– Слышь, Тихон. – Ника вернулась к костру, присела рядом со стариком. – А домовые спят?

Он пожал плечами.

– Сколько помню, все бодрствую. – Погладив остриженную бороду, он тяжко вздохнул.

– Вот и хорошо, – тут же кивнула Ника. – Значит, сторожить будешь, да за костром смотри.

– Это мы можем. Костер, он что в лесу, что в печи, одно слово – огонь. – Старик взял ветку, дунул, та осыпалась ровными прутиками.

Глаза Ники расширились. Она быстро глянула на Аглаю, та только вздохнула. Чему уже удивляться? Здесь и хори кулаком погрозить могут, и старики домовыми оказываются.

– Вот видишь, и в лесу от тебя польза.

Старик зарделся. Посмотрел на Нику снисходительно. Может, и не такая плохая девка.

– А мы, пожалуй, спать, – демонстративно зевнула Ника. Достала из сумы плащ, отошла на пару шагов от костра, начала расстилать. – И как на сырую землю укладываться, – простонала, подкладывая под голову руки. Старик фыркнул. Аглая достала свой плащ, покрутилась, устраиваясь поудобнее. Тихон подошел, щелкнул пальцами. Трава под Аглаей стала мягкая, как перина.

– А Нике?

Старик насупился.

– Не злая она…

Тихон вздохнул и щелкнул пальцами.

– Ох ты ж! Это как так? – Ника оглянулась, ее взгляд встретился со стариковским. Она хмыкнула. Потом улыбнулась, подмигнула: – Спасибо… Тихон.

Ворочалась Аглая долго, раскачивал над головой ветвями темный лес. Ни одной звезды сквозь сучья не видно. Только костерок трещит да старик домовой разговаривает. Поначалу решила – сам с собой, но услышала в ответ тихий писк – с хорьком! Странный мир, дикий и… волшебный. Только волшебство жуткое. С мерцающими тьмой глазами. Со зловещими байками и пугающими напутствиями…

– Тихон! – тихо позвала Аглая, поняв, что уснуть ей не удастся.

Старик и хорь смолкли. Домовой подковылял к Аглае:

– Не спится, девочка?

Она покачала головой:

– Деда, ты мне расскажи про мир ваш.

Старик вытер руки о кафтан, присел рядом:

– А что ты узнать хочешь?

– Об Обители, о том, как ведьмы пропали, и почему их в бедах ваших винят. О жрецах.

Старик задумался. Скользнул взглядом на хоря, и тот, почудилось Аглае, горестно вздохнув, кивнул. Потом метнулся, сунулся под плащ, прижался к груди Аглаи, согревая. После высунул мордочку и уставился на старика. Тихон помолчал, вычерчивая на земле знаки закопченной палкой, почесал густую бровь.

– История произошла…

– Какая история?

– Ясно какая. Любовная!

Аглая так и замерла.

– Ранее правили Велимиром три Верховных жреца: Миро – жрец света и солнца, Китар – жрец тьмы и мрака, Гаяна – жрица равновесия. Поклонялись богам своим, и те их слышали. Правили долго и справно. Существовала тогда уж Обитель. В ней дела вершились великие, и хранила она тайны многие. За Обителью стояли ведьмы. К ним за советами и благословениями и сами жрецы приходили. Великий огонь Трисвета горел в Верховной башне. Он оберегал все земли Велимира. Ведьмы грань меж мирами хранили. Раз в год из всех миров через грань стражи пропускали одаренных, кто силу ведовскую имел. Провожал их хранитель вязи. Шли они, чтобы получить знания и умение силой ведовской владеть. Сильна была Обитель. А уж насколько огромна! Разом могли в ней пребывать до пяти тысяч учеников. Ведьмы не только знания там хранили, но и артефакты разные из множества миров.

– Много было ведьм? – Аглая села удобнее, поджала под себя ноги и, закутавшись в плащ, прижала хоря.

– Очень много!

– Как же так вышло, делись-то куда?

– Ты меня не перебивай, все услышишь. Уж не знаю, как началось, знаю, чем закончилось. Полюбил Китар, жрец темный, Верховную ведьму Мерку. Ухаживал долго. Та на ухаживания отвечала. А вот как под венец позвал, возьми да и откажи. Вроде, мол, любит она Миро – жреца света. И Миро ей взаимностью отвечает. Великая обида возобладала над Китаром, ненависть затуманила голову. Пошел жрец тьмы войной на жреца света. Обратил тьму против, нежить себе подчинил. Миро тоже не лыком шитый, мертвых поднял. Закипела земля вокруг Обители от крови нелюдской. Забурлила тьма. Ведьмы взвыли. Начали помощи просить, обратились к Гаяне в слезах, чтобы утихомирила двух жрецов. Отвернулась от них жрица равновесия. Ведь весь Велимир знал, что она помолвлена с Миро была. А когда вокруг Обители разлилось озеро крови, узрела жрица творимое, оплакивала павших и тела омывала изувеченных. По крови босыми ногами шла, и след ее до самой Обители так и остался. Взошла на пик самой высокой башни. Смотрела сквозь миры, искала Верховную ведьму, чтобы показать, что именем ее содеяно, да так и не нашла. И слезы кровавые лились из глаз ее. Не разрешить ненависти двух жрецов. Не распутать начавшуюся войну. И винила она Мерку, ненависть в ней так и клокотала. Обратила она озером кровь погибших в той войне, и обступило оно Обитель. А сама жрица пошла по Велимиру, неся с собой проклятие на всех, кто силой ведовской обладал. Кто из ведьм успел, за грань ушел, остальные погибли от того проклятия жуткого. Ходят слухи, что так до сих пор и бродят, ни мертвые, ни живые. А еще поговаривают, что Верховная ведьма успела за грань уйти, и жрица ушла за ней, чтобы там найти ее и отомстить.

– А жрецы? Что стало с ними?

Старик почесал бороду:

– Миро больше никто не видел, сразу после Ухода слухи по Велимиру шли, что подался в отшельники, вроде как снизошло озарение, и направился он в края дальние грех искупать. А Китар остался у власти. Только душа его злобой была разъедена, совсем черная. Бродят его соглядатаи по землям, ведьм высматривают. А тех и след простыл.

– Зачем ему ведьмы?

Тихон пожал плечами:

– Кто его знает. Мстить? Али Мерку ищет? Оскорбленный в любви мужчина – гадкое зрелище, а уж оскорбленный жрец тьмы…

– Потому и нас Килла отправила подальше?

Тихон кивнул.

Аглая поежилась:

– Страшная история.

– Страшная. И все мы за нее крест несем.

– Неужели нельзя проклятие снять?

– Может, и можно. – Тихон пожал плечами. – Да разве нам, простым, это ведомо, когда сами жрецы между собой согласия не нашли, нам-то как? Бояре спорят – с холопов шапки летят… Осталось только ждать. Авось придет время, народятся новые жрецы. Спадут проклятие и бремя с народа Велимира. Упокоятся тогда мертвые, лягут обратно в могилы, навьи перестанут бродить. Мавки прекратят злобствовать.

Глаза Аглаи загорелись:

– Килла сказала, что Тимир жрец!

– Жрец? – Домовой сокрушенно покачал головой и перешел на шепот: – Нет, он силой темной одарен. А до жреца ему надобно силу ту устаканить благословением. А благословение он только от ведьмы получить может. А иначе ходить ему сумеречным.

Аглая покосилась на Тимира:

– Значит, если и мы не ведьмы?..

– Не быть ему жрецом, – тихо проговорил Тихон и тут же вскочил. Начал поправлять на Аглае плащ. – Почитай, месяц уж верно в зените, а ты все сказки мои слушаешь. Глаз не сомкнула.

Соглашаясь, зевнул во всю мордочку хорек и начал тыкаться влажным носом в шею Аглаи. Она легла на бок, приноровила руку под голову.

– Тихон, а если найдется в нас сила ведовская, Тимир станет жрецом, он сможет снять проклятие?

Тихон вздохнул:

– Заклятие на крови, на смерти сотворенное, равновесием затворенное. Когда война между жрецами началась, погас Трисвет. Нечему стало оберегать земли. Потому и поглотило проклятие земли наши. – Тихон погладил Аглаю по волосам. – Да ты о том не думай, вам домой вернуться нужно, вот и грезь о доме. А о делах велимирских не тебе сокрушаться.

«О доме. – Аглая крепче прижала к себе зверька, тот ткнулся мокрым носом в плечо. – Я буду думать о доме. Мы вернемся и забудем этот мир и его горести. А Велимир… останется с темным озлобленным жрецом во главе. И им будет все равно? Точно будет».

– Спи! – далекий, успокаивающий голос Тихона. Хорек вытянулся в руках. И через ночь, через лесные шорохи послышался далекий ласковый напев бабушки, уносящий в успокоительный морфеевский мир:

Ника изо всех сил делала вид, что спит. С трудом сдерживала переживания, слишком громкий стук сердца, чересчур частое дыхание. Вслушивалась в тихий разговор Аглаи с Тихоном и ничего не слышала. Не могла слышать, в ушах стоял звон. Яростно сжимала кулаки, утыкалась в ставшую усилиями Тихона пушистой траву, кусала ее в бессилии, а грудь рвало безмолвное рыдание. «Бросил! – Кровь выступила на искусанных губах. – Сволочь, Стас, какая же ты сволочь!» И судорожный сдерживаемый выдох. Со страхом, не услышал ли кто. Пульсирующий стук в висках. Слеза, застывшая в уголке глаза. Дрожащая от боли собственной хозяйки, не выкатившаяся, но раздирающая душу и сердце.

Ника сжималась под плащом. Дрожала, как от озноба. Завыть в голос так, чтобы глотку рвало. Чтобы душа лопнула и не скребла, не мутила.

Шорохи тревожные – зверье – подстегивали колотящееся сердце.

– Ника! – шепот донесся сквозь звон в ушах и шорохи, осел в голове и всколыхнулся в сердце новым болезненным ударом.

Почудилось?

Это ветер колышет ветви.

– Ника!

Она напряглась. Сердце, останови свой бой. Дай услышать. Голос… близкий, дорогой ей. Из-за кустов, из темноты за деревьями, оттуда, где раскинулся можжевельник, испуганно трясущий лапами.

– Ника! – жалостливо.

Она приподнялась. Тень куста прикрывала ее. Стихли голоса позади.

– Спи, – донесся голос Тихона.

– Ника! – тоскливо.

«Стас!» – боем в сердце. Еле сдержалась, чтобы не закричать.

– Мне холодно!

– Стас! – не повышая враз осипшего голоса. Боясь, что услышат, Ника бросила взгляд на костер. Тихон сидел, обрезая мелкие ветви и бросая их в пламя. Остальные спали. Тихо дышала Аглая, попискивал в ее руках хорь. У соседнего дерева притулился Тимир. Не знала бы, что он там, так решила бы – просто куча вещей набросана.

Придерживая плащ, Ника осторожно отползла во тьму.

– Подожди, Стас, я сейчас. – Торчащий корень распорол руку. Ника поморщилась, но уверенно проползла несколько шагов. И только попав во тьму, поднялась, накинула плащ.

– Стас, – глухим шепотом.

– Мне холодно.

Ника вгляделась в темноту. Одинокий силуэт, облокотившийся о дерево рядом с можжевельником. В лунном свете силуэт черный и безжизненный. Он не поднимал глаз, трясся всем телом. Но ей и не нужно было видеть его лица, она узнала фигуру, голос, русые волосы отсвечивали серым в лунном свете.

– Стас! – рванула к силуэту. И тут же была откинута назад. Крепкие руки схватили за плечи, притянули к себе.

– Даже не смей! – прошипели в самое ухо.

Ника всхлипнула, начала вырываться из объятий Тимира. И откуда только взялся! Он не смотрел на нее, взгляд устремился на одинокий силуэт.

– Надоело жить?

– Это… это же Стас!

В ответ Тимир так сжал ей плечо, что Ника невольно вскрикнула.

– Стас? – продолжил шипение. – Тут уж как ни назови, суть одна – нежить…

– Нет, – остолбенела Ника, всматриваясь в силуэт. Чуть сутулые плечи. Сцепленные руки. – Ты врешь! Стас жив! Вот же он! Посмотри!

– Хочешь проверить? – Тимир рывком повернул ее к себе и заглянул в глаза. Пугающая усмешка исказила бледное лицо.

Ника схватилась за его руку, попыталась скинуть ее с плеча:

– Врешь! Врешь!

– Так и иди к нему! – с силой оттолкнул ее. Ника не удержалась и упала. Вскочила, бросилась навстречу одинокой фигуре… Та протянула ей навстречу руки.

Ника остановилась, не добежав:

– Стас?

– Ника, – дыхнуло сорвавшимся невесть откуда ледяным ветерком.

– Почему ты стоишь в темноте? – Как же больно сердцу, и хочется закричать, зареветь оттого, что после слов Тимира нет веры тому, что видишь. И ветви можжевельника чернеют, осыпаются прахом от прикосновения стоящего рядом. И кора дерева темнеет.

– Стас, идем со мной. Там костер и еда… ты отогреешься…

– Холодно, – скупое согласие. Он не шевельнулся. – Иди ко мне! – Пальцы нетерпеливо сжимаются в кулак. Слишком бледные, иссиня-серые.

Слезы побежали по щекам. Ника не вытирала. Глотала их, глядя на темный силуэт.

– Посмотри на меня, Стас! Скажи, что ты жив!

Он молчал. Опустил руку.

– Посмотри на меня, Стас! – она кричала, уже не боясь, что кто-то услышит. Улавливая по шороху листьев, как приближается Тимир. – Скажи мне!

Силуэт поднял голову. Ника зажала рот руками. Всхлип вышел булькающий, и шаг назад в объятия Тимира.

Стас смотрел мертвыми, пустыми белками. Губы кривились:

– Идем со мной!

Тимир встал перед Никой, прикрывая, взметнулась бледная рука.

– Нет! – Ника вцепилась в его руку. – Не тронь! – глотая слезы, понимая, что не может видеть смерть… нежити… Стаса.

– Он уже мертв!

– Не тронь! – дрожащие губы шептали, а по венам вспыхнуло, и ладони запылали. И в голове зашептало, прося: «Выпусти! Не бойся! Я помогу!»

Тимир оттолкнул Нику. Бросил на нее быстрый взгляд, перевел на пылающие чернью руки. Усмехнулся нехорошо:

– Обладай ты сто раз любой из великих сил, ты не смогла бы сделать его живым. Он мертв! Он нежить, и ею останется…

Ника не слушала, не смотрела на Тимира, она смотрела на Стаса. Тот облизнулся.

– Неужели не помнишь? Ты же в любви клялся! Ты же жениться обещал! Всю жизнь рядом! Стас! – От костра к ним уже приближались разбуженная Аглая и встревоженный Тихон. – Ты обещал навсегда рядом! – голос срывался.

Лицо нежити исказилось. Мертвяк содрогнулся. На лице отразилась дикая мука.

– Ника! – Аглая бежала, натыкаясь во тьме на ветви.

Мертвый Стас отступил, запрокинул голову, взвыл горько, выплескивая небывалую боль. И рванул в лес, цепляясь остатками одежды за кусты.

– Ника! – Аглая подбежала в тот момент, когда Ника рухнула на колени, уронила лицо в ладони и зарыдала.

– Ты ей не поможешь, – тихо сказал Тимир, подхватил Нику на руки и понес к костру.

Аглая осталась стоять, растерянно смотря им вслед.

– Нежить был здесь! – указал в сторону умчавшегося Стаса Тихон.

Прижимаясь к груди Аглаи, пищал хорек, показывая тьме кулак. Она оглянулась, всматриваясь в чащу. Далекие слова. Грустный напев бабушки, так внезапно прерванный, все еще стоял в ушах.

На ветке почерневшего дикого куста остался клочок материи, оставленный убежавшим упырем.

Аглая подошла и сняла его, всмотрелась. В лунном свете узнала клок выдранной джинсы. И так больно стало за Нику и за себя, за тех, кто тогда ушел с болота.

– Здесь был Стас! – со страхом проговорила она, а у самой екнуло сердце: «Игнат! Где ты?»

Аглая стояла по плечи в воде. Едва пробивающиеся из-за туч солнечные лучи не грели. Тонкая рябь реки тянула пронизывающим холодом. Но даже лежи она сейчас в теплом джакузи, не могла бы сдержать ту дрожь, что била тело. Но это и не нужно. Пусть вытрясет боль и страх. Пусть стылыми водами смоет всю ночь, горе Ники, увидевшей мертвого Стаса. Как же ей больно! Она уснула только под утро, убаюкиваемая Тимиром и Тихоном. Кто бы мог подумать. Тимир, насмешливый, даже грубый, в эту страшную ночь он нашел слова. А Ника все шептала и всхлипывала, уткнувшись в его плечо. Аглая сидела у костра, но огонь не грел, ее трясло, словно в ознобе. Трясло от мыслей о Нике, о себе, от переживаний за Игната. А если и он… Выйдет однажды к ней… неживой. Тихон вздыхал тяжело. Аглая сжимала в руках теплый пищащий шерстяной комок и безмолвно кричала в трещащий костер: «Игнат! Ты жив? Ты должен быть жив! Или ходишь нежитью по лесам, где-то рядом со Стасом?» Взлетали в ночь огненные искры, шелестели густые ветви дремучих деревьев, но не было ответа. Только жгучая боль с придыханием. Слезы не бежали. Да и как, если дышать – и то невмочь.

Вода студеная обжигает разгоряченную кожу. Болью в висках трещат птицы, и совсем не весел их гомон, теперь Аглая расслышала. Тоскливое чириканье, мрачное дыхание леса. Не слышать их, не слушать предвестников нерадостного грядущего. Смыть боль, забыть на полминуты, пока волны ласкают тело, успокаивают разгоряченную душевной болью плоть. Закрыть глаза и погрузиться в пучину. На секунду перестать жить, чтобы потом вынырнуть, выдохнуть и попытаться не думать, не вспоминать.

Как же, мысли гонишь, а сердце бьется, замирает в мучительных приступах: «Игнат, где ты? Жив ли?»

– Пусти… Пусти, горюшко. Дай дойти путь. Силы дай!

И как будто слышит река. Бьются волны, окатывают тело, плещутся в лицо, остужая, и в висках стучит эхом: «Дай силы, дай», – то шепчут ее собственные соленые губы. И не сразу приходит понимание, что не речная то соль, а слезы. Не сдержались, текут по щекам, заполоняя взор. И мысли затуманиваются. Скользят по телу капли. Или не капли? Нежное прикосновение, от которого хорошо, отпускает кручина. Остаться здесь, в хрустальных водах холодной реки, навечно, навсегда. Заморозить прошлое и будущее. Ничего не будет, ничего не станет, ни дома, ни Обители. Будет покой – безразличный, холодный, вечный.

«Навсегда», – шепчут волны, заманивая глубже. И Аглая идет на шепот. Так хорошо, что слезы застывают. Отступают горести.

«В пучину, в тишину и покой, навсегда».

– Аля! – окрик. И будто хлестанули по щеке. Аглая остановилась, она стояла по самую шею в воде. Что за наваждение? Когда она успела зайти так глубоко? Еще шага два – и правда в пучину, навсегда.

– Аглая!

Она обернулась. На берегу стоял Тимир, подвернув штаны, по колено в воде. Уставшее, чересчур бледное лицо.

– Опасно так глубоко заходить, места здесь не тихие. Или ночь ничему не научила?

В горле встал ком. Аглая пошла к берегу, на ходу выжимая волосы.

– Отвернись!

– Что я в девках не видал! – нагло, но без похоти. – Да и не интересна ты мне. Куда как краше то, что у тебя за спиной.

– Снова твои шуточки? – Аглая прибавила шагу, уже не смущаясь собственной наготы. Было что-то в голосе Тимира, заставляющее испугаться. Он продолжал стоять, даже руку протянул, встречая. От дружеской помощи Аглая отказалась, прошла мимо, кинулась к вещам, схватила их и только тогда осмелилась посмотреть на реку.

«Хорошо, что сразу не оглянулась», – первая мысль, скользнувшая в голове.

Из воды на Аглаю с интересом, а на Тимира со страхом взирали три девицы. Со спутанными тиной волосами. Бледная зеленоватая кожа, мутные водянистые взгляды, волосы длинные прикрывают упругие груди. Они были бы хороши, если бы не были пугающе страшны в своем посмертии.

– Это… – икнула Аглая.

– Мавки! Дурные девицы.

– Они могли… – с ужасом прошептала Аглая.

– Они меня испугались.

Аглая с трудом оторвала взгляд от девиц только для того, чтобы увидеть лицо Тимира. Отрешенное, темное.

– Тимир!

Он отступил от воды. Девицы фыркнули, начали строить гримасы.

– Брысь! – гаркнул Тимир.

Мавки испуганно вскрикнули и пропали. Аглая начала торопливо натягивать одежду.

– В следующий раз, если приспичит поутру купаться, одна не ходи.

– Тебя возьму! – кивнула, подпоясываясь, Аглая, хотя голос дрогнул. Навряд ли рискнет в следующий раз.

Тимир развернулся слишком резко. Коса хлестанула по воздуху.

– Я не шучу, вы мне живые нужны!

Аглая так и застыла, смотря ему в лицо. Тьма отступала, оставляя только черноту в глазах.

– Страшно одному помирать? – И тут же прикусила язык. Тимир стремительно побледнел, напряглись скулы.

– Совсем не хотелось бы… – прошипел. – Жалко, это от вас зависит… Иначе…

– Мавок бы не отпугивал.

Он развернулся, подошел к ней вплотную. Аглая внутренне сжалась. Тимир протянул руку, коснулся ее щеки, пристально вглядываясь в глаза. Провел по скуле, внезапно весь напрягся, губы сжались в тонкую полосу. Он отдернул руку и, резко развернувшись, пошел к деревьям, оставив Аглаю в растерянности. Сердце билось в груди, а в висках бешено стучали молоточки. Аглая судорожно выдохнула, пытаясь успокоить отяжелевшее дыхание.

Из-за позеленевшего камня выглянула молоденькая мавка, сочувственно покачала головой.

– Брысь, – дрожащим голосом прикрикнула Аглая, девка улыбнулась и спряталась за камень.

– Чудное утро!

Ника появилась, едва скрылся Тимир. Широко зевнула и, на ходу скидывая одежду, подбежала к реке. Аглая проводила ее взглядом. Слишком просто и обыденно говорила Ника.

– Алька, ты чего такая? Как будто это не у меня, а у тебя парень нежитью стал.

Аглае стало не по себе. Словно и не было страшной ночи. Не рыдала подруга на плече Тимира, не тряслась в ознобе от мучившей сердце и душу боли.

– Хорошо здесь, – продолжила Ника, вступая в реку. – Моя бы воля, жить бы осталась. Никуда бы не пошла…

– Здесь не стоит купаться, – чуть запоздало кинулась к ней Аглая.

Ника оглянулась, смерила ее взглядом, остановила его на мокрых волосах, хмыкнула.

– Мавки здесь. – Аглая нахмурилась. – Тимир спугнул, утащить хотели…

Ника присмирела, посмотрела на реку боязливо, выскочила из воды, схватила рубаху и начала натягивать обратно.

– Хоть лицо ополоснуть можно?

Аглая пожала плечами:

– Так близко, наверное, не подплывают.

Ника с опаской посмотрела на водную рябь, присела, плеснула в лицо водой. Вытерла прихваченной холстиной и вернулась к Аглае. Но уходить не торопилась, присела на землю.

– Алька, как думаешь, нежить думать может или мозг у них разлагается первым?

Аглая, собиравшаяся уже идти к стоянке, остановилась, ошарашенно глянула на подругу. В своем ли та уме? Ника смотрела на водную гладь. Без каких-либо эмоций на лице. Разве что глаза поблескивали. А уж не двинулась ли она и правда разумом? У Аглаи ком в горле встал. Она опустилась рядом с Никой.

– Кто ж его знает… – начала осторожно.

– Алька, он меня услышал, клянусь, услышал… – перебила Ника. Голос ее сорвался, став глухим. И Аглая отчетливо поняла, каких усилий стоило той не рыдать в голос, не выть побитым жизнью псом в серое небо.

– Я впервые с нежитью встретилась. Может, и правда слышал. – Спорить с подругой, у которой в глазах мелькали безумные огоньки, точно не стоило.

Ника вздохнула:

– Я не знаю, смогу ли понять и… бросить… Смогу ли в следующий раз оттолкнуть и не пойти следом.

Аглая всмотрелась в Никино лицо. Пустота в глазах. Совершенная отрешенность, еще более страшная, чем тьма в Тимире. Аглая вцепилась в плечи подруги:

– Даже не смей думать!

– Как не думать? – Ника осторожно высвободилась из рук Аглаи. – Может, к лучшему… Это же больно. – Лицо стало напряженным. – Как я без него вернусь?

Аглая отвела глаза. Что она должна ответить? Что и сама полночи думала, как смотреть в лицо родителям Стаса? Или о том, что она не верит в их возращение? А может, напомнить, что Стас не один ушел, с ним еще Игнат и Рита, и они тоже могут быть…

– Ника, в жизни по-всякому выходит. Нельзя вот так… Нас родные потеряли. Ты о них подумай…

– Тебя, может, и потеряли. А у меня он один родной и был. Я других не знаю никого. Родители уехали на заработки, а время такое было… Не знаю… – Она поморщилась. – Не взяли меня, короче. Оставили бабке, а та через полгода померла. Меня в приют отправили. Два года там была, пока тетушка не забрала. Она и вырастила. О родителях совсем не рассказывала. Я спрашивала. А она: «Зачем тебе? Нужна была бы, забрали». А теперь видишь как выходит, и Стас мне не нужен, раз я его здесь оставляю.

– Ты не так все поворачиваешь. Здесь все по-другому…

– Не по-другому… Ты знаешь, о чем я в детстве мечтала? О семье. О большой дружной семье. Чтобы детей орава. Чтобы бабушки были, к которым по выходным в гости всей семьей… – Она замолкла. Лихорадочно вцепилась бледными пальцами в холстину. – У тебя была бабушка?

– Была, – приглушенно ответила Аглая. – Хорошая. Знахарка местная. Она в старообрядческой общине жила. Диковатые немного люди, но добрые. Мне у них нравилось.

Ника удивленно вскинула брови, пальцы расслабились, выпуская холстину.

– Правда, что ли? Прям вот знахарка, травки там всякие, как Тала?

Аглая кивнула:

– Почти как Тала. Странно это так. Она была, а больше в семье никто не врачевал. А бабуля травки собирала, заговоры читала, людей и животину лечила. Высокая, худощавая, в темном платке. А глаза добрые, она меня молоком из крынки поила. Я ее такой и запомнила. Утром встанешь, а на столе молоко. Вкусное. – Аглая прикрыла глаза. – Еще соседка запомнилась. Семья у нее была большая. Мелких четверо. Кричат, вопят, то зубки режутся, то температура, то на солнце перегрелись. А иногда и просто разбалуются. Бабуля услышит и идет туда, кого по голове погладит, кому пошепчет чего-то только ей ведомое – все успокоились, болезнь прошла. Соседка потом бабушке то сырников, то пряников несет. К ней из всей общины люди ходили. А однажды… Община дремучая, воду из местной речонки возили. И был у них коняга, приученный к тому делу. Белый в черных пятнах. Умный – жуть, детвора его любила. Мы иногда сворой на него заберемся, а он идет смирно, боится кого уронить. Яблоко протягиваешь, осторожно, одними губами берет.

Просыпаюсь как-то поутру, слышу, сосед ругается. Выбежала в чем есть во двор. Стоит наш пятнистый, на нем чужой мужик верхом сидит. Харя мятая, в глазах слезы стоят. Вышла бабуля, смеется: «Ну что, будешь еще чужую скотину уводить?» Мужик морду воротит, смотреть в ее сторону боится. А она ждет. «Не буду». Бабуля ему: «Ну, так и знай, как сызнова чью скотину уведешь, так твой век и своротится. А теперь ступай». Развернулась и, не оглядываясь, в дом пошла. А как зашла да дверью хлопнула, мужик тот с коня и свалился. «Заговоренный он, – пояснил мне тогда сосед. – От ворья. Всю ночь таскал на себе, покуда назад в село не принес». – Аглая подавила вздох. – Это было последнее лето, когда я у бабушки была. А потом мы перестали ездить к ней. Объяснять не нужно было, сама поняла. Одна обида осталась, даже не простилась.

– Все мы смертны… – печально кивнула Ника. – Хорошо, когда так. А если как Стас…

Аглая поежилась. А Ника продолжала:

– Я обижалась, что не остался, бросил у болота. А когда на него посмотрела… – Она обняла себя за плечи, едва сдерживая рвущуюся наружу боль. – Он ведь понимает, что не жив. Я это в глазах его видела. А если понимает, то как же тогда, Алька? Как тогда?

– Отпустить.

– Мертвого отпустила бы. Из сердца, из души… А понимать, что он рядом ходит и упокоения ему нет… – Нику затрясло.

– Хватит! – Аглая стремительно поднялась, понимая, что еще чуть, и сама не выдержит, начнет рыдать рядом с неутешной подругой. – Мы не можем изменить его судьбу. Идем, иначе Тимир на нас такую тьму нашлет, что ни одна бабушка-знахарка не отчитает.

Ника кивнула, поднялась и двинулась к деревьям. Аглая отряхнула холстину. Тяжко смотреть на Нику, на то, как поникли ее плечи и потухли всегда яркие глаза.

Тонкие, тягучие голоса. Заглушают все звуки леса. Обволакивают, манят.

Аглая оглянулась. Тяжко вздыхая, смотрели на нее три девичьи головы. Одна подплыла чуть ближе, уселась на валун у берега, начала заплетать зеленые волосы, всматриваясь в Аглаю. А глаза так и блестят. И вдруг улыбнулась, плеснула водой.

– Своя! – выкрикнула звонко подругам, откидывая косу за спину. Мавки подплыли ближе. На изумительно красивых, но зеленоватых лицах отразился интерес, минуту они смотрели на Аглаю.

Переглянулись, покачали головами:

– Ах, как похожи! Помним-помним, проходила, песни пела! – Начали закатывать мутные глаза, хлопать огромными ресницами. – Своя, своя! Силой отмечена. Помним-помним! – А сами все ближе подплывают и руками манят, зазывают.

– Брысь, нечистые, – шикнула Аглая.

– Брысь! Брысь! – тут же подхватили мавки и нырнули в реку. Остались только круги на воде. А Аглая стояла, застыв и смотря на рябь. Откуда они знают бабушкину песню?