Часть 4

Проспала она целый день.

Господин Некис придержал сборы, чтобы успеть попрощаться. Эльга наспех сделала ему маленький, с ладонь, букет, который господин Некис на шнурке повесил на шею. На тонкой деревяшке она набила ему мечту – зыбкую женскую фигурку с зелеными глазами. Ту, что в нем разглядела.

Три дня потом ее водили из местечка в местечко. Из Яблонца в Ружин и обратно. Чуть ли не в каждую избу. Ошалевшему, пригнавшему фургон Сарвиссиану приходилось отдуваться за нее на застольях. Эльга же работала – тратила запас досок.

Детям набивала зверей. Взрослым – разное. Кому-то – портреты родных, кому-то – чтобы после хмелки голова была светлая, а кому-то – самих себя, разве что поправляла чуть-чуть узоры, убирая злое.

Даже близнецам соорудила букет, на который они долго пялились по утрам, и лица их светлели, а в глаза появлялась мысль. Как рыбка в мутной воде.

– Госпожа мастер, – вечером третьего дня взмолился Сарвиссиан, – давайте поедем уже, устал я брюхо набивать.

– Хорошие ж люди, – улыбнулась Эльга.

– Хорошие, ага, – кивнул извозчик, – только укорота ихней доброте нет. Как с цепи сорвались.

– Это они с непривычки.

– Да я уж понял. Поехали, а?

Забор так и стоял на меже.

И Ружи, и Башквицы провожали их одной смешавшейся толпой, дети с четверть лиги бежали за фургоном, махали руками, смеялись. Лиственные фигуры с забора, обнявшись, смотрели вслед сквозь опустевший лагерь, частокол столбиков на меже и пустые светлые пространства на месте собранных палаток.

Осип Башквиц напоследок кланялся в пояс.

– Храни вас Матушка-Утроба.

– Долгой жизни, – сказала Эльга на прощание.

Ей сшили огромный мешок для листьев, который наполнили в два селения листьями с окрестных лесов. Под руководством Сарвиссиана его кое-как укрепили на фургонной крыше. Он шелестел и днем и ночью, превращая повозку в загадочный звуковой инструмент.

Дни были солнечные.

На горизонте громоздились леса, всюду цвел кипрей. Многолюдные местечки попадались все реже, но кобельцы на три, а то и пять-шесть дворов встречались постоянно. На ночь принимали радушно, печать титора вызывала благоговейные перешептывания.

Эльга непременно оставляла по одному, по два букета, хранящих дом от сырости или пожара, как того желали хозяева. Где-то набивала на жениха, где-то – от болезни. Пальцы ходили легко, с выдумкой, сами.

На лесопилке по пути она закупила новых досок, их душистым грузом сложили у заднего борта и в два ряда настелили на пол. Тянулись навстречу подводы с бревнами и смолой, с мехами да шкурами. Мальчишки гоняли к водопою коров. Косари разбредались от дороги в поля. Шелестели новостями деревья.

Вечерами Эльга слушала пересказы от листьев на крыше фургона. В южных наделах уже собирали первые урожаи груш и неведомых сладких персиков, дорожал овес, пропал в песчаной буре и удивительным образом через четыре дня нашелся обоз с тканями и приправами, какой-то Омирхан Каюк обманул энгавра Согдынбая, пообещав ему вернуть молодость, а для этого запер в башне.

Кранцвейлер Дидеканг Руе в честь десятилетия своего правления объявил трехдневные торжества. Хмелку, пиво и пряники в столице раздавали даром. В случившейся давке на площади перед дворцом насмерть затоптали девятнадцать человек. Виновные в происшествии кафаликс-распорядитель и его подчиненные отправлены на запад вместе с набранным из окрестных вейларов войском.

О войне на границе с Тангарией листья молчали. И о мастере смерти тоже. Эльге чудился в этом безотчетный страх. Будто, не упоминая о жутком мастере, листья всеми силами старались создать у самих себя впечатление, что его не существует.

Зато в Харное поймали змею о семи локтях. А в Докучном наделе обвалился берег реки, засыпав сети и лодки. В знакомом Большом Юхнине на ночь был пожар, сгорело четыре дома и городской амбар.

Что еще? В Томпалине открылась ярмарка, куда съехались гончары и бочкари со всего Края. В последний день от желающих испытать крепость творений горшечных мастеров не было отбоя. В Острейской бухте замечен иноземный барк. Мастер-лекарь Аварох Эмфалл продолжает изводить плясунью в Димурском наделе.

Плыли мимо кипрейные поля.

Эльга набивала букеты, удивляясь тому, что все время находятся тонкости, о которых она не догадывалась раньше, и все время приходят идеи, как точнее, изящней, искусней вывести самый простой узор.

Через четыре дня они обогнули низкий скальный выступ, похожий на мертвую рыбу, всплывшую белесым брюхом вверх, и выехали на моховые пустоши, изредка перемежаемые редколесьем и песчаными островами. К вечеру далеко в стороне увидели несколько чоломов. Заехали в городок, который населяли в основном лесорубы с семьями. По соседству за деревянным частоколом нес службу небольшой гарнизон. На дороге стоял пост.

Красноглазый от хмелки воин, чужица, слива, ольха, долго, не понимая, смотрел на оплывший после короткого дождя мешок с листьями на крыше фургона.

– Чего везете-то?

– Листья, – ответила ему Эльга.

– А-а, – протянул воин, почесав ногу ногой. Он был молод, под первым слоем листьев в нем жили мелкие желания. – Сумасшедшие, что ли?

– Почему?

– Дикарям листья без нужды. А наши и подавно не купят. Да, пожалуй, даже если доплатите, не возьмут.

Сарвиссиан фыркнул.

– Ты, смотрю, большого ума человек. Разве что долгой жизни не пожелал. Только мы с листьями, великий муаммаз, работать едем.

– Обзываетесь? – насупился воин.

– Вообще-то великим муаммазом в южных землях за Краем не последних людей называют, – назидательно сказал Сарвиссиан.

– Там же калифы.

– Так не всякий калиф – великий муаммаз!

– А муаммаз кто?

– Мудрец.

Воин почесал лоб.

– Хвалите, значит. Так листья-то зачем?

– Вот ты балда!

– Эй-эй! Полегче!

Постовой сердито взмахнул пикой.

– Просто я – мастер листьев, – сказала Эльга, через Сарвиссиана вручая ему споро набитый букет. – Вот.

– Ах, вы – мас…

Воин сунул пику под мышку и склонил голову, изучая подарок. Спина его медленно распрямилась, из глаз пропала пьяная дымка.

– Это не я, – сказал он неуверенно. – Похож, но не я.

Эльга улыбнулась.

– Это будущее.

Воин приоткрыл рот. Взгляд его снова уткнулся в букет. Эльга наблюдала, как под чужицей и ленивой ольхой несмело прорастают опытный, стойкий вяз с предусмотрительным шиповником. Если и светила парню дурная тропка-дорожка, то теперь свернуть на нее не получится. Разве не хорошо?

– Мы поедем? – спросила Эльга.

– Да, пожалуй. Легкой дороги, – пожелал воин, не отводя взгляда от букета.

– Ну! – сказал ему Сарвиссиан.

– Что?

– Нам через тебя ехать?

– Простите.

Парень подобрал упавшую пику и шагнул в сторону.

– Долгой жизни, – буркнул Сарвиссиан, но добавил негромко, что сильно в этом сомневается.

Повинуясь ему, Анника и Глица бодро потянули фургон за кривую будку поста.

– Все у него будет хорошо, – сказала Эльга.

– А то! Он здесь медянку сшибает с каждого проезжающего!

Эльга, свесившись, оглянулась назад.

– Больше не будет. Я ему букет поправила.

– Так свои же и побьют.

– До смерти?

– Это уж как получится.

– Тогда, может, вернемся?

Сарвиссиан покосился на девушку, тронувшую его за руку.

– А об этом раньше надо было думать, – сказал он, понукая лошадок. – Больно уж легко вы, госпожа мастер, букетами своими людей обращаете. Ежели на Башквицев с Ружами посмотреть, так вообще оторопь берет.

Эльга покраснела.

– Я же как лучше…

Сарвиссиан вздохнул.

– Вот и будем надеяться, что так и есть.

– Это получается само собой, как дышать, – извиняясь, сказала Эльга. – Или нет, это как в лодке плыть по течению. Понимаете? Я вижу правильные узоры и неправильные узоры и привожу листья в человеке в порядок.

– Листья? В человеке?

– Ага.

Сарвиссиан качнул головой.

– Разве человек из листьев состоит?

– Я все вижу из листьев, – сказала Эльга. – И небо, и землю, и огонь, и дым.

– И меня?

Эльга кивнула. Сарвиссиан прищурился.

– А вот тот букет, который у Ильмы остался, он с каким узором, госпожа мастер? С правильным или неправильным?

– Он – правда. Вы же сами видели, там только вы. И Ильма видела.

Извозчик крякнул.

– Ну, это как голым в бане.

– Я ничего не меняю, – сказала Эльга. – Я просто делаю некоторые узоры чуть ярче. Человеку ведь может быть страшно совершить храбрый поступок? Но немного дубового листа или чепчуйника – и человек сам про себя понимает, что может сделать то, чего боится. Я показываю ему, какой он есть или может быть на самом деле.

Сарвиссиан помолчал, потом неловко притянул Эльгу к себе.

– Ладно. Только уж вы осторожнее управляйтесь со своим умением, госпожа мастер.

Эльга шевельнула плечом, уютно устраивая голову у Сарвиссиана под рукой. Моховые пустоши, окаймленные справа цепочкой серых валунов, тянулись до горизонта. Они были серые и сизые, темнели впадинами и кое-где даже золотились на солнце.

– А вы откуда про муаммаза знаете? – спросила Эльга.

Фургон покачивался, листья в мешке шуршали и похрустывали над головой. С севера навстречу, занимая небо, грозовым, темным прибоем наползали тучи. Пустоши под ними приобретали сиреневые и темно-синие оттенки.

– Ох, где я только не был, – сказал Сарвиссиан. – Одно время даже на барке ходил. А там как-то с караваном через пустыню в Иб-Холман ушел.

– Просто ушли?

Сарвиссиан вздохнул.

– Ну, не просто, конечно. Были обстоятельства. У меня помоложе, считай, и головы-то не было. Что там росло вместо головы – это к Кияну-воину. Схватился я с помощником баркатона, капитана барка, значит, кто кого слушать должен. Он парень туповатый, а я вовсю себя умным числил, думал про себя, что где-то недалеко от самого баркатона стою по морскому и навигацкому мастерству. Слово за слово, потом у него – нож, у меня – нож.

Извозчик хмыкнул, вспоминая.

– Вышибли меня на берег, в общем, чтобы земля голову поправила.

– И поправила?

– Жизнь поправила. Пришлось наняться в караван охранником. Тогда-то я и в Иб-Холман сходил, и в калифате Иссой-Кала побывал, и на муаммазов насмотрелся. Тоже, знаешь, оказывается, мастерство.

– Мастерство?

– Ага. Когда муаммазов много – это называется диван. И вот сидят они целым диваном перед калифом и, значит, обсуждают, как жить дальше, с кем дружить, против кого воевать, разбирают разные текущие дела: судебные, наследственные, династические, щекотливые большей частью. Калиф их слушает и потом по каждому случаю выносит свое решение. Тот, чьи доводы показались ему наиболее разумными, получает временное звание великого муаммаза. То есть мудреца. А мастерство их состоит в том, что словами они могут кого угодно убедить в чем угодно, в том, например, что небо – это земля, а земля – небо. Муаммазы даже соревнуются так, выступая перед толпой. Один говорит-говорит, потом приказывает: поднимите все правую ногу. И считают, сколько людей подчинились. Потом другой говорит и тоже приказывает: поднимите левую ногу. Опять считают, выявляют победителя.

Сарвиссиан умолк.

– Чудно, – сказала Эльга.

Извозчик фыркнул.

– Говорят, когда калиф посылал муаммазов воевать, противник сдавался им в плен уже на сорока шагах. Потому что где-то на таком расстоянии срабатывало их словесное мастерство. Но это, конечно, если у вражеских воинов не было затычек для ушей.

Эльга рассмеялась.

Фургон все катил на север, и скоро тучи приблизились, наползли, превращая пространство под ними в зыбкий, ветреный мир.

– Сейчас, пожалуй, утонем, – сказал Сарвиссиан, щупая накидку за пологом.

– Может, остановимся тогда?

– Так голое место.

Сверкнула молния. Глица заржала, нервничая. Ветер ударил в борт фургона и понесся дальше, тревожа моховые кочки.

– Вы заберитесь внутрь, госпожа мастер, – посоветовал Сарвиссиан, просовывая по очереди руки в короткие рукава. – Чего мокнуть-то?

Эльга потянула сак.

– Вы что? Такая красота!

Дождь надвигался из темноты серебристо-серой, подсвеченной вспышками молний стеной. Но если смотреть во все глаза, то можно заметить, что стена вовсе не стена, а войско, и оно несется, охватывая тебя справа и слева конными небесными отрядами, и где-то атакующие уже вырвались вперед, выбивая копьями шелестящие звуки из земли.

Мы идем, идем!

И можно распахнуть руки с пустой доской этому войску навстречу, и зажмуриться, и принять удар из ветра и дождя, отдавая себя на растерзание стихии. Слышите? Тум-тум-тум. Топ-топ. Так пальцы бегут по дереву. Стремительный, чуткий, рассыпчатый бег. А это? Ш-шыр-ши-ши. Это шепот складывающегося узора. Вы поняли? Я, Эльга, мокнущая, но счастливая Эльга, в этом узоре присутствую тоже. Природа вложила меня в простор северной земли.

Любуйтесь букетом!

– Госпожа мастер!

– Что? – обернулась Эльга с подножки, смахнув капли со лба.

Чуть не упав, она вовремя схватилась за фургонную дугу. Ветер трепал ткань, в темноте, подсвеченной посверками молний, во все стороны летели брызги. Текло, текло так, что, казалось, открой рот – тут же и захлебнешься. Ах, смешно! Эльга выставила ладонь дождю.

– Не чудите, госпожа мастер, – произнес Сарвиссиан. – Вот треснет Киян-воин копьем по темечку…

– Не треснет!

– Откуда вам знать?

– Я в букете, дядя Сарви!

– И что?

– Куда ж я из него денусь? Я здесь!

Нет, будь дождь чуть потише, Эльга, не утерпев, слетела бы с фургона и побежала по моховым кочкам рядом. С коленцами и хохотом, не разбирая дороги. Плясунья, как она есть! Капли, будто пальцы, касались лица. Что-то меняют в ней? Поправляют на лету? Рисуй, рисуй меня, дождь! Какую есть.

– Ф-фу!

Эльга плюхнулась на сиденье рядом с Сарвиссианом и стала выжимать подол платья.

Дождевые тучи ползли себе дальше на юг, низко опуская белесые сосцы ливня, но над фургоном сеяло уже мелко, а в пустоши впереди неуверенно возвращались краски. То один, то другой солнечный луч пробивался сквозь редеющую пелену, похожую на вытертый малахай, и мох взрывался искристым сиянием.

Как же такую красоту не перенести на доску?

От мокрой одежды Эльга продрогла и, набивая букет, постукивала зубами. Листья терлись о пальцы – холодно.

– Вот.

Сарвиссиан набросил плащ ей на плечи.

– Д-долгой жизни, – благодарно кивнула Эльга.

– Простынете ведь, – с жалостью посмотрел на нее извозчик. – Переоделись бы в сухое.

– Я сейчас. Только д-доделаю.

На доске сверкала каплями кочка, и в каждой капле отражался, подрагивая, мир, и фургон, и усталые лошадки, и Сарвиссиан, выглядывающий из-за девушки, рассыпающей по доске влажные листья.

До Ольлохоя добрались только через два дня.

Заночевали в кобельцах с торговым лабазом на сваях (от мышей да лисиц, сказал суровый хозяин). В кобельцах жили две семьи, занимались охотой, пытались разводить тех же северных лисиц с пушистым серебристо-темным мехом. Торговали с дикарями за железо, посуду, стекло и дерево.

– У торонгаев, по-ихнему – людей-под-небом, свои правила, – напутствовали они Эльгу. – В чолом заходят – кланяются, обязательно надо сказать: «Йоккымха», что значит «мир этому месту». Непременно потом кланяются старшему и по шкурам, к очагу, подползают на коленях. Еще нужен подарок, если ты новый человек в чоломе. Кувшины, железные миски, жестяные колокольчики, игрушки – очень ценят. Говорить можно, только когда старший за трубку возьмется. Они верят, что моховой дым не дает человеку неправду говорить.

Эльга набила им два букета. Молодую, смешную лисичку, которая одним своим видом вызывала спокойствие, и солнце, встающее над моховыми пустошами.

В Ольлохое деревянный дом был всего один – представителя вейлара. Зато чоломов стояло штук пятнадцать. Тянулись вверх сизые дымки. За изгородями ходили олени. Дети в меховых малахаях носились между саней и растянутых на шестах шкур. На приезжих вроде и не глазели, не невидаль, но нет-нет и косились, украдкой показывая пальцами.

Чолом старейшины был украшен ветвистыми оленьими рогами и красными лентами, полог был отогнут вверх – хозяин дома.

Сарвиссиан внутрь не полез, отговорился ревизией фургонного добра.

– И оси надо проверить, – сказал он, поглядывая на объезжающего оленью упряжку торонгая. – И лошадок покормить, и просушить наконец мешок ваш, госпожа мастер. Да и присмотреть тут за всем. А то чудится мне – вороватый народец.

Эльга согласилась, постояла перед узкой щелью входа, соображая, во что можно постучать (не во что), и нырнула внутрь чолома.

– Йоккынха, – сказала она сразу, чем вызвала смешки и перешептывания.

Когда глаза после светлого дня привыкли к полутьме, Эльга увидела рядком сидящих у задней стенки – седого, морщинистого старика в центре, двух девушек справа от него (постарше Эльги) и двух мальчишек, наверное, пяти и десяти лет слева. Все они были в меховых малахаях. Малахай старейшины был расшит бисером, у девушек узором по плечам и груди шла светлая выпушка, у мальчишек имелись капюшоны, и старший не преминул его с вызовом напялить на голову.

Пахло дымом, уходящим в прорехи от скрестившихся наверху жердей, жиром, мясом, человеческим телом, с неделю не знавшим воды.

– Йоккынха, – снова повторила Эльга.

Она поклонилась старику, упала на колени и протянула букет из листьев на доске – Ольлохой в треугольниках чоломов. Старейшина даже не глянул, передал подарок одной из девушек, а та ловко сунула его куда-то в темноту за спиной.

Младший мальчишка подбросил в очаг серый моховой ком, и от распространившихся по чолому едких дымных завитков у Эльги защипало в глазах. Она молчала. Торонгаи смотрели на нее, старейшина, казалось, не мигал, а девушки неслышно перешептывались, едва соприкасаясь головами.

Наконец старик что-то пробормотал и вытянул из-под колена длинную костяную трубку.

– Можешь говорить, – перевел его фразу старший мальчишка.

– Я – мастер листьев, – сказала Эльга.

– Оттхой ня сэхэнгона ньяда номпына амэ тэха, – произнес малолетний переводчик. – Теня ханен э ру.

Старик кивнул, засыпая в трубку зеленые моховые веточки. Эльга расслышала то ли кряхтение, то ли кашель, но оказалось, что это значит:

– Нам этого не нужно.

Эльга растерялась.

– Это бесплатно. В этом нет ничего страшного. Я хотела бы делать букеты для вашего народа.

Старейшина, выслушав мальчишку, качнул головой. Длинным пальцем он выскреб из очага щепку и подпалил мох. Глядя на огонь, мелкими затяжками хозяин раскурил трубку, а затем выдул через ноздри пышные дымные усы.

За дымом потянулись слова:

– Торонгай сэхэгонынь э ванья, торонгай тыван ядарне.

Переводчик шмыгнул носом.

– Мы – люди этой земли, мы не знаем деревьев.

– Я покажу, – сказала Эльга. – Вы можете испытать меня.

Старейшина чмокнул губами, и трубка описала круг перед лицом девушки.

– Охой. Тывэй нья.

– Хорошо, – перевел мальчишка. – Нарисуй меня.

Девушки захихикали. Младшему мальчику надоело сидеть, и он пополз мимо Эльги к выходу из чолома. Не удержался, ущипнул за ногу.

– Нээнгай! – погрозил ему пальцем старик.

На короткое мгновение плеснул дневной свет.

– Я возьму доску и листья, – сказала Эльга, поднимаясь.

– Энен, – остановил ее жестом старик и, приподнявшись, вытянул из-под себя небольшую дощечку. – Эт.

– Делай на этом, – сказал мальчишка.

– Но мне нужны листья.

Старейшина пососал трубку, прищурился и буркнул что-то девушкам.

– Охой, – поклонились те и также поползли к выходу.

Свет задержался в чоломе подольше, и Эльга смогла рассмотреть висящие над головами связки сушеной рыбы и тонкие полоски вяленого мяса, пучки травы и бусы из грибов и ягод, разглядела железную утварь, закопченный таз, шкуры и одеяла, разбросанные повсюду, комья одежды и поддернутые под жерди тряпки и рукавицы.

Старик прикрыл глаза. Мальчишка подбросил в очаг несколько веток, на выступающие камни поставил сковороду, зачерпнул пальцами из горшка и шлепнул на железную поверхность кляксу желтого жира.

Интересно, как девушки будут просить листья у Сарвиссиана? – подумала Эльга. Жестами? Или объяснятся с ним по-своему? Она повертела в руках дощечку, провела ладонью по шершавой, чуть выгнутой поверхности, чувствуя, как отзывается печати на запястье дерево.

– Сахэ лаунта, – сказал старейшина.

– Слишком молода, – перевел мальчишка.

– Я – ученица мастера Мару, – сказала Эльга.

– Ня канхя Мару номпына.

Старик, промолчав, занялся трубкой.

Появившиеся снова девушки бросили на колени Эльге несколько комьев белого, серого, сизого мха, приговаривая: «Уня хамэ, уня хамэ», и забрались на свои места. Узкие щелочки глаз весело поблескивали.

– А листья? – спросила Эльга.

Старик шевельнул бровями.

– Ике?

– Зачем?

– Как? Я делаю букеты из листьев.

– Э туген нян севха? – последовал вопрос, который мальчишка тут же перевел как: «А чем наш мох хуже?»

Жир зашипел на раскалившейся сковороде, распространяя густой, тошнотворный запах.

– Хорошо, – сказала Эльга, стараясь дышать коротко, по чуть-чуть, – я попробую.

Но старику этого согласия оказалось мало.

– Тя хэня ухоня, – проскрипел он, вытянув конец трубки изо рта и коснувшись им глаза.

– Чего?

Мальчишка тем временем добавил к растекшемуся жиру связку влажных, красно-серых кишок. Кишки зашипели, плюясь каплями воды.

– Тебе завяжут глаза.

– Зачем?

Мальчишка лопаткой помешал кишки, потом передал сковороду под надзор одной из девушек, а сам встал и, вытерев руки о малахай, вытянул из-под жерди тряпку.

– Хэна номпына эвык ухоня, – заявил старик.

– Настоящему мастеру глаза не нужны.

Девушки захихикали, словно услышали смешное. Малолетний переводчик обошел Эльгу и, сопя, повязал сложенную тряпку ей на лицо. От тряпки слабо пахло рыбой. Огонь едва-едва проглядывал сквозь ткань дрожащим пятном. Все остальное пряталось в дымной, прогорклой темноте.

– Тывэй, – сказал старейшина.

– Охой, – сказала Эльга и поклонилась.

Пальцы нащупали доску, очертили ее края. С этим ясно, подумала она. Теперь мох. Где мох? Ага. Эльга сложила колкие комья на коленях, отщипнула веточку, помяла в ладони. Веточка согнулась, потом треснула, теряя то ли листики, то ли чешуйки. Пойдет.

Старейшина.

Эльга подняла голову. Действительно, зачем ей глаза? Узоры торонгаев были прекрасно видны и сквозь тряпку. Убористая, плотная вязь, полная тонких трещинок и теней, чудная, но прекрасная. Да, листьями здесь было бы не вытянуть, только мох, мох. Белый пойдет сединой, серый станет основой. Сизый…

Эльга разделила комья и подержала над ними ладонь, будто над огнем. Чу, чу, чужачка, – затрещали комья. Чу, чего надо? Работы, сказала она им. Чу, чудишь? Не помяв, работы требуешь? Совсем дикая.

Пришлось мять. Пришлось осторожно изучать, оглаживая, ножки и веточки, сплетающиеся в узорчатую шапку. Где-то совсем в другом мире шипели поджариваемые кишки, потрескивали камни, позвякивала сковорода и затягивался дымом старик-торонгай.

Протянув руку, Эльга окунула мох прямо в растопленный жир.

– Хэй! – воскликнул мальчишка.

Но скорее удивленно, чем предостерегающе.

Мох рассыпался по доске, и из-под пальцев появились белые волосы, изрезанное морщинами длинное лицо. С новыми веточками оформились сизые щелки глаз, проросла щетина, неряшливые седые усы пробились над губой.

Эльга остановила руку. Не то. Совсем не то. То есть все правильно, но… не правильно.

– Номпына, – с усмешкой вдруг произнес старик.

Эльга закусила губу.

Старейшина кутался в дым, как в плащ или в шубу. Как в малахай. Что там, под малахаем, и не разберешь. То-то он пыхтит, прячется. Хитрит. Сидит, окуривает себя. Понятно, потому и букет кажется неправильным. Другой узор хоронится под первым слоем. Другой.

Эльга наклонила голову.

Сколько она сидела так, замерев, она не смогла бы сказать. Возможно, всего лишь вдох-выдох. А может, и несколько часов.

Но, уловив в дыму золотистый всплеск второго слоя, Эльга его уже не отпустила. Расшелушила, освободила, залюбовалась. Ах, хитрец старик! Пальцы – туп-топ-топ – заработали снова, веточка к веточке, чешуйка к чешуйке, здесь глаз, здесь рот, здесь рука, здесь малахай, подоткнут, сбит в складки-волны, и малахай, и моховое море одновременно.

– Все.

Эльга протянула букет старику, другой рукой сдергивая повязку.

Плыли вверх косицы дыма, шуровали лопатками девушки, гоняя обжаренные кишки по сковороде. Мальчишка костяным гребнем расчесывал деду волосы. Старик же держал дощечку так, что лица его видно Эльге не было.

– Эттама? – произнес он.

– Что это? – перевел мальчишка.

– Вы, – сказала Эльга.

– Ня?

Старик повернул дощечку букетом к Эльге. Из узоров сизого, белого и серого мха на дереве прорастал ребенок нескольких месяцев от роду. В одном кулачке его была зажата длинная костяная трубка, в другом – оленьи рога. В широко раскрытых глазах отражался дым, струйками уходящий сквозь верхушку чолома.

На седого, морщинистого старейшину ребенок никак не походил. Впрочем, стоило взглянуть внимательней…

– Вы, – улыбнулась Эльга.

– Ня? – повторил старик.

Он снова, приопустив, повернул букет к себе. Несколько мгновений брови его сдвигались друг к другу, не предвещая ничего хорошего, челюсть ходила из стороны в сторону, а желтые зубы перетирали мундштук. Мальчишка, расчесав дедовы волосы, собрал их на затылке и зафиксировал гребнем.

– Ня…

Старик вдруг закачал головой, затрясся и рассыпался мелким смехом, показывая на Эльгу трубкой.

– Номпына, номпына.

Рассмеялся, захлопал в ладоши мальчишка. Девушки, кланяясь, нырнули лицами к огню. Едва о сковороду не побились.

– Номпына!

Из вороха зашевелившихся шкур у стенки неожиданно для Эльги выбралась косматая женщина в меховом малахае и набросилась на старика с кулаками. Старик отворачивался, высоко отставляя букет, а женщина, войдя в раж, принялась бодать его лбом.

– Эстава хэнья ухома, кэнык ыссам!

– Жена, – пояснил мальчишка. – Ругается.

– Чу! – приговаривал старик, хихикая. – Чу!

Он был совсем как ребенок. Впрочем, внутри он и был ребенком, будто каждый день заново открывающим мир, любовь, свет. Удивительный старик!

– Усь! – сказал он жене, которая задумала, видимо, его повалить, потому что перехватила поперек туловища. – Номпына ахья.

– Номпына?

Женщина, будто только что заметив, повернула к Эльге немолодое, морщинистое лицо и, расцепив руки, недоверчиво сощурилась.

– Йоккынха, – поклонилась Эльга.

Женщина издала горловой звук, будто проглотила залетевшую мошку.

– Йоккымха, – поправила она.

– Номпына тывэй нья, – подсунул букет ей старик.

– О, – сказала женщина.

Потом пихнула хихикающего мужа локтем, села удобней, разгладила складки малахая, размотала бусы на шее и поправила волосы.

– Тывэй нья!

Всему Ольлохою Эльга набила букеты из мха и северной голубели. Но и листья пригодились – полукровок было много. Торонгаи охотно принимали в своих чоломах людей Края и, кажется, даже поощряли мимолетные связи своих жен и дочерей с заезжими. Поэтому на букетах нет-нет и пробивалась ольха, а за ней – липа, а за ней – береза. Много всего!

Старейшина подарил ей свою костяную трубку, и она оказалась сродни печати на запястье. Любой чолом для Эльги теперь был открыт, в каждом почитали посадить ее ближе к очагу и накормить рыбой, мясом или ягодами. Сарвиссиана считали ее мужем, как ни уверяли хозяев в обратном.

Торонгаи были людьми наивными, непосредственными, смешливыми, в букетах часто не было второго, тайного слоя, потому что весь торонгай был в первом, похожий то на оленя, то на птицу, то на крупного медведя. В их душах были пустоши и чоломы, море, звери и длинные песни, которые поются во время долгих поездок на санях.

Узнавая себя в моховых узорах, торонгаи радовались, как дети. Букеты в чоломах размещали на жердях как можно выше, и они висели там, провожая вытекающий в небо дым.

Эльгу свозили на оленях к самому морю. Несколько часов она набивала ленивые, темно-синие волны, наползающие на холодный песчаный берег, крикливых птиц, поселившихся на прибрежных скалах, седое небо и плывущий в нем птичий пух, разбитое днище барка. Букеты несли спокойствие и простые радости, соленый ветер, простор, огромность мира вокруг.

Из Ольлохоя взяли восточнее, повернув на единственную дорогу, где мог пройти колесный фургон. Чаровень, первый месяц лета, слился у Эльги в сплошной узор из моховых пустошей и редких стоянок, чоломов и улыбчивых торонгаев в меховых малахаях. Номпына, о, номпына! Потом потянулась тайя-га, или «темное место».

«Темным местом» звался густой сосновый, еловый, пихтовый лес, протянувшийся далеко за границы Края.

Здесь жили лесорубы, пильщики, углежоги и смоловары. Лес сплавляли по местным рекам. На небольших делянках растили рожь и овес, на пасеках гнали вкуснейший темный мед. Охотились на лосей, медведей и волков. Лойда был единственным крупным городом. Страшно подумать, тридцать домов! Край для этих застрявших в «темном месте» людей был чем-то далеким, почти сказочным, знали о нем мало, в основном из новостей чуть ли не годичной давности. Да и чего знать-то, если от краевых налогов ты освобожден? Довольно и этого!

Тайя-га ничего, кроме ежедневного тяжелого, изматывающего труда, предложить не могла, что, конечно, накладывало отпечаток на людей – почти все они были хмурые, замкнутые, молчаливые, даже женщины и дети.

Отметившись у закутавшегося в меха энгавра, Эльга день просидела на городской площади, предлагая набить букет любому желающему. Никто даже не поглядел в ее сторону. Сарвиссиан попытался было уговорить на портрет одного смоловара и получил в челюсть. Будто предложил краденое.

Тогда Эльга пошла по домам, таким же кряжистым и мрачным, как их хозяева.

От услуг ее отказывались, зачастую молча с первыми словами закрывая перед ней двери. О букетах здесь не слышали и слышать не хотели. О мастерах Края думали разное, у них были свои мастера, которые знали лес и умели с ним говорить.

Кое-как за двойной эрин Эльге удалось уговорить угрюмую вдову послужить образом для букета.

– Что делать-то нать? – спросила та, заведя гостей в низкий бревенчатый дом.

– Ничего, – сказала Эльга. – Сидеть.

– А он шо делать бут? – кивнула вдова на Сарвиссиана.

Она сняла платок, распустила волосы, расстегнула перешитый с мужского плеча горжет с коротким рукавом, бросила на стол пояс.

– Ничего.

– Смотреть тоисть?

Сарвиссиан сплюнул.

– От дура-то!

– Ты иди, иди тогда со двора, – прогудела женщина. – Нам глазастых не нать.

Лицо у нее было тяжелое, но не лишенное приятности. В густом, низком голосе проскальзывали командные нотки.

– Я рядом, госпожа мастер, если что, – сказал обиженный Сарвиссиан и вышел.

– Все снимать нать? – продолжила раздеваться вдова.

– Нет!

– А шо?

Женщина застыла, недоверчиво глядя на Эльгу.

– Просто сядьте, – улыбнулась девушка.

– И за это – двойной эрин?

– Да. Я сделаю букет.

– Чудно.

– Я знаю.

Эльга сняла сак со спины.

– Так и куда мне? – заповорачивалась женщина. – Иль стоять?

– Если можно, то к печке, где свет из окна.

Вдова кивнула.

– Так можа мне в чистое?

– Не надо.

Эльга села на стул у стола, приготовила доску, запас которых почти исчерпался, обвела ладонью линии, чувствуя теплый отзыв дерева.

– Так я сажусь? – спросила женщина, не решаясь до конца опуститься на лавку.

– Да.

– Дейка! – крикнула вдова куда-то вглубь избы. – Дейка, ты жив там?

– Жив!

Из темноты дверного проема прискакал мальчишка лет семи в длинной, до пят, рубахе, видимо, отцовской. Светленький, худой, большеротый. В руках у него были грубо выструганные из сосны фигурки – лошадь и, кажется, вставший на задние лапы медведь.

– На, спрячь денежку.

– Денежка большая? – спросил мальчишка, постреливая на Эльгу карими глазами.

– Большая.

– Это хорошо.

Дейка очень серьезно кивнул и убежал. Монета – в кулачке, животные – под мышкой. Медведь, правда, все-таки вывернулся и упал.

Женщина села.

– Я готова.

– Хорошо.

Эльга запустила руку в сак, в пальцы ткнулся моховой ком, похожий на капустный кочан.

Женщина с некоторым беспокойством следила за ее манипуляциями. Была она пихта, сосна, кедр и немного здешней мелкой березы, листьев с которой Эльга успела нахватать по пути. Существовал в ней надлом, видимо, связанный с гибелью или пропажей мужа, но надлом этот уже затек смолой и со временем не разрушил окончательно, а только, пожалуй, укрепил. Сын, Дейка, был ее надеждой и смыслом теперь.

Под Эльгиным взглядом хозяйка сложила крупные, перевитые венами руки на коленях.

– Я шо, не так выгляжу? – спросила она. – Может, платок обратно?

– Нет, все в порядке, – сказала Эльга, – я думаю.

– А, то хорошо, – закивала вдова, – вы думайте, сколько нать. Хоть до вечера.

– Спрятал! – крикнул из темноты Дейка.

– Курей посмотри, – отозвалась женщина.

– Хорошо.

Стукнула невидимая дверь.

Эльга перебрала в саке листья, просыпала первую горсть и тут же смахнула ее на пол. Она вдруг обнаружила, что букет, который она собирается набить, никак женщине не поможет. Не всем нужно смотреть в самих себя, некоторые пережили и перебороли в себе и отчаяние, и страх, и повели через жизнь новый узор.

Это – прошлое.

Тогда – Дейка? Тоже нет. Женщина не пестовала образ сына в душе, и он не нужен ей был ни напоминанием, ни красивой дощечкой в углу. Дейка, он в сердце, и под рукой, и в будущем. Надежда. Опора.

Туп-топ – выбили нетерпеливые пальцы.

Эльга зажмурилась. Значит, решила она, это будут просто свет и радость. Чистое чувство, если у меня получится. Я же давно хотела что-то такое попробовать. С шиги. Или даже раньше. Чтобы выдохнуть так и… полететь.

Тогда берем первое. Эльга посмотрела на женщину и зачерпнула мелкой березовой смушки. Ш-ших. Это в центр. Затем мох – мягкой опушкой. Это второе. И хвоя, много хвои, рыжей и голубоватой. А к хвое – ива. И горицвет. И голубель – оттенком.

Хорошо.

Эльга набивала по наитию, частью заглядывая в женщину, частью извлекая ощущения из собственной памяти.

Букет получался странный, узор кружил, рассыпался по доске моховыми завитками, громоздился лиственными, игольчатыми слоями. Казалось, вот-вот закончится, но нет, пальцы вбрасывали чарник, ромашку, цыпку, и букет словно вздыхал, принимая продолжение, и расступался для связок и переходов, для нового рисунка.

Вот река. Вот шига. Вот сладкий мед, который тянется из сотов, его никак не поймать на язык, смешно. Вот снег и муж, выбравшийся из избы, ошалевший: сын родился, сын! Вот лошадь, теплыми губами ткнувшаяся в опасливо протянутую детскую ладонь, аж щекотно. Вот ягоды, вот первые шаги, вот солнце.

Ток, туп-ток.

– Скоро уже? – спросила женщина.

– Что? – подняла голову Эльга.

– Завечерело, сына кормить нать.

– Простите.

Эльга устало потерла шею, вгляделась в букет. Неуверенная улыбка раздвинула ее губы. Ноготь мизинца нанес последний штрих, подрезав лишнее.

– Кажется, все.

– Хвала Матушке-Утробе! – Женщина поднялась, шевельнула плечами. – Я уж думала, и ночь сидеть нать. Долго сидела.

Подоткнув платье, она шумно завозилась у печки, несколько раз стукнуло кресало, пока искры не подожгли ветошь и вверх не плеснула тонкая струйка дыма.

– Дейка!

Раздался топоток быстрых мальчишеских ног.

– Да, мам.

Мальчишка выбежал к столу, мимоходом вытирая о рубаху пальцы.

– Садись. Нет, три поленца еще принеси.

– Ага.

Дейка исчез снова. Раздув огонь, женщина обернулась к Эльге.

– С нами поужинаете иль как?

– Нет, я пойду, – сказала Эльга.

Узор переливался, даже светился слегка. Пальцы как взялись оглаживать завитки, так и не могли остановиться. Хвоинки, листья, цепкие моховые веточки шептали всякое, ласково покалывая кожу.

– Так вы всё?

– Да, – кивнула Эльга, с трудом отводя ладонь от букета.

– От и славно.

Женщина загремела посудой. Дейка тем временем, прискакав, свалил поленья у печки. Покосился на Эльгу, спрятал руки за спину, отступил за мать.

– Садись за стол, – сказала ему та.

– Букет лучше напротив двери повесить. – Эльга поднялась со стула. – Чтоб дышал. Иначе раньше времени потемнеет.

– Что? – обернулась вдова.

– Напротив двери. Лучше сохранится.

Эльга протянула букет женщине.

– Но я…

Брякнула, покатилась по полу ложка.

– Что это? – каким-то тихим, удивленным голосом спросила женщина.

– Ваш букет.

– Мой?

– Вы смотрите на него почаще. Утром и вечером, – сказала Эльга. – Когда тяжело.

Женщина не ответила. Взгляд ее не мог оторваться от букета, а лицо медленно светлело, утрачивая напряженную замкнутость и строгость.

– Вы как, – прошептала она, – откуда…

Из глаз ее покатились слезы.

– Ма-ам, – обеспокоенно протянул Дейка, сползая с лавки.

Женщина качнулась, последовал глубокий вдох, и несмелая, видимо, давно позабытая улыбка изогнула губы.

– Неси денежку, сынок.

– Какую? Ту, что спрятал сейчас?

– Всю.

– Всю-всю?

– Постойте ужо. – Женщина поймала собравшуюся уходить Эльгу за рукав, заглянула в глаза. – Я вам вашу денежку верну. Но много сверх не дам. Нету.

– И не надо, – улыбнулась Эльга. – Энгавр платит.

– Так шо я…

Женщина как-то потерянно оглянулась, словно впервые замечая, где находится и что за стены теснятся вокруг.

– Мне бежать? – решил уточнить Дейка.

Он был сердит, и ему было жалко денежек.

– Нет, – сказала Эльга, пользуясь тем, что женщина, снова наткнувшись взглядом на букет, не услышала вопрос сына.

– Но отблагодарить… – прошептала женщина. – Как же без этого?

– Как вас зовут?

– Ифьера.

– Ифьера, – сказала Эльга, – я делаю букеты, потому что это мое мастерство. И я очень рада, что они что-то хорошее, нужное дают людям. Поэтому если вы действительно хотите меня отблагодарить, то лучше расскажите обо мне в городе. Я сижу на городской площади, сразу за шкурником. Но через три или четыре дня отправлюсь дальше.

– Госпожа…

Женщина опустилась перед девушкой на колени и поцеловала руку.

– Зачем? – отступила, краснея, Эльга.

– Я расскажу, – закивала Ифьера, не спеша выпускать ее пальцы из своих, – вы простите меня, я не думала… Я уж глупостей каких передумала…

– Долгой жизни, – сказала Эльга, прощаясь.

Пальцы наконец освободились.

Ифьера так и запомнилась ей стоящей на коленях в темном, расшнурованном на груди платье, с распущенными волосами и с лицом, подсвеченным языками пламени, на котором застыло странное выражение – соленого, обретенного через горечь счастья.

На следующий день у чурбачка на площади, где сидела Эльга, было не протолкнуться. Сарвиссиан встал на страже, допуская к госпоже мастеру мрачных лесорубов, смоловаров, охотников и их жен по одному.

Эльга перекусывала на ходу и набивала, набивала, набивала букеты, раздавая запечатленные на дощечках радость, упорство, смелость, мечты, веселье, отголоски внутреннего света, надежду и память.

Туп-ток-ток.

Это была жизнь. Это были многие жизни, которые она проживала вместе с людьми, рассыпаясь листьями и собираясь в узоры. Дышала, злилась, сдерживалась, любила и расставалась. Она вручала дощечки, и одаренные отходили, смущаясь, или хохотали, или пускались в пляс, или тихо пытались оставить нехитрые свои подарки. Свет букета проникал в каждого, расправляя плечи, выжигая тоску, делясь радостью и ожиданием будущего.

Под конец Эльге устроили, наверное, самые шумные проводы в недолгой истории Лойды. Фургон медленно катил по кривой улочке к распахнутым воротам, и люди выходили из домов и шли следом.

– Долгой жизни, госпожа мастер! Храни вас Матушка-Утроба, – говорили они и кланялись.

Эльга сидела у заднего борта и смотрела на них блестящими глазами.

– И вам долгой жизни! И вам!

Она подбрасывала листья вверх, и они взмывали над головами и кружились, соединяясь в мимолетные картины, в плывущих по небу птиц, улыбки, тайя-гу в колючем и мрачном своем великолепии. Эльга думала, как хорошо, что госпожа Мару заметила ее, глупую, на том выступлении мастеров. Долгой жизни, долгой жизни вам, мастер. Ведь иначе она не смогла бы никому помочь, не освободила бы свет этих людей, не разглядела красоту их узоров.

Ах, сколько бы всего она пропустила! Сколько несчастий случилось бы, сколько слез пролилось!

Сердце Эльги тревожно сжималось от этой мысли, и она все громче отвечала на затухающие голоса выстроившихся в воротах горожан:

– Долгой жизни! Светлой радости!

То ли проблеск в очередной раз явил свою темную сторону, то ли после изматывающей работы над букетом для Башквицев и Ружей ее наконец настиг припозднившийся упадок сил, но пять дней после Лойды Эльга провела в фургоне, чувствуя себя хуже отбивной. Было тошно. Она лежала, сжавшись в комочек и распихав листья и солому от себя подальше – терпения не было слушать их шепот и касаться пальцами. Болели и ныли запястья, в голове шелестело, будто там пророс подлесок, а на языке копилась горечь. Сарвиссиану приходилось кормить ее чуть ли не насильно.

Хорошо, что три из этих пяти невозможных дней они провели на торговом барке, сплавляясь по Зыби до Осовья. Плеск воды, скрип снастей и дерева, легкая качка действовали умиротворяюще. Река убаюкала боль и шелест под черепом. Листья притихли. Пришел мягкий сон. Под конец путешествия Эльга даже нашла в себе силы выбраться на корму и сидела там, глядя на ленивое течение воды, пока барк медленно правил к берегу, к деревянной пристани с фигурками людей и выстроившемуся чуть выше, на холме, городу.

Зыбь была полна скрытого движения, в толще течения виделись смутные силуэты рыб, а может, утопленниц, волею Матушки-Утробы ставших кэттаровой свитой и хранительницами реки. Ветер пытался выцепить прядку из-под платка. Веяло прохладой. Рукой до воды было не достать, высоко, но пальцы примерялись к мелким волнам – вверх-вниз, плеск, впадинка, солнечный блик, снова вверх-вниз, интересно, можно ли перенести речку в букет?

– Как вы, госпожа мастер? – встал рядом Сарвиссиан.

– Хорошо, – сказала Эльга.

– В Осовье останемся или направимся сразу в Готтурн?

– Пока не знаю. Я хотела бы увидеть Храбрые горы и Телегумские леса, но их, кажется, нет. Или мы не добрались?

Сарвиссиан присел на борт, рискуя свалиться в воду.

– Я бы не хотел жить так, – сказал он, помедлив.

– Как? – подняла голову Эльга.

– Как вы, госпожа мастер. Как госпожа Мару. Никакой радости. Вы же или работаете, вся в листьях, или в лежку лежите.

– Вы тоже, дядя Сарви, или на скамейке, или в фургоне.

– Так мне не в тягость. Я и остановлюсь, где захочу, и с людьми поболтаю, и пива попью. Это у нас с вами просто заезд долгий, а так я ведь обратно к Ильме вернусь. К снежнику-то точно.

Эльга улыбнулась.

– Так и я вернусь в Гуммин.

– Да я не о том, – вздохнул Сарвиссиан. – Листья человека рядом не заменят, а вы все с ними, головы не поднимаете. Я уж и госпоже Мару про то говорил, но, видимо, без толку.

– Это мастерство.

– Так то понятно, что мастерство из вас все соки сосет и сверх меры требует. Смотреть жалко, госпожа мастер, какая красота пропадает. Глядишь, еще парня себе из листьев набьете, раз настоящие не по нраву.

– Вам же нравилось, что я набиваю.

– Мне и сейчас нравится, – сказал Сарвиссиан, – от некоторых – хоть в пляс, но жизнь, она же так под носом и проскользнет. Жалко.

Эльга хотела сказать, что Сарвиссиан ничего не понимает, но на палубу высыпала команда, и капитан и боцман в две луженые глотки принялись гонять ее от носа к корме и обратно, готовя барк к швартовке и разгрузке.

Спустили парус. Эльгу и Сарвиссиана загнали в фургон, чтоб не мешались, он и так всем был будто бельмо на глазу, но чего не потерпишь за пять эринов. В фургоне были слышны грязные слова и крики чаек, натруженный скрип корпуса, Сарвиссиан успокаивал лошадок, обещая им скорую твердую землю под копытами.

– Концы бросай! – раздалась звучная команда, приправленная терпким словом.

– Кранцы готовь!

Скоро барк дрогнул и замер, покачиваясь, на месте. С громким треском спустили сходни, носовые и кормовые. В борт фургона стукнула ладонь.

– Выезжайте.

Сарвиссиан полез на передок.

Один из матросов взял лошадок под уздцы и повел с барка к сходням. Колеса прогрохотали по доскам. Под полог плеснули запахи рыбы, рыбьей требухи, костра и дегтя.

– С дороги, с дороги!

Эльга присоединилась на скамейке к Сарвиссиану. Вокруг муравьями сновали люди в крепких матросских куртках и широких штанах или перевязанных ремнями робах, грузились на широкие подводы тюки и мешки, гудело многоголосье.

Минут за десять добрались до Осовья, имевшего низкую каменную стену и недостроенную воротную арку. Потом была гостиница и обед, который Эльга, удивляясь самой себе, неожиданно съела весь. Позже, прихватив тощий сак, она прогулялась по городу, и пальцы ее, оживая, легко выстукивали по бедру, едва в поле зрения попадалось что-то примечательное. Вот каменная колокольня, вот пахнущий стружкой плотницкий закуток, вот медные кувшины, выставленные в лавке на продажу, один с тонким и длинным, загнутым носиком.

А вот люди. Туп-туп, ток-ток. Разные. Души в узорах, сосна, береза, мох, лиственница, цветы, ковыль и вереск.

Все видно, все вернулось.

Эльга прошла по площади, на которой выступали артисты и кружился на задних лапах под гудение дудок рыжий пес, миновала рыбные ряды и вышла за городскую стену.

Пристань, серые домики, сгрудившиеся около нее, три длинных, выкрашенных белой краской склада и река ее не заинтересовали. Эльга свернула в другую сторону, к лесу, темнеющему за лоскутом поля. По стерне на кромке поля она вышла на опушку и углубилась в осинник. Здесь было нахожено, множество тропок убегали вглубь, играя в прятки с деревьями. Шелест листьев накрыл девушку с головой.

Ах, милые мои! То одного, то другого ствола она ласково касалась ладонью. Туп-топ – выбивали пальцы, и сверху, из просвеченных солнцем крон, в ответ пощелкивали белки и чирикали лесные пичужки.

Вот уже и чаровень сменился солнцедаром, скоро пожатье, конец лета, время настоящих лиственных красок. Здравствуйте, здравствуйте! Какие новости?

Ш-ш-ш…

Лес притих и вдруг ответил колким, как дождь, шорохом: бегут, бегут! Все бегут! Тревога рассыпалась по кронам. Эльга завертела головой. Куда бегут? Зачем бегут? Она поневоле убыстрила шаг, выглядывая свет сквозь ветви, словно слова скакали по ним от нее, мелькали зыбкими силуэтами.

Бегут! От смерти бегут!

От смерти? Сделав несколько шагов, Эльга остановилась. Ветерок подул зябкий, забрался куда-то под кожу, продрал до костей.

От смерти?

Ш-ш-ш-да, ответили листья. С тангарийской границы, с приграничья, с Аветы и с Оброка, на восход, на юг, на север.

Эльга поежилась. Неправда, мотнула головой она. У нас войска, у нас мастера, у нас – кранцвейлер. Неужели все плохо? Я не слышала от людей. Люди и не скажут, зашелестели листья, люди не знают пока.

Тангарийцы побеждают?

Один, пролетело по кронам, один всех победил. Встал один, а те, кто был напротив, все умерли. Мастер. Мастер смерти. По деревьям поплыл узор, двигающаяся картинка, где шли и падали люди, головы у некоторых взрывались, ломались ноги и руки, у кого-то горлом текла кровь, кто-то стоял и дергался, как в плясунье.

Много, много людей.

– Хватит! – крикнула Эльга, зажмуриваясь. – Я не слушаю вас и не смотрю!

Листья притихли, и девушка какое-то время на ощупь обрывала их с веток, царапая руки и стараясь не заплакать.

– Не хочу, – шептала она. – Не верю.

Эльга так и ушла, не попрощавшись. Лес был нем.

Дальше это забылось.

Тревога позудела день или два, пальцы, сердце, душа требовали работы, и Эльга вновь взялась за букеты. Букеты вытеснили дурацкий осиновый шелест, тем более что желающих было хоть отбавляй.

Она набивала людей таких, какими они были, и таких, какими хотели быть, совсем легко правила узоры, сделала десятка три букетов-писем и букетов, остающихся у родных с тем, чтобы они знали, все ли в порядке с покинувшими дома сыновьями. Оказалось, что недавно кранцвейлер Руе объявил новый набор в защитное войско и от вейлара потребовалась сотня с лишним юношей.

Эльга набивала надежду и домашних любимцев, тихую радость и грозовое небо, ожидание и ветер, пробегающий по макушкам елок. Ей казалось, с каждым букетом она видит узоры иначе, не ярче или отчетливей, а несколько по-другому, усматривая неявную связь и тонкие соединения-извивы. Раньше она этих особенностей точно не различала и на прошлые, полугодичной или трехмесячной давности букеты смотрела не без оторопи: Матушка-Утроба, как же грубо, почти вслепую она работала!

Движения ее стали скупы.

Меньше игры, меньше суеты и взмахов на публику. Листья сразу ложились ровными рядами, в одном месте подоткнуть, в другом подрезать. Да и самих листьев требовалось все меньше. Там, где раньше на букет уходило с четверть сака, теперь хватало нескольких горстей. Пальцы следовали за глазами и полетом мысли, не уступая им в скорости. Простые букеты пеклись как пирожки. А сложные приносили тайную радость, когда исправленный узор начинал светиться внутренним светом.

За Осовьем последовал Готтурн, большой город, за которым на восходе вставала стеной тайя-га, непроходимая, непролазная, чужая. От Готтурна, остановившись в нем на неделю, взяли уже западнее, к более обжитым местам.

Люди и дни слились для Эльги в череду букетов, и она, пожалуй, не смогла бы сказать, где побывала, потому что в памяти ее вместо городков, наделов и местечек теснились узоры. В редкие дни она брала отдых, но никуда не ходила, лежала с закрытыми глазами на гостиничной кровати или в фургоне на одеялах, и под веками у нее раскладывалась на оттенки темнота. С листьями говорила коротко, запретив им даже обмениваться новостями.

В Селеванихе подковали Глицу. В Жмонине купили полотна и натянули на фургон вместо прохудившейся ткани. В Гарпаниче поменяли колесо и укрепили разболтавшиеся борта.

Эльга набивала фрагменты, которые меняли рисунок от света или ветра, билась с «живыми» букетами, что разговаривали бы с глядящим, как было на меже между Башквицами и Ружами. Оказалось, не так-то это просто.

Солнцедар баловал зноем и чистым небом.

Сарвиссиан запекал клубни и мясо на кострах, рассказывал о местах, где побывал, о пустынях и высоких башнях, сложенных из песчаника, о калифах, и их свите, и о целом доме наложниц, что калиф повсюду возит с собой.

– У него, понимаешь, настроение изменчивое, – говорил он.

Эльга набивала букеты с его слов, и Сарвиссиан удивлялся, что запечатленное на них один в один совпадает с тем, что он помнит. А она ловила в его речи знакомые узоры, и главное было – подобрать им соответствующий лист, березовый, ивовый, дубовый или же кипарисовый. Кипарисовых веточек, конечно, не было, за ними надо было на юг ехать, но их с успехом заменяли моховые стебельки.

Вздымались песчаные горы, плыли вереницы верблюдов, груженные тюками и кувшинами с водой. Тянула дворец на колесах шестерка волов. Красота, а не букеты!

Лига меняла лигу. Сарвиссиан скоро повернул на юго-запад, объясняя выбор пути непроходимыми топями впереди.

– Там, конечно, живут, но в такой глухомани, что и не сыщешь, – сказал он. – Чудь. Еще от отца господина нашего Дидеканга Руе бежали, за что-то осерчал он на них лет двадцать назад. Потом вроде помиловал, но они уж не вышли.

Тайя-га потихоньку отступала, редела, места становились светлее и просторнее. На полях, созревая, желтели рожь, овес да пшеница. Местечки и кобельцы чуть ли не лепились друг к другу, деля пышный чернозем между собой.

В постоялых дворах и гостиницах обсуждали погоду и намечающийся урожай да ругали энгавров и титоров, вздумавших поднять краевой налог и душевую подать. Только вроде жить начали, и нате вам. Про Тангарию не говорили ничего. Далеко. Да и какой интерес? Работы и без Тангарии невпроворот.

Собранный Башквицами и Ружами мешок опустел, скис, Сарвиссиан с Эльгой вдвоем кое-как постирали его в ручье, высушили, увязали, умяли в сверток. В фургоне вроде как и посветлее стало. На оказавшейся на пути лесопилке Эльга приобрела четыре десятка новых досок под букеты.

Мастеров здесь знали, мастерство их видели, не дичились и принимали их труд как должное. Подходили по одному, парами, семьями, просили набить листья на урожай, на болячки, на удачу, на «заживи», от усталости и плясуньи.

Простые желания, легкие букеты. Пальцы порхали. Люди проходили мимо вереницей лиственных узоров.

Тап-тап-ток.

– Нам бы портрет.

Узор у подошедшей пары был переливчатый, мягкий.

– Садитесь, – улыбнулась Эльга, наклоном головы показывая на скамеечку, притулившуюся под яблоней.

Мужчина помог женщине сесть, сам встал за ней.

– Мы…

– Я увижу, – сказала Эльга, выбирая доску. – Мне не обязательно рассказывать.

Солнечный свет брызнул сквозь крону, набросил на пришедших живую ажурную тень.

Эльга всмотрелась в узор. Ага. Пальцы выловили листья из сака яблоневые, сливовые, березовые листья. Заработали – тап-ток, тап-ток. О чем думают? Не о себе, нет. Под первым слоем – второй, искренний, суть. А там – ребенок.

Значит, чарник, и донжахин, и немного клевера. Ой, нет, рябина.

Из листьев складывалось простое лицо, не сказать, чтоб красивое, упрямое, с поджатыми губами и серьезными серыми глазами.

Дочь.

Вроде не потеряли. Нет, уехала. А они о ней вспоминают каждый день. Чувствуют и свою вину в ее отъезде. Особенно отец. Но и сделать было, пожалуй, ничего нельзя. Это ж чуть ли не кранцвейлеру наперекор.

Мысли приходили и уходили, пальцы вкладывали их в листья, ноготь мизинца отрезал лишнее. Зарозовели тонкими лепестками букетные щеки, свалились на сливовый лоб непослушные пшеничные прядки. Тронула рябиновые губы короткая улы…

Эльга замерла.

Несколько мгновений она смотрела на получившееся лицо. Потом подняла взгляд на мужчину и женщину под яблоней.

Глаза ее вдруг наполнились слезами.

– Мама? Папа?

Сгинул, растворился в солнечных красках лиственный мир. Как же она не узнала? Как не заметила? Совсем помешалась на своих и чужих узорах.

– Мама!

Эльга кинулась к родителям. Ее вдруг затопило такое счастье, что, казалось, невозможно ни дышать, ни бежать. Слезы покатились градом. Губы свело. В груди стало тесно и бухало – бум-м! бум-м!

– Элечка!

Мама обняла ее. Пахло от нее так же, как раньше, как в памяти, хлебом и травой, молоком, домом. И Эльга словно вновь превратилась в длинноногую девчонку, которая, растопив печь, убрав двор и сени, покормив кур и пса, любила устало прижаться к маминому боку и впитывать родное, доброе тепло.

Ах, года вне Подонья будто и не было.

– А я уж думала, не узнаешь, – с легким укором сказала мама, оглаживая руками плечи и спину дочери.

– Что ты, мам!

– Повзрослела, – легко коснулся ладонью Эльгиной макушки отец.

– Я уже мастер, – сказала Эльга, шмыгнув носом.

– Ух ты!

– Мы на твои-то эрины земли прикупили, – поделилась мама, – корову завели молодую, к зиме должна отелиться, у Гунабун племянника взяли в работники, ты его знаешь, к дому вот думаем еще пристройку жилую сделать.

– Я рада.

Эльга посмотрела на отца с матерью и снова заплакала.

– Ну, – сказал отец, – чего реветь-то?

– Не знаю! – засмеялась сквозь слезы Эльга.

Не скажешь же, что она успела забыть родителей и в последнее время совсем о них не вспоминала.

– Все хорошо, – сказала мама, будто поняв, что творится у дочери на душе. – Я уж молила Матушку-Утробу, чтоб свиделись.

– Смотри ты, уже толпятся, – обернулся отец на подходящих людей.

Целый день потом Эльга ходила как пьяная.

А может, действительно глотнула где хмелки? Все вокруг плыло и искрилось, земля покачивалась, хотелось петь и любить весь Край.

Мастер Мару говорила, что она больше никогда не увидит родных. Что у мастера одни листья на уме. Эльга хихикнула. А она – вот! Увидела! Ох, как славно, как здорово, что мать с отцом, услышав о приезде мастера в соседнее местечко, без раздумий отправились туда.

Ах!

Эльга прямо на дороге подпрыгнула и затем отбила прогретую землю пятками. Идущие рядом женщина и мальчик шарахнулись от нее, как от зараженной.

– Это не плясунья! – рассмеялась девушка.

Вместе с Сарвиссианом они съездили в Подонье, Кутыня узнал ее, залаял, замотал бешено хвостом, глупые курицы и козы, конечно, остались безучастны, соседи выглядывали из окон. Примчалась сестра Тойма с двухмесячным сыном на руках. Обнимались, ревели наперебой. Мама напекла пирогов, отец выставил на стол бочонок крепкой сливовой настойки, на которую тут же слетелось чуть ли не все местечко.

– За Эльгу Галкаву!

– За нового мастера!

– Долгой жизни! Легкой руки!

Словно урожай праздновали.

Сарвиссиан в результате перебрал настойки и прохрапел до полудня. Мать Рыцека сказала, что не видела сына с весны, забежал, брякнул эрины на стол – и как не было. Даже переговорить не успели. Все хорошо, ма, да все хорошо. А где его хорошо, почему не с семьей рядом? Как-то все кувырком.

Она смотрела на Эльгу, словно та должна была что-то ей объяснить.

– Ты довольна? – поздно вечером подошел к дочери отец.

Небо было высокое, васильковое, в красных кленовых завитках. Звезды притворялись ягодами облепихи.

– Да, пап. Это мое, – сказала Эльга.

– Значит, и я спокоен.

Отец подвесил фонарь у вынесенных во двор, уже опустевших столов и улыбнулся, словно извиняясь.

– Это же мама все волнуется, – сказала Эльга.

– Ну, мама…

Он поцеловал ее в лоб. От него пахло наливкой. Легкая небритость уколола кожу. Потом так и хотелось потереть.

Утром Эльга взялась за букеты. Два сделала Тойме, для сына и для мужа, тете Вейре набила памятку, бабке Тутоле – узор от боли в спине, Кузинекам – от зависти, самих себя, деду Пихте – букет, полный покоя, тете Амине – портрет мужа, кому-то – светлые годы детства, кому-то – веселье, кому-то – новостные шепотки.

Родителям оставила букет, с которого смотрела на них девочка Эльга Галкава, птичьеглазая, немного испуганная, упрямая.

– На память, – сказала она. – Смотрите почаще, я почувствую. И он умеет улыбаться.

Перед самым отъездом пришел кузнец Вовтур. Посмотрел на сборы, помог с упряжью Сарвиссиану, погладил лошадок.

Потом отвел Эльгу в сторонку.

– Эля, а мастер, что тебя увозила, она ничего мне не просила передать?

Он стоял, высокий, плечистый, пахнущий железом и огнем, и совсем по-мальчишески, смущенно чертил линии в траве носком огромного сапога.

– Нет, дядя Вовтур, – сказала Эльга. – Она будет в Гуммине зимой, если хотите, можете ее навестить.

– Да на что я ей? – вздохнул кузнец, запуская пальцы в короткие волосы на затылке. – Хотя зимой, конечно, свободного времени у меня больше. Да и в Гуммине, говорят, целый двор есть железных мастеров, которые чуть ли не цветы из заготовок напоказ плетут. Думаешь, стоит съездить и посмотреть?

– Она будет рада, – улыбнулась Эльга.

– Ну, если так…

– Постойте, дядя Вовтур!

Уже выходивший со двора кузнец развернулся.

– Чего, Эля?

– Сейчас!

Эльга вытянула сак из фургона, присела на чурбачок и в несколько торопливых движений набросала ивовый, одуванчиковый профиль Униссы Мару. Мастер смотрела насмешливо и удивленно, с вызовом и обещанием в уголках глаз, так, как и запомнил когда-то дядя Вовтур. Запомнил и полюбил.

– Вот.

Эльга вручила букет кузнецу. Тот долго разглядывал лиственный узор, складывающийся в дорогое ему лицо.

– Значит, зимой? – спросил он задумчиво.

– Зимой, – ответила Эльга.

– Это скоро.

– Три месяца. Почти четыре.

– Пролетят, – сказал дядя Вовтур.

– Я поехала.

– Легкой дороги.

Эльга поцеловала мать и сестру и забралась в фургон. Отец раскрыл ворота. Сарвиссиан стегнул лошадок, и двор с родными и дядей Вовтуром, покачиваясь, уплыл в прошлое, в лиственный букет, который когда-нибудь оживет под пальцами.

Фургон привычно покатил от местечка к местечку, пересекая невидимые границы наделов и вейларов, соревнуясь ходом с людьми и повозками. С него можно было спрыгнуть и, разминая ноги, пойти рядом.

На пятку, на носок, крутнуться, сдерживая счастливый смех. Нет, это не плясунья. Просто удивительно хорошо.

Направление взяли на юг с тем, чтобы обратно, по широкой дуге выбраться чуть ли не к столице Края, краснокаменному, многобашенному Стогону.

– В саму столицу нам соваться нечего, – сказал Сарвиссиан, постегивая лошадок, – больно там шумно, людно и дорого. Да и дальше, чем за вторую стену, боюсь, не пустят. А вот в торговые ряды съездим. Говорят, там целый холм лабазами застроили и Беспутное поле прилавками заставили. Уж чего, говорят, ни пожелаешь, то и найдешь.

Эльге было все равно.

Она прислушивалась к шелесту листьев. Леса и подлески были полны тревожного ожидания. Бегут, госпожа. Бегут, хозяйка, опасливо шептали они. Бегут! Хотелось прижать ладони к ушам, чтобы их не слышать.

Куда бегут?

Сюда! На юг! На север! На восход! Как можно дальше. Мастер смерти идет через Край к столице!

– Что?

Эльга заставила Сарвиссиана остановить фургон, тронув его за плечо.

– Что-то случилось? – спросил он, закрутив головой.

– Не знаю.

Девушка спустилась на землю и пошла в лес, притихший при ее приближении.

– Госпожа мастер, вы куда?

Эльга обернулась.

– Я скоро.

Тонкая веточка хрустнула под ногой.

Эльга миновала колючий малинник, разросшийся у дороги, мимоходом сорвала крупную ягоду, сунула в рот и нырнула под ольху, похожую на окривевшего, склонившегося стража в зеленом горжете. Неразборчивый лиственный шепоток следовал за ней по пятам, солнце прорывалось сквозь кроны и брызгало светом, но, казалось, не дарило тепло, а неприятно покалывало.

Эльга нашла подходящую полянку, по границам которой выстроились березы и низенькая ель, села и, выдохнув, закрыла глаза.

– Я слушаю.

Бегут.

Это было похоже на далекую волну, набирающую размах и скорость. Сначала слышишь шипение пены на мелких гребешках – бегут-бегут-бегут. Потом голос волны крепнет, гребешки схлопываются внутри, и оттуда уже ревет сама стихия – бегут!

Эльга задрожала.

Нет, это все же было похоже на бурю, когда одинокие порывы дергают вихры деревьев с краю, словно пробуя силу – бегут, бегут. Затем следует порыв яростнее, наполняя пространство не только шелестом листьев, но и треском ветвей. Бегут! И наконец буря прокатывается по тебе, крутя и играя, разламывая вокруг стволы, как щепки, комкая и пеленая окружающее в грязный и липкий ком.

Бегут!

– Тише, – одними губами произнесла Эльга.

Губы казались сухими. Лиственный страх застрял где-то под сердцем и шевелился, колол зубчиками. Как ни хотелось сбежать, поддавшись панике, Эльга только сильнее вцепилась в траву, сплетая ее с пальцами.

– Еще раз.

Бегут!

Шелест расслоился, рассыпался на слова, затем на звуки, а дальше сложился в узор. Через несколько мгновений Эльга увидела то, что видели далекие-далекие листья, передавшие своим собратьям весь страх и ужас произошедшего.

Низкие холмы, поросшие вереском и горечавкой, красно-фиолетовые, с пологими склонами. Дорога. Мост через ручей. На самом высоком холме – белая палатка с красными полосами и с вымпелом. Ниже – еще десяток палаток. Уже серых. А еще ниже полукругом, окаймлением – целый воинский лагерь.

День.

Лес растет далеко в стороне, но и оттуда заметно движение человеческих фигурок, дымки костров, блеск железа. Снизу, через траву, ощущается грубая ткань штанов и кожаные, деревянные, из березы и тополя, подбитые гвоздиками подошвы. Одинокий лист планирует на скат белой палатки, и сквозь него, будто из чьих-то внимательных глаз, становится видно, как неспешно строятся воины, как выходят вперед – в нагрудниках и без – мастера боя, как тонкой гусеницей изгибается позади основных сил строй лучников.

Людей много, несколько сотен.

Разделенные на центральный отряд и два крыла, они перекрывают дорогу к мосту. Небольшая группа конников прячется за взгорком, надеясь сыграть роль для внезапного удара во фланг, чтобы опрокинуть или хотя бы отвлечь врага.

Впереди, там, где дорога срывается с далекого холма, появляется всадник. Конь под ним черен, как ночь, а плащ переливается серебром.

Он один. Он не понукает коня, и тот неторопливо везет седока навстречу войску. Колышется вереск.

– Он один? Один? – прорастает среди строя шепот.

Короткое замешательство обрывает резкий звук трубы. Тур-ру-ра-а!

Воины поднимают щиты, обнажают мечи и шагают, а затем бегут вперед, на всадника, крича о Крае и кранцвейлере. Лучники по команде делают залп. Сотня стрел взмывает в чистое летнее небо.

– Слава Руе! – кричит седой человек, встав из-за столика у палатки.

Он чем-то похож на командира Некиса. Обступившие его подчиненные в муландирах и горжетах подхватывают крик:

– Слава! Слава!

Тем, кто бежит, не видно, что стрелы не торопятся перелетать через их головы, но Эльга может проследить, как они на мгновение застывают в верхней точке и начинают скользить обратно. Смертоносный дождь падает на лучников. Раздаются крики удивления и боли. Кто-то хрипит. Седой человек у столика вытягивает шею, чтобы посмотреть, что творится там, где только что стояли стрелки.

Тур-ру-ра-а! – поет труба.

Всадник на черном коне не делает ничего, но воины, не добежав до него каких-то десяти шагов, вдруг валятся в горечавку и вереск. Один, другой, третий, десятый. Двадцатый. Словно им подрубили ноги. Подскакивает щит. Взлетает вверх меч, но не находится руки, чтобы снова поймать его.

Люди валятся друг на друга и лежат, не шевелясь, не издавая ни звука. Мертвы?

Те, кто бежит следом за первой волной, успевают остановиться. Всадник останавливается тоже, чуть тронув за гриву коня. Худое лицо его искажает усмешка. Глаза, голубой и карий, светятся недоумением.

– Глупцы! Вы можете быть со мной, – произносит всадник.

Конь делает шаг. Воины дружно начинают пятиться. Кто-то, запнувшись, предпочитает отступать на четвереньках.

– Я совсем не страшен.

Всадник наклоняет голову.

Отчаянный смельчак, видимо, мастер боя, отталкивается от земли и молчаливо взлетает к коннику. Тускло взблескивает клинок, каленым острием направленный одинокому ездоку прямо в горло. Вместе с мастером плывут по воздуху невесомые травинки, и Эльга через них видит, как за одно мгновение человек из живого становится мертвым.

Хлоп!

Ее начинает трясти. А всадник хохочет, вскидывая голову к небу, будто за похвалой к Кияну-копейщику, и, кажется, чувствует себя счастливым. Разные глаза его смотрят чуть ли не с нежностью на застывших воинов.

– Ну, как хотите, – говорит он.

От легкого хлопка ладонью по шее конь под ним фыркает, переступает через мертвеца и идет вперед.

Воины падают и бегут назад, к лагерю, к испуганной суете на холме, где трепещет вымпел. Они хрипят, кричат, воют, и кости их трещат, как лес в бурю. Мечи, нагрудники, щиты – все отброшено, все уже не нужно. Только это не спасает. Тут и там бегущие взрываются кровавыми фонтанами, и брызги крови красят еще живых.

Пух! Пух!

Всадник кивает хлопкам, как поздравлениям, и неспешно правит коня к палаткам. Ухмылка не сходит с его лица.

Конный отряд, вынырнувший из-за взгорка ему наперерез, кувыркается в траву, едва показавшись. Люди, кони, пики – все беззвучно зарывается в вереск на полном скаку.

Труба еще пробует – тур-ру-ра-а! – звать в атаку, но всадник, высмотрев трубача, качает головой:

– А ты-то чего?

И человеческая фигурка, сломавшись, катится по склону и застревает в стене палатки.

На вершине холма вспухает паника, столик опрокидывается, командирская палатка заваливается набок и вспыхивает от огня, видимо, установленной внутри жаровни. Впрочем, всадник никому не дает уйти.

Становится вдруг тихо.

Ветер подбрасывает лист с земли, и Эльга видит мертвецов, усеявших склоны, ложбинки и вересковые поляны по обе стороны дороги. Всадник оглядывается, какое-то время длинными пальцами расчесывает конскую гриву и улыбается:

– Славно…

Трава оказалась вырвана с корнем.

Бегут!

Эльга жадно, с усилием, вдохнула и разжала пальцы. Травинки посыпались на платье. Небо выгнулось голубой чашей с остатками облачного молока. Вопросительно склонились, прошелестели листьями ветви: все ли в порядке, хозяйка? Но разве что-то могло быть в порядке?

Эльга мотнула головой и легла.

– Еще, – попросила она.

Страшно, затрепетал лес.

– Мне тоже, – сказала Эльга.

Помедлив, в зябком шелесте сомкнулся перед глазами узор.

Городок вылепился маленький, опустевший. Беленые домики. Серая черепица. Мастер смерти въезжает в распахнутые ворота под приглядом лип, вишен и рассевшихся на крышах ворон. Его черный конь топчет копытами тряпки и битую посуду.

– Эй! – кричит мастер, ухмыляясь. – Где все?

Тишина.

– Встречайте господина!

Скрипит ставень. Покачивается на веревке белье. В отдалении, за поворотом кривой улочки, кто-то бросается улепетывать во все лопатки. Шлепают по камням босые ступни. Бег легок. Любопытный мальчишка, не более.

– Сейчас, – улыбается всадник.

Рука его взлетает, и бег обрывается.

Эльге хочется верить, что невидимого мальчишку просто стало не слышно, что он перепрыгнул на траву, перебежал по мосткам, затаился. Но вишни шепчут другое. Мы можем показать, можем показать.

Не надо, просит Эльга.

Всадник движется дальше, пока не выезжает на площадь перед домом энгавра и зданием городского схода.

Здесь наконец он находит людей. Это старики, женщины, дети, пузатый человек в горжете начальника городской стражи. Человек тридцать. Их бросили. Возможно, они не успели убежать. Всадник печально качает головой. Его лицо складывается в гримасу жалости, только Эльга видит за ней совсем другой узор. Человек в серебристом плаще испытывает тайную радость.

Предвкушает.

– Вы.

Он показывает на стоящих ладонью.

– Вы можете служить мне.

Под его взглядом люди по одному, по двое опускаются на колени. Испуганные лица их светлеют надеждой. Прорываются звуки: кто-то рыдает, кто-то бормочет слова благодарности, кто-то бьет поклоны, и цепочка на шее звякает о камни.

Пузатый человек в горжете стражи кашляет, набираясь смелости, приглаживает усы и тянет вверх руку.

– Да?

Мастер смерти улыбается. Внутренний узор его страшен.

– Господин мастер! – произносит стражник-толстяк. – Мы будем рады служить вам днем и ночью и принимаем вашу полную власть над нами.

Всадник медлит.

– Это хорошо, – говорит он, – это мне нравится. Но я чувствую, как некоторые из вас желают мне смерти.

– Господин мастер!

– Не стоит выгораживать их, – морщится всадник, и ветер выворачивает серебристый плащ на нем черным подбоем наружу. – Или ты отказываешь мне в моем мастерстве?

Стражник бледнеет.

– Нет-нет, – трясет он щеками.

– Что ж, – говорит всадник, хмыкнув, – я помогу тебе с твоими сомнениями. Сейчас вы все по моей команде встанете, а те, кто останется лежать, они и есть мои враги, которых настигла заслуженная кара, то есть смерть.

Люди переглядываются.

– Я же все чувствую, – будто через боль улыбается мастер смерти. – И не советую меня проклинать. Вам же будет дороже.

– Господин мастер, – неуклюже кланяется толстяк, – мы просто вас боимся, и, когда узнаем вас получше, поверьте…

Всадник лениво отмахивается.

– Заткнись. Надоел.

– Гос…

– Что? – изображая интерес, наклоняется всадник.

Стражник глядит на него с испугом. Губы его шевелятся, но изо рта не доносится ни звука. Он едва слышно сипит.

– Кажется, в тебе умерли слова.

Мастер смерти хохочет. Конь под ним фыркает, словно тоже понял шутку.

– Умерли! – Всадник весело бьет себя по бедру. – Воистину я великолепен! Я могу убить все. – Он смотрит на людей. – Вам не смешно?

– Смешно. А как же! – плывет торопливый шепот. – Смешно, господин мастер.

Люди припадают к камням площади. Затылки и платки. Платки и кудри.

– Я вижу, – кривится всадник. – Так, все, встали. Ну, давайте-давайте, поднимаемся, мы же с вами договорились.

Он ждет несколько мгновений. Люди медлят.

– Вы сейчас сдохнете у меня все! – свирепеет мастер, и карий глаз его выцветает в льдисто-желтый, больной. – Встать!

Конь взвивается на дыбы. Его копыта молотят воздух.

Первой, прижав ладони к груди, поднимается крупная, грудастая женщина. За ней – другая. Эта держит за руку сына, мальчишку лет двенадцати. Она тянет его вверх, но тот, подавшись было к ней, вдруг безвольно оседает.

– Тимар! Сынок!

Женщина падает на тело сына, накрывает его собой.

– Очнись, сынок.

Она трясет его, она воет, она убирает непослушные светлые прядки с родного лица, а рядом с ней и за ней происходит тот же отбор на живых и мертвых. Десяток живых – двадцать мертвых. Ревет у неподвижно лежащей старухи девочка лет шести. Кто-то из счастливчиков скрючился, кто-то стоит столбом.

Замер шелест лип и вишен.

– Будь ты проклят! – кричит женщина, прижимая мертвого сына к груди.

На лице всадника появляется прежняя усмешка.

– О, оказывается, это я виноват!

Он разворачивает коня.

– Как же вы будете служить мне? Разве я могу быть уверен в вас? Нет, так не годится.

Всадник глубоко вздыхает и, качнув головой, направляет коня мимо людей, с площади, к закрытым воротам, ведущим из города на восход. В тишине постукивают копыта.

Листья показывают Эльге, как оставшиеся в живых медленно устраиваются среди мертвецов, словно их неожиданно разморило, и они, не в силах сопротивляться желанию, решили спать там, где стояли.

Цок-цок.

За крупом коня, за спиной всадника в серебристом плаще скоро прекращается всякое движение. Только ветер осмеливается теребить одежду, морщит в складки рубахи и юбки, треплет волосы и концы платков.

Мастер смерти тем временем смотрит на запертые воротные створки, и дерево под его взглядом начинает потрескивать и темнеть. Лопаются стягивающие брус железные полосы, ломаются скобы, со звоном отлетает петля. Одна створка неожиданно проседает, открывая край неба над аркой, горстями сыплется труха, ржавая пыль, а затем ворота с грохотом валятся наружу, и конь победно переступает по ним.

– Я могу убить все, – говорит всадник.

– Хва…

Голоса не было. Горло словно забилось крошкой, криками, смертями.

Эльга сжалась, подтянув ноги к животу. Листья шелестели последними узорами, показывая толпы уставших, измученных людей, ковыляющих по дорогам к столице и, возможно, дальше, дальше, а потом уже сползшую в канаву повозку, полную нехитрых пожитков, скотину, мычащую на бредущих с обочины, детей, гуськом спешащих за матерью – первый держится за подол юбки, остальные сжимают ладошки друг друга.

Матушка-Утроба!

– Он не остановится, – прошептала Эльга и села. – Нет. Его не остановят! Ни войско, ни мастера, ни кранцвейлер. Никто.

Она нарвала листьев и попробовала здесь же, на земле, набросать букет. Но ветер будто нарочно переворачивал слои, расшвыривал уже сложенный рисунок. Виделась в этой игре какая-то насмешливая, злая сила.

Нет, так не получится!

Эльга вскочила и – сейчас, дорогой мастер смерти, сейчас – побежала обратно к фургону. Сарвиссиан, дремавший на передке, очнулся, когда она полезла в фургон за доской, сдвинул полог, вытаращился.

– Госпожа мастер?

– Да, едем, – сказала она, подтаскивая сак и устраиваясь среди одеял на соломе.

– Вы в порядке?

– Бегут, дядя Сарви, бегут!

Возможно, Сарвиссиан и спросил, кто бежит, куда и откуда, но Эльга этого уже не слышала. Я тебя остановлю, думала она о мастере смерти, и пальцы ее высыпали листья на доску, подрезали, загибали края, лепили лицо – узкое, разноглазое, с высокомерной усмешкой. Больное, жестокое лицо.

Фургон тронулся.

Эльгу покачивало и трясло на колдобинах, но она лишь механически перебирала пятками и выпрямлялась, едва ли замечая, что ее куда-то везут.

План был простой. Она видела узор мастера смерти: полынь, горечавка, вех, дуб, лютик, терновник и много чарника. Она может убрать одно и поставить на замену другое. Ту же полынь, отравляющую его существо, тот же вех выкинуть насовсем. Она пробовала делать такое, у нее есть опыт, и неудачный, и удачный.

Возможно, если не остановить, то сделать мягче разноглазого мастера у нее получится.

Туп-ток – работали пальцы. Листья слоями бугрились на доске, превращаясь в лоб, хохолок, нависший надо лбом, острые скулы, тонкий нос и вынесенный вперед подбородок.

Туп-ток. Вот губы. Вот один глаз. Вот другой.

Здравствуйте, мастер. Вы готовы к иве и сливе? А к целительнице-ольхе?

Туп-ток.

Пальцы вдруг повело в сторону. Один мазнул по букету, словно шрам, выбивая наискось короткую полосу над приподнятой бровью. Ничего. Эльга упрямо поправила рисунок, набрала новых листьев.

Туп…

Пальцы повело снова, теперь уже едва не половина лица зазияла ранами. Впрочем, сдаваться Эльга не собиралась. Если этот негодяй каким-то образом ей противодействует, она все равно его переборет. Изменит.

Уж это-то ее стихия.

Слива, ива и папоротник. Вот так. Для сомнения в себе. Для надежды на лучшее. Ну-ка, мое воинство!

Эльга окунула ладонь в сак, чувствуя, как один к одному липнут к коже бравые листья, храбро шуршат, весело посвистывают. Страшно? Да. Но безумец ли господин всадник? А если слива превратит его в нормального человека?

Ах, сейчас и посмотрим!

Букетные глаза мастера смерти неожиданно выцвели и пошли трещинками. Потом с шелестящим звуком разошлась в жуткий провал усмешка. Хохолок сломался, сложился набок, далее все лицо провалилось само в себя, почернело, скукожилось, разбилось на отдельные островки и осыпалось мертвым лиственным крошевом.

Бумм! – раскололась вдобавок доска.

Несколько мгновений Эльга оторопело смотрела на горку листьев на подоле платья, будто на ворох бабочек, потом стряхнула ее и закусила губу. Что ж, господин мастер смерти, подумала она, если вы не убили меня, значит, не можете.

А я буду осторожнее.

Она взяла новую доску, подбила сак ближе. Вы, похоже, не чувствуете, пока вам ничего не угрожает…

Букет за букетом Эльга упорно набивала мастера смерти, и каждый раз букеты чернели, трескались, превращались в прах. Едва она хотела добавить листьев, поправить узор, сделать невинный какой-то штрих, и в руках у нее оставались одни осколки.

Пальцы стало жечь.

Набивка приносила все больше боли, но Эльга не обращала внимания. Пусть пальцы хоть заживо, до косточек сотрутся!

– Не нравится? – шептала она, сама чуть не плача. – Надеюсь, ты мучаешься. А еще, надеюсь, тебе страшно.

Потом просто не осталось сил.

Первых беженцев они увидели через день.

Это была семья – муж, жена, двое погодков, мальчиков, наверное, восьми и девяти лет, – которая тихо брела по краю дороги. Лица у них были пыльные, у детей глаза и губы отерты тряпочкой. Женщина тащила на спине высокий бельевой тюк, прихваченный через малахай к ней платками и веревкой. Мужчина в заношенном муландире, какие носили лет пятнадцать назад, тянул тачку с посудой и тем, что удалось прихватить – какими-то свертками, железными прутьями, бочонком, мочалом, кадками. Дети шли с худыми мешками на лямках, очень похожими на первый Эльгин сак.

Они спросили про ближнее местечко, далеко ли оно, можно ли там остановиться, мальчик, младший, попросил воды.

Над переносицей у Сарвиссиана легла вертикальная кладка, словно ему защемили лоб. Он свел фургон с дороги, и все вместе они устроили небольшой привал, развели костер, пожарили клубни и мясо, подсластили воду из ручья медом.

– Откуда вы? – спросила Эльга.

– Издалека, – махнул рукой на запад мужчина. – Третью седьмицу идем. Надо бы еще дальше, в тайя-гу.

В глазах у него стоял страх.

– Гонит кто? – спросил Сарвиссиан. Борода у него дернулась, брови сдвинулись. – Титор какой или энгавр?

Женщина посмотрела почему-то на Эльгу.

– Смерть гонит, – сказала она, подбирая под себя ноги. – Мастер тангарийский. С разными глазами. – И добавила шепотом: – Он смерть и есть.

– Говорят, он один войско Края победил, – добавил мальчишка постарше, выгребая прутиком из костра кусок мяса.

– Целую тысячу! – показал руками его брат.

Среди солнечного дня сделалось холодно, зябко. Казалось, далеко беда, далеко, а она рядом. Близко. Смотрит в упор.

– Вы видели его? – спросила Эльга.

– Не, – заговорили мальчишки. – Кто посмотрит, тот умрет.

– Не видели мы его, – сказала женщина. – Просто через наш городок с Аветы, с Жиморца, с Повяти люди хлынули, кто конный, кто пеший, кто из войска сбежал, кто торговлю свернул, три дня рекой.

– Мы уж понаслушались, – очищая кожицу с клубня, сказал мужчина. – Говорят, он людей за людей не считает. Что дети, что старики, все ему едино. Мертвые даже приятней. Говорят, посмотрит, и человек замертво падает. Или просто пальцем укажет. В том и мастерство. В Жиморце, по слухам, всех, кто не сбежал, уморил.

Он дал очищенный клубень старшему сыну, тот разломил его пополам и поделился с младшим.

– Ну, мы и не стали ждать, когда нас коснется, – сказала женщина. – Все бегут, а навстречу никого. Ни одного воина. Сначала хотели до столицы податься, а потом Гайс мой (мужчина при этих словах кивнул) сказал, что и Стогон не удержится, и кранцвейлер, – она понизила голос, – скорее всего, недолго проживет. Решили как можно дальше на восход идти, пусть и места дикие, так все лучше, чем умереть.

Сарвиссиан с треском сломал сухую ветку, подбросил в костер.

– Что, и остановить некому?

– Так как остановишь мастера, который с самой смертью знается? – вздохнула женщина. – С ранней весны, говорят, все началось, когда он в Серых Землях силу обрел. Вроде как по условиям тех, кто ему эту силу дал, он теперь всех людей должен под корень вывести. Плата с него такая.

– Вранье, – сказал Сарвиссиан.

– Может, и так, – согласилась женщина.

Листья шумели: страшно, страшно!

Поев, собрались быстро. Эльга с Сарвиссианом дали семье с собой круг сыра, несколько тыкв и мешок клубней. Попрощались:

– Храни Матушка-Утроба.

Не оборачивались.

Дальше стало хуже.

Солнцедар сменился пожатьем, но собирать урожай на полях и огородах никто почему-то не спешил. В день они встречали по десять, по пятнадцать человек, бредущих навстречу, к восходу, потом беженцы потянулись уже обозами, на телегах, в возках, пешком, на коровах и волах, на козах, даже на волокушах, обтрепанные, грязные, молчаливые, с такими же молчаливыми, усталыми детьми.

Их впервые ограбили. Три мужчины и четыре женщины окружили их фургон, наставили вилы и косы, вежливо, стыдясь самих себя, попросили отдать им еду и деньги. Эльга рассталась со всеми эринами, что имела. Впрочем, тратить их было некуда, разве что на доски, которые почти кончились. Мастер смерти ни в какую не желал становиться букетом, неизменно уничтожая и листья, и древесную основу.

Сарвиссиан с каждым днем делался все мрачнее.

– Скоро они отбросят всякое стеснение, – сказал он.

Люди шли и шли, утекали по дорогам от сумасшедшего мастера, как песок. Они были злы и измотаны. Фургон дважды попытались отбить, но Сарвиссиан действовал решительно, угостив кнутом и кулаками сначала женщину и подростка, на ходу с хриплыми криками ринувшихся разуздывать Аннику, затем – несколько часов спустя – трех угрюмых мужчин, вооруженных палками и большим мясницким ножом. Правда, во втором случае им откровенно повезло – нападавших спугнул воинский отряд, топающий в сторону столицы. Одного из бандитов поймали и без разговоров повесили.

В стоящем на отшибе местечке со смешным названием Безрыбье Сарвиссиан, темно-фиолетовый на правую половину лица, сказал:

– Госпожа мастер, я должен вывезти Ильму с детьми из-под Гуммина.

– И куда? – спросила Эльга.

– На юг, на границу с калифатом. У меня там есть дом.

– Думаете, он туда не дойдет, дядя Сарви?

Сарвиссиан потер заросшие щеки. В глазах его плеснула неуверенность.

– Не знаю. Сначала он, наверное, с Краем будет разбираться.

– Не думаю, что он станет убивать всех. Ему же нужны слуги, нужны работники.

– А сколько тех живых останется?

Ответа на этот вопрос Эльга не знала.

– Я возьму фургон, – сказал Сарвиссиан.

– Хорошо, – кивнула она.

– Я припрятал несколько эринов, вам хватит на два-три месяца здесь. Но вы можете поехать со мной, если хотите.

– Нет, дядя Сарви.

– Просто, я считаю, здесь все же будет спокойнее.

Эльга кивнула.

– Поезжайте. Не думайте обо мне, дядя Сарви.

– Но как же…

Сарвиссиану было тошно. Он считал, что предает Эльгу. В узоре его души ядовитым цветом прорастали мелкие шарики мимозы. Повинуясь странному чувству, Эльга словно поймала этот узор в воздухе и выкинула дурацкий желтый цвет. Получилось как-то само собой. Словно на букете.

Сарвиссиан, вздохнув, поднялся.

– Долгой жизни, госпожа мастер.

– Долгой жизни, дядя Сарви.

Так она осталась одна.

Дни на ветхом постоялом дворе тянулись, как смола.

Старая хозяйка приносила ей завтраки и ужины, ни о чем не спрашивая и даже, кажется, в иное время ее не замечая. Эльга чувствовала, как гудит, трясется, кричит и стонет от страха Край, как брызжет во все стороны жителями, но в Безрыбье было тихо. Если и объявлялся вдруг шальной всадник, то скакал насквозь, не останавливаясь.

Доски кончились, а листьев – хоть отбавляй. Справа лес, слева лес и прямо, если свернуть с кривой дороги, тоже лес. В нем Эльга и проводила почти все время.

Оказалось, складывать букеты можно и на земле, а если сплетать с травой, то букет словно парит в воздухе. Набивать мастера смерти она перестала. Пусть. Позже. А то пока перевод листьев один. Вместо разноглазого из-под пальцев на прогалинах и лужайках по всему лесу прорастала Эльгина память. Сидела под дубом за марбеттой мастер Мару, повернув голову, словно к чему-то прислушиваясь. Рядом надувал щеки смешной провидец Илокей Фаста, держа в руках кувшин с молоком. Жмурился на шелестящие березы Рыцек с усевшимся у него на коленях котом, тоже Рыцеком. Вот уж парочка!

Сидели на лавочке мама, папа и сестра. Плевали в небо жители Дивьего Камня. Отворачивался Шивван с лицом, похожим на полынью. Смотрел из окна титор Гельмих Астараго, вид его был задумчив. За спиной титора проступало – остролист, осина, яблоня – бледное лицо Каршетта.

Дальше по берегу ручья шли строем воины командира Некиса, нес букет Сист, господин Некис, задержавшись, произносил последние слова Башквицам и Ружам, которые тесной, провожающей толпой высыпали к меже.

Плыл дым, белел в дыму старик в меховом малахае, неслись олени, на взгорках, кочках, пятачках свободной земли вдруг возникали мужчины и женщины, когда-то Эльге знакомые, улыбались дети, встав, махал рукой с фургона Сарвиссиан.

Медленно бродя среди деревьев, переходя от одного букета к другому, Эльга вдруг поняла, что ее тихий и славный Край прежним уже не будет. Вот он, весь здесь, в листьях, в лепестках и стрелках мха, а настоящий, тот, в котором она жила, истончился, растаял…

Умер.

Она села и заплакала, а потом, видимо, в помрачении, в исступлении попыталась набить мастера смерти. И раз, и другой, и третий. Листья чернели, земля вспухала комьями, ветер сносил начатое и топил в воде. Ненавижу! – шептала Эльга. Ненавижу.

Толку от этого было – чуть.

Она выдержала две недели добровольного заточения и, когда месяц приблизился к своей середине, пошла в сторону Гуммина и Стогона.

К людям.

Эльга набивала букеты на лоскутках ткани и оборотных сторонах щитов. На горжетах и бортах телег. На полотне палаток и дощечках с неряшливыми, изломанными краями. Она дарила силы идти дальше, надежду увидеть родных, свежий ветер, память, улыбки, веру, тишину, добрые слова.

Изменить что-то в человеке на лету, как с Сарвиссианом, у нее больше не получалось. Эльга пробовала дважды. На женщине, которая, потеряв сына, утратила всякий интерес к жизни и шла за мужем просто потому, что он привязал ее к себе веревкой. И на воине, бежавшем от смерти из-под города Валина, ожесточившемся, дерганом, зарезавшем ради куска мяса заночевавшего в поле такого же беглеца.

Впрочем, она, как могла, постаралась изменить их в торопливом букетном узоре, но получилось ли это, так и не узнала. Люди ушли, унося букеты с собой, и не объявились больше. Долго думать о них не было никакой возможности. Дорога, как прилив, выносила к ней, стоящей у обочины, новых и новых людей, нуждающихся в помощи и мастерстве.

Эльга никому не отказывала.

Как-то сама собой у нее появилась палатка, несколько человек обосновались рядом, считая ее, видимо, чем-то вроде надежного дерева в бурю. Они и охраняли ее, и кашеварили, и собирали листья, и молчаливо смотрели, как выходят из-под пальцев букеты.

Возможно, желтые катышки мимозы в Сарвиссиане ей почудились, думала Эльга. Пусть человек и лиственный узор, но невозможно что-то менять в нем без посредника, которым служит букет.

На сердце ее было тяжело.

Зарядили дожди и словно смыли людской поток. Правда, возможно, просто сбежали все, кто смог сбежать. Об участи остальных думать было страшно. В один из последних дней пожатья с конным отрядом на взмыленных лошадях прибыл жуткий слух: господин кранцвейлер Дидеканг Руе расстался с жизнью, разноглазый взял Стогон без боя.

Листья сказали Эльге об этом раньше, сказали и иное: мастер смерти принял титул, и город, и Край и тут же убил шестьсот сорок семь горожан. Собравшаяся на площади толпа металась в панике, а негодяй смеялся.

Как никогда раньше Эльге хотелось стать грандалем.

Она бы все изменила. Вернее, она изменила бы одну несущественную деталь. Один узор. Одного человека.

Грандалю же, кажется, доступно…

Через день она двинулась к Гуммину. За ней никто не последовал. Побоялись.

Эльге и самой себе было тяжело объяснить, почему она направилась не в родное Подонье, чтобы схорониться там с семьей, а все ближе и ближе к мастеру смерти. «Сколько там от Гуммина до столицы? И десяти лиг нет. Почувствует ведь, убьет, вертелись мысли. Что ему я? Еще один мертвец в длинном, длиннющем списке. И я его ненавижу, да, ненавижу, как может жизнь ненавидеть смерть.

Страшно. Но иду. Возможно, я все та же глупая девочка, что и год назад».

Неубранная пшеница мокла на полях. Избы в местечках стояли покинутые, но некоторые несли следы разорения. Видимо, кому-то не давало покоя чужое, лежащее бесхозно добро. Спала она под деревьями, накрывшись сотканным из листьев одеяльцем. Мимо шмыгали лисицы и белки, четыре человека в утренних сумерках прошли с мешками на горбах. Что тащили – неясно. Куда – непонятно.

Лес за ночь пожелтел, словно постарел разом, пошел пятнами. Кончилось пожатье, отмучилось. Вроде и красота, но почему-то тревожная, совсем не радостная. Будто похоронный наряд. Почему раньше нравилось?

Где-то за лигу от Гуммина в городке Сизме Эльга увидела новую, в серебристо-черных горжетах стражу. Усато-бородатая, грозная, она стояла на входе, блестя вышивкой и новенькими нагрудниками. Проходить через нее было страшно – а ну как схватят! Учуют как-то, что она не питает к новому кранцвейлеру нежных чувств, и схватят.

Эльга даже зажмурилась.

Хорошо, какой-то сердобольный мужичок у ворот подсадил ее на телегу, так и проехала, ничего не видя, ни о чем не думая, пряча пальцы в подмышках, словно они могли ее выдать. Я – маленькая птичка с птичьего дерева.

Не остановили. Не ссадили. Взять с нее было нечего.

Пустых домов было много – занимай любой, если не боишься. Иные сбежали и не вернутся. А иные арестованы стражей.

Версень.

Пятнадцатый день рождения Эльга встретила в узкой комнатке, которую она заняла с молчаливого согласия соседей – хмурого бородача с неопрятной женой. Они тоже были пришлые. Возможно, согласие произошло от букета, которым она чуть смягчила скверный характер женщины. Эльге уже не казалось преступлением поправить узор в человеке. Не убийство же. Что-то сломалось в ней.

Весь день рождения она развлекалась тем, что заставляла листья выбираться из сака и кружить вокруг, строила их в отряды, чтобы они схлестнулись между собой, смотрела, как березовые накидываются на ольховых, как, будто кровь, капает крошка. Победителей подкидывала вверх, и они просыпались унылым, сухим дождем.

Слава! Слава!

Было ли весело? Не было. Лишь темное желание поднималось изнутри. Эльга попыталась набить светлый и радостный букет, но пальцы то и дело промахивались по листьям, узор сбоил, вылезали какие-то жуткие отростки, то глаз мастера смерти, то его тонкие губы, складывающиеся в ненавистную уже усмешку, словно он наблюдал за ней издалека. Интересно, да? Эльга разметала листья.

Где там мастер Мару? Вернулась ли в Гуммин?

Листья шептали мрачные новости. Мастер смерти утвердился в столице. Имя у него оказалось Скаринар. Скаринар Ольботтог. Себя он стал именовать Великим Повелителем Края и иных земель. Один за другим вейлары поднимали серебристо-черные флаги, признавая его власть над ними. Воины одевались в новые горжеты. Повсюду появились заносчивые, громкоголосые тангарийцы. Им отходили должности энгавров и титоров. Во дворце зазвучала странная, дикая музыка.

Неделю назад Повелитель выезжал в Халонг, город в пяти лигах на севере.

После его визита похоронили восемь десятков человек. Скаринар сказал, что это на первый раз, многих он еще пожалел.

Мелкие восстания вспыхивали там и сям, самое большое разразилось в Фалабадском, южном вейларе Края. Новые приближенные Великого Повелителя, желая отличиться, убили три тысячи восставших вместе с женами и детьми. Еще несколько сотен сейчас гнали в Стогон на честный и беспристрастный суд.

Для этого перед дворцом строили длинный помост и готовили виселицы и плахи. Хотя мастер смерти любил убивать сам и никакие приспособления, никакие посредники между ним и будущим мертвецом ему были не нужны.

Утром народ усиленно зазывали на площадь. Кафаликс и его помощники срывали голоса:

– Подходите и слушайте! И смотрите!

Стража гнала по улицам Сизма не успевших спрятаться и утрамбовывала их в толпу. Эльга, в оцепенении гулявшая по городу, не сразу сообразила, что, схваченную за руку, ее развернули и поставили в тесный ряд между испуганной женщиной с мучнистым цветом лица и худым, сонным стариком.

Беззлобный шлепок пониже спины.

– Вперед.

Впереди оказались люди, головы, спины и белоснежный балкон, над которым темнел и серебрился колпак кафаликса.

– Жители Края!

Голос у кафаликса был жидок и надтреснут, как плохой кувшин, но его помощники под балконом подхватывали каждое слово.

– Жители Края!

– Наш Великий Повелитель и Великий Мастер Скаринар Ольботтог…

– Великий… – гремели помощники. – Великий…

Сзади в Эльгу вдруг уперлись объемным животом, сбоку больно наступили на ногу – ретивая стража втиснула в пространство площади еще десяток бедолаг.

– Ох, – сказал, не выдержав, кто-то, – вы сдавили меня до смерти.

– Не врите, вы еще живы, – парировали тому.

– Я едва дышу!

– Тише! – шикнули на умирающего сразу с нескольких сторон.

Эльга тоже едва дышала. Речь, произносимая кафаликсом, казалась ей бестолковым лиственным шелестом. В глазах все плыло. Смотришь – и нет балкона, размытое пятно. Сморгнешь – и тонешь в мелком рисунке из затылков.

– …ликий Мастер…

И что-то там еще.

С неба заморосило. Капля упала Эльге на самый кончик носа. Рядом шевельнулась, повела плечами женщина с мучнистым лицом.

– Еще и дождь, – обреченно шепнула она.

– …приказывает…

Казы, казы, казы. В эхе не было смысла.

Неожиданно толпа пришла в движение, Эльгу потащило вбок, втиснуло в чернявого, остро пахнущего потом парня. Еще немного, и она, наверное, проткнула бы его локтем.

– Подходим! Смотрим!

Куда подходим? На что смотрим? На убитых? На мертвецов с целью опознания? Или на кого-то еще? Эльга ничего не понимала. Зато скоро стало посвободней, и она смогла убрать зажатый локоть. Вынужденный сосед благодарно выдохнул.

– Если вы увидите… обязательно… награда…

Эльгу повлекло вперед.

Мимо беленой стены городского суда, мимо цепочки стражников, помоста в углу площади – чуть ли не под самый балкон.

Там движение замедлилось, потому что дальше пропускали по одному. Идущие останавливались перед каким-то прямоугольным предметом, один из помощников задавал короткий вопрос, получал короткий ответ, и к предмету вставал следующий.

Дождь все так же крапал.

– Знаешь ее? – прозвучало через несколько голов.

– Нет.

– Свободен.

– Знаешь ее?

– Нет.

– Свободна.

– Знаешь ее?

Эльга шагнула, поднимая глаза.

– Не…

С трехлапой марбетты на нее смотрел букет работы мастера Униссы Мару. Ученица Эльга Галкава. Рябиново-яблоневая. Серьезная. Набитая нарочито небрежно, с детскими ошибками, с изломом по узору. Но это было не важно. Как не важно было то, что она никогда не заплетала волосы и не косила на один глаз. Это ж надо было мастеру так постараться!

Нет, другое ошеломило Эльгу.

Все листья требовали от нее одного: «Беги!» Беги! – кричали они. Беги, бедная моя девочка! Беги, глупая птичка! Чего ты стоишь?

И, наверное, не впади Эльга в панику, вызванную истошным воплем лиственного узора, все для нее сложилось бы удачно. Помощник кафаликса сказал бы: «Свободна» и пригласил к букету следующего. А она потихоньку ушла бы с площади в распадающейся на ручейки по улочкам толпе.

Поди опознай по букету-то!

Но Эльга дернулась, слепо побежала на стражу, наткнулась на кого-то, оттолкнулась, увернулась от протянутой руки, видя вокруг лишь серебристо-черную вышивку.

– Стой!

Кто-то кинулся ей навстречу. Эльга вскрикнула, завертела головой в поисках выхода, щели в толпе. Стена, марбетта, раскрытый рот, нагрудник, марбетта…

– Это она, она!

Крик взлетел над толпой.

– Она!

Колпак кафаликса удивленной птицей упал с балкона. Люди сдвинулись, не оставляя Эльге надежды на спасение. Кто-то схватил ее за накидку. Шнурок-завязка врезался в горло. Эльга рванулась в сторону. В воздухе перед лицом мелькнули растопыренные пальцы.

– Осторожнее! – вскрикнул сверху кафаликс.

Почему бы помощникам не повторить за ним?

– Ловите!

Рослый парень выдвинулся Эльге навстречу. Бумм! Кулак опытного мастера свалил девушку наземь. Низкий голос прогудел:

– Готово, господин кафаликс.

Дальше Эльга в звоне, шуме, скрипе деревянных подошв и печальном лиственном шелесте потеряла сознание.

Словно непонятную зверушку, в Стогон ее доставили в клетке.

Стражи было – как, пожалуй, в выезде кранцвейлера. В две пешие цепочки серебристо-черные горжеты растянулись по обе стороны медленно катящей телеги. Сзади и спереди трусили по десятку конных. Раскисшая дорога на все лады чавкала под копытами и сапогами. Колеса накручивали ошметья глины.

Гуммин обогнули севернее.

На деревьях у дороги по одному, по двое вверх ногами висели мертвецы.

Один мертвец Эльге показался знакомым. Она обмерла: Фаста! Такой же косматый, с бородой клином, но раздвоенной на конце. Неопрятное платье. Грязные, распухшие руки. Перевернутое, глядящее вниз темное лицо все же не давало удостовериться в этом окончательно. То ли он, то ли нет. Под скрип тележных колес мертвец повернулся боком, утянулся назад, пропал. Зыбкий, наполовину распавшийся лиственный узор подтвердить догадку не мог.

Небо было затянуто тучами.

После Фасты (или не Фасты) Эльга перестала обращать внимание на мир вокруг, там плыли тени-холмы, тени-деревья, тени-люди и тени-дома. Покачивались повешенные. Страшный мир, иной. Не Край, какой-то жуткий слепок с него. Вместо этого она возилась с грязью и глиной на полу клетки. Пальцы сражались с материалом, которому, конечно, было далеко до самых дрянных листьев.

В горле, на дне глаз копились слезы, но Эльга уминала их, сшивала, складывала в скорбный узор, чтобы ни одна не вырвалась. Не хватало еще расплакаться тут при всех или зарыдать при мастере смерти. Не дождутся.

Букет из глины не получался.

Тем временем над верхушками деревьев появились башни Стогона, приблизились и стали похожи на тонкие ребра, проткнувшие красное мясо городских стен. Проплыло пустое поле. Видимо, Беспутное, то, о котором говорил Сарвиссиан, правда, без торговых рядов. Глубокой тенью накрыла клетку воротная арка.

И снова стены – каменные, белые, желтые, с фресками и барельефами, за каждой – новые улицы, и дома, и группки тангарийцев, провожающих Эльгу хохотом и непонятными, злыми словами.

Последняя высокая зубчатая ограда отделяла дворец кранцвейлера от остального города. Истуканами меж зубцов стояли стражники.

Дворец утопал в зелени и казался заросшим, чуть ли не дряхлым. Архитектурные фрагменты, флигели, башенки, пристройки опасливо выглядывали из вьюна, плюща, жимолости и лишайника. То тут, то там белели, желтели, приподнимаясь над розовыми и жасминными кустами каменные колонны, беседки и павильоны, украшенные лепниной. Гербы прежнего кранцвейлера были отбиты, и теперь в тех местах серели круглые пятна.

Клетку подкатили к площадке, за которой наверх, к парадному входу дворца вели широкие мраморные ступени. Главный из сопровождающих, в шляпе с плюмажем, стуча каблуками, убежал докладывать. Тележный борт сложили, приставили лесенку. Целый серебристо-черный узор в три слоя выстроился сзади. Какой-то плюгавый человечек, скатившись с крыльца, скрылся за монументальной тумбой. С другой стороны что-то пронесли, поставили невидимым, за изгибом перил.

Эльга смотрела на это как на пляску листьев, как на диковатые букеты, снующие туда и сюда. Во всех букетах осенним желтым костром горел страх.

На верхние ступени крыльца тем временем из глубин дворца выдавило ряд горжетов и муландиров. Кто-то зычно и непонятно произнес что-то торжественное. А затем по ступенькам, раскинув руки, легко сбежал молодой человек, остановился перед клеткой, улыбнулся и сказал:

– А вот и я.

Назад: Часть 3

Дальше: Часть 5

Eugeneroads

Посетители Селектор казино гласный сайт выбирают для азартной онлайн-игры с 2016 года. Игровой клуб находится перед управлением компании Marcodella Group, регистрация произведена на территории Мальты. Особую атмосферу на портале создает качественный софт, предоставленный топовыми компаниями гэмблинг-индустрии. игровые автоматы покердом казино казино мостбет 1xbet казино selector казино