Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Либерализм без политики идентичности
Постмодернистская Теория и либерализм не просто расходятся во мнениях, а почти напрямую конфликтуют друг с другом. Либерализм рассматривает знание как объективную истину в отношении реальности, которая в той или иной степени может быть постигнута; Теория — как от и до созданные человеком истории, которые мы рассказываем друг другу, тем самым во многом неосознанно поддерживая наше собственное социальное положение, привилегии и власть. Либерализм исповедует педантичную категоризацию и ясность в понимании и изложении; Теория размывает границы и стирает категории, упиваясь искусственной двусмысленностью. Либерализм ценит индивидуальность и универсальные человеческие ценности; Теория предпочитает этому групповую идентичность и вытекающую из нее политику. Хотя симпатизирующие левым либералы склонны уделять внимание нуждам обездоленных, в целом либерализм ставит во главу угла общечеловеческое достоинство, в то время как Теория делает акцент на виктимности. Либерализм поощряет разногласия и дебаты, считая их средством достижения истины; Теория отвергает их, считая способами укрепления доминирующих дискурсов, которые подавляют определенные точки зрения, и настаивает на том, что мы не способны добраться до «настоящей» истины, а только до «наших» истин, укорененных в наших ценностях. Либерализм признаёт корреспондентную теорию истины, согласно которой утверждение истинно, если оно точно описывает реальность; Теория продвигает представление, что истина — это «языковая игра», а слова в конечном счете указывают лишь на другие слова и никогда — на конкретную реальность, если только не описывают угнетение. Либерализм принимает критику, в том числе и в свой адрес, и поэтому способен самокорректироваться; Теория к критике невосприимчива. Либерализм верит в прогресс; Теория относится к самой его возможности с радикальным цинизмом. Либерализм конструктивен, потому что способствует эволюционным процессам; Теория деструктивна из-за своего цинизма и приверженности методам, которые она называет «критическими». Это не должно удивлять, поскольку критические методы всегда, подчеркнуто и умышленно, применялись против либерализма как средства социальной, политической и экономической организации.
У либерализма есть особенности и недостатки, которые позволили постмодернистской Теории подорвать его авторитет в обществе. Терпимо относясь к расхождениям во взглядах, либерализм не настаивает на том, что поддерживать должны именно его. Подчеркивая важность свободы слова, либерализм открыто допускает и даже приветствует критику своих постулатов. Превознося универсальные общечеловеческие ценности, либерализм привлекает внимание к тому, что у западных обществ, как прошлых, так и нынешних, не получилось соответствовать этим ценностям. Восхваляя правовое и политическое равенство всех граждан, либерализм проливает свет на то, что некоторые из них обладают гораздо большим политическим влиянием, чем другие. Сосредотачиваясь на прогрессе, либеральное общество высвечивает свои недостатки в надежде, что их удастся исправить или, по крайней мере, смягчить. Либерализм несовершенен. Тем не менее он — противоядие от Теории.
Либеральное общество может вызывать недовольство по причине своей абсолютной безличности. Либеральный строй исключает особое отношение к какому-либо индивиду или группе, что нравится далеко не всем. Более того, стремясь казаться внешне беспристрастным, либерализм допускает внутренние случаи неравенства, некоторые из них требуют серьезной корректировки. Капитализм, например, — чисто либеральная экономическая система. Внедрив его на практике, мы обнаружили, что, будучи нерегулируемым, капитализм представляет собой катастрофу — именно против такого капитализма выступал Карл Маркс. Как ни парадоксально, но по причине власти монополий и влияния недобросовестных игроков свободный рынок требует регулирования — инфраструктуры, которая не позволит системе выйти из-под контроля. Схожим образом древние греки осознали, что неправильно организованная демократия (либеральный строй) превращается в тиранию. Американский эксперимент, в свою очередь, выявил, что корректировка, называемая представительной демократией, — привнесенная республиканской формой правления и подразумевающая разделение властей и ограничение полномочий правительства, — является необходимым компонентом демократических систем, не позволяющих им скатиться к власти толпы и тирании большинства. Эти системы полностью зависят от либерального подхода к производству знания. Постмодернистская Теория оценивает либеральный строй и его системы производства знания с особым цинизмом, рассматривая их недостатки как средства, с помощью которых властвующие скрывают потенциал угнетения. Она фокусируется на несправедливости, особенно по отношению к тем, кто изначально находится в угнетенном положении, поскольку эти системы не обладают механизмами, компенсирующими подобное невезение. Она бы их попросту уничтожила.
Еще один недостаток либерализма заключается в том, что он трудно поддается определению, что делает его уязвимым к деконструкции. Пожалуй, лучше всего рассматривать либерализм как стремление постепенно сделать общество более справедливым, свободным и менее жестоким, решая одну практическую задачу за другой. Важно понимать, что либерализм — это система разрешения конфликтов, а не способ снять любые противоречия раз и навсегда. Он работает постольку, поскольку в нем участвуют многие, и не предлагает возложить все наши надежды на кого-то конкретного, что противоречит нашей интуитивной логике. Он не революционен, но и не реакционен: его импульс не в том, чтобы перевернуть общество с ног на голову или удержать его от изменений. Напротив, либерализм — это постоянно продолжающаяся работа. И он действительно работает, способствуя прогрессу: разбираясь с одной проблемой, он переходит к следующей, постоянно отыскивая новые конфликты для разрешения и новые цели для достижения. Таким образом, либерализм представляет собой эволюционный процесс, а процессы такого рода по определению длительны и не подразумевают логического завершения. По ходу процесса неизменно совершаются ошибки, а иногда все идет совсем не так, как планировалось, но лишь до тех пор, пока ошибки курса не выявляются и не устраняются критикой. Теория проблематизирует эти ошибки. В своей конструктивной форме эта проблематизация может принести пользу, поскольку обнажает проблемы еще до того, как ситуация выйдет из-под контроля, — готовность либеральных систем принимать критику, по сути, является особенностью либерализма, которую критические методы, такие как постмодернистская Теория, используют для его подрыва. В своей циничной (как в случае Теории) форме проблематизация может разрушить доверие людей к либеральной системе и затенить тот факт, что именно этой системе они обязаны благами современности.
Кроме того, либерализм трудно локализовать. Вряд ли имеет смысл обсуждать, когда он зародился или как развивался, хотя можно назвать философов, заложивших его основу, большинство из которых жили на Западе в период Нового времени. Среди них Мэри Уолстонкрафт, Джон Стюарт Милль, Джон Локк, Томас Джефферсон, Фрэнсис Бэкон, Томас Пейн и многие, многие другие. Они вдохновлялись философскими традициями, отчасти восходящими еще к античной Греции, от которой нас отделяют две тысячи лет, и предложили понятия и аргументы, продолжающие убеждать и воодушевлять либералов и по сей день. Однако эти люди не изобретали либерализм, который нельзя ограничить каким-либо одним историческим периодом или географическим местоположением. Импульс, лежащий в основе либерализма, можно обнаружить в любое время и в любом месте, когда люди хотят изменить существующую систему, сохранив ее хорошие стороны и искоренив недостатки — особенно если эти недостатки ограничивают, угнетают или ущемляют людей. Он вступает в противоречие с другими импульсами, особенно теми, которые не доверяют решение каких-либо проблем безличной системе. Это делает его особенно уязвимым перед постмодернизмом, поскольку циничные Теоретики используют его ошибки и беды как повод для осуждения самого либерализма.
Почему свобода слова так важна
Мы все привыкли думать о свободе слова как об универсальном праве, закрепленном в конституциях демократических стран и во Всеобщей декларации прав человека. Рассматривая свободу слова таким образом, мы, естественно, сосредотачиваемся на праве говорящего высказывать то, что он считает нужным, не боясь цензуры и наказания. Но иногда такой фокус внимания вынуждает нас забыть о первостепенной важности свободы слова для слушателей или потенциальных слушателей — особенно для слушателей, которые не согласны с говорящим (а также для тех, кто не определился со своей позицией).
Джон Стюарт Милль в своем эссе 1859 года «О свободе» подчеркивает этот важный аспект свободы слова:
Особенное же качество действий, нарушающих свободу слова, состоит в том, что они во всяком случае составляют воровство по отношению ко всему человечеству, как к будущим, так и к настоящим поколениям, как по отношению к тем, кто усвоил бы себе преследуемое мнение, так и по отношению к тем, кто бы его отверг.
Цензура наносит вред противникам цензурируемого мнения двумя способами, полагает Милль. Во-первых:
Если мнение правильно, то запрещать выражать его — значит запрещать людям знать истину.
И во-вторых:
…если же мнение неправильно, то препятствовать свободному его выражению — значит препятствовать достижению людьми не меньшего блага, чем и в первом случае, а именно: более ясного уразумения истины и более глубокого в ней убеждения, как это обыкновенно имеет своим последствием всякое столкновение истины с заблуждением.
Ясно, на какой вред ссылается Милль в первом случае: подавление истины — например, подавление католической церковью в XVII веке представления о том, что Земля движется вокруг Солнца, а не наоборот, — отбрасывает человечество назад во всех возможных смыслах. Но даже если мнение большинства в основном истинно, а мнение, подвергающееся цензуре, в основном ложно, разрешение свободной дискуссии все равно имеет ключевое значение для того, чтобы мнение большинства можно было скорректировать и улучшить.
Во втором случае описываемый Миллем вред менее очевиден, но не менее важен. Он демонстрирует его с помощью примера из сферы науки, обычно вызывающей меньше споров, чем политика или религия. В 1687 году Исаак Ньютон основал современную физику, сформулировав аксиомы, которые позже стали называться ньютоновской механикой и изучаются сегодня на каждом вступительном курсе физики. В ходе следующего столетия в результате наземных и астрономических наблюдений ученые получили неоспоримые доказательства верности ньютоновской физики (вплоть до того, что в 1846 году сумели вычислить точное расположение ранее неизвестной планеты Нептун). Но предположим, что в какой-то момент государственные органы (или даже университеты) постановили, из-за неопровержимых доказательств верности ньютоновской механики отныне ее запрещается оспаривать. В таком случае, замечает Милль, у нас было бы гораздо меньше оснований доверять ей! Именно тот факт, что ньютоновская механика выдержала проверку свободной и открытой дискуссией, дает нам такую обоснованную уверенность в ее валидности:
Если бы было запрещено критиковать философию Ньютона, то человечество не могло бы иметь в ее истинности такой полной уверенности, какую теперь имеет. Для нас не существует никакого другого ручательства в истинности какого бы то ни было мнения, кроме того, что каждому человеку предоставляется полная свобода доказывать его ошибочность, а между тем ошибочность его не доказана. Если вызов на критику не принять или если принять, но критика оказалась бессильной, то это еще нисколько не значит, что мы обладаем истиной, — мы можем быть еще очень далеко от истины, но, по крайней мере, мы сделали все для ее достижения, что только могло быть сделано при настоящем состоянии человеческого понимания, — мы по крайней мере не пренебрегли ничем, что могло раскрыть нам истину...
На самом деле в этой истории есть неожиданный, не предугаданный Миллем поворот, который служит примером вреда, описанного им в первом случае. Оказалось, что ньютоновская механика не верна! Она представляет собой удивительно хорошую аппроксимацию, достаточную для решения почти любых практических задач, — однако она не совсем точна. В 1905–1915 годах, более чем через тридцать лет после смерти Милля, это обнаружил Альберт Эйнштейн. Ньютоновская механика была заменена и вытеснена его специальной и общей теориями относительности. Однако этот важный прогресс в науке мог бы никогда не произойти, если бы критика теории Ньютона была запрещена. (А значит, не было бы и технологических результатов этого прогресса — от радиотерапии для лечения рака до системы глобального позиционирования (GPS), — которые так или иначе опираются на эйнштейновские теории относительности.)
Милля в первую очередь беспокоила цензура со стороны государственных или церковных властей, но аргументы в пользу свободы дискуссий в равной степени применимы к цензуре, вводимой корпорациями, или университетами, или даже группами частных лиц — самопровозглашенными стражами общественной добродетели, наделенными властью подвергать неугодных общественному остракизму.
Таким образом, даже если бы Теория была на девяносто девять процентов верной, а ее критики (такие как мы) на девяносто девять процентов ошибались, свободная дискуссия все равно была бы выгодна Теоретикам. Во-первых, она бы позволила им продолжить совершенствовать свои идеи, а во-вторых, предоставила бы им — и нам — больше рациональных оснований быть уверенными в их правоте на основании того, что они успешно противостоят противоположным взглядам. Однако Теоретики чаще всего не нуждаются в подобных рациональных основаниях, поскольку понимают рациональное мышление и объективную истину как репрессивные проявления власти белых западных мужчин. Поэтому им достаточно субъективной уверенности в том, что свободная дискуссия вообще необязательна и даже контрпродуктивна. К сожалению, это наглядно демонстрируется их подчеркнутым нежеланием вступать в дискуссию и склонностью рассматривать попытки других начать с ними разговор как хрупкость, преднамеренную невежественность или обороняющий привилегии эпистемический отпор.
Теории не понять либерализм
Либерализм основывается на незыблемых постулатах свободы личности, равенства возможностей, свободы и открытости информации, свободы слова и дискуссии и гуманизма. Это весьма пространные, но убедительные и устойчивые идеалы. На протяжении последних пятисот лет они медленно, но верно одерживали победу за победой и способствовали созданию наиболее свободных и эгалитарных обществ с наименьшим уровнем угнетения и страданий, которые когда-либо знал мир. У успеха либерализма есть несколько ключевых объяснений. По своей сути он ориентирован на достижение целей, решение проблем, самокоррекцию, а также — вопреки мнению постмодернистов — подлинно прогрессивен. В то время как некоторые радикально правые течения стремятся остановить прогресс или уверяют, что он уже зашел слишком далеко, а некоторые радикально левые считают прогресс выдумкой и настаивают, что жизнь при либеральных демократиях остается такой же угнетающей, как и раньше (спасибо Фуко), либерализм позитивно оценивает прогресс и с оптимизмом смотрит на его перспективы. В рамках либерального политического спектра, включающего в себя как правых, так и левых, бытует общее мнение, что либерализм предполагает прогресс, хотя скорость и средства этого прогресса являются предметом споров.
По мнению когнитивного психолога Стивена Пинкера, жизненно важно, чтобы мы по достоинству оценили значимость прогресса, которого нам удалось добиться при либеральных демократиях, — и осознали, что этим мы обязаны гуманизму эпохи Просвещения, — если мы хотим, чтобы он продолжался:
Либеральная демократия — ценнейшее достижение. Пока не явился мессия, нам не избавиться от проблем окончательно, но давайте будем их решать, а не подносить к ним спичку в надежде, что на пепелище вырастет что-нибудь получше. Не замечая даров современности, социальные критики настраивают избирателей против ответственных политиков и сторонников постепенного реформирования, способных упрочить потрясающий прогресс, принесший нам столько хорошего, и обеспечить условия, в которых он даст нам еще больше.
Журналист Эдмунд Фосетт в предисловии к переизданию своей книги «Либерализм: жизнь идеи» (2015) реагирует на критические замечания о том, что либерализм — слишком размытое и плохо поддающееся определению понятие, чтобы быть продуктивным. По мнению Фосетта, «либерализм должен быть емким. Среди его выдающихся достижений — создание такой политики, в которой глубокие этические разногласия и острые конфликты материальных интересов можно урегулировать, смягчить или обуздать, а не доводить до предела в расчете на окончательную победу». Ссылаясь на рецензию на предыдущее издание своей книги, он задиристо добавляет:
В Financial Times Сэмюэль Бриттан высказал возражение, что мое определение либерализма применительно к миру после 1945 года включает в себя всех, кроме «авторитаристов и тоталитаристов». Если бы он добавил к тем, кого я исключил, «популистов и теократов», я бы воспринял его претензию как похвалу. Либеральная демократия — не единственный привлекательный путь для современного капитализма. Нелиберальные пути тоже заманчивы. К ним относятся авторитаризм, национал-популизм и религиозный тоталитаризм. Понимание либерализма, исключающее такие альтернативы, я бы сказал, хорошо справляется с задачей дать ему определение.
Это хороший способ понять либерализм — как оппозицию иллиберализму. Если либерализму трудно дать определение, то иллиберализм легко выявляется в тоталитарных, иерархических, цензурирующих, феодальных, патриархальных, колониальных или теократических государственных системах и во взглядах людей, которые стремятся создать подобные государства, ограничить свободы или оправдать неравенство. Либералы противостоят таким взглядам не потому, что хотят установить собственный авторитарный режим, а потому, что выступают против авторитаризма в принципе. Поэтому теоретическая размытость либерализма не делает его слабым. По мнению Фосетта, четыре сюжета либерализма — это «принятие конфликта, сопротивление власти, вера в прогресс и уважение к личности». Либерализм признаёт, что всегда будет бороться с несправедливой и деспотичной властью, а также выступать посредником между различными идеями. Он противостоит не консерватизму как таковому, а тому консерватизму, что стремится сохранить иерархию классов, рас или полов. Постмодернистские движения тоже сражаются с репрессивными системами власти, однако они не верят в прогресс — как и в способность двигаться вперед, продолжая делать то, что получается у нас хорошо, и реформируя то, что мы делаем плохо. Кроме того, либерализм одновременно признаёт человека как индивида и как представителя человеческого рода. Не признавая групповые идентичности или сообщества сами по себе, он ценит индивидуальное и универсальное: человека и человечество.
С точки зрения журналиста и эссеиста Адама Гопника, либерализм неотделим от гуманизма. Он отмечает:
Либерализм имеет много воплощений, но у того, что защищаем мы, либеральные гуманисты — в противовес как левому, с которым мы иногда действуем сообща, так и правому крылу, чьи предпосылки мы иногда разделяем, — есть всего одна истинная суть, сколь могучая, столь и ясная. Либерализм — это развивающаяся политическая практика, доказывающая необходимость и возможность (несовершенных) эгалитарных социальных реформ и все большей (если не абсолютной) терпимости к человеческим различиям благодаря аргументированным и (в основном) беспрепятственным разговорам, демонстрациям и дискуссиям (курсив в оригинале).
Это плюрализм, но не релятивизм; он приветствует разнообразие позиций, но не пытается уважить абсолютно все взгляды. Гопник подчеркивает необходимость разговоров и дискуссий. Это свободный рынок идей, где лучшие из них в конечном итоге одерживают верх, способствуя общественному прогрессу. Такой подход противостоит консервативной позиции, когда некоторые идеи считаются священными (в буквальном или переносном смысле) и не должны оспариваться, а также постмодернистской позиции, для которой определенные идеи опасны и их не рекомендуется высказывать. Либерализм оптимистичен, а гуманизм верит в людей. Если нам удастся собрать все наши идеи, не навязывая никаких ограничений и поощряя свободу самовыражения и цивилизованную дискуссию, мы сможем сделать мир лучше. Это не утопия. Это хлопотно, неидеально и медленно. Но последние пятьсот лет показали, что это работает. Гопник пишет: «Что у либерализма есть, так это факты. Либералы не добиваются ничего — кроме, по большому счету, всего». Либералы, утверждает он,
верят в реформы, а не в революцию, потому что результаты налицо: это лучше работает. Долговременные позитивные социальные изменения достигаются постепенно, а не путем революционных преобразований. Изначально это было чем-то вроде инстинкта, общественное спокойствие ценой меньшего зла, но теперь это разумный выбор. Озвученные цели социалистических и даже марксистских манифестов XIX века — государственное образование, бесплатное здравоохранение, роль государства в экономике, женское избирательное право — были достигнуты в основном мирным путем и в основном успешно, посредством реформ в либеральных странах. Попытка навязать их в приказном порядке, в Советском Союзе, Китае и других местах, привела к моральным и фактическим катастрофам таких масштабов, что их до сих пор почти невозможно осмыслить.
Когда Гопник утверждает, что либерализм — это разумный выбор, с ним трудно не согласиться, учитывая доказательства того, что либеральные методы действительно работают и, несмотря на свой инкрементный подход, делают это удивительно быстро. Неслучайно либерализм, рационализм и эмпиризм, объединенные под знаменем Просвещения, общими усилиями сумели значительно снизить страдания человечества благодаря технологиям, эффективной инфраструктуре, медицинским и другим научным достижениям, а также защите прав человека. Все эти понятия поддерживают и дополняют друг друга. Несмотря на заявления постмодернизма, что мышление эпохи Просвещения отличает чрезмерная уверенность в наличии ответов на все вопросы, в действительности это мышление характеризуется сомнением и смирением относительно возможностей человека. По мнению Пинкера:
Все началось со скептицизма. История человеческой глупости, а также собственный опыт иллюзий и заблуждений доказывают, что мужчины и женщины могут ошибаться, А значит, чтобы поверить во что-то, необходимы убедительные доводы. Вера, откровение, традиция, догма, авторитет и экстатический жар субъективной убежденности — все это залог ошибки и не должно более считаться источником знаний.
Звучит как скептицизм в отношении метанарративов? Это он и есть. Такой скептицизм — в ответственном либеральном понимании — помог нам совершить настолько гигантский и стремительный скачок, что сегодня некоторые люди даже могут позволить себе посвятить жизнь мутным антипросвещенческим теориям, вместо того чтобы выживать за счет своего огорода, прежде чем умереть при родах или от оспы. Постмодернизм не изобрел скептицизм: он превратил его в едкий цинизм. Хотя Теоретики постмодернизма часто говорят нам, что либералы и гуманисты реакционны и хотят вернуть нас в прошлое, именно они выступают за возвращение к успокоительным локальным нарративам, озарениям и «экстатическому жару субъективной убежденности», отказываясь от прогресса, который так хорошо выполняет свою работу.
Некоторые возразят, что высокая оценка эпохи Просвещения, а также развития науки и рационального мышления, подразумевает поддержку таких зверств, как рабство, геноцид и колониализм, сопровождавших наш «прогресс». Это могло бы послужить хорошим аргументом, если бы рабство, военная экспансия и безжалостные оккупации не происходили на протяжении всей нашей истории. Особенность Нового времени в том, что зарождающийся тогда либерализм показал неприемлемость таких вещей. Другие назовут прогресс вымыслом, потому что нацизм, холокост и коммунистический геноцид имели место менее века назад, после эпохи Просвещения. Обоснованное возражение, если бы все, что возникало после эпохи Просвещения, было либеральным. На самом деле на примере этих явлений видно, что происходит, когда тоталитаризму позволяют доминировать над либерализмом. Либерализм не всегда побеждал и не всегда будет побеждать. Но, когда это происходит, от этого выигрывают все, поэтому мы должны помогать ему одерживать победы. Несмотря на свои недостатки, либерализм просто лучше всего остального.
Как утверждает Пинкер в книге «Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса», «данные свидетельствуют, что более либеральные страны в среднем еще и лучше образованы, глубже урбанизированы, имеют меньше детей на семью, менее склонны к кровосмешению (реже встречаются браки между кузенами), более миролюбивы, более демократичны и менее коррумпированы; в этих странах ниже уровень преступности и реже случаются государственные перевороты». Просто поразительно, что те же самые двадцать лет (1960–1980), когда женщины получили доступ к средствам контрацепции и добились равной оплаты за равный труд, расовая и сексуальная дискриминация в сфере труда и других областях стала незаконной, а гомосексуальность была декриминализирована, ознаменовали выход на сцену постмодернистов, заявивших, что пора прекращать верить в либерализм, науку, рациональное мышление и миф о прогрессе. Возможно, в приступе своего нигилистического отчаяния (не в последнюю очередь вызванного крахом коммунизма) они так и не сумели разобраться, что такое прогресс и как его достигнуть. Это единственное достойное объяснение случившемуся. Давайте не будем идти по их стопам. Не переставайте верить в либерализм, науку, рациональное мышление и прогресс. Приложите усилия для защиты основанного на доказательствах знания и последовательных моральных принципов. А как именно это сделать, лучше всего описал Джонатан Рауш при помощи своей «либеральной науки».
Либеральная наука
В 1992 году журналист Джонатан Рауш с жаром выступил в защиту либерализма в своей книге «Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли». В ней он описывает достоинства метода производства знания, опирающегося на либерализм и названного им «либеральной наукой». Эта идея описывается как «либеральная интеллектуальная система», вклад либералов в «индустрию реальности», занятую «производством истинных утверждений о внешнем мире». Либеральная наука, по мнению Рауша, — это система, придерживающаяся двух согласующихся правил: «правила скептика» и «правила эмпирика». Он резюмирует следующим образом: «никто не имеет права на решающее слово» и «никто не обладает личной властью» соответственно, — утверждая, что «эти два своеобразных правила — среди самых удачных социальных конвенций, когда-либо разработанных человечеством». Почему? Потому что «эти два правила определяют систему принятия решений, и люди могут договориться использовать ее, чтобы разобраться, чьим мнениям можно доверять», и она работает, потому что система «не может выдать результат заранее или навсегда (никто не имеет права на решающее слово)» и «не проводит различий между участниками (никто не обладает личной властью)».
Рауш противопоставляет «либеральный принцип» четырем другим принципам, демонстрируя, что каждый из них обречен проваливать свою задачу по поиску надежных утверждений, которые можно было бы назвать знанием, а также разрешению конфликтов, возникающих по причине разногласий насчет этих утверждений. Речь идет о фундаменталистском, простом эгалитаристском, радикальном эгалитаристском и принципе человеколюбия.
Фундаменталистский принцип: те, кто знает правду, решают, кто прав.
Фундаменталистский принцип — основа теократий и светских тоталитарных режимов. Кроме того, влечение к фундаментализму наблюдается и в растущем авторитаризме исследований и активизма Социальной Справедливости, равно как и в их попытках изжить любую критику. Приход к власти фундаменталистов означает путь к тоталитаризму.
Простой эгалитаристский принцип: убеждения всех честных людей равно заслуживают уважения.
Это принцип подразумевает, что уважения заслуживают не только истинные убеждения. Именно такой эпистемический и моральный релятивизм лежит в основе исследований и активизма Социальной Справедливости.
Радикальный эгалитаристский принцип: схож с простым эгалитаристским принципом, но убеждения людей, принадлежащих к исторически угнетаемым классам или группам, согласно ему, заслуживают особого отношения.
Этот принцип лежит в основе концепции «эпистемической несправедливости», с 2010 года характерной для большинства разделов Теории. Он опирается на позиционную теорию и веру, что все убеждения обладают одинаковой валидностью, просто некоторые из них были обесценены предрассудками и теперь должны быть выдвинуты на передний план.
Принцип человеколюбия: допускает любой из вышеперечисленных подходов при главном условии: никому не навредить.
Этот принцип оправдывает цензуру определенных представлений, которые предположительно могут причинить психологическую боль, осуществить «эпистемическое насилие» или стереть идентичности определенных групп индивидов — аргумент, сплошь и рядом встречающийся в научных исследованиях и активизме Социальной Справедливости.
Либеральный принцип: единственный легитимный способ решить, кто прав, — это проверка каждым каждого в поле общественной критики.
В отличие от остальной четверки, последний принцип неприемлем для постмодернистской мысли Социальной Справедливости. Теория настаивает, что критика определенных убеждений недопустима. Еще она утверждает, что правота или неправота человека не может быть установлена на основании обоснованности его убеждений, а зависит от его идентичности («позиционность») и готовности участвовать в правильных дискурсах. С точки зрения Теории, «проверка каждым каждого» невозможна, поскольку люди с разными групповыми идентичностями никогда не смогут полностью понять друг друга. В этом суть постмодернистского принципа знания. Очевидно, что отрицание либерализма — важнейший краеугольный камень постмодернизма.
Отвергнув либеральный подход к производству знания, мы остаемся с его иллиберальными альтернативами. По мере того как их моральный статус растет и все большее количество людей разделяют их основные принципы, эти альтернативы движутся в направлении еще большего фундаментализма. В этом суть постмодернистского политического принципа. Рауш емко описывает фундаментальное различие между либеральной наукой и двумя постмодернистскими принципами, особенно в том виде, в котором они проявляются в прикладном и овеществленном постмодернизме: «Она однозначно защищает свободу мысли и слова, но полностью отрицает свободу знания» (курсив в оригинале). В либеральных системах люди свободны верить во что угодно и отстаивать любую позицию, однако утверждать, что все, что придет им в голову, является знанием и заслуживает соответствующего уважения, — это совсем другое дело.
В академических исследованиях и активизме Социальной Справедливости, а также в зараженном ими обществе свободное «знание» становится ходовой монетой — при условии, что «знание» отражает опыт «угнетения» и согласуется с Теорией. Любая другая позиция расценивается как нетерпимость. Это приводит к плохим результатам. А именно к разрушению системы, с помощью которой мы создаем достоверные утверждения о реальности, и сопутствующей утрате системы разрешения конфликтов, которую обеспечивало развитие либеральной науки. Возникают социальные разногласия, поскольку люди теряют способность разговаривать друг с другом на общих основаниях и не располагают объективными средствами для разрешения конфликтов. У вас есть «ваша правда», у меня — «моя», и, когда они вступают в противоречие, его невозможно разрешить. Все, что мы можем сделать, это обратиться к нашей общности, к людям, которые разделяют наш субъективный опыт, и попытаться выставить себя жертвой, а кроме того, надеяться, что ни одна из этих «истин» не вмешается в вопросы вроде строительства моста или оказания медицинской помощи — а также что никто не попытается разрешить спор с помощью насилия. По сути, это разбивает «знание» на своего рода религиозные деноминации, что, в свою очередь, порождает кризис доверия в отношении всех утверждений истины. Такого результата стоит ждать любой системе, склонившейся перед постмодернистским принципом знания и вытекающей из него Теорией. Все это не приносит никому никакой пользы, и, как любят указывать исследователи Социальной Справедливости, главные проигравшие в этой ситуации — те, кто уже маргинализирован и угнетен. Не зря говорится «истина сделает вас свободными». В отличие от Социальной Справедливости.
Принципы и сюжеты в контексте либерализма
Мы способны на большее, чем учреждение деноминаций «истины». В каждом из постмодернистских принципов и сюжетов содержится зерно правды и указание на конкретную проблему, требующую решения, которого, однако, постмодернизм предложить не способен. Для тех, кто разделяет либеральные взгляды и ценит модерность, но небезразличен к настоящим вопросам социальной справедливости, существует альтернатива Теории и ее производным. Она предполагает практически полный отказ от двух постмодернистских принципов и четырех сюжетов и возвращение к старой парадигме универсального либерализма, движимого либерально-научным производством знания. Это призыв вспомнить о ценности рационального мышления и основанных на доказательствах подходов к приобретению знания, для которых характерна свобода от политических предпосылок и устойчиво либеральная мораль. Кроме того, несмотря на то что лишь малая толика из предложенного постмодернистами и последовавшими за ними исследователями и активистами является чем-то невиданным ранее, либеральному проекту следует принять их критику и ответить на нее свойственным для него способом — самокоррекцией, адаптацией и прогрессом.
Постмодернистская Теория не может сделать ничего, что у либерализма не получилось бы лучше. Нам давно пора вернуть себе уверенность в этом и позволить либерализму исправить его собственные ошибки и приняться за вызовы будущего. Как же нам ясно и с уверенностью противостоять постмодернистским принципам и сюжетам и повысить ценность либеральных идей на интеллектуальном рынке? Можем начать с признания того, что Теории удалось сделать правильно, прежде чем показать негодность ее капризного подхода к освещаемым вопросам.
Постмодернистский принцип знания
Постмодернистский принцип определяет знание как социально сконструированный культурный артефакт. Это верно в самом банальном понимании — но не в том глубоком смысле, на который претендует постмодернизм. Знание определенно относится к царству идей, а когда та или иная идея считается или не считается «истиной» с точки зрения определенной культуры, это что-то говорит об этой культуре. Тем не менее существуют разные способы приобретения (предполагаемого) знания относительно происходящего в мире — одни хуже, другие лучше. Конечно, лучшие из них — рациональное мышление и доказательный метод — тоже являются культурными артефактами, но они, безусловно, эффективны в том, что касается отбора утверждений, достоверно описывающих как физическую, так и социальную реальность. Мы должны отвергнуть постмодернистский принцип знания, распознав в нем то, что он представляет собой на самом деле, — а именно языковую игру, — и вернуться к некогда общепринятому пониманию, что достичь знания сложно, но возможно, используя методы либеральной науки. Уверенность в науке не наивна: у нас есть доказательства, что наука работает. И, разумеется, она не является ни расистской, ни сексистской, ни империалистической. Наука и рациональное мышление — не белые, не западные и не маскулинные понятия. Предполагать такое — вот настоящий расизм и сексизм. Наука и рациональное мышление принадлежат всем. В противном случае они были бы совершенно бесполезны.
Тем не менее из постмодернистского принципа знания можно вынести ценный урок. Все, в чем он находил свое воплощение, — начиная с недовольства Фуко ошибочностью научных утверждений касательно безумия и сексуальности и вплоть до настойчивых заявлений критических расовых Теоретиков, что проблемы меньшинств не воспринимаются всерьез, — намекает нам, что стоило бы вести себя поскромнее и научиться слушать. Постмодернистский принцип знания призывает нас слушать и размышлять, слушать и исследовать. Однако мы не обязаны «слушать и верить» или «заткнуться и слушать». В либеральном обществе требования обойти или отбросить эпистемическую строгость, даже из лучших побуждений, не могут быть удовлетворены, поскольку это помешает достижению целей. В определенном смысле жизненные наблюдения обычно имеют под собой основания, однако люди склонны неверно интерпретировать их, поскольку докопаться до сути вещей бывает непросто. Например, достоинства того или иного закона невозможно оценить на основе прожитого опыта тех, кому он помог или навредил. Первые, скорее всего, будут поддерживать закон, а вторые попросят его отменить. Обе точки зрения имеют ценность, но им недостает полноты. Либеральный подход предлагает выслушать обе стороны, внимательно рассмотреть их точки зрения и выдвинуть аргументы о том, что необходимо сохранить, а что — реформировать. Слушать и размышлять — значит серьезно относиться к важной информации, которую в противном случае мы могли бы проигнорировать, а затем справедливо и разумно оценивать все доказательства и аргументы. Слушать и верить — значит поощрять предвзятость подтверждения, поскольку в этом случае мы будем слушать только того, кому, как нам кажется, мы обязаны верить. Так мы неверно усвоим множество причинно-следственных связей и в результате будем слушать еще меньше, чем раньше, — и гораздо меньше, чем должны.
Постмодернистский политический принцип
Постмодернистский политический принцип гласит, что социальное конструирование знания неразрывно связано с властью. Наделенная наибольшей властью культура создает дискурсы и наделяет их легитимностью; определяет, что мы считаем истиной и знанием, и, таким образом, сохраняет свое господство. Политический принцип воспринимает мир как игру, в которой может быть только один победитель; как теорию заговора без заговорщиков. Это безрадостный и удручающий взгляд, продиктованный работами Мишеля Фуко, а также самым циничным из всех возможных прочтением истории прогресса, модерности и проекта Просвещения. Политический принцип не может принять тот факт, что человеческий прогресс всегда протекает постепенно и приводит к ошибкам, часть из которых имели ужасающие последствия, — однако мы учились на них и продолжаем учиться. Такое ощущение, что проблема заключается в том, что наши ученые не всезнающи (несмотря на то что сам научный метод разработан с учетом склонности человека ошибаться).
От постмодернистского политического принципа нужно отказаться. Да, пагубные дискурсы могут получать неоправданную власть, маскироваться под легитимное знание и причинять вред обществу и людям. Нам нельзя забывать об этом. Но постмодернизм сам по себе является одним из таких дискурсов. Мы даем ему отпор. Мы опровергаем его. Постмодернизм уверяет, что с самого момента рождения человека определенные дискурсы формируют его восприятие мира. Это представление заслуживает внимания. Но заявлять, что люди зазубривают и механически воспроизводят эти дискурсы со своих позиций в структуре власти (подобно попугаю на жердочке), даже не осознавая, что они делают, предосудительно и абсурдно. Утверждать, что, скажем, женщины небелого цвета кожи, поддерживающие идеи Социальной Справедливости, «пробудились», а небелым женщинам, не принявшим эти идеи, просто промыли мозги, заставив воспроизводить дискурсы власти, угнетающие их самих, — значит распространять ангажированный, высокомерный и бестактный нарратив. Однако именно это и происходит, когда знание привязывается к идентичности, а вариации опыта и разница в интерпретациях отвергаются как неаутентичные и вносящие сумятицу.
У нас, либералов, нет нужды заниматься всем этим. Мы можем поддерживать аргументы других либералов, входящих в любые группы идентичности; оценивать, насколько они соответствуют рациональному и доказательному методу; и не обязаны утверждать, что какой-то из аргументов характерен для «женщин» или «людей небелого цвета кожи». Мы точно знаем, каких убеждений мы придерживаемся и почему. Мы отдаем должное активистам Социальной Справедливости, полагая, что они тоже это знают.
Размывание границ
Разумный скептицизм в отношении чересчур ригидных категорий и строгих границ оправдан. Их следует постоянно проверять на прочность, прощупывать, подталкивать и сдвигать. Радикальный скептицизм, у которого нет инструментов для уточнения этих категорий, а есть лишь принципиальное недоверие к ним, не приносит никакой пользы и не оказывает никакого влияния на реальность. Мы можем использовать рациональное мышление, чтобы приходить к предварительным заключениям, формировать гипотетические модели и проверять их. Существуют обоснованные и необоснованные категории, а также аргументы за и против использования конкретных понятий для обозначения людей. Наука и рациональное мышление способны предоставить информацию, которую мы можем использовать для укрепления либеральных и развенчания социально-консервативных и постмодернистских аргументов.
Упрощенный постмодернистский взгляд, преобладающий в квир-Теории, согласно которому категории репрессивны по определению, попросту необоснован. Если кому-то хочется доказать, что мужчины и женщины не вписываются в узкие рамки — и поэтому не должны быть ограничены чертами характера, способностями и ролями, традиционно приписываемыми их полу, — он может прибегнуть к науке, чтобы показать первое, и либерализму, чтобы доказать второе. Наука и математика — в частности, основы статистики — показывают, насколько ошибочным является призыв к разрушению категорий. Биологическая реальность такова, что в когнитивном и психологическом плане мужчины и женщины представляют собой в значительной степени пересекающиеся популяции с относительным различием в распределении типичных признаков. Этот факт позволяет нам предсказывать тенденции, но мало что может сказать об отдельно взятом индивиде. Квир-Теоретикам, которые боятся, что биология закрепит за мужчинами и женщинами строгие роли, мы говорим: «Взгляните на данные». А данные и так вполне квирные. Наука уже знает, что люди донельзя разнообразные существа, а природа имеет тенденцию все запутывать.
Власть языка
Постмодернистский фокус на власти языка тоже отчасти оправдан, учитывая, что именно язык позволил людям разработать науку, рациональное мышление и либерализм. Язык обладает властью убеждать и уговаривать, изменять разум и общество. Вот почему мы выступаем за свободный рынок идей, основанный на либеральном принципе Рауша, — чтобы люди могли воспользоваться этой властью, собрать все свои идеи и определить лучшие из них, используя методы, в работоспособности которых мы уже убедились. Даже самые умные люди зачастую хуже рассуждают в одиночестве или в идеологически однородных группах, поскольку в основном мы используем разум для обоснования наших убеждений, желаний и фундаментальных представлений. Лучше всего мы чувствуем себя в группе людей с разными представлениями и разным мышлением, где ничье корыстное утверждение не может остаться без внимания. В таких условиях мы способны на великие свершения.
Вера в то, что можно добиться социальной справедливости, ограничивая или запрещая одни идеи и термины и насаждая другие, противоречит истории, опыту и здравому смыслу. Право обозначать одни идеи как добродетельные и, следовательно, допустимые, а другие — как отталкивающие и, следовательно, запрещенные, всегда находится в руках тех, кто придерживается мнения большинства (или обладает политической властью). Исторически цензура не принесла ничего хорошего ни атеистам, ни религиозным, расовым или сексуальным меньшинствам — и нет никаких оснований полагать, что Теория знает какой-то секрет, из-за которого она заработает по-другому. Мы призываем сторонников Социальной Справедливости понять, что чем больший контроль над дискурсом они заполучают, тем яснее проявляется гегемонная сущность их идеологии — их собственного репрессивного, господствующего, властного дискурса, который необходимо деконструировать и отклонить. В этом мы с радостью им поможем.
Культурный релятивизм
Единственное здравое зерно культурного релятивизма заключается в том, что никто и так не отрицает: между культурами существуют определенные различия, которые в большинстве случаев не играют особой роли, однако о них интересно узнавать и рассказывать другим. Производство знания, однако, выходит за рамки отдельных культур — как и производство морального знания. Все мы населяем один мир, в первую очередь являясь людьми, а во вторую — представителями конкретных культур, поэтому большая часть истин о мире не имеет к нам никакого отношения, а большая часть истин о нас касается нас как людей, а не как представителей какой-либо конкретной культуры. Делать вид, что мы неспособны высказывать какие-либо суждения о порядках той или иной культуры, отличной от нашей собственной, столь же опасно, сколь и абсурдно. Несмотря на относительно незначительные культурные различия между странами и религиями, нас всех объединяет единая человеческая культура, основанная на универсальной человеческой природе. Диапазон различий, может быть, и велик, но не настолько. (Дистанция между одним и другим человеком неизмеримо меньше, чем дистанция между людьми и нашими ближайшими соседями-приматами, шимпанзе и бонобо.) Общественные структуры, способствующие процветанию, свободе и безопасности граждан, почти наверняка предопределены человеческой природой, и любые попытки отрицать это обречены на провал.
Настоящая социальная справедливость — принцип, а не идеология — достижима только при наличии последовательных инструментов. Права женщин, права ЛГБТ, а также расовое или кастовое равенство должны быть достоянием всех либо никого. Заявления о том, что только женщины, представители ЛГБТ и члены определенной группы меньшинств в рамках культуры или субкультуры имеют право критиковать угнетение собственной группы, непоследовательны с моральной точки зрения и отказывают людям в возможности сопереживать другим. Мы препятствуем делу защиты прав человека, если клеймим любого, кто указывает на нарушения гуманистических принципов, как империалиста или расиста. Либералы так не поступают и правильно делают. Благодаря вере в свободу личности и универсальные права человека мы можем поддержать соратников-либералов, разделяющих наши ценности, где бы они ни находились и к какой культуре ни относились бы. Мы должны безо всяких колебаний поддерживать равные права, возможности и свободы для всех женщин, представителей ЛГБТ и расовых и религиозных меньшинств, потому что эти ценности принадлежат не Западу, а всем либералам — а они есть везде.
Утрата индивидуального и универсального
В том, что индивидуализм и универсализм не могут описать весь человеческий опыт, есть доля истины. Люди существуют в рамках сообществ, влияющих на их восприятие мира и доступные им возможности. Разные люди по-разному обрабатывают информацию, и основополагающие ценности у них тоже отличаются. Чтобы понять опыт угнетения, в каком-то смысле требуется либо быть угнетенным, либо много слушать и иметь живое воображение. Либерализм, сосредоточенный исключительно на индивиде и на человечестве как едином целом, может упустить из виду угнетение отдельных групп идентичности. Повышенное внимание к этому аспекту идентичности оправдано, хотя и не исключает всех других проблем. Социальная Справедливость, сосредоточенная исключительно на групповой идентичности и пренебрегающая индивидуальным и универсальным, обречена на провал по той простой причине, что люди являются индивидами и объединены общей человеческой природой. Политика идентичности — это не путь к расширению прав и возможностей. Не существует «уникального голоса небелого населения», женщин, трансгендерных персон, геев, людей с инвалидностью или полных людей. Даже относительно небольшая случайная выборка выявит заметное различие в индивидуальных взглядах внутри любой из перечисленных групп. Это не отменяет того, что, вероятнее всего, предрассудки все еще существуют и лучше всего об этом знают люди, которые с ними сталкиваются. Нам по-прежнему нужно «слушать и размышлять», однако нас должно интересовать все разнообразие опыта и взглядов членов угнетенных групп, а не только какой-то один аспект, произвольно названный «аутентичным», поскольку он представляет собой эссенциализированные Теорией взгляды.
Кроме того, академические исследования и активизм Социальной Справедливости стеснены своими социальными конструктивистскими взглядами, которые часто называют доктриной «чистого листа». Это приводит исследователей и активистов к отрицанию возможности универсальной человеческой природы, что крайне затрудняет межгрупповую эмпатию.
Такое отрицание не сулит ничего хорошего группам меньшинств — неспроста эту точку зрения не разделяли ни Мартин Лютер Кинг — младший, ни либеральные феминистки и активисты гей-прайдов 1960-х и 1970-х годов. Их коллективное послание было во многом (хотя и не до конца) либеральным, индивидуальным и универсальным и преуспело, потому что взывало к сочувствию и справедливости. «У меня есть мечта: однажды четверо моих детишек проснутся в стране, где о людях судят не по цвету кожи, а по моральным качествам», — сказал Кинг, взывая к гордости белых американцев за свою страну — Страну Возможностей — и их чувству справедливости и разделяя с ними общую надежду на следующее поколение. Он призывал к эмпатии и подчеркивал общую человечность. Если бы, как Робин Дианджело, он попросил белых американцев быть «чуть менее белыми, то есть чуть менее угнетающими, забывающими, защищающимися, невежественными и высокомерными», произвело бы это такой же эффект? Мы думаем, что нет. Понимание человеческой природы — необходимый атрибут любой попытки улучшить общество.
Люди способны как на поразительное сострадание, так и на ужасающую бессердечность и жестокость. Эволюция сделала нас такими, поскольку в наших интересах было как сотрудничать внутри своих групп, так и конкурировать с другими. Поэтому наша эмпатия в основном распространяется на тех, кого мы считаем членами своего племени, а бессердечность, пренебрежение и жестокость — на тех, кого мы считаем конкурентами или предателями. Стремясь расширить круг нашего сопереживания, либеральный гуманизм добился беспрецедентного равенства людей, обратившись к лучшей части нашего естества — состраданию и чувству справедливости. Стремясь разделить людей на угнетенных и угнетателей, Социальная Справедливость рискует подстегнуть наши худшие наклонности — трайбализм и мстительность. Здесь нет ничего хорошего ни для женщин, ни для меньшинств, ни для общества в целом.
Пожалуй, больше всего в Теории разочаровывает то, что она склонна портить буквально все, к чему прикасается, в основном благодаря отрицанию человеческой природы, науки и либерализма. Она наделяет расовые категории социальной значимостью, разжигая расизм. Она пытается выставить категории пола, гендера и сексуальности всего-навсего социальными конструктами, несмотря на то что многие принимают сексуальные меньшинства, потому что признают естественное происхождение сексуальной экспрессии. Она изображает Восток противоположностью Запада и тем самым только укрепляет ориентализм, который пытается разрушить. Вероятнее всего, в какой-то момент Теория просто самоуничтожится, но до того момента она способна принести еще немало страданий людям и ущерба обществу. Институты, которые она успеет атаковать, прежде чем развалится, потеряют большую часть своего престижа и влияния, если выживут вообще. Это также может оставить нас на растерзание националистов и правых популистов, которые представляют для либерализма еще большую угрозу.
Топливо для радикально правой политики идентичности
Одна из самых больших проблем с политикой идентичности левого толка — она обосновывает и подстегивает аналогичную политику на правом фланге. Правая политика идентичности испокон веков провозглашала, что белым людям должна принадлежать вся власть, западная культура должна господствовать в мире, мужчины должны играть основные роли в публичной сфере, а женщины — заниматься хозяйством. Гетеросексуальность считалась единственной приемлемой нормой (в определенных гендерных рамках), а гомосексуальность — морально неприемлемым извращением. Открыто бросив вызов этим представлениям и выступив за то, чтобы людей не судили на основании их расы, пола или сексуальности, левые либералы заняли убедительную позицию морального превосходства над правым крылом.
Во второй половине XX века либералы с движением за гражданские права, либеральным феминизмом и гей-прайдами одержали разгромную победу в этой идеологической битве и добились юридического равенства в вопросах расы, пола и сексуальности. Их успех был настолько оглушительным, что к концу первого десятилетия XXI века консерваторы в большинстве своем смирились с произошедшим. Социально или религиозно консервативные элементы, которые по-прежнему полагали, что женщины, темнокожие люди или геи должны быть привязаны к определенным социальным ролям и ограничены в правах, получили статус «ультраправых» экстремистов и дурную репутацию в либеральном обществе.
Однако к столь резким и стремительным переменам в понимании гендерных ролей, расовых отношений и сексуальной свободы нужно было привыкнуть. Либеральным феминисткам пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить общество в том, что женщины не менее интеллектуально развиты и психологически выносливы, чем мужчины. Потребовалось время, чтобы победить стереотипы о склонности женщин к истерии и эмоциональному мышлению, а также о том, что они слишком чувствительны к давлению общественной среды и нуждаются в ограждении от тяжелых мыслей или других людей. Расовые меньшинства тоже не сразу заслужили статус сознательных и нравственных членов общества в глазах белого большинства. Нарративы времен колониализма и законов Джима Кроу, изображающие людей небелого цвета кожи невежественными, иррациональными, эмоционально неустойчивыми и безнравственными, не исчезли в одночасье. На это потребовались десятилетия. Схожим образом, вслед за тем, как их сексуальная жизнь была декриминализирована, гендерная идентичность заручилась юридической поддержкой, а близкие отношения были признаны браком, лесбиянкам, геям, бисексуалам и трансгендерным персонам пришлось добиваться признания со стороны остальной части общества. Им пришлось ввязаться в затяжную культурную войну, пытаясь убедить встревоженных социальных консерваторов в том, что у них нет «программы действий» по уничтожению семьи, гетеросексуальности, маскулинности или фемининности.
Но эта война была выиграна. Для женщин стало нормальным строить карьеру: их начали считать компетентными и дееспособными людьми, способными справляться с суровыми реалиями общественной жизни. Представители расовых меньшинств на позициях профессоров, врачей, судей, ученых, политиков и бухгалтеров уже никого не удивляли. Гомосексуалам было все комфортнее обсуждать свои личные отношения как в рабочей, так и в неформальной обстановке, а также проявлять свои чувства на публике. Медленнее продвигалось принятие трансгендерных персон — крошечного меньшинства с уникальными сложными проблемами и противоречивыми для многих представлениями о сексе и гендере, — но положительные сдвиги наблюдались и здесь. По крайней мере, до недавнего времени. Критическая Социальная Справедливость угрожает обратить вспять достигнутый прогресс — и, похоже, не шутит. Она добивается своего двумя способами.
Во-первых, используя свои Теории, Социальная Справедливость заново прописывает негативные стереотипы в отношении женщин, а также расовых и сексуальных меньшинств. Феминизм по большей части инфантилизирует женщин, выставляя их хрупкими, робкими, несамостоятельными и нуждающимися в особом отношении со стороны общества. Доводы в пользу «исследовательской справедливости», основанные на традиционных и религиозных верованиях, эмоциях и прожитом опыте, по сути, «инаковизируют» людей небелого цвета кожи, внушая, что наука и рациональное мышление им не свойственны — вопреки всем историческим и современным доказательствам обратного. Политические методы интерсекционализма стремятся не просто вернуть категориям идентичности социальную значимость, но и закрепить за ними центральное место в обществе. Проблема в том, что Теории вряд ли удастся удержать на этом месте те виды идентичности, которые ей нравятся. Авторитарные попытки Социальной Справедливости диктовать, что людям полагается думать по поводу гендера и сексуальности и в каких терминах выражать эти мысли, приводят к стремительному росту агрессивного сопротивления принятию обществом трансгендерных персон (и не только их).
Во-вторых, агрессивный и раскольнический подход Критической Социальной Справедливости подстрекает трайбализм и враждебность. Движение за гражданские права преуспело, потому что использовало универсалистский подход — все должны иметь равные права, — взывающий к человеческим представлениям о справедливости и сострадании, в то время как Социальная Справедливость прибегает к упрощенным методам политики идентичности, навязывающим доминирующим группам коллективную вину: белые люди являются расистами, мужчины — сексистами, а гетеросексуалы — гомофобами. Такой подход явно противоречит устоявшейся либеральной добродетели не судить людей по их расе, полу или сексуальности, и невероятно наивно ожидать, что он не приведет к возрождению правой политики идентичности. Аргументы, что к белым, мужчинам, гетеросексуалам или цисгендерным людям допустимо относиться с предубеждением по причине исторически сложившегося дисбаланса сил, плохо сочетаются с представлениями людей о взаимности. Если большинство почувствует угрозу со стороны крикливого меньшинства, наделенного институциональной властью, скорее всего, оно попытается изменить соответствующие институты — и не только по причине параноидального страха упустить господство и привилегии, которыми когда-то обладало. Если станет социально приемлемым пренебрежительно отзываться о «белости» и призывать наказывать любого, чьи высказывания могут быть истолкованы как выражение «античерности», белые люди воспримут это как несправедливость. Если станет приемлемым патологизировать маскулинность и с ненавистью высказываться о мужчинах, при этом проявляя болезненную чувствительность ко всему, что можно назвать «мизогинией», почти половина населения (а также большая часть другой половины, которая любит первую) вряд ли придет в восторг. Если цисгендерных людей, составляющих 99,5% населения, начнут обвинять в трансфобии просто потому, что они существуют, не используют надлежащую терминологию, придают слишком много значения половой принадлежности потенциального партнера или даже придерживаются несанкционированных квир-Теорией представлений о гендере, скорее всего, это приведет к несправедливому антагонизму по отношению к трансгендерным людям (большинство из которых тоже не поддерживают эти представления).
Разумеется, у нынешнего сдвига вправо есть ряд причин, и некоторые из них не имеют ничего общего с исследованиями или активизмом Социальной Справедливости. Однако последние определенно внесли свой вклад в происходящее. Самое важное, однако, заключается в том, что, поскольку Социальная Справедливость приложила столько усилий, чтобы установить абсолютную гегемонию над дискурсами, относящимися к этим вопросам, — особенно дискурсам левого и центристского толка, — она затруднила появление разумных и умеренных альтернатив своим положениям. Таким образом, вызов Социальной Справедливости бросают лишь представители самых экстремистских взглядов, и, поскольку в этом случае их можно принять за заступников очевидной истины, которую не выражает никто другой, они получат невиданную поддержку. Таким образом, систематически и почти полностью подавляя разумные и умеренные взгляды левого, центристского и правого толка, Социальная Справедливость провоцирует авторитарную радикально правую реакцию. (Разумеется, она будет безо всякой пользы интерпретирована как лишнее доказательство вырождения и нетерпимости нашего общества, о котором Социальная Справедливость всегда говорила. Но нам необязательно страдать по вине этого самосбывающегося пророчества — достаточно лишь постоять за себя, пока это еще возможно.)
Краткое обсуждение возможных решений
Многие предлагают весьма экстремальные решения проблемы постмодернизма. Некоторые, включая премьер-министра Венгрии Виктора Орбана, утверждают, что необходимо запретить гендерные исследования и другие учебные программы, основанные на постмодернистской Теории. По их мнению, степень вредоносности этих программ оправдывает запрет. Мы выступаем решительно против такой позиции. Нельзя бороться с иллиберализмом при помощи иллиберализма или противостоять угрозе свободы слова, запрещая говорить тем, кто продвигает цензуру. Мы не должны превращаться в то, что ненавидим. В противном случае мы не сможем рассчитывать на поддержку либералов всех мастей — левых, правых и центристов, — которые ненавидят то же, что и мы.
Другие утверждают, что учебные курсы Социальной Справедливости не должны финансироваться государством. Они приводят не лишенный оснований аргумент, что деньги налогоплательщиков не должны идти на исследования, которые не являются ни научно строгими, ни морально выверенными. Мы не согласны и с этим. Государственные органы не должны контролировать то, чему обучают в университетах, — такой шаг был бы равносилен созданию своего рода Министерства правды. Хотя мы тоже предпочитаем, чтобы университеты поддерживали академические исследования, основанные на научно строгих методах, и не считаем, что постмодернистские штудии относятся к таковым, если правительства, а не университеты будут принимать такие решения, это создаст опасный прецедент. Если к власти придут теократы или, например, постмодернистские левые группировки, они могут посчитать, что наука или что-нибудь другое, что им не понравится, вредно для общества, и запретить это. Важно защищать право людей придерживаться постмодернистских взглядов и высказывать их тем, кто хочет их слышать. Однако важно и не дать им обрести институциональную власть — что, как показано в главе 9, уже происходит.
В рамках либеральных обществ у нас уже есть ответ на вопрос, как справиться с овеществленными философскими системами, которые угрожают навязать себя обществу, — и это секуляризм. Секуляризм наиболее известен как юридический принцип «отделения церкви от государства». Но в основе этого принципа лежит более глубокая философская идея: независимо от того, насколько вы уверены в обладании истиной, вы не имеете права навязывать свою веру всему обществу. В широком понимании это означает, что вы можете придерживаться любых моральных убеждений и требовать (законными способами) от людей принять их в рамках добровольного объединения, члены которого подходят к этим убеждениям как к вопросам личной совести, однако вы не можете навязывать их посторонним. Верьте во что вам заблагорассудится, но в обмен на это вы должны позволять другим верить во что они хотят — или не верить в зависимости от обстоятельств.
Это сопровождается неотъемлемым правом отвергать любые моральные или идеологические предписания без чувства вины. В светском обществе, например, никому — ни юридически, ни морально — не навязывается чувство вины за отказ принимать догматы любой веры, в том числе и религии большинства. Такие решения должен принимать индивид, и ни одна идеологическая или моральная группа не может делать это за него. Никто не обязан подчиняться представлениям какой-либо конкретной моральной группы о том, что должно, независимо от того, насколько сильны убеждения ее членов.
Постмодернистский проект, особенно после прикладного поворота — и тем более после собственного овеществления, — в подавляющем большинстве случаев носит скорее предписывающий, нежели описательный характер. Академическая теория, ставящая во главу угла то, что, по ее мнению, должно, а не преследующая цель описать то, что есть, — рассматривающая личную веру как политическое обязательство — остановилась в своем поиске знания, поскольку поверила, что уже нашла Истину. Иными словами, она превратилась в систему верований, а ее академическая составляющая стала формой теологии. Заявления о том, что должно, пришли на смену изучению того, что есть.
Одно дело — верить, что знание — это культурный конструкт, используемый для навязывания власти, подчас несправедливого. Этот аргумент вполне можно выставить на свободный рынок идей. Совсем другое — принять его как данность и утверждать, что несогласие с ним само по себе является актом господства и угнетения. Еще хуже настаивать, что все, кроме беспрестанного духовного подчинения своей системе верований и призывов к пуританской социальной революции, представляет собой соучастие в моральном зле. В других верованиях это выступает средством решения проблемы, называемой греховностью — порочным желанием согрешить. Секуляризм отдает эти вопросы на усмотрение личной совести и избавляет индивида от необходимости принимать или имитировать принятие веры, которую он не разделяет, чтобы избежать общественного порицания.
Исходя из написанного, мы предлагаем два подхода к решению проблемы овеществленного постмодернизма. Во-первых, мы должны противостоять институционализации его системы верований. Поскольку идеология Социальной Справедливости официально не является религией, а цели реальной социальной справедливости не противоречат антидискриминационному законодательству, ей удалось преодолеть преграды, которые обычно останавливают тех, кто навязывает свою систему верований другим. Как либералы, мы должны выступать против такого навязывания и защищать право людей не верить в Социальную Справедливость без риска подвергнуться наказанию. Хотя государственные институты и организации имеют право требовать от своих студентов, сотрудников или пользователей воздерживаться от дискриминации и поддерживать равенство, они не должны иметь права навязывать догматы Социальной Справедливости. Мы должны возражать против любого требования исповедовать ортодоксальные догматы Социальной Справедливости, касающиеся разнообразия, равенства результатов и инклюзивности, или против принудительного обучения им, точно так же, как мы возражали бы против общественных институтов, требующих исповедовать христианство, ислам, посещать церковь или мечеть.
Во-вторых, мы должны вести честную борьбу с Социальной Справедливостью. Мы не верим, что плохие идеи можно победить путем их подавления, особенно когда они обладают такой властью в обществе, как постмодернизм сегодня. Вместо этого они должны быть побеждены при помощи свободного рынка идей — со всей обоснованностью быть признанными несостоятельными и умереть естественной смертью. Победа над постмодернистской Теорией в рамках рынка идей вполне возможна — и даже неизбежна, — если мы вооружимся более убедительными аргументами и открыто бросим ей вызов. Для этого нужно вывести на чистую воду ее попытки избежать беспристрастной проверки и потребовать от нее соответствия более высоким научным стандартам — последнее поможет сохранить то хорошее, что в ней есть. В своем нынешнем виде идеи Теории категорически неубедительны, непоследовательны с моральной точки зрения и при малейшей попытке критического рассмотрения разваливаются на части и превращаются в клубок противоречий. Необходимо реформировать академические дисциплины Теории в соответствии со стандартами научной строгости и морали. Академия знает, как решать подобные задачи, и успешно справится с этим, как только табу на критику академических исследований Социальной Справедливости будет снято.
Заключение и манифест
К нашему счастью, сохранить верность и веру в либерализм наперекор Теории возможно. Однако это может быть непросто. Во-первых, новые, радикальные ответы обладают определенной привлекательностью. Они будоражат людей, особенно когда все вокруг представляется им серьезными проблемами, безотлагательно требующими новых революционных решений. Постепенные улучшения выглядят непозволительно медленными, ведь люди страдают прямо сейчас. Как и всегда, лучшее — враг хорошего. К нашему счастью, сохранить верность и веру в либерализм наперекор Теории возможно. Однако это может быть непросто. Во-первых, новые, радикальные ответы обладают определенной привлекательностью. Они будоражат людей, особенно когда все вокруг представляется им серьезными проблемами, безотлагательно требующими новых революционных решений. Постепенные улучшения выглядят непозволительно медленными, ведь люди страдают прямо сейчас. Как и всегда, лучшее — враг хорошего. К этому относится и оторванное от реальности ожидание, что хорошая система должна немедленно давать хорошие результаты. Оно приводит к радикализму, авторитаризму, фундаментализму и цинизму. Именно это делает привлекательной Теорию, равно как популизм, марксизм или любую другую форму утопизма, которая хорошо выглядит на бумаге, а на практике оказывается губительной. Теория выглядит безусловным решением бесчисленного множества мировых проблем, включая те, что кажутся (или являются) безотлагательными.
В действительности решение этих проблем существует уже давно и, возможно, именно поэтому не вызывает мгновенного удовлетворения. Речь о либерализме, как политическом (универсальный либерализм — противоядие от постмодернистского политического принципа), так и относящемся к производству знания («либеральная наука» Джонатана Рауша — лекарство от постмодернистского принципа знания). Вам не нужно становиться экспертом по работам Джонатана Рауша, Джона Стюарта Милля или любого из великих либеральных мыслителей. Не нужно и досконально изучать Теорию и исследования Социальной Справедливости, чтобы смело отвергать их. Все, что нужно, — немного мужества, чтобы противостоять чему-то, обладающему большой силой. Вам нужно распознавать Теорию, когда она предстает перед вами, и солидаризироваться с либеральным ответом на нее — что может быть не сложнее, чем просто сказать: «Нет, это ваше идеологическое убеждение, и я не обязан с ним соглашаться».
В заключение мы хотели бы привести несколько примеров того, как можно распознать социальную несправедливость, при этом отвергая решения, предлагаемые идеологией Социальной Справедливости. Мы надеемся показать, что проблемы социальной справедливости серьезны и важны, но иллиберальные способы их решения в лучшем случае несостоятельны, а в худшем — ошибочны, опасны и вредны как для людей, так и для общего дела. Разумеется, вы, можете придумать и свои собственные варианты принципиального противодействия догмам Социальной Справедливости.
Принципиальное противодействие: пример 1
Мы подтверждаем, что расизм остается проблемой общества и требует решения.
Мы отрицаем, что критическая расовая Теория и интерсекциональность предоставляют наиболее действенные инструменты для её решения, поскольку полагаем, что в расовой проблематике лучше придерживаться максимально строгого анализа.
Мы утверждаем, что расизм определяется как предвзятое отношение и дискриминационное поведение в отношении отдельных индивидов или групп на основании их расовой принадлежности и как таковой может быть побежден.
Мы отрицаем, что расизм встроен в общество посредством дискурсов; что он неустраним; присутствует в каждом взаимодействии, требуя своего обнаружения и критики; является элементом повсеместной системной проблемы, которая существует везде, всегда и во всем.
Мы отрицаем, что лучший способ борьбы с расизмом — это восстановление социальной значимости расовых категорий и их выпячивание.
Мы утверждаем, что каждый индивид способен сознательно отказаться от расистских взглядов и от него следует этого ожидать; что по ходу истории расистские настроения становятся все более редкими; что мы можем и должны воспринимать друг друга в первую очередь как людей, а только затем — как представителей определенных рас; что соответствующие проблемы лучше всего решать, будучи честными в отношении расового опыта, при этом работая над достижением общих целей и общей идеи; и что принцип недискриминации по расовому признаку должен соблюдаться повсеместно.
Принципиальное противодействие: пример 2
Мы подтверждаем, что сексизм остается проблемой общества и требует решения.
Мы отрицаем, что подходы Теории к гендерным вопросам, включая квир-Теорию и интерсекциональный феминизм, выстроенные на доктрине «чистого листа» в отношении пола и гендера, способны решить эту проблему, поскольку полагаем, что для этого необходимо признание биологической реальности.
Мы утверждаем, что сексизм определяется как предвзятое отношение и дискриминационное поведение в отношении отдельных или всех индивидов на основании их половой принадлежности и как таковой может быть побежден.
Мы отрицаем, что сексизм и мизогиния являются системными факторами, действующими через социализацию, гендерные ожидания и языковое принуждение, даже без помощи индивидов, придерживающихся сексистских или мизогинистских взглядов.
Мы отрицаем, что между среднестатистическими мужчинами и женщинами не существует психологических или когнитивных биологических различий и что, таким образом, гендер и пол являются всего лишь социальными конструктами.
Мы утверждаем, что мужчины и женщины — равноценные человеческие существа, в равной степени подверженные дискриминации по признаку биологического пола; что сексистские действия — это преднамеренные действия, совершаемые индивидами, от которых следует ожидать противоположного поведения; и что гендер и пол имеют как биологическое, так и социальное происхождение, признавая которые, мы добьемся большей пользы для человечества.
Принципиальное противодействие: пример 3
Мы подтверждаем, что дискриминация и нетерпимость в отношении сексуальных меньшинств остаются проблемой общества и требуют решения.
Мы отрицаем, что эта проблема может быть решена при помощью квир-Теории, пытающейся выставить бессмысленными все категории, связанные с полом, гендером и сексуальностью.
Мы утверждаем, что гомофобия и трансфобия определяются как предвзятое отношение и дискриминационные действия в отношении гомосексуалов и трансгендерных персон на основании их сексуальности или гендерной идентичности.
Мы отрицаем, что демонтаж категорий пола, гендера или сексуальности или выдвижение концепций репрессивной «гетеронормативности» и «циснормативности» — признание нормой соответствие гетеросексуальности и гендерной идентичности биологическому полу — это лучший способ сделать общество более доброжелательным к сексуальным меньшинствам.
Мы утверждаем, что сексуальные меньшинства тоже являются «нормой», представляют собой естественные вариации сексуальности и гендерной идентичности и могут быть легко приняты в качестве таковых аналогично другим вариациям (например, рыжим волосам или леворукости), которые в настоящее время признаются как черты, свойственные меньшинству совершенно нормальных людей. Гомофобия и трансфобия — это преднамеренные действия, совершаемые индивидами, от которых следует ожидать противоположного поведения.
Мы могли бы привести и другие примеры, касающиеся вопросов, где в настоящее время доминирует Теория, — колониализма, инвалидности, полноты и так далее, — но вы уловили суть. Последний, более общий пример касается эволюции Теории в исследования Социальной Справедливости.
Принципиальное противодействие: пример 4
Мы подтверждаем, что социальная несправедливость все еще существует и академические исследования ее аспектов необходимы и важны.
Мы подтверждаем ценность междисциплинарных теоретических подходов, включая изучение расы, гендера, сексуальности, культуры и идентичности в рамках гуманитарных наук.
Мы подтверждаем, что многие идеи, даже порожденные овеществленным постмодернизмом исследований Социальной Справедливости — включая базовую идею интерсекциональности о том, что «пересечения» идентичностей могут приводить к особым формам несправедливости, требующим отдельного рассмотрения, — представляют собой важные замечания и достойны представления на свободном рынке идей с целью их оценки, адаптации, дальнейшего изучения, уточнения и возможного последующего применения.
Мы отрицаем, что какие-либо представления, идеологии или политические движения могут быть определены в качестве непререкаемой позиции какой-либо группы идентичности, поскольку такие группы состоят из индивидов, придерживающихся различных убеждений и объединенных общей человечностью.
Мы отрицаем ценность любых академических исследований, которые отвергают возможность объективного знания или важность последовательных принципов, и утверждаем, что это идеологическая предвзятость, а не наука.
Мы отрицаем ценность любого теоретического подхода, который отказывается быть подвергнутым критике или опровержению, и утверждаем, что это софистика, а не наука.
Мы отрицаем, что любой подход, который допускает существование проблемы (в том числе и системного характера), а затем «критически» ищет ее подтверждения, представляет какую-либо серьезную ценность, особенно как форма исследований.
Мы утверждаем, что, если реформировать эти подходы в соответствии со стандартом научной строгости, они могут принести науке колоссальную пользу и послужить общему делу всего человечества, в том числе и делу социальной справедливости.
Войти с помощью соц. сетей: