9. Социальная Справедливость в действии

Теория всегда хороша на бумаге

Теория выбралась за стены академии и оказывает глубокое влияние на нашу культуру. Возможно, это звучит неправдоподобно. Разве заумные Теории о знании, власти и языке способны выживать за пределами разреженной атмосферы башен из слоновой кости и влиять на повседневную жизнь? Продавщица в супермаркете во время перерыва на обед зачитывается Гаятри Спивак? Ваш врач проглатывает тексты квир-Теории, пока едет в поезде? Настройщик вашего модема в свободное время изучает феминистскую эпистемологию, а ваш любимый спортивный комментатор прекрасно подкован в вопросах критической расовой Теории?

Вряд ли. Но мы и не утверждаем, что это так. Теория малоизвестна, и большинство людей никогда не сталкиваются с ней напрямую. Однако многие из нас находятся под ее влиянием, и никто от нее не защищен. Британский пенсионер с инвалидностью Брайан Лич, подрабатывающий упаковщиком в супермаркете Asda, был уволен за то, что поделился на Facebook комедийным скетчем Билли Коннолли, который один из его коллег счел исламофобским. Постколониальная Теория в действии. В США инженер-программист Джеймс Дамор был уволен из Google за докладную записку, в которой упоминались психологические различия между среднестатистическими мужчинами и женщинами, — а ведь он пытался найти решение проблемы гендерного неравенства в сфере технологий с ее соотношением четыре к одному в пользу мужчин. Так воплощаются на практике квир-Теория и интерсекциональный феминизм. Британский футбольный комментатор и комик Дэнни Бейкер потерял работу на BBC, не подумав, что фотография шимпанзе в пальто и шляпе-котелке, выложенная им в твиттере, будет расценена как расистская. Это напрямую следует из картины мира критической расовой Теории. Между тем ни одно крупное мероприятие в Голливуде не обходится без болтовни об идентичности и представительстве меньшинств, а врачи во всем западном мире опасаются консультировать пациентов с ожирением из-за возможных обвинений в фэтшейминге.

Подобные тревожные примеры всплывают постоянно, но многие не верят, что есть повод для беспокойства. Они укажут на то, что мистер Лич был восстановлен в должности; согласятся, что взгляды мистера Дамора могут способствовать формированию стереотипов; предположат, что мистер Бейкер должен был осознавать подтекст образов с обезьянами; и констатируют, что в Голливуде есть проблемы с представительством меньшинств, а врачи действительно могли бы быть более чуткими. Да, признают они, мы слыхали о протестах в кампусах, но студенты всегда протестовали. Они молоды и идеалистичны — фактически это обряд инициации. Кроме того, все эти истории о фанатичных студентах слишком преувеличены. Главным образом речь идет о нескольких активистах в элитных университетах, требующих предупреждений о триггерах (trigger warnings), безопасных пространств (safe spaces) и деплатформинга несогласных. Большинство студентов по-прежнему поддерживают свободу слова. В основном они просто не лезут на рожон и сфокусированы на учебе, особенно в муниципальных колледжах и других учебных заведениях для рабочего класса. Почему нас должны волновать поступки нескольких учащихся элитарных университетов? С тем же успехом Йель мог бы располагаться в Нарнии: настолько его проблемы заботят большинство.

С этой точки зрения, происходящее не настолько сильно влияет на реальный мир, чтобы требовать к себе неотложного внимания. Учитывая расцвет демагогии, популизма, национализма и антиинтеллектуализма на правом фланге, в настоящее время добравшихся до политической власти в США и Великобритании, а также взлет ультраправых движений по всей Европе и за ее пределами, стоит ли нам действительно волноваться о том, что несколько человек чересчур рьяно выступают в поддержку равенства? Они могут покричать, облить кого-нибудь молочным коктейлем и случайно разбить окно, однако на подъеме находится ультраправый терроризм, а онлайн-сообщества ультраправых, «альтернативных правых» и «инцелов» разрастаются и разжигают гораздо более опасное насилие. Не лучше ли либералам-левакам сосредоточить свое внимание на этих проблемах, а не волноваться по поводу нескольких безумных академических трудов и истеричных студентов?

Для ответа на это не такое уж и необоснованное возражение мы обратимся к общедоступным источникам. Мы постараемся убедить вас в том, что происходящее в университетах — серьезная проблема, влияющая на реальный мир, и ее решение — не отвлечение от борьбы с антиинтеллектуальными правыми популистами, а ее жизненно важная часть.

Что происходит в наших университетах и почему это важно?

Проблема, берущая начало в наших университетах, сводится к Социальной Справедливости. Ее аспект, требующий наиболее незамедлительного реагирования, заключается в том, что исследования Социальной Справедливости впитываются студентами, которые затем выходят в реальный мир. В наибольшей степени это касается дисциплин Социальной Справедливости, обучающих скептически относиться к науке, рациональному мышлению и доказательному методу; увязывать знание с идентичностью; вчитывать репрессивный механизм власти в каждое взаимодействие; политизировать каждый аспект жизни и ангажированно, с оглядкой на идентичность, применять этические принципы. Но, кроме того, Социальная Справедливость материализуется под видом преобладающей в кампусах культуры, в рамках которой многие из перечисленных представлений принимаются за известное знание. На сегодняшний день в большинстве университетов США существуют требования к «разнообразию» (diversity), которое к тому же преподается в рамках учебной программы. Обычно эту проблему недооценивают. Мы часто сталкиваемся с мнением, что после окончания университета студентам придется приобретать востребованные на рынке навыки, что само собой решит проблему: попав в «реальный мир», они будут вынуждены оставить свои идеологические позиции, чтобы найти работу. Но что, если они привнесут свои убеждения в профессиональную среду и изменят ее в соответствии с ними?

К сожалению, именно это и происходит. Реальный мир меняется, впитывая навыки таких студентов, в результате чего формируется уже оцениваемая в миллиарды долларов индустрия Социальной Справедливости, которая направляет все свои усилия на обучение наших компаний и институтов внедрению и охранению Истины в понимании Социальной Справедливости. Возникла новая должность под названием «специалист по разнообразию, равенству и инклюзивности» (или что-нибудь наподобие этого). Она предусматривает деятельность по изменению корпоративной культуры в соответствии с идеологией Социальной Справедливости. Такие сотрудники — зачинщики и исполнители мягких революций; инквизиторы, рыскающие в поисках предрассудков и дисбаланса власти. И это отнюдь не редкая, а стремительно набирающая популярность профессия. Неудивительно, что в большинстве своем сотрудники по разнообразию скапливаются в системе высшего образования и, по некоторым данным, зарабатывают лучше академических работников и в три раза больше среднего американца. Тем не менее они не ограничиваются академией, всплывая также в административных и кадровых отделах, в том числе и городских органов власти. По данным крупного британского сайта по поиску работы, вакансии в сфере равенства и разнообразия особенно актуальны для Комиссии по вопросам равенства и правам человека, профессиональных объединений, Юридического общества, школ и университетов, полиции, крупных частных компаний, местных органов власти, профсоюзов и государственной службы. Такие работники стали нормой, а не исключением, для многих в достаточной мере крупных учреждений и корпораций. Таким образом, сотрудники по разнообразию заполучили серьезную институциональную, социальную и культурную власть.

Проблема в университетах не ограничивается преподаванием. «Группы реагирования на предвзятость» (bias response teams) сегодня существуют предположительно в более чем двухстах американских колледжах и обслуживают кампусы, реагируя, как следует из их названия, на сообщения о предвзятости, основанной на идентичности. Хотя некоторые незамедлительно поясняют, что эти группы не имеют права напрямую назначать какие-либо наказания или контролировать высказывания, а могут заниматься лишь «обучением и убеждением», все это навевает тревожные, если не оруэлловские ощущения, учитывая, что непонятно как определяется предвзятость и какое образование и подготовка необходимы для такой работы. Это особенно важно, ведь эти группы могут косвенно добиваться санкций или увольнений, представляя отчеты о предвзятости административным работникам — заведующим кафедрами, деканам и ректорам — и предлагая рекомендации к действию. Но что составляет «предвзятость» в этих случаях? Учитывая, что в число проявлений неуважения, на которые жаловались студенты, попали поддержка президента Дональда Трампа, «снежные фигуры фаллической формы» и антирасистские высказывания («Я не обращаю внимания на цвет кожи»), а в рабочем порядке предвзятость определяется как «образ мышления», кажется, что границы здесь довольно расплывчатые. Хотя студенты, на которых поступили жалобы, сохраняют право не проходить это «обучение», вполне вероятно, что многие из них не захотят подвергаться дальнейшему осуждению и просто начнут цензурировать свои высказывания по любым проблематичным вопросам. Это не способствует здоровой дискуссии и разнообразию позиций, необходимым для производства знания в университетах. Более того, это угрожает расколоть и нарушить работу университетского сообщества, а также будущих мест трудоустройства выпускников.

Попытки не допустить в кампусы определенные взгляды носили и более явный характер. Политика «ноу-платформинга» (no-platforming) в отношении определенных юридических или политических групп и общественных деятелей стала обычным явлением, хотя зачастую и не бросается в глаза. Определенные взгляды — академические взгляды, разделяемые профессионалами, — считаются слишком опасными, а иногда даже «насильственными», чтобы предоставлять им площадку. В отличие от деплатформинга — отмены выданного ранее приглашения выступить — ноу-платформинг, изначально не допускающий определенные взгляды, не привлекает к себе особого внимания. Более 50% университетов в Великобритании ограничивают свободу слова, особенно когда дело касается определенных взглядов на религию и транс-идентичность.

Эта проблема приобрела широкие масштабы. Одним из последствий взятия на вооружение исследований и морали Социальной Справедливости стало полное вытеснение надежных научно строгих исследований в области реальной социальной справедливости, а также обвинение всех остальных подходов в системной нетерпимости, что сделало их немыслимыми в теории и непубликуемыми и наказуемыми на практике. На ум сразу приходят две истории — исследователей Ребекки Тувел и Брюса Гилли. Тувел написала статью для феминистского философского гиганта Hypatia, в которой исследовала параллели между трансрасовой и трансгендерной идентичностями и выступала в защиту трансрасовых статусов идентичности. Однако для Теории раса и гендер — глубоко различные понятия. Заявить о трансгендерном статусе, согласно квир-Теории, значит разрушить категории пола и гендера, которые, с ее точки зрения, ограничивают людей, а заявить о трансрасовой идентичности, как нам известно из критической расовой Теории, значит проигнорировать социальную значимость расы и неправомерно претендовать на пережитый опыт угнетения. Это расценивается как заглушение голосов и стирание небелого населения. Тувел — простая доцент, работающая по контракту, — поплатилась за этот промах. Статья была отозвана, Hypatia был нанесен катастрофический репутационный ущерб, а сама Тувел стала объектом ожесточенной охоты на ведьм. Коллеги публично осуждали ее за бесчувственность, хотя в кулуарах некоторые из них признавались, что разделяют ее точку зрения.

Брюс Гилли оказался вовлечен в, пожалуй, еще более вопиющую ситуацию. Годами изучая постколониальные общества, причем в основном с опорой на исследователей, действующих в реальной постколониальной среде, он написал статью «Довод в пользу колониализма», предложив изящную альтернативу центральному тезису Теории, согласно которому колониализм для подчиненных народов — всегда безусловное зло. Его статья была рассмотрена и принята к публикации в научном журнале Third World Quarterly, что возымело эффект разорвавшейся бомбы. Портлендский государственный университет, место работы Гилли, тут же обвинил его во всех смертных грехах; зазвучали призывы не допускать статью до публикации, выгнать Гилли с работы и даже лишить его докторской степени. К позорному столбу были пригвождены и редакторы научного журнала. Волна возмущений, вплоть до угроз физической расправы, вынудила их отозвать статью. Оба упомянутых случая, а также целая россыпь других демонстрируют, как академические исследования Социальной Справедливости подвергают цензуре порицаемые ими академические убеждения.

Некоторые эмпирические и научно строгие исследования в области гендера, расы и сексуальности действительно могли бы помочь устранить дисбаланс в обществе, однако они погребены под валом работ, чьи авторы исповедуют совсем другие принципы. Это формирует кризис доверия вокруг некоторых важнейших тем актуального политического момента. Отдельные исследователи ошибочно полагают, что критика халтурных и безнравственных исследований мотивирована ненавистью к меньшинствам или женщинам. Это поразительно. Попробуйте перенести эту логику в другую область. Разумно ли утверждать, что люди, возражающие против бездоказательных и безнравственных исследований в медицине, на самом деле просто ненавидят больных людей и наплевательски относятся к их страданиям? Неужели люди скажут: «Да, корпус медицинских знаний пополняют скверные работы, но ведь попадаются и хорошие!» — вместо того чтобы попытаться отделить зерна от плевел, дабы не подвергать людей опасному или неэффективному лечению? Мы осознаём, что безопасная и действенная медицина необходима для процветания человечества. Но то же можно сказать и о строгих академических исследованиях социальных проблем (в том числе со справедливостью). Исследователи должны понимать это лучше других. Однако никакая другая серьезная дисциплина не характеризуется столь подчеркнутым стремлением к моральной правоте (или праведности) в ущерб фактической и теоретической состоятельности. Возможно, такое стремление — самая характерная черта исследований Социальной Справедливости.

Описанные проблемы затронули и другие, не относящиеся к исследованиям идентичности дисциплины, особенно в гуманитарных науках и искусстве. Литература, философия и история давным-давно признали Теорию, а иногда даже требуют включить ее в свои учебные программы. Прежде всего это касается постколониальной Теории и феминистского анализа — как материалистического, так и постмодернистского. Другие аналитические методики в лучшем случае просто не допускаются, а в худшем — выставляются донельзя предвзятыми, оскорбительными или насильственными. Это коснулось даже науки, технологий, инженерии и математики (STEM). С 2010 года число предложений по внедрению понятий Социальной Справедливости в инженерию, исходящих изнутри самой инженерной среды, неуклонно растет. В одной из работ 2015 года предполагается, что инженер должен «демонстрировать компетентность в предоставлении социотехнологических услуг и учитывать механизм разнообразия, власти и привилегий, затрагивающий людей и культурные группы». В книге «Инженерия и Социальная Справедливость», выпущенной издательством университета Пердью, можно обнаружить многочисленные вариации на ту же самую тему, а кроме того, тревожную рекомендацию: «Отход от понимания истины как объективной и абсолютной — наиболее фундаментальное изменение, необходимое инженерному образованию». Кроме того, встречаются и аргументы, что математике присущ сексизм и расизм — по причине ее сосредоточенности на объективности и доказательстве, а также неравномерных результатов в обучении математике в разных расовых группах. В одной из статей 2018 года утверждается:

Опираясь на мировоззрение коренных народов в переосмыслении того, что такое математика и как она осуществляется, я выступаю за уход от объектов, истины и знания к способу существования в мире, который руководствуется первоосновой — матемизированием (mathematx). Этот переход от восприятия математики как существительного к математике-глаголу несет в себе потенциал уважительного отношения к нашим связям друг с другом как с людьми и нечеловеческими личностями, обретения баланса между решением математических задач и удовольствием и поддержания критической бифокальности на локальном и глобальном уровнях.

Неясно, каким образом это может улучшить математику, но очевидная здесь политическая повестка внушает тревогу. Вопрос внедрения таких учебных программ в государственных школах со всей серьезностью рассматривается в Сиэтле .

Влияние на глобальный мир

В отличие от Вегаса, то, что происходит в университете, не остается в нем. Университеты — это культурные центры, исследовательские институты и учебные заведения. Перетекание университетской культуры в массовую подобно осмосу. Люди тяготеют к мероприятиям, художественным постановкам и информационно-просветительским программам университетов, попадая под влияние их культуры. Университеты — одни из лучших, а в идеале еще и наименее предвзятые центры производства знания; просто сравните их с работающими на корпорации или политически ангажированными научно-исследовательскими центрами (think tanks). Как общество мы обращаемся к университетам, чтобы понять, каким убеждениям, представлениям и ценностям можно доверять. Затем они передают студентам знания и интеллектуальную культуру. Таким образом, эти социальные институты готовят образовательную и культурную элиту, которая впоследствии вольется в профессиональную среду, возглавит отрасли промышленности, будет создавать благотворительные организации, выпускать средства массовой информации и определять государственную политику. Правильные университеты бесценны. Неправильные — источник губительной культурной индоктринации, не имеющий себе равных.

Ярче всего академические исследования Социальной Справедливости проявляются в активизме. Его печально известный пример — самопровозглашенное антифашистское движение Антифа, однако активизм Социальной Справедливости может принимать самые разнообразные формы: от мирных протестов до навязчивого преследования и домогательств, от бросания молочными коктейлями до протестов против «примерок кимоно» как «культурной апроприации», от призывов «учитывать свои привилегии» до «антирасистской» деятельности. Активизм Социальной Справедливости оказывает значительное влияние на многие сферы жизни общества, особенно благодаря социальным сетям. Как уже отмечалось, такие статусные организации, как Google, BBC и Asda, увольняли своих сотрудников на основании жалоб, сформулированных на языке Социальной Справедливости и распространенных через соцсети. Хотя большинство людей, включая самих владельцев компаний, вероятно, не являются сторонниками идей Социальной Справедливости, эти идеи безусловно влиятельны, о чем свидетельствует тот факт, что технологические, вещательные и розничные гиганты готовы идти у них на поводу.

Крупные компании все чаще призываются к ответу за свою продукцию. В 2019 году Macy’s оказалась в центре скандала, начавшегося из-за того, что в интернете кто-то обиделся. Компании пришлось публично извиниться за выпуск в продажу тарелок с рисунком, на котором размеры порций были сопоставлены с размером джинсов (что было расценено как «фэтшейминг»). Товар был снят с продажи. Японский гигант по производству лапши Nissin извинился и отменил аниме, в котором японская теннисистка гаитянского происхождения была изображена со светлой кожей и европейскими чертами лица. Gucci извинился и снял с производства свитер, ношение которого, по мнению некоторых, создавало эффект «блэкфейса». Аналогичное обвинение было выдвинуто против обуви из линейки Кэти Перри, которую сняли с производства.

Наверное, не стоит удивляться, что крупные корпорации с такой легкостью сдались на милость Социальной Справедливости. В конце концов, их основная цель — зарабатывать деньги, а не отстаивать либеральные ценности. Поскольку большинство потребителей и избирателей в западных странах поддерживают базовую идею социальной справедливости и не понимают разницы между ней и одноименной идеологией, крупные корпорации иногда считают незначительные и особенно ни на что не влияющие уступки активистам грамотным пиаром.

В некоторой степени это объясняет и бесхребетную позицию руководства многих университетов. Хотя университетам в западных странах полагается ревностно защищать либеральные ценности, в частности свободу слова, они все больше тонут в бюрократии и управляются уже скорее не профессорами, а администраторами, начиная напоминать ориентированный на прибыль бизнес. Администраторы университетов в той же мере завязаны на пиар, как и руководители корпораций, пусть и существуют в совершенно иной политической среде (особенно государственные университеты, полностью зависящие от избираемых политиков). Все это усложняет жизнь руководству университетов, в результате чего защита академической свободы зачастую перестает быть главным приоритетом.

Создается впечатление, что онлайн-платформы своими непоследовательными и с виду часто необъяснимыми правилами и кодексами поведения сами связывают себе руки. YouTube, Patreon, Facebook и Twitter подвергались критике как за баны или демонетизацию определенных пользователей, чьи взгляды считались проблематичными с точки зрения Социальной Справедливости, так и за то, что допустили распространение «фейковых новостей» и создание эхо-камер, в частности ультраправых сообществ, тем самым способствуя радикализации и экстремизму. Этот непростой вопрос заслуживает упоминания, пусть его и не удастся рассмотреть здесь должным образом.

Активисты Социальной Справедливости очень заметны в соцсетях и в первую очередь стремятся атаковать видных деятелей из области медиа и искусства. Призывы покарать знаменитостей, художников, спортсменов и других известных людей, выступивших против Социальной Справедливости, причем зачастую неосознанно, называют «культурой отмены» . Эта устрашающая практика нередко подразумевает полное разрушение карьеры и репутации человека за высказывания десятилетней давности или еще в бытность подростком. Например, чернокожий актер Кевин Харт был вынужден отказаться вести церемонию премии «Оскар», когда обнаружились его старые твиты с оскорблениями в адрес геев, а когда позже он пострадал в аварии, многие повернутые на Социальной Справедливости активисты радовались этому. Критике также подверглась телеведущая и лесбиянка Эллен Дедженерес, выступившая в защиту Харта. Ее преступление состояло в том, что она приняла его извинения от имени всего общества, часть которого этого не желала. Ранее Дедженерес уже вызывала публичное негодование, когда опубликовала в твиттере шутливую фотографию, изображавшую ее едущей верхом на ямайском спринтере Усэйне Болте, в чем некоторые активисты разглядели заигрывание с расистскими мотивами. Голливудский актер Мэтт Дэймон прогневал онлайн-феминисток, заявив, что сексуальное домогательство бывает разным и шлепок по попе стоит отличать от изнасилования, а телеведущий Марио Лопес был вынужден извиняться перед разъяренной интернет-толпой, возмущенной его мнением, что родители не должны некритично признавать гендерное самоопределение своего трехлетнего ребенка. Суперзвезда тенниса Мартина Навратилова подверглась нападкам за утверждение, что транс-женщины обладают несправедливым преимуществом в соревнованиях с цисгендерными женщинами. Под яростный огонь критики попал также Джон Макинрой, заявивший, что Серена Уильямс занимала бы примерно 700-е место в мужском теннисном рейтинге. Позже он сказал, что сожалеет о своих словах, однако не видит ничего катастрофического в том, чтобы сказать, что между мужчинами и женщинами существуют физические различия. Список можно продолжать бесконечно.

Все это исходит от активистов, уверовавших в Теорию. Основополагающая, центральная для Теории предпосылка, из которой они исходят, такова: нетерпимость есть везде и всегда, скрытая лишь тонкой прослойкой реальности. Работа активистов Теории состоит в том, чтобы скрупулезно исследовать тексты, события, культуру, действия, места, пространства, установки, типы мышления, построение фраз, одежду и все другие мыслимые культурные артефакты на предмет скрытой нетерпимости, а затем изобличить эту нетерпимость и очистить общество от нее и ее источников — или, по крайней мере, лишить ее доступа к средствам культурного производства. Иногда, как в случае с фотографией, изображающей Дедженерес на спине Усэйна Болта, нетерпимость усматривается в попытке якобы поддержать культуру «белого превосходства» (которую обвиняют в отношении к чернокожим людям как к «рабочему скоту»). Другие случаи, например когда Дедженерес защищала Харта, интерпретируются как заглушение голосов маргинализированных сообществ и стирание их идентичности посредством отрицания их права оскорбиться или почувствовать себя жертвой. В иных случаях — как с Деймоном, Лопесом, Навратиловой и Макинроем — проблема заключается лишь в том, что высказанная точка зрения вступает в противоречие с Теорией.

Надзор за языком и мышлением, который осуществляет Социальная Справедливость, сказывается и на искусстве. Претензии к искусству обычно подразделяются на две противоречивые категории: с одной стороны, это недостаточное представительство групп меньшинств, с другой — апроприация элементов их культуры. Активизм Социальной Справедливости исходит из того, что расистские и супремасистские взгляды повсеместны, и усиленно отыскивает подтверждения этому. Он подсчитывает долю женщин, людей небелого цвета кожи, транссексуалов, геев или лесбиянок, людей с инвалидностью или полных людей в книгах и фильмах и возмущается, если, с его точки зрения, какая-либо группа недостаточно представлена. Отсутствие, недостоверное отображение или недостаточное представительство таких групп понимается как «стирание» меньшинств, «отрицание правомерности их существования» и вместе с тем укрепление позиций белого превосходства, патриархата, гетеронормативности, циснормативности, эйблизма или фэтфобии.

Противоположная проблема — апроприация — также является источником серьезного недовольства. Она основывается на позиционной теории, утверждающей, что знание укоренено в «прожитом опыте» и ситуация, в которой персонажа с маргинализированной идентичностью создает или играет не ее представитель, считается предосудительной. По этой причине мы наблюдаем требования, чтобы актеры играли только тех персонажей, с которыми они входят в одну группу идентичности: так, гетеросексуальной женщине не разрешается играть в кино лесбиянок или транссексуалок, а трудоспособному индивиду непозволительно взять на себя роль человека с инвалидностью. Аналогичные требования выдвигаются к кинодраматургам, работающим за кадром, поскольку человеку без соответствующей маргинализированной идентичности возбраняется «выдумывать» опыт угнетения. Подобные ситуации становятся плодотворной почвой для прорастания Социальной Справедливости в медиа, поскольку активисты, требующие правильного распределения ролей, строят на этом свою карьеру.

Озабоченность представительством меньшинств и озабоченность апроприацией иногда сливаются воедино — в одном из таких случаев, например, транс-активисты вынудили Скарлетт Йоханссон отказаться от роли трансмаскулинного персонажа. Однако иногда такие требования противоречат друг другу, например в случае, когда Дж. К. Роулинг осуждали за отсутствие людей с небелым цветом кожи среди ее главных героев, а также — очевидных геев или трансгендерных персон в книгах о Гарри Поттере вообще, но в то же время критиковали за интеграцию в ее произведения фольклора коренных американцев. Музыканты и художники особенно уязвимы для обвинений в культурной апроприации. Мадонну критиковали за апроприацию индийской и испаноязычной культуры, а Гвен Стефани — японской и коренной американской эстетики. От подобной критики не застрахованы даже чернокожие артисты: Рианну обвиняли в апроприации китайской культуры, а Бейонсе — стилистики индийского Болливуда. Очевидно, все это препятствует созданию искусства. Так выглядит Теория, примененная на практике.

Кроме того, когда книги, произведения искусства, фильмы или видеоигры рассматриваются в качестве «дискурсов» и проблематизируются на основании «вчитываемого» в них механизма власти, это тоже может неблагоприятно отражаться на медиа и искусстве. Разумеется, примеры негативных стереотипов действительно существуют, и они заслуживают порции обоснованной критики и тщательного изучения. Тем не менее большая часть современного анализа «дискурсов» в высшей степени интерпретативна и нефальсифицируема. Даже книги Доктора Сьюза можно выставить расистскими, а воплощения чернокожих людей в кинематографе — подвергнуть критике на основании мнимых стереотипов, включающих в себя, в частности, представление о сильных и волевых чернокожих женщинах. Образ слабых и безвольных чернокожих женщин, вероятно, тоже не получит одобрения, поэтому решить эту проблему весьма сложно. Такой придирчивый подход особенно свойственен гендерному анализу. Например, феминистские исследовательницы и активисты подсчитывали количество слов, произнесенных женщинами в некоторых фильмах по сравнению с мужчинами, а также критиковали сексуализированное изображение женщин.

Все это не только утомительно, но и дорого обходится — в том числе и для членов тех групп, которым, как утверждается, такой подход должен помочь. Постмодернистский феминистский анализ, усматривающий гендерный дискурс абсолютно во всем, не только ставит под сомнение более научно строгие и взвешенные методы, но и сужает диапазон доступных женских персонажей. Киностудия 20th Century Fox была вынуждена извиняться после выпуска рекламного щита, на котором суперзлодейку из «Людей Икс» Мистик душил Апокалипсис, после того как феминистки вроде Роуз Макгоуэн пожаловались на изображение «обыденного насилия над женщинами». Можно подумать, супергероини и суперзлодейки вообще не должны вступать в сражения либо должны одерживать победы без единой царапины. Под схожий шквал критики угодила героиня «Игры престолов» Санса Старк — за слова о том, что пережитое насилие и жестокое обращение сделали ее сильнее. Некоторые феминистки посчитали, что это играет на руку культуре насилия, каким-то неведомым образом оправдывая ее. С этой точки зрения, если вы не являетесь вечной жертвой, то пособничаете силам зла. Этот анализ благополучно игнорирует тот факт, что мужской персонаж, Теон, тоже подвергается сексуальным истязаниям — ему даже отрезают пенис, — и в результате он становится лишь сильнее как личность. Как можно изобразить женских персонажей сильными и стойкими, если им непозволительно преодолевать жестокость, насилие и невзгоды? Такие ограничения, скорее всего, сделают женских персонажей менее интересными — и мы уже начинаем это видеть. Например, многие радовались появлению в сериале «Доктор Кто» первой женщины-Доктора, но некоторые критики задавались вопросом, почему продюсеры сделали ее более совершенным и, следовательно, менее глубоким персонажем, чем Докторов мужского пола. Вероятный ответ — чтобы избежать гнева феминисток.

Еще большее беспокойство вызывает потенциальное влияние исследований Социальной Справедливости на медицину. Активизм, утверждающий, что инвалидность и полнота социально сконструированы, а попытки борьбы с ними обусловлены ненавистью к людям с инвалидностью и лишним весом, определенно может представлять опасность. Конкретные примеры проблем, коренящихся в исследованиях инвалидности, обнаруживаются в активизме вокруг вопросов аутизма, нарушений слуха и психических расстройств.

Например, в последние годы довольно активно развивается одна из форм борьбы за права людей с аутизмом. Она основывается на предпосылке, что расстройства аутического спектра не должны считаться инвалидностью. Эта позиция имеет под собой основу, поскольку многие люди с высокофункциональным аутизмом показывают, что они — ценные члены общества и счастливые, пусть и несколько необычно устроенные человеческие существа, а кроме того, существует множество свидетельств, что в среднем аутизм коррелирует с незаурядными способностями к систематизации. Однако другие люди с аутизмом и их опекуны отмечают, что зачастую аутизм — глубоко инвалидизирующее и тяжелое расстройство, а активизм мешает людям с тяжелыми формами аутизма получить необходимую помощь. Другие отмечают, что людям с аутизмом зачастую особенно сложно соблюдать замысловатые правила Социальной Справедливости относительно языка, предвзятости и социального взаимодействия. Прежде всего от этого страдают нейротипичные люди, в большем количестве трудоустроенные в сферах технологий, инженерии и физики. Хороший пример — случай Джеймса Дамора, бывшего техника Google и человека с аутизмом, уволенного за слишком буквальный подход к ответу на вопрос о том, как привлечь больше женщин в технологический сектор. Вызывает беспокойство и тот факт, что на антинаучные заявления о роли вакцин в развитии аутизма активисты часто отвечают лишь обвинениями в эйблизме. Действительно, как можно предположить, что жизнь с аутизмом — это что-то плохое? Это лишь еще сильнее запутывает дискуссию.

Как отмечают борцы за права неслышащих людей, кохлеарные импланты не всегда работают безупречно; их использование может дезориентировать и причинять стресс, поэтому людей с нарушениями слуха не следует принуждать к их ношению. А еще поразительным образом они заявляют, что предоставление родителям возможности установить импланты своим неслышащим детям — это геноцид людей с нарушениями слуха. Отдельные активисты продвигают политику идентичности неслышащих, в рамках которой желающие скорректировать свои нарушения рассматриваются как дезертиры. Все это не приносит людям с нарушениями слуха никакой пользы.

Активизм в области психического здоровья тоже нередко рассматривает ментальные расстройства как маргинализированную идентичность. Одна из проблем такого подхода заключается в том, что люди склонны привязываться к своей идентичности, что может отбить у некоторых желание обращаться за лечением и пытаться скорректировать свои нарушения. Другая проблема в том, что пациенты могут ошибочно принимать симптомы физического заболевания за мнимые психосоматические признаки психического заболевания, наделяющего их определенной идентичностью, например стресса, тревожности или депрессии. Активисты хорошо потрудились над устранением жестоких, невежественных и контрпродуктивных стигм, закрепленных за проблемами ментального здоровья, однако возведение психических расстройств в ранг виктимизированной идентичности не несет в себе совершенно никакой пользы — особенно для самих пациентов, поскольку побуждает некоторых из них рассматривать свои нарушения не как нечто излечимое, а как неотъемлемые аспекты своей идентичности.

Аналогичная проблема возникает и в отношении фэт-активизма, поскольку, согласно исследованиям Социальной Справедливости, лишний вес — это тоже маргинализированная идентичность. Такой подход потенциально несет в себе еще большую опасность. Фэт-активизм основывается на убеждении, что лишний вес и ожирение считаются вредными для здоровья только по причине ненависти к полным людям и чрезмерного доверия научным дискурсам. Эта точка зрения крайне импонирует многим людям с тяжелыми случаями ожирения — в особенности женщинам, которым сложнее контролировать вес. Вместо обращения за медицинской или психологической помощью они учатся любить свое тело таким, какое оно есть. Движение бодипозитивизма пропагандирует красоту и здоровье на примере моделей, страдающих морбидным ожирением, несмотря на многочисленные доказательства связи лишнего веса с диабетом, заболеваниями сердца, поликистозом яичников, проблемами суставов и дыхательных путей, а также некоторыми формами рака. Фэт-активисты выступили против благотворительной организации Cancer Research после того, как она установила рекламные щиты, информирующие людей о рисках для здоровья, обусловленных лишним весом. Другие активисты проводили кампании против моделей со стройной фигурой. Существуют десятки интернет-сайтов, на которых объясняется, где можно найти врача, который не будет говорить, что лишний вес опасен для здоровья. Такой подход может привести к летальным последствиям.

Культура изнеженности и виктимности

Описанные социальные изменения воплощают постмодернистские принципы и сюжеты в действии. Хотя таких убеждений придерживаются, вероятно, менее десяти процентов населения, они оказывают серьезное влияние на то, как общество воспринимает само себя. Это говорит о том, что постмодернизм, теперь уже применимый на практике и овеществленный, не только благополучно здравствует, но и стремительно захватывает все большую власть в нашем обществе. Две важные книги, опубликованные в 2018 году, посвящены причинам, проявлениям и потенциальной опасности этих социальных изменений: «Изнеженность американского разума: как благие намерения и плохие идеи ведут поколение к провалу» Грега Лукианоффа и Джонатана Хайдта и «Расцвет культуры виктимности: микроагрессия, безопасные пространства и новые культурные войны» Брэдли Кэмпбелла и Джейсона Мэннинга. Лукианофф и Хайдт специализируются на психологии, а Кэмпбелл и Мэннинг — на социологии, но их подходы дополняют друг друга. Они описывают разные аспекты одного и того же явления.

В «Изнеженности американского разума» Лукианофф и Хайдт отмечают резкое снижение психологической устойчивости молодого поколения, а также их способностей справляться с тяжелыми мыслями и эмоциональными потрясениями. Авторы не умаляют важности этих проблем, но подчеркивают, что они — болезненное следствие трех «великих Неправд»: человеческой хрупкости («Все, что не убивает тебя, делает тебя слабее»), эмоционального мышления («Всегда доверяй своим чувствам») и шаблона «Мы против них» («Жизнь — это битва между добрыми и злыми людьми»). Главный тезис авторов заключается в том, что в совокупности эти Неправды формируют психологический подход к восприятию мира, подобный обратной когнитивно-поведенческой терапии (КПТ). КПТ позволяет людям преодолеть привычку видеть во всем катастрофу и вместо этого оценивать вещи в перспективе, думать о событиях со спокойствием и доброжелательностью и действовать соответствующим образом. Великие Неправды, напротив, поощряют негативное, параноидальное и саморазрушительное мышление.

Мы утверждаем, что эти (и не только) психологические проблемы возникают по вине Теории. Рисуя картины бесконечных лишений — стирания, инвалидизации, насилия, — которые маргинализированные группы претерпевают по вине господствующих дискурсов, исследователи и активисты пестуют веру в человеческую хрупкость и уязвимость перед неприятным и огорчительным опытом. Стремление доверять своим чувствам, а не пытаться быть объективным или великодушным, отражает акцент Социальной Справедливости на опыте, а не объективном знании. Оно привязано еще и к идентичностям: опыт и эмоции маргинализированных индивидов авторитетны для Теории в той степени, в которой они согласуются с ней Опыт, эмоции и аргументы белых людей — если они не согласуются с постулатами Социальной Справедливости — рассматриваются только как подтверждения их хрупкости, а не как морально и/или фактически доказуемые позиции. Все это подкрепляется взглядом на жизнь как на борьбу между хорошими и плохими людьми (представленными в маргинализированных и господствующих дискурсах соответственно), в которой одни пытаются сохранить угнетающие системы власти и привилегий в ущерб другим.

В «Расцвете культуры виктимности» Кэмпбелл и Мэннинг описывают различные способы разрешения социальных конфликтов, присущие разным временам и разным культурам. Они анализируют, как люди относятся друг к другу, как морализируют эти отношения, как определяют свое место в мире, а также как добиваются статуса и справедливости. Авторы отмечают недавнее возникновение культуры виктимности, отличающейся как от культуры достоинства, так и от культуры чести. В культуре чести, объясняют они, важно не позволить доминировать над собой. Поэтому люди крайне чувствительны к оскорблениям и отвечают на любой признак неуважения немедленной агрессией или даже насилием. Самодостаточность — главная ценность такой культуры, господствовавшей в западном мире на протяжении сотен лет и по сей день распространенной в некоторых незападных культурах и в определенных западных субкультурах, таких как уличные банды. Она была вытеснена культурой достоинства. Культура достоинства тоже придает особое значение самодостаточности, но поощряет другую форму устойчивости. В культуре достоинства предлагается игнорировать большинство оскорблений, менее серьезно реагировать на словесные выпады, решать проблемы совместно с другими людьми и разрешать серьезные конфликты законными средствами, без самоуправства.

Новоявленная культура виктимности, которую описывают Кэмпбелл и Мэннинг, разделяет чувствительность культуры чести к оскорблению, но отвечает на него демонстрацией слабости, а не силы. В вопросах разрешения конфликтов она наследует свойственную культуре достоинства опору на власти, схожим образом предпочитая делегировать им разбор конфликта, но отказывается игнорировать оскорбления или отдавать приоритет поиску мирного решения. Статус в культуре виктимности достигается за счет того, что человека считают жертвой, из-за чего он заручается поддержкой сочувствующих третьих лиц. Следовательно, он пытается вызвать сочувствие других и публично обратиться за помощью. В результате возникает тенденция вчитывать дисбаланс власти и виктимизацию во многие взаимодействия и даже иногда придумывать их, чтобы использовать то, что Кэмпбелл и Мэннинг называют «естественной моральной валютой виктимности» (the natural moral currency of victimhood). Возникновение этой культуры во многом обусловлено постмодернистской концепцией мира, сконструированного системами власти и привилегий, закрепленных в языке, в том числе ее последним овеществленным проявлением, которое постулирует вездесущность угнетения, а также стремится сделать это угнетение видимым и ликвидировать его.

Превознесение виктимности и Теория, зацикленная на репрессивной и маргинализирующей власти, неразрывно связаны. Жертвы подтверждают Теорию и тем самым наделяются статусом среди ее приверженцев. Моральный императив предписывает, что необходимо защищать маргинализированных индивидов от неочевидного вреда, заключенного в установках и дискурсах. Чтобы обнаружить такие проблемы, необходимо проанализировать общество в соответствии с тремя Неправдами Лукианоффа и Хайдта. А чтобы решить их, необходимо отказаться от превознесения силы, свойственного культуре чести, а также от стойкости перед проявлениями неуважения, свойственной культуре достоинства, и проникнуться тем, что Кэмпбелл и Мэннинг назвали культурой виктимности.

Во многих отношениях возникновение культуры виктимности и изнеженности в большинстве стран Запада говорит о том, что активизм за (настоящую) социальную справедливость пал жертвой собственного успеха. Обвиняя людей, зацикленных на микроагрессии и неверном употреблении местоимений, в том, что у тех попросту нет настоящих проблем, мы упускаем из виду степень болезненности, с которой эти вопросы могут восприниматься на самом деле (Лукианофф и Хайдт отмечают рост самоубийств среди молодежи, хотя он, разумеется, может быть вызван более сложными факторами). Как бы то ни было, позволить себе беспокоиться по поводу, казалось бы, незначительных социальных оплошностей или особо никому не нужных идей и настроений может, вероятно, лишь то общество, в котором большинство людей прямо сейчас не умирают от голода.

Затрагивая тему параноидального родительства и «сейфтизма», Лукианофф и Хайдт отмечают, что родители зачастую оказываются неспособны порадоваться победе над смертельными болезнями вроде дифтерии и полиомиелита и уменьшению числа опасных продуктов и практик, благодаря которым значительно снизилась детская смертность. Вместо этого они переключают свою тревогу на менее значимые источники потенциальной угрозы. Более того, фокус смещается с физического вреда на психологический дискомфорт, создавая ожидание эмоциональной безопасности. Схожим образом, отмечают Кэмпбелл и Мэннинг, люди склонны искать доказательства расизма и нетерпимости там, где они менее всего заметны:

Мы вспомнили Эмиля Дюркгейма, французского социолога XIX века, который, как известно, попросил своих читателей представить, что могло бы происходить в «обществе святых». Ответ заключался в том, что грешники там все равно останутся, потому что «проступки, кажущиеся извинительными толпе», в этом обществе вызовут настоящий скандал.

Мы уже приводили схожий аргумент о том, что развитие постмодернистских идей в контексте Социальной Справедливости с ее акцентом на катастрофизацию расистских, сексистских и гомофобных установок и дискурсов совпало с радикальным ослаблением таких установок и дискурсов. Прикладной постмодернистский поворот не случайно начался в конце 1980-х, именно в тот момент, когда после двадцати лет поразительно стремительного движения в сторону расового, гендерного и ЛГБТ-равенства, как юридического, так и политического, польза от движения за гражданские права, либерального феминизма и гей-прайдов начала снижаться. После отмены законов Джима Кроу, краха имперского мышления, легализации мужской гомосексуальности и криминализации притеснений по расовому и половому признаку западное общество по-новому взглянуло на свою долгую историю, устыдилось угнетения маргинализированных групп и преисполнилось намерения и впредь выправлять эти несправедливости. Поскольку наиболее значимые правовые сражения к этому моменту уже были выиграны, оставалось бороться с сексистскими, расистскими и гомофобными взглядами и дискурсами. Постмодернизм с его фокусом на дискурсах власти и социально конструируемом знании идеально подходил для решения этой задачи. Однако по мере того, как расизм, сексизм и гомофобия продолжали убывать, для их выявления требовалось все более глубокое прочтение ситуаций и текстов и все более усложненные Теоретические аргументы. Интерпретативный дискурсивный анализ Теории, обнаруживаемый в методах Социальной Справедливости, представляет собой прямой результат радикального снижения социальной несправедливости.

Институционализация Социальной Справедливости — примеры из практики

Существует серьезная угроза проникновения социально-конструктивистских убеждений Социальной Справедливости в институты общества. Хорошим примером этого служат события в государственном колледже Эвергрин, оказавшемся захваченным идеологией критической расовой Теории, в частности благодаря усилиям Теоретика и преподавательницы Робин Дианджело. Когда профессор биологии Брет Вайнштайн возразил против предложения, чтобы люди с белым цветом кожи раз в неделю не приходили в кампус, группа студентов-активистов пришла в ярость и устроила беспорядки. Учебный процесс в колледже был безнадежно сорван, а выпускную церемонию пришлось проводить за его пределами. Студенты-активисты осаждали ректора колледжа Джорджа Бриджеса, унижая его и требуя, чтобы он разговаривал с плотно прижатыми к телу руками, а также принял все их требования. Ситуация накалилась до такой степени, что студенты-активисты забаррикадировали двери от полиции, по сути, держали преподавателей в заложниках и, вооруженные бейсбольными битами, останавливали машины, пытаясь выследить Вайнштайна. При этом они громогласно возмущались отсутствием в кампусе безопасности для своих «черных и коричневых тел», даже когда ректор приказал охране колледжа отступить и не вмешиваться в происходящее.

Колледж Эвергрин потонул в безумии и до сих пор полностью не оправился от произошедшего. Самый пугающий и при этом самый показательный момент заключался в том, что протестующие не желали и, видимо, не могли осмыслить позицию, против которой они взбунтовались. Когда Вайнштайн поинтересовался доказательствами расистских настроений в колледже, ему ответили криками, что такое требование само по себе уже является проявлением расизма. Если бы Вайнштайн хоть немного понимал, что значит быть черным, настаивали студенты, он бы не задавал таких вопросов. Доказательства расизма — их ежедневный опыт. Таким образом, вместо того чтобы обосновать свои провокационные заявления в адрес колледжа, которые, как выяснилось, не были подкреплены никакими фактами, студенты-активисты просто скандировали лозунги Социальной Справедливости вроде «молчание белых — это насилие» и требовали, чтобы над научным департаментом колледжа был установлен контроль, а его преподаватели были вызваны на ковер, прошли переподготовку и понесли ответственность за свои спорные взгляды.

На вопрос, как это все могло произойти, можно ответить одним словом: Теория. Случившееся в колледже Эвергрин демонстрирует в миниатюре, что происходит, когда Теория применяется к автономному институту в условиях реального мира. Руководство колледжа поставило себя под удар, допустив распространение «антирасистских» взглядов таких Теоретиков критической расы, как Робин Дианджело, — не в последнюю очередь понятия «хрупкости белых» — и оказавшись не в силах дать отпор протестующим. Когда некоторые студенты с небелым цветом кожи выразили поддержку Вайнштайну и повторили его вопросы, толпа заставила их замолчать, отвергнув их прожитый опыт, скорее всего потому, что он не совпадал с «аутентичным» опытом, предписанным Теорией. Таким образом, как только достаточное количество людей, в первую очередь преподавательница медиаведения Наима Лоу, обвинили колледж в расистских настроениях и сочувствии идеям белого превосходства, у преподавателей и управленцев, согласившихся с «антирасистскими» постулатами критической расовой Теории, не оставалось иного выхода, кроме как согласиться с обвинениями в свой адрес и начать проводить требуемые изменения.

А что им еще оставалось? Понятие «хрупкости белых», наряду с другими, настолько связало им руки, что поступить иначе значило бы, в глазах господствующих Теорий, признаться в том самом преступлении, участие в котором они имели все основания отрицать. Немногих, кто, подобно Брету Вайнштайну, возразил и выразил скептицизм, требовал доказательств, стоял на своем, отрицал обвинения, молча голосовал против или предпринимал последовательные усилия по добросовестному изучению вопроса, обвинили в соучастии в расистской системе и заклеймили как расистов. Согласившись, что «вопрос не в том, „Имел ли место расизм?“, а скорее „Как расизм проявился в конкретной ситуации?“», они вынуждены были признать, что работали в расистском учреждении. Именно в этом их и обвинили.

Впитав идею Социальной Справедливости о том, что единственный возможный способ не быть расистом — согласиться с обвинениями в свой адрес и направить свои усилия на бесконечную антирасистскую деятельность, продиктованную Теорией, они не сумели ничего противопоставить экстремистскому меньшинству академических работников и студентов, особенно после того, как за дело взялись управленцы, такие как новый ректор Джордж Бриджес. Крайне маловероятно, что большинство студентов и преподавателей колледжа Эвергрин, с сочувствием относившихся к проблемам Социальной Справедливости, знали, на что они подписывались.

После того как Теория внедряется в закрытую систему, развитие событий легко предсказать. Ее постулаты начинают завоевывать популярность среди определенной группы людей, которые превращаются в ее приверженцев и принимают ее мировоззрение. На этом этапе они уже «знают», что системная нетерпимость наводняет все социальные институты, включая их собственный, скрываясь за тонкой прослойкой реальности, и ее необходимо разоблачать и проблематизировать при помощи «критических» методов. Рано или поздно происходит инцидент, привлекающий внимание Теории, — или его провоцируют, как могло случиться в колледже Эвергрин, — и Теоретики в этом институте набрасываются на обнажившуюся «проблематику». Она подвергается систематическим интерпретациям, и сообщество разваливается, поскольку каждая дискуссия и спор превращаются в серию обвинений и попытку придраться к словам любого, кто не демонстрирует достаточную лояльность Теории. Если вы не признаёте правоту Теории и не рветесь под ее знаменем в бой, то «доказываете» свою причастность к системной проблеме, лежащей в самом сердце вашего института, и спорить с этим бесполезно. Если к моменту неизбежного инцидента — достаточно будет простого непонимания или оговорки — в институте скопится достаточно активистов, то Теория поглотит его. Если это закончится крахом института, тому виной системная нетерпимость, характеризующая его с самого начала. Если институт выстоит, пусть даже и не без потерь, отныне ему придется играть по правилам Теории или превратиться в настоящее поле боя. И это не баг Теории, а фича. Именно в этом всегда и заключался «критический» метод. Помимо колледжа Эвергрин, эта пьеса разыгрывалась в самых разных декорациях, включая интернет-форумы, посвященные вязанию, атеистическое движение 2010-х годов и даже консервативные церкви.

Теория всегда хороша на бумаге

Идеи Социальной Справедливости часто хорошо выглядят на бумаге. Это общая черта почти всех плохих теорий. Возьмем, например, коммунизм. Коммунизм выдвигает идею о возможности создания развитого и технологичного общества на основе сотрудничества и совместного использования ресурсов, в котором эксплуатация труда будет сведена к минимуму. Несправедливость, вызванная неравенством между победителями и проигравшими в капиталистической системе, может быть устранена. При наличии достаточной информации — которую, как мы теперь знаем, невероятно трудно раздобыть без свободных рынков — мы, несомненно, способны перераспределять товары и услуги гораздо честнее и справедливее, и, несомненно, этих моральных преимуществ достаточно, чтобы вдохновить всех хороших людей на участие в этом процессе Мы просто должны действовать заодно. Мы просто должны начать сотрудничать. Такова теория. Однако на практике коммунизм вылился в ряд величайших злодеяний в истории и гибель миллионов людей.

Коммунизм прекрасно демонстрирует тенденцию: люди не понимают, что наши лучшие теории могут с треском проваливаться на практике, даже если их адепты руководствуются идеалистическим видением «высшего блага». Постмодернизм начинался как отрицательная реакция на коммунизм, а также на все другие масштабные теории модерности, Просвещение и предшествующие им премодерные представления. Циничные Теоретики, которых мы сегодня называем постмодернистами, заложили основу для нового Теоретического подхода, заигрывающего с человеческой гордыней. Вместо того чтобы пойти по стопам своих предшественников, пытавшихся соорудить масштабные, всеобъемлющие умопостроения, объясняющие, как может и как должен работать мир, они захотели разрушить все до основания. Они не просто отнеслись к определенным представлениям людей о прогрессе со скепсисом, а прониклись радикальным скептицизмом в отношении идеи прогресса как таковой. Их цинизм возымел эффект. Обретя практическую применимость, он был направлен на перестройку — а не критику — общества и таким образом превратился в Теории, с которыми мы сталкиваемся сегодня, особенно в рамках исследований и активизма Социальной Справедливости. На словах эти Теории звучат хорошо. Давайте доберемся до сути нетерпимости, угнетения, маргинализации и несправедливости и вылечим от них этот мир. Если бы мы просто уделяли чуть больше внимания — и чуть более правильным вещам, — то могли бы направить историю в правильном направлении. Мы просто должны все действовать заодно. Мы просто должны начать сотрудничать. Мы просто должны игнорировать любые проблемы и клясться в нашей верности общему делу.

Не выйдет. Социальная Справедливость — красивая Теория, которая обязательно провалится, нанеся колоссальный сопутствующий ущерб. Социальная Справедливость не способна добиться успеха, потому что не согласуется с реальностью и фундаментальными человеческими представлениями о справедливости и взаимодействии, а также потому, что представляет собой идеалистический метанарратив. Тем не менее метанарративы могут звучать убедительно и пользоваться достаточной поддержкой, чтобы оказать существенное влияние на общество и его отношение к знанию, власти и языку. Почему? Отчасти потому, что мы, люди, не так умны, как нам кажется; отчасти потому, что большинство из нас идеалисты, по крайней мере на каком-то уровне; отчасти потому, что мы склонны лгать себе, когда хотим, чтобы наши идеи сработали. Но все же Теория — это метанарратив, а значит, по своей сути ненадежна.

В этом постмодернисты были правы. Зато они катастрофически ошиблись, когда приняли за метанарративы эффективные и адаптивные системы. Религии и многие теоретические построения представляют собой метанарративы, а вот либерализм и наука — нет. Либерализм и наука — это системы, а не просто небольшие ладно скроенные теории, потому что по своему замыслу они самокритичны, а не самоуверенны. Они прибегают к обоснованному, а не радикальному скептицизму. Они ставят на первое место эмпирическое, а не теоретическое. Они самокорректируются. Либеральные системы, такие как регулируемый капитализм, республиканская демократия и наука, разрешают конфликты, способствуя эволюции человеческой экономики, общества и производства знаний, что — с течением времени и при приложении усилий — приводит к появлению устойчивых обществ, правительств и предполагаемо истинных утверждений о мире. Доказательством этого служит тот факт, что за последние пятьсот лет в мире, а особенно на Западе, изменилось практически все. Как указывает Теория, иногда этот прогресс был проблематичным, но все же это был прогресс. Для большинства людей и в большинстве случаев дела обстоят лучше, чем пятьсот лет назад, и это неоспоримо.