Глава XX

Море было у них за спиной, в конце длинной пастушьей тропы, сбегавшей по склону к пескам южнее того места, где они причалили корабли и вышли на берег. Примерно в двух милях к северу от них возвышались стены Сенцио, и с этой высоты Дианора видела сверкание храмовых куполов и башни замка. Солнце, поднимавшееся над сосновыми лесами на востоке, казалось бронзовым в темно-синем небе. Уже потеплело, хотя было еще рано; к середине утра станет очень жарко.

К этому времени сражение уже начнется.

Брандин совещался с д’Эймоном, Раманусом и другими командирами, трое из которых были только что назначены из провинций. Из Корте, Азоли и самой Кьяры. Но не из Нижнего Корте, конечно, хотя в армии, стоявшей в долине, было немало людей из ее провинции. У нее мелькнула мысль, когда однажды ночью она лежала без сна на флагманском корабле по пути из Фарсаро, нет ли среди них Баэрда. Но Дианора понимала, что это невозможно. Ее брат не мог в этом измениться, как и Брандин. Все продолжалось. Какими бы большими ни были перемены, это единственное, что будет продолжаться до тех пор, пока не умрет последнее поколение, знавшее Тигану.

А она? Со времени Прыжка за Кольцом, с тех пор как она вынырнула из моря, она изо всех сил старалась вообще не думать. Просто плыла по течению событий, которым сама дала толчок. Принимала сияние любви Брандина и ужасную неопределенность этой войны. Она больше не видела мысленным взором путь, указанный ризелкой. Она догадывалась, что это означает, но заставляла себя не думать об этом днем. Ночью было иначе; во снах все всегда было иначе. Она была одновременно хозяйкой и пленницей своего разорванного надвое сердца.

Вместе с двумя гвардейцами, которые ее охраняли, Дианора поднялась на вершину холма и смотрела на широкую долину, тянущуюся с востока на запад. Ниже стояли густые зеленые сосновые леса, на более крутых склонах, дальше к югу, росли оливы, а на север, к Сенцио, уходило плато.

Внизу только начинали просыпаться две армии. Люди выбирались из палаток и спальных мешков, седлали и запрягали коней, чистили мечи, натягивали тетиву на луки. По всей долине в лучах раннего солнца блестел металл. Голоса далеко разносились в чистом, ясном воздухе. Ветра как раз хватало на то, чтобы приподнять ткань знамен и развернуть их. Их знамя было новым: золотое изображение самой Ладони на темно-синем фоне, символизирующем море. Значение выбранного Брандином образа было совершенно очевидным: они сражаются от имени Западной Ладони, но претендуют на всю Ладонь. На объединенный полуостров, очищенный от барбадиоров. Дианора понимала, что это хороший символ. Это был правильный, нужный для полуострова шаг. Но его сделал человек, который прежде был королем Играта.

В армии Брандина, кроме людей из четырех западных провинций, были даже жители Сенцио. Несколько сотен горожан присоединились к ним в течение двух дней после высадки в южной части бухты. После смерти губернатора в замке началось бессмысленное сражение за власть, и официальная позиция нейтралитета Сенцио разбилась вдребезги. Чему способствовало, и в этом никто не сомневался, решение Альберико предать огню земли, через которые он прошел, в отместку за убийство барбадиоров в городе. Если бы барбадиоры двигались быстрее, у Рамануса могли бы возникнуть трудности с высадкой на берег на виду у врага, но ветер им помогал, и они достигли города на целый день раньше Альберико. Это позволило Брандину выбрать самую подходящую возвышенность для наблюдения за долиной и разместить своих людей там, где он хотел. Это давало преимущество, очевидное для всех.

Только оно уже не казалось им таким значительным, когда на следующее утро подошли три барбадиорские роты, вынырнув из дыма пожаров на юге. У них было два знамени вместо одного: знамя Империи, с красной горой и золотой тиарой на белом поле, и собственное знамя Альберико – багровый вепрь на желтом поле. Все эти красные знамена усеивали равнину, словно покрывали ее пятнами крови, пока всадники и пехотинцы строились четкими рядами вдоль восточного края долины. Солдаты Империи Барбадиор покорили большую часть известного людям мира на востоке.

Дианора стояла на холме и наблюдала за их построением. Казалось, оно длилось вечно. Она несколько раз уходила в шатер, потом снова возвращалась. Солнце начало садиться. Оно уже висело над морем за ее спиной, когда все наемники Альберико вошли или въехали в долину.

– Три к одному, может быть, чуть больше, – сказал Брандин, подходя к ней. Его короткие седеющие волосы оставались непокрытыми и шевелились на вечернем ветерке.

– Их не слишком много? – спросила она тихо, чтобы никто не услышал. Он быстро взглянул на нее и взял за руку. Теперь он часто так делал, словно не мог долго выдержать, не прикасаясь к ней. Их занятия любовью после Прыжка стали такими страстными, что потом они бывали совершенно обессиленными, не способными ни о чем думать. И это было для нее главным, понимала Дианора: она хотела оглушить свой мозг, прогнать голоса и воспоминания. Стереть образ той ясной, прямой дороги, которая исчезала в морской тьме.

Стоя на холме в день прихода барбадиоров, Брандин сплел свои пальцы с ее пальцами и сказал:

– Возможно, их слишком много. Трудно судить. Но я превосхожу Альберико своим могуществом. Думаю, что, стоя на этом холме, я уравновешу разницу в количестве войск.

Это было сказано тихо: осторожное утверждение относящихся к делу фактов. Не высокомерие, всего лишь постоянная, всегда присутствующая гордость. Да и как она могла сомневаться в его колдовстве? Она хорошо знала, что оно совершило в той войне, около двадцати лет назад.

Этот разговор происходил вчера. Потом она повернулась и стала смотреть, как солнце садится в море. Ночь выдалась чудесной, светлой, Видомни прибывала, а Иларион была полной, голубой и таинственной, луной фантазии, магии. Дианора гадала, найдется ли у них время побыть сегодня ночью наедине, но Брандин провел на равнине среди палаток большую часть темных часов, а потом беседовал с командирами. Она знала, что д’Эймон собирается завтра остаться с ним здесь, наверху, и Раманус – больше моряк, чем военный командир, – тоже будет на холме, чтобы повести королевскую гвардию в бой, если до этого дойдет. Если до этого дойдет, они, вероятно, погибнут, понимала Дианора.

Обе луны сели к тому времени, когда Брандин вернулся в их шатер на холме над морем. Дианора не спала, лежала на своей кровати и ждала. Она видела, как он устал. Он принес с собой карты, зарисовки местности, чтобы в последний раз изучить их, но она заставила его отложить дела.

Он подошел к кровати и лег не раздеваясь. Спустя несколько секунд положил голову к ней на колени. Они долго молчали. Затем Брандин слегка шевельнулся и посмотрел на нее снизу вверх.

– Я ненавижу этого человека внизу, – тихо произнес он. – Ненавижу все, за что он борется. В нем нет страсти, нет любви, нет гордости. Только честолюбие. Ничто не имеет для него значения, кроме этого. Ничто в мире не может вызвать у него жалость или горе, кроме собственной судьбы. Все остальное – лишь орудие, инструмент. Он хочет получить тиару императора, это всем известно, но он желает ее не с какой-то определенной целью. Он просто желает. Сомневаюсь, чтобы хоть что-то в его жизни заставило его испытать какое-то чувство по отношению к другому человеку: любовь, скорбь, что угодно.

Он замолчал. От усталости он повторялся. Дианора прижала пальцы к его вискам, глядя на его лицо сверху. Он снова повернулся, глаза его закрылись, а лоб постепенно разгладился под ее прикосновениями. В конце концов его дыхание стало ровным, и Дианора поняла, что он спит. Она не спала, руки ее двигались, подобно рукам слепой. Она знала, благодаря проникающему снаружи свету, что луны сели, знала, что утром начнется сражение и что она любит этого человека больше всего на свете.

Должно быть, Дианора уснула, потому что, когда она снова открыла глаза, небо было серым, наступал рассвет, и Брандин уже ушел. На подушке рядом с ней лежал красный анемон. Она секунду смотрела на него, не двигаясь, потом взяла в руку и прижала к лицу, вдыхая свежий аромат. Интересно, знает ли Брандин местную легенду об этом цветке. Почти наверняка нет, решила она.

Она встала, и через несколько мгновений вошел Шелто с кружкой кава. На нем была жесткая кожаная куртка гонца, легкая, ненадежная броня против стрел. Он добровольно вызвался стать одним из десятка таких людей, бегающих с приказами и сообщениями с холма и обратно. Но сначала он пришел к ней, как приходил каждое утро в сейшане в течение двенадцати лет. Дианора боялась думать об этом, чтобы не расплакаться: это было бы дурным предзнаменованием в такой день. Ей удалось улыбнуться и сказать, чтобы он возвращался к королю, который в это утро нуждается в нем больше.

После его ухода она медленно выпила кав, прислушиваясь к нарастающему шуму снаружи. Потом умылась, оделась и вышла из шатра навстречу восходящему солнцу.

Двое королевских гвардейцев ждали ее. Они шли туда, куда шла она, скромно держась на шаг-другой позади, но не больше. Дианора знала, что сегодня ее будут охранять. Она поискала взглядом Брандина, но первым увидела Руна. Они оба находились перед плоской вершиной холма, оба были без головных уборов, без кольчуг, но с одинаковыми мечами у пояса. Брандин сегодня предпочел одеться в простую коричневую одежду солдата.

Но она не обманулась этим. И никто другой не обманулся и не мог обмануться.

Вскоре они увидели, как он подошел к краю холма и поднял над головой руку, на виду у солдат обеих армий. Без звука, без какого-либо предупреждения слепящая, кроваво-красная вспышка света сорвалась с его вытянутой руки, подобно языку пламени, и вонзилась в синеву неба. Снизу раздался рев, и, выкрикивая имя Брандина, его малочисленная армия двинулась вперед, через долину, навстречу солдатам Альберико, чтобы начать битву, которая назревала почти двадцать лет.

– Еще рано, – твердо произнес Алессан по крайней мере в пятый раз. – Мы ждали годы, и теперь не следует чересчур торопиться.

У Дэвина возникло чувство, что принц предостерегает самого себя больше, чем остальных. Правда заключалась в том, что, пока Алессан не отдал приказ, они не могли действовать – только наблюдать, как люди из Барбадиора, Играта и провинций Ладони убивают друг друга под жгучим солнцем Сенцио.

Судя по солнцу, был полдень или немного позже. Стояла нестерпимая жара. Дэвин попытался представить себе, как должны чувствовать себя люди внизу, рубя и избивая друг друга, скользя на крови, топча упавших в кипящем котле битвы. Они находились слишком высоко и далеко, чтобы кого-нибудь узнать, но не достаточно далеко, чтобы не видеть, как умирают люди, и не слышать их воплей.

Этот наблюдательный пункт был выбран Алессаном неделю назад; он уверенно предсказал, где разместятся колдуны. И оба они стояли именно там, где он предполагал. С этого наклонного гребня, менее чем в полумиле от более высокого и широкого холма, где находился Брандин, Дэвин смотрел вниз на долину и видел, как солдаты двух армий сошлись в беспощадной схватке и отправляли души противников к Мориан.

– Игратянин хорошо выбрал поле боя, – сказал Сандре почти с восхищением, когда ранним утром начали раздаваться ржание коней и крики людей. – Долина достаточно большая, чтобы оставить ему простор для маневра, но не настолько широкая, чтобы позволить барбадиорам зайти с флангов, не встретившись с серьезными трудностями на холмах. Им пришлось бы выбираться из долины, а потом идти по открытым склонам и снова спускаться вниз.

– И если посмотрите, то увидите, – прибавил Дукас ди Тригия, – что Брандин разместил большую часть лучников на своем правом фланге, к югу, на тот случай, если они все же попытаются это сделать. Стрелки могут снимать барбадиоров, как оленей, среди оливковых деревьев на склонах, если те попробуют пойти в обход.

Одна группа барбадиоров действительно предприняла такую попытку час назад. Их перебили и прогнали прочь стрелы лучников с Западной Ладони. Дэвин почувствовал прилив возбуждения, но он быстро сменился смущением и беспокойством. Барбадиоры олицетворяли тиранию, бесспорно, и все, что она означала, но как он мог радоваться любому триумфу Брандина Игратского?

Но должен ли он был в таком случае желать смерти жителям Ладони от рук наемников Альберико? Он не знал, что должен чувствовать или думать. Ему казалось, что его душа обнажена и беззащитна, обречена на сожжение под небом Сенцио.

Катриана стояла прямо перед ним, рядом с принцем. Дэвин не видел их врозь с тех пор, как Эрлейн принес ее на руках из сада. Следующим утром он пережил трудный час, полный непонимания, стараясь привыкнуть к тому сиянию, которое явственно окружало их обоих. Алессан выглядел так, как во время исполнения музыки, словно нашел центр мира. Когда Дэвин бросил взгляд на Алаис, то увидел, что она наблюдает за ним со странной, потаенной улыбкой на лице; это еще больше сбило его с толку. У него появилось ощущение, что он даже за самим собой не поспевает, не то что за переменами в окружающем мире. И еще он знал, что у него не будет времени разбираться в подобных вещах из-за того, что начнется сейчас в Сенцио.

В следующие два дня явились армии с юга и с севера, принеся с собой глубинное ощущение надвигающегося рока, словно боги подвесили перед ними в летнем воздухе чаши весов.

С высоты своего кряжа Дэвин оглянулся и увидел Алаис, подающую воду Ринальдо, который сидел в редкой тени изогнутой оливы, прилепившейся к склону их холма. Целитель настоял на том, чтобы отправиться с ними, и не захотел прятаться у Солинги в городе. «Если вы рискуете жизнями, значит, мое место тоже там», – вот и все, что он сказал, и вместе со всеми еще до рассвета поднялся сюда, опираясь на свою трость с головой орла.

Дэвин взглянул мимо них, туда, где стояли Ровиго и Баэрд. Он понимал, что ему, вероятно, следует быть рядом с ними двумя. Его обязанности здесь были такими же, как у них: охранять этот холм, если один из колдунов или они оба пошлют сюда солдат. В их распоряжении было шестьдесят человек: банда Дукаса, отважная горстка матросов Ровиго и те тщательно отобранные люди, которые поодиночке добрались на север, в Сенцио, в ответ на весточки, разосланные по провинциям. Шестьдесят человек. Этого должно было хватить.

– Сандре! Дукас! – резко произнес Алессан, выведя Дэвина из задумчивости. – Теперь смотрите в оба и скажите мне.

– Я как раз собирался, – отозвался Сандре, в его голосе зазвучало возбуждение. – Как мы и предполагали, своим присутствием на холме Брандин свел на нет численный перевес. Его мощь гораздо сильнее магии Альберико. Даже сильнее, чем я предполагал. Если ты спрашиваешь мое мнение о том, что происходит сейчас, то я бы сказал, что игратянин вот-вот прорвется в центре меньше чем через час.

– Даже раньше, – прибавил своим низким голосом Дукас. – Когда такие вещи начинаются, они происходят очень быстро.

Дэвин прошел вперед, чтобы лучше видеть. Бурлящий центр долины был так же забит людьми и лошадьми, как и раньше, многие из них были мертвы и повержены. Но если он использовал знамена как ориентир, то даже его неопытному взгляду представлялось, что люди Брандина теперь продвигаются вперед, хотя барбадиоров по-прежнему было гораздо больше.

– Как? – пробормотал он, почти про себя.

– Он лишает их сил своими чарами, – произнес голос Эрлейна справа от него. Дэвин оглянулся. – Таким же образом они победили нас много лет назад. Я чувствую, как Альберико пытается защитить солдат, но думаю, Сандре прав: барбадиор слабеет на глазах.

Баэрд и Ровиго быстро подошли к ним, покинув то место, откуда только что смотрели вниз.

– Алессан? – произнес Баэрд. Только имя, больше ничего.

Принц обернулся и посмотрел на него.

– Я знаю, – сказал он. – Мы только что подумали о том же. Кажется, пора. Кажется, час настал. – Он еще мгновение удерживал взгляд Баэрда; оба они молчали. Затем Алессан отвернулся от друга всей своей жизни и посмотрел на троих чародеев.

– Эрлейн, – тихо сказал он. – Ты знаешь, что нужно делать.

– Знаю, – ответил тот. Он колебался. – Молитесь Триаде, чтобы она благословила нас троих. Всех нас.

– Что бы вы ни собирались делать, вам лучше поспешить, – напрямик заявил Дукас. – Центр барбадиоров начинает уступать.

– Мы в ваших руках, – сказал Алессан Эрлейну. Казалось, он хотел прибавить что-то еще, но промолчал. Эрлейн повернулся к Сандре и Сертино, и они подошли к нему поближе. Все остальные немного отступили назад, чтобы оставить их одних.

– Связь! – произнес Эрлейн ди Сенцио.

Альберико Барбадиорский провел утро на равнине, в тылу своей армии, но очень близко к солдатам, потому что расстояние имело большое значение в магии. Он спрашивал себя, не покинули ли его боги Империи. Даже чернорогий бог колдунов и Ночная Королева-Всадница. Его мысли, когда он мог их членораздельно сформулировать под непрерывным напором игратянина, молотом обрушивающимся на его мозг, были черными от предчувствия поражения. Ему казалось, что его сердце наполняется пеплом, который поднимается к горлу и душит его.

Когда-то все казалось таким простым. Необходимо было лишь планирование, терпение и дисциплина, а если он и обладал какими-то качествами и достоинствами, то именно этими. Двадцать лет он использовал здесь эти качества, поставив их на службу своему честолюбию.

Но сейчас, когда безжалостное бронзовое солнце достигло зенита, перевалило за него и начало спускаться к морю, Альберико окончательно понял, что был прав в начале и ошибся в конце. Завоевание всей Ладони никогда не имело значения, но потеря ее означала потерю всего. В том числе и собственной жизни. Потому что некуда было бежать, негде спрятаться.

Игратянин обладал жестокой, поразительной мощью. Альберико это знал, он всегда это знал. Он боялся этого человека не так, как боится трус, но как тот, кто трезво оценил возможности противника и точно их себе представляет.

На рассвете, после того как алый луч вырвался из ладони Брандина, стоящего на своем холме на западе, Альберико позволил себе понадеяться, даже ненадолго возликовать. Ему нужно было лишь защитить своих людей. Его армия была почти втрое сильнее, и ей противостояло очень небольшое количество обученных солдат Играта. Остальные войска Западной Ладони представляли собой случайное сборище ремесленников и торговцев, рыбаков и крестьян и едва отрастивших бороду мальчишек из провинций.

Ему нужно было лишь сдержать напор чар Брандина с холма и позволить солдатам делать свое дело. У него не было необходимости направлять свои силы вовне, против врага. Только сопротивляться. Только защищаться.

Если бы только он мог. По мере того как утро превращалось в день и жара наваливалась, подобно душному пологу, Альберико стал ощущать, как его воля постепенно, неохотно, мучительно отступает, сгибается под страстным, неослабевающим, оглушающим напором силы Брандина. Посылаемые игратянином с холма волны усталости и слабости накатывались на армию барбадиоров. Волна за волной, неутомимые, как прибой.

И Альберико приходилось их блокировать, поглощать и отражать эти волны, чтобы его солдаты могли сражаться дальше, без страха, сохраняя мужество и силы, изнемогая лишь от палящего солнца, которое заливало жаром и армию врага тоже.

Но задолго до полудня какая-то часть магии игратянина начала проникать сквозь его щит. Альберико не в состоянии был удержать ее всю. Она продолжала обрушиваться на долину, монотонная, как дождь или прибой, не меняя ритма и напора. Просто сила, льющаяся в огромных количествах.

Вскоре – слишком скоро, слишком рано – барбадиоры начали чувствовать, что сражаются так, словно поднимаются в гору, хотя находятся на плоской равнине, словно солнце над их головами светит яростнее, чем над головами их противников, словно их уверенность и мужество вытекают с потом, сочатся сквозь одежду и латы.

Только численное превосходство удерживало их в строю, удерживало равновесие на этой равнине Сенцио все утро. Альберико сидел с закрытыми глазами в большом кресле под навесом, непрерывно вытирая лицо и волосы смоченной тканью, и боролся с Брандином Игратским всей своей мощью и всем мужеством, которые мог собрать.

Но вскоре после полудня, проклиная себя, проклиная душу давно съеденного червями Скалвайи д’Астибара – который чуть не убил его девять месяцев назад и который все-таки отнял у него достаточно сил, чтобы убить его сейчас, – проклиная императора за то, что тот живет так долго, превратившись в бесполезную, слабоумную, дряхлую оболочку, Альберико Барбадиорский осознал мрачную, безжалостную истину: все его боги действительно покинули его под жгучим солнцем этой далекой земли. Когда начали приходить сообщения о прорыве передней линии обороны его войска, он стал готовиться, по обычаю своего народа, к смерти.

И тут случилось чудо.

Сначала он даже не мог понять, что происходит, настолько его разум был подавлен борьбой. Почувствовал лишь, что колоссальная тяжесть магии, льющейся вниз с холма, внезапно, необъяснимо уменьшилась. Почти вдвое по сравнению с тем, какой была всего мгновение назад. Альберико мог ее выдержать. Легко! Этот уровень магии был меньше его собственного, даже при его нынешней слабости. Альберико даже мог наступать, а не только защищаться. Мог атаковать! Если у Брандина больше ничего не осталось, если игратянин внезапно достиг предела своих ресурсов…

Отчаянно обшаривая мысленным лучом долину и холмы вокруг в поисках отгадки, Альберико вдруг наткнулся на третий источник магической силы и понял – и в сердце его из пепла возродился восторг, – что все же Рогатый Бог его не покинул, и Ночная Королева-Всадница тоже. Где-то неподалеку стояли чародеи Ладони, и они помогали ему! Они ненавидели игратянина так же сильно, как и он! По каким-то непонятным причинам они были на его стороне, против человека, который был королем Играта, как бы ни называл себя теперь.

– Я побеждаю! – крикнул Альберико своим гонцам. – Скажите командирам в первых рядах, поднимите их боевой дух. Скажите им, что я отражаю силы игратянина!

Вокруг него раздались радостные крики. Он открыл глаза и увидел, как гонцы бегут вперед, через долину. Он потянулся мысленно к этим чародеям, – четырем или пяти, насколько он мог судить по их силе, возможно, шести, – пытаясь мысленно слиться с ними и их мощью.

Но тут же получил отпор. Он точно знал, где они находятся. Он даже видел их – на кряже, к югу от холма Брандина, – но они не позволили ему соединиться с ними и не открыли, кто они. Должно быть, они все еще боялись, из-за того, как он поступал с чародеями, когда их обнаруживал.

Из-за того, как он поступал с чародеями? Да теперь он будет ими гордиться! Он даст им земли, богатство и власть, почет – и здесь, и в Барбадиоре. Богатство, какого они и представить себе не могут в своих голодных, скудных мечтах.

Неважно, что они не открылись перед ним! Это не имело особого значения. До тех пор, пока они здесь и своей магией помогают ему защищаться, сливаться с ними воедино нет нужды. Вместе они равны по силе Брандину. А им больше ничего и не надо, только держаться на равных: Альберико знал, что у него все еще вдвое больше солдат на поле боя, чем у противника.

Но стоило надежде возродиться в его душе от этих мыслей, он почувствовал, что тяжесть начинает возвращаться. Невероятно, но мощь игратянина снова росла. Он поспешно проверил: чародеи на кряже все еще оставались с ним. И все же Брандин продолжал наступать. Он был таким сильным! Таким чертовски, невообразимо сильным. Даже один против всех он усиливал мощь, черпая ее из глубин источника своей магии. Как глубоко он может в него погрузиться? Сколько еще сил у него осталось?

Альберико понял, и его окатило холодом среди адского огня битвы, среди жестокой жары этого дня, что он не имеет об этом представления. Никакого представления. И ему оставался только один путь. Единственный путь, доступный ему с того момента, как началось сражение.

Он снова закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться, и собрал весь остаток сил, чтобы сопротивляться. Сопротивляться, держаться, сохранять стену в целости.

– Клянусь семью сестрами бога! – горячо воскликнул Раманус. – Они снова наступают!

– Что-то произошло, – в ту же секунду прохрипел Брандин. Для него соорудили навес от солнца и поставили кресло, чтобы он мог сесть. Но он стоял – иногда держась одной рукой за спинку в поисках опоры, – чтобы лучше видеть ход сражения внизу.

Дианора стояла очень близко, на тот случай, если вдруг ему что-нибудь от нее понадобится – вода или утешение, все, что она может ему дать, – и старалась не смотреть вниз. Ей не хотелось больше видеть, как умирают люди. Но она не могла ничего поделать с доносящимися из долины криками, и каждый вопль снизу, казалось, летел вверх и вонзался в нее, как кинжал, выкованный из звука человеческой агонии.

Неужели так же было у Дейзы, где погиб ее отец? Закричал ли он так же, получив смертельную рану, видя, как кровь жизни покидает его, неудержимо окрашивая воду реки в красный цвет? Неужели он погиб так же ужасно под мстительными клинками солдат Брандина?

В этой наступающей слабости виновата была она сама. Ей не следовало здесь находиться. Ей следовало знать, какие образы разбудит в ней битва. Она чувствовала себя физически больной: от жары, от шума, от запаха бойни, поднимавшегося снизу.

– Что-то произошло, – повторил Брандин, и при звуках его голоса водоворот окружающего мира снова обрел ясность. Она была здесь, потому что здесь был он. Дианора знала его настолько хорошо, что расслышала в его голосе новую ноту, незаметную для остальных, слабый намек на то напряжение, которое ему приходилось испытывать. Она быстро отошла, потом вернулась с чашей воды в руке и куском ткани, чтобы смочить его лоб.

Он взял воду, казалось, почти не замечая ее присутствия, не чувствуя прикосновения ткани. Закрыл глаза, медленно повернул голову из стороны в сторону, словно вслепую что-то искал.

Потом снова открыл глаза и указал направление:

– Вон там, Раманус. – Дианора проследила за его взглядом. На гребне холма к югу от них, по другую сторону неровной, бугристой лощины, можно было разглядеть несколько фигур.

– Там чародеи, – резко произнес Брандин. – Раманус, тебе придется взять гвардейцев и напасть на них. Они работают вместе с Альберико против меня. Не знаю почему. Один из них похож на воина карду, но он не оттуда: я бы узнал магию Кардуна. Во всем этом есть что-то очень странное.

Его серые глаза затуманились и потемнели.

– Вы можете с ними справиться, милорд? – Это спросил д’Эймон, его тон был намеренно нейтральным, без намека на озабоченность.

– Собираюсь попробовать, – ответил Брандин. – Но я подошел к тому пределу своей силы, за которым черпать ее уже рискованно. И я не могу повернуть свою магию против них одних, они работают вместе с Альберико. Раманус, тебе придется самому справиться с этими чародеями. Возьми всех, кто здесь остался.

Багровое лицо Рамануса было мрачным.

– Я их остановлю или умру, милорд. Клянусь.

Дианора смотрела, как он вышел из-под навеса и позвал солдат королевской гвардии. Они попарно зашагали вслед за ним и быстро стали спускаться по козьей тропе, ведущей на запад и на юг. Рун сделал пару шагов за ними, потом остановился с растерянным и неуверенным видом.

Она почувствовала чье-то прикосновение и отвернулась от шута. Брандин взял ее за руку.

– Доверься мне, любимая, – прошептал он. – И доверься Раманусу. – И через секунду прибавил, почти с улыбкой: – Он привез тебя ко мне.

Затем он отпустил ее и снова сосредоточил внимание на равнине внизу. Он даже сел в кресло. Наблюдая за ним, Дианора видела, как он собирает силы для возобновления атаки.

Она бросила взгляд на д’Эймона, потом снова, вслед за прищуренным, задумчивым взглядом канцлера, посмотрела на юг, на склон холма в полумиле от них. Они находились достаточно близко, и она разглядела темнокожего человека, про которого Брандин сказал, что он не из Кардуна. Ей показалось, что она различает рыжеволосую женщину.

Дианора не имела представления, кто они. Но внезапно, впервые увидев, как мало их осталось на холме, она почувствовала страх.

– Вот они идут, – сказал Баэрд и посмотрел на север, заслоняя глаза ладонью.

Они ждали этого и следили за позицией игратянина с того момента, когда чародеи начали действовать, но ожидание – не реальность, и при виде отборных гвардейцев Брандина, быстро спускающихся с холма и направляющихся к ним, сердце Дэвина сильно забилось. Все утро в долине внизу кипела война; теперь она пришла к ним.

– Сколько? – спросил Ровиго, и Дэвин обрадовался, услышав в голосе купца напряжение: это означало, что он не был одинок в том, что сейчас чувствовал.

– Сорок девять, если он послал всех, а Алессан считает, что это так, – ответил Баэрд, не оборачиваясь. – Таково обычное число королевских гвардейцев в Играте. Священное число.

Ровиго ничего не сказал. Дэвин бросил взгляд направо и увидел троих чародеев, стоящих вплотную друг к другу. У Эрлейна и Сертино глаза были закрыты, а Сандре упорно смотрел вниз, туда, где позади своих солдат находился Альберико Барбадиорский. Алессан раньше стоял рядом с чародеями, но теперь он быстро подошел к группе приблизительно из тридцати человек, растянувшейся по кряжу позади Баэрда.

– Дукас? – тихо спросил он.

– Я никого из них не вижу, – ответил Баэрд, быстро взглянув на принца. Последний из игратских гвардейцев уже спустился с холма. Их авангард быстро шел по неровной местности между холмами. – Я все еще в это не верю.

– Позволь мне с моими людьми встретить их внизу, – принялся убеждать Алессана Дукас в тот момент, когда чародеи объединили свои силы. – Мы же знаем, что они на нас нападут.

– Конечно знаем, – ответил Алессан, – но мы плохо вооружены и обучены. Нам необходимо преимущество, которое даст эта высота.

– Говори за себя, – проворчал Дукас ди Тригия.

– Внизу негде укрыться. Где вы спрячетесь?

– Это ты мне говоришь, что там негде укрыться? – притворно возмутился Дукас. Губы его растянулись в волчьей улыбке. – Алессан, яйца курицу не учат! Я вел войну и устраивал засады, когда ты еще считал дубы, или чем ты там занимался в Квилее. Предоставь это мне.

Алессан не засмеялся. Но через секунду утвердительно кивнул. Не ожидая большего, Дукас и его двадцать пять разбойников немедленно растворились на склонах под кряжем. К тому времени, когда игратские гвардейцы отправились к ним, разбойники уже были внизу. Они спрятались среди утесника и вереска, высокой травы, редких олив и инжира в лощине между двумя холмами.

Дэвин прищурился, и ему показалось, что он видит одного из них, но уверен он не был.

– Клянусь Мориан! – внезапно вскричал Эрлейн ди Сенцио на восточном конце кряжа. – Он снова отбрасывает нас назад!

– Так держись! – огрызнулся Сандре. – Борись с ним! Используй запас!

– У меня больше не осталось запаса! – задыхаясь, проговорил Сертино.

Баэрд вскочил с места, пристально глядя на них. Он помедлил мгновение, явно терзаемый сомнением, но затем быстро подошел к чародеям:

– Сандре, Эрлейн! Вы меня слышите?

– Да, конечно. – По темному лицу Сандре струился пот. Он продолжал смотреть на восток, но теперь его взгляд стал рассеянным, направленным внутрь.

– Так сделайте это! Сделайте то, о чем мы говорили. Если он отбрасывает вас всех назад, мы вынуждены попробовать, или все это не имеет никакого смысла!

– Баэрд, они не могут… – Слова слетали с губ Эрлейна одно за другим, будто он с трудом проталкивал их.

– Нет, он прав! – задыхаясь, вмешался Сертино. – Придется попробовать. Этот человек… слишком силен. Я последую за вами обоими… знаю, куда тянуться. Делайте это!

– Тогда оставайтесь со мной, – сказал Эрлейн голосом, совершенно лишенным сил. – Оставайтесь со мной, вы оба.

Внизу под ними внезапно раздались крики, потом вопли. Не с поля боя. Из лощины к северу от них. Все, кроме чародеев, резко повернулись туда.

Дукас захлопнул свою ловушку. Его разбойники из засады выпустили десяток стрел в игратян, а потом быстро дали еще один залп. Полдюжины, восемь, десять нападающих упало, но королевская гвардия Играта носила доспехи, защищавшие от стрел, даже в этот обжигающе жаркий день, и большая часть двинулась дальше с пугающей быстротой, несмотря на тяжесть, которую они на себе несли, направляясь к редкой цепочке людей Дукаса.

Дэвин увидел, что трое из упавших снова поднялись. Один выдернул стрелу из руки и решительно пошел дальше, по направлению к их кряжу.

– У некоторых из них есть луки. Нам надо прикрыть чародеев, – резко скомандовал Алессан. – Все, у кого есть что-нибудь вроде щита, сюда!

Полдюжины из оставшихся на холме людей подбежали к ним. У пятерых были самодельные щиты из дерева или кожи; шестой, мужчина лет пятидесяти, прихрамывая на искалеченную ногу, шел следом за ними, хотя у него в руках был только древний, видавший виды меч.

– Милорд принц, – сказал он, – мое тело будет для них достаточно надежным щитом. Ваш отец не взял меня с собой на север, к Дейзе. Не отказывайте мне сейчас. Не отказывайте снова. Я могу стоять между ними и стрелами, во имя Тиганы.

Дэвин увидел на лицах многих людей, стоящих рядом, неожиданное непонимание и испуг: они не услышали произнесенного имени.

– Риказо, – начал Алессан, оглядываясь по сторонам, – Риказо, тебе нет необходимости… Тебе даже не надо было приходить сюда. Были другие способы… – Принц осекся. Несколько мгновений казалось, что он откажет этому человеку, как отказал его отец, но он больше ничего не сказал, только кивнул и зашагал прочь. Хромой человек и остальные пятеро немедленно окружили чародеев кольцом.

– Рассредоточьтесь! – приказал Алессан остальным. – Прикройте северную и западную стороны кряжа. Катриана, Алаис, следите за южной стороной на тот случай, если кто-нибудь из них зайдет к нам с тыла. Кричите, если заметите какое-то движение!

С мечом в руке Дэвин бросился к северо-западному краю холма. Вокруг него в разные стороны бежали люди. Он взглянул вдаль на бегу, и у него перехватило дыхание от отчаяния. Люди Дукаса яростно схватились на неровной земле с игратянами, и хотя они не отступали, и казалось, каждый убитый забирал с собой противника, это означало, что они проигрывают. Игратяне были ловкими и превосходно обученными, и в них чувствовалась яростная решимость. Дэвин видел, как их предводитель, крупный, немолодой уже человек, бросился на одного из разбойников и ударом щита буквально размазал его по земле.

– Наддо! Берегись!

Это был вопль, а не крик. Голос Баэрда. Резко обернувшись, Дэвин понял его причину. Наддо только что отбил нападение игратянина и продолжал сражаться, отступая по направлению к кустам, где находились Аркин и еще двое разбойников. Но он не заметил другого противника, который сделал большой крюк к востоку и теперь устремился к нему сзади.

А бегущий игратянин не заметил стрелы, выпущенной с вершины кряжа Баэрдом ди Тиганой со всей силой, доступной его руке, и со всем мастерством, накопленным за целую жизнь. Игратянин застонал и упал со стрелой в бедре. Наддо круто обернулся на звук, увидел его и прикончил быстрым ударом меча.

Он поднял взгляд к вершине холма, увидел Баэрда и быстро махнул рукой в знак благодарности. Он еще не успел опустить руку, машущую другу, которого он покинул мальчиком, когда игратская стрела вонзилась ему в грудь.

– Нет! – вскрикнул Дэвин, и крик застрял у него в горле от горя. Он посмотрел в сторону Баэрда, глаза которого широко раскрылись от потрясения. Едва Дэвин успел сделать шаг в его сторону, как услышал короткий скрежет и тяжелое дыхание, и за его спиной Алаис закричала:

– Берегись!

Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть первого из полудюжины игратян, взбегающих на холм. Он не понимал, как они добрались сюда так быстро. Дэвин крикнул, предупреждая остальных, и бросился вперед, чтобы напасть на первого гвардейца раньше, чем он заберется на вершину кряжа.

Но не успел. Игратянин уже был наверху и твердо стоял на ногах, со щитом в левой руке. Бросившись на него, стараясь столкнуть его назад со склона, Дэвин изо всех сил замахнулся мечом. Оружие зазвенело о металлический щит, и удар отозвался по всей его руке. Игратянин, в свою очередь, сделал прямой выпад. Дэвид заметил приближение его клинка и отчаянно рванулся в сторону. Он почувствовал внезапную резкую боль, когда меч распорол ему бок выше талии.

Он бросился на землю, не обращая внимания на рану, и, падая вперед, нанес сильный рубящий удар в незащищенное место под коленом противника. Почувствовал, как меч глубоко вошел в плоть. Игратянин вскрикнул и беспомощно повалился вперед, пытаясь, даже в падении, снова достать Дэвина мечом. Дэвин быстро откатился в сторону, голова его кружилась от боли. Он с трудом поднялся на ноги, держась рукой за раненый бок.

И успел увидеть, как Алаис брен Ровиго убила лежащего игратянина точным ударом меча в затылок.

Дэвину показалось, что посреди бойни все на мгновение замерло, словно в галлюцинации. Он смотрел на Алаис, в ее чистые, мягкие, синие глаза. Он пытался заговорить. Но у него пересохло в горле. Их взгляды встретились. Дэвину было трудно воспринять, трудно осознать ее образ с окровавленным мечом в руке.

Он посмотрел мимо нее, и неподвижность исчезла, разлетелась на куски. Пятнадцать, возможно, двадцать игратян уже были на вершине. И за ними приближались другие. И у некоторых действительно были луки. Он увидел, как пролетела стрела и вонзилась в один из щитов, окружавших чародеев. Послышался звук быстрых шагов, бегущих вверх по склону слева от него. Времени на разговоры не было, даже если бы он мог говорить. Они находились здесь для того, чтобы погибнуть, если придется, такая возможность всегда существовала. Была причина, по которой они пришли сюда. Была мечта, молитва, мелодия, которой отец научил его в детстве. Он крепко зажал рану левой рукой, отвернулся от Алаис и, пошатываясь, бросился вперед, сжимая рукоять меча, навстречу следующему человеку, который взбирался на вершину.

День был мягким, солнце то скрывалось за облаками, которые гнал быстрый ветер, то выходило из-за них. Утром они гуляли в лугах к северу от замка, собирали цветы целыми охапками. Ирисы, анемоны, колокольчики. Здесь, на далеком юге, на деревьях седжойи еще только завязались бутоны – цветы появятся позднее.

Они вернулись в замок Борсо и после полудня пили чай из маготи, когда у Элены внезапно вырвался слабый, испуганный крик. Она встала, выпрямилась и застыла, схватившись руками за голову. Ее чай выплеснулся прямо на квилейский ковер.

Альенор быстро поставила свою чашку.

– Пришел? – спросила она. – Пришел вызов? Элена, что я могу сделать?

Элена покачала головой. Она почти не слышала слов Альенор. В ее голове звучал более ясный, более жесткий, более настойчивый голос. Такого никогда не случалось прежде, даже в ночи Поста. Но Баэрд был прав, ее незнакомец, который пришел к ним из темноты и изменил весь ход войны дней Поста.

Он вернулся в деревню в конце следующего дня, после того, как его друзья спустились с перевала и уехали на запад. Поговорил с Донаром, с Маттио, с Каренной и Эленой и сказал, что Ночные Ходоки владеют некой разновидностью магии, пускай и не такой, как чародеи. Их тела меняются в ночи Поста, они ходят под зеленой луной по земле, которой не существует при свете дня, они сражаются мечами из колосьев, которые меняются в их руках. Они по-своему связаны с магией Ладони, сказал он тогда.

И Донар с ним согласился. Тогда Баэрд осторожно рассказал им о своей цели – и цели своих друзей – и попросил Элену переехать в замок Борсо до конца лета. На тот случай, сказал он, если понадобится и будет возможным использовать их магическую силу для достижения этой цели.

Согласятся ли они на это? Это может быть опасным. Он просил об этом смущенно, но Элена не колебалась. Она посмотрела ему в глаза и ответила, что согласна. И другие тоже согласились без колебаний. Он пришел им на помощь, когда они в ней нуждались. И они были обязаны отплатить ему тем же, и даже большим. Они тоже жили на своей земле под гнетом тирании. Его дело при свете дня было и их делом.

– Элена ди Чертандо! Ты здесь? Ты в замке?

Она не знала этого голоса, звучащего в ее голове, но ясно услышала в нем отчаяние: по-видимому, вокруг него царил хаос.

– Да. Да, я здесь. Что… что я должна делать?

– Я не могу поверить! – К ним присоединился второй голос, более низкий, с повелительными нотками. – Эрлейн, ты дотянулся до нее!

– Баэрд там? – спросила она, в свою очередь испытывая легкое отчаяние. Внезапно возникшая связь вызывала головокружение и ощущение всепоглощающей суматохи; Элена зашаталась и чуть было не упала. Она схватилась обеими руками за высокую спинку стула. Комната в замке Борсо начала исчезать. Если бы сейчас с Эленой заговорила Альенор, она бы ее не услышала.

– Он здесь, – быстро ответил первый мужчина. – Он здесь, с нами, и мы очень нуждаемся в помощи. Мы сражаемся! Ты можешь установить связь со своими друзьями? С другими? Мы тебе поможем. Пожалуйста! Свяжись с ними!

Она никогда не пробовала делать ничего подобного, ни при свете дня, ни даже под зеленой луной ночей Поста. Она никогда не сталкивалась ни с чем, похожим на эту связь с чародеями, но чувствовала, как их сила вливается в нее. Она знала, где находятся Маттио и Донар, а Каренна должна быть дома со своим недавно родившимся ребенком. Элена закрыла глаза и потянулась к ним троим, стараясь мысленно сосредоточиться на образах кузницы, мельницы, дома Каренны в деревне. Сосредоточиться, а затем позвать. И призвать их к действию.

– Элена, что?.. – Маттио. Она нашла его.

– Присоединяйся ко мне, – быстро передала она. – Чародеи здесь. Идет бой.

Он больше ничего не спросил. Она ощущала его уверенное присутствие в своем сознании, пока чародеи помогали ей открыться для него. Она отметила его внезапную дезориентацию и потрясение от установления связи с другими людьми. С двумя, нет, с тремя, там был еще и третий.

– Элена, это началось? Они послали вызов? – В ее мозгу зазвучал голос Донара, он схватился за эту истину, словно за оружие.

– Я здесь, подруга! – Внутренний голос Каренны, быстрый и веселый, точно такой же, как ее речь. – Элена, что мы должны делать?

– Держитесь друг за друга и откройтесь нам! – произнес в глубине ее сознания голос второго чародея. – Возможно, теперь у нас появился шанс. Опасность есть, не буду лгать, но если мы будем держаться вместе – хоть раз на этом полуострове, – мы можем победить! Соединяйтесь с нами, мы должны выковать из наших разумов единый щит. Я – Сандре д’Астибар, я не умер. Придите к нам!

Элена открыла для него свое сознание и потянулась к нему. И в этот момент почувствовала себя так, будто ее тело совсем исчезло, будто она всего лишь проводник, все было так же и все же совсем не так, как в ночи Поста. Липкий страх перед этой неизвестностью зародился в ней. Но она решительно подавила его. С ней были ее друзья, и, как это ни невероятно, герцог Астибарский тоже был с ней, живой. И Баэрд тоже был с ними, в далеком Сенцио, сражаясь против тиранов.

Он пришел тогда к ним, к ней и бился в их собственном сражении. Она слышала, как он плакал, и любила его на холме во тьме ночи Поста после того, как зашла зеленая луна. Она не подведет его сейчас. Она приведет к нему Ходоков по тропам своего сознания и своей души.

Без предупреждения они прорвались туда. Связь была установлена. Элена находилась на высоком месте, под яростно сверкающим солнцем, и видела все происходящее глазами герцога Астибарского с холма в Сенцио. Изображение колебалось, вызывая ощущение тошноты. Затем все устоялось, и Элена увидела людей, убивающих друг друга в долине, войска, которые сошлись в смертельной схватке, как звери, вцепившиеся друг в друга. Она слышала крики настолько громкие, что они ощущались как боль. Потом она осознала еще кое-что.

Колдовство. К северу от них, на том холме. Брандин Игратский. И в этот момент Элена и трое других Ночных Ходоков поняли, почему их призвали, почувствовав собственными сознаниями обрушившуюся на них невыносимую тяжесть, которой они должны были противостоять.

В замке Борсо Альенор стояла рядом с ней, беспомощная и незрячая в своей растерянности, ничего не понимая, зная только, что это случилось, что их время наконец пришло. Ей хотелось молиться, вспомнить забытые слова, которые она не произносила даже про себя почти двадцать лет. Она увидела, как Элена закрыла лицо руками.

– Ох, нет, – услышала она шепот молодой женщины, хрупкий, как старый пергамент. – Такая сила! Как может один человек обладать такой силой?

Альенор так крепко сжала руки, что побелели пальцы. Она ждала, отчаянно стремясь понять, что с ними всеми происходит там, далеко на севере, куда она не могла попасть.

Она не слышала, не могла слышать ответ Сандре д’Астибара Элене:

– Да, он силен, но с вами мы станем сильнее! О дети мои, теперь мы сможем это сделать! Во имя Ладони, вместе у нас хватит сил!

Увидела же Альенор, как Элена опустила руки, как ее белое лицо стало спокойным и дикий, первобытный ужас покинул незрячие глаза.

– Да, – услышала она шепот женщины. – Да.

Затем в комнате замка Борсо под перевалом Брачио воцарилось молчание. Снаружи дул холодный ветер высокогорья, нагонял высокие белые облака на солнце и гнал дальше, снова и снова, и одинокий ястреб-охотник парил на неподвижных крыльях в этой смене света и тени над склонами гор.

Следующим человеком, который взобрался вверх по склону холма, оказался Дукас ди Тригия. Дэвин уже начал опускать занесенный меч, когда узнал его.

Дукас в два мощных скачка взлетел на вершину и остановился рядом с ним. Выглядел он жутко. Кровь заливала его лицо, стекала на бороду. Он весь был в крови, и его меч тоже. Но Дукас улыбался, ужасное олицетворение кровожадности и ярости боя.

– Ты ранен! – резко бросил он Дэвину.

– Кто бы говорил, – проворчал Дэвин, прижимая левую руку к боку. – Пошли!

Они быстро вернулись обратно. Более пятнадцати игратян еще находились на вершине их холма и теснили необученных людей, которых Алессан оставил охранять чародеев. Численность противников оказалась почти равной, но игратяне были отборными, смертельно опасными воинами.

И, несмотря на это, они не могли прорваться. И не смогут, понял Дэвин, и в его сердце хлынула волна восторга, заглушая боль и горе.

Они не могли прорваться, потому что перед ними, бок о бок, орудовали мечами в сражении, о котором мечтали столько проведенных в ожидании долгих лет, Алессан, принц Тиганы, и Баэрд бар Саэвар, единственный брат его души, и они оба стояли насмерть и были прекрасны, если убийство может быть прекрасным.

Дэвин и Дукас бросились вперед. Но когда они добежали, игратян осталось лишь пятеро, потом трое. Потом всего двое. Один из них сделал движение, будто хотел положить свой меч. Но прежде чем он успел сделать это, из кольца людей, окружавших чародеев, с обманчивой неуклюжестью к нему стремительно подскочил какой-то человек. Волоча хромую ногу, Риказо приблизился к игратянину, и не успел никто остановить его, как он опустил свой старый, наполовину ржавый меч, который описал смертоносную дугу и проник сквозь стык в латах, вонзившись в грудь солдата.

После этого Риказо упал на колени рядом с убитым им солдатом и зарыдал так, словно его душа рвалась наружу вместе со слезами.

Остался только один. И этот последний был предводитель, крупный, широкоплечий человек, которого Дэвин уже видел внизу. Волосы его прилипли к голове, лицо покраснело от жары и усталости, дыхание с хрипом вырывалось из груди, но глаза гневно смотрели на Алессана.

– Вы что, глупцы? – задыхаясь, спросил он. – Вы сражаетесь на стороне Барбадиора? Против человека, который связал себя с Ладонью? Разве вы хотите быть рабами?

Алессан медленно покачал головой.

– Если Брандин Игратский хотел связать себя с Ладонью, он опоздал на двадцать лет. Он опоздал уже в тот день, когда привел к нам захватчиков. Вы – отважный человек. Я бы предпочел не убивать вас. Дайте нам клятву от своего имени, положите свой меч и сдайтесь.

Стоящий рядом Дукас сердито оскалился. Но тригиец не успел ничего сказать, так как игратянин ответил:

– Мое имя – Раманус. Я называю его вам с гордостью, потому что оно не запятнано ни одним бесчестным поступком. Но вы не услышите от меня клятвы. Я уже дал клятву королю, которого люблю, перед тем, как повел сюда его воинов. Я сказал ему, что остановлю вас или умру. Эту клятву я сдержу.

Он поднял меч и замахнулся на Алессана, но не всерьез, как понял после Дэвин. Алессан даже не шевельнулся, чтобы отразить удар. Это меч Баэрда взлетел и опустился на шею игратянина, нанеся последний удар, сваливший его на землю.

– О мой король, – услышали они глухой голос Рамануса сквозь наполнившую его рот кровь. – О Брандин, прости меня.

Потом он перевернулся на спину и замер, глядя невидящими глазами прямо на пылающее солнце.

Так же жарко пылало оно в то утро, когда он бросил вызов губернатору и увез на корабле в качестве дани молодую служанку из Стиваньена много лет тому назад.

Дианора видела, как он поднял свой меч на холме. Она отвернулась, чтобы не видеть гибели Рамануса. В ней росла боль, пустота; ей казалось, что все пропасти ее жизни разверзлись в земле у ее ног.

Он был врагом, человеком, который захватил ее, чтобы сделать рабыней. Посланный на сбор дани Брандином, он сжигал деревни и дома в Корте и Азоли. Он был игратянином. Он приплыл на Ладонь с флотом захватчиков и сражался в последнем бою у Дейзы.

Он был ее другом.

Одним из немногих друзей. Храбрый, порядочный и верный королю всю жизнь. Добрый и прямой, он неловко себя чувствовал при коварном дворе…

Дианора осознала, что оплакивает его, оплакивает хорошую жизнь, срубленную, словно дерево, опустившимся мечом незнакомца.

– Они потерпели неудачу, милорд. – Это произнес д’Эймон, и в его голосе звучал – или ей только показалось? – слабый намек на чувство. Или на печаль. – Все гвардейцы погибли, и Раманус тоже. Чародеи все еще там.

Сидящий на стуле под навесом Брандин открыл глаза. Его взгляд был прикован к долине внизу, и он не обернулся. Дианора видела, что его лицо от напряжения стало белым как мел, даже несмотря на раскаленный докрасна день. Она быстро вытерла слезы: он не должен видеть ее такой, если случайно бросит на нее взгляд. Она может ему понадобиться, ее силы и ее любовь, все, что у нее осталось. Его не должна отвлекать забота о ней, пока он в полном одиночестве сражается против такого количества врагов.

Их было даже больше, чем она знала. Так как чародеи к этому моменту установили связь с Ночными Ходоками Чертандо. Они все вместе отдавали силы своей души на защиту Альберико.

С равнины внизу донесся рев, перекрывший устойчивый шум битвы. Барбадиоры издавали дикие, ликующие вопли. Дианора видела одетых в белое гонцов, бегущих вперед от того места, где сидел Альберико. Она увидела, что воины Западной Ладони прекратили наступление. На стороне барбадиоров все еще оставался огромный численный перевес. Если бы Брандин не мог сейчас помогать своим солдатам, все было бы кончено. Она посмотрела на юг, на холм, где стояли чародеи, где был убит Раманус. Ей хотелось их проклинать, но она не могла.

Они были жителями Ладони. Ее собственным народом. Но ее народ также умирал в долине, под тяжелыми мечами Империи. Солнце над ее головой было раскаленным клеймом. Небо – слепым, безжалостным куполом.

Она посмотрела на д’Эймона. Они молчали. Потом услышали быстрые приближающиеся шаги. Подбежал Шелто, спотыкаясь и задыхаясь.

– Милорд, – сказал он, падая на колени рядом со стулом Брандина, – нас сильно теснят… в центре и на правом фланге. Левый держится… но еле-еле. Мне приказали… спросить вас, не хотите ли вы, чтобы мы отступили.

И вот это случилось.

«Я ненавижу этого человека, – сказал он ей в последнюю ночь, перед тем как уснул совершенно измученным. – Ненавижу все, за что он борется».

На холме стояла тишина. Дианоре казалось, что она слышит биение собственного сердца благодаря какой-то необычайной чуткости уха, позволяющей различать его даже среди звуков, доносящихся снизу. Как ни странно, шум битвы в долине, казалось, стих. И с каждой секундой становился все слабее.

Брандин встал.

– Нет, – тихо ответил он. – Мы не отступим. Нам некуда отступать, да еще перед барбадиорами. Никогда. – Он мрачно смотрел поверх стоящего на коленях Шелто, словно хотел проникнуть взглядом через отделяющее его от Альберико расстояние и поразить того в самое сердце.

Но теперь в нем поднималось что-то еще. Что-то новое, выходящее за рамки мрачной решимости и вечной гордости. Дианора чувствовала это, но не понимала. Затем он повернулся к ней, и она увидела в глубине его серых глаз такой бездонный колодец боли, какого никогда еще не встречала. Ни у него, ни у других людей за всю свою жизнь. «Жалость, горе и любовь», – сказал он вчера ночью. Что-то происходило; сердце ее бешено билось. Она почувствовала, как у нее задрожали руки.

– Любовь моя, – сказал Брандин. Пробормотал, почти неразборчиво. Она увидела в его глазах смерть, вскрывшийся нарыв утраты, которая почти ослепила его, обнажила его душу. – О любовь моя, – повторил он. – Что они сделали? Смотри, что они заставят меня сделать. О, смотри, что они заставляют меня делать!

– Брандин! – воскликнула Дианора в ужасе, ничего не понимая. Она снова отчаянно разрыдалась. Ей было понятно только то, что он весь превратился в боль открытой раны. Она потянулась к нему, но он ничего не видел и уже отвернулся к востоку, к краю холма и долине под ним.

– Готово, – сказал целитель Ринальдо и убрал руки. Дэвин открыл глаза и посмотрел вниз. Рана закрылась; кровотечение прекратилось. Вид этого вызвал у него легкую тошноту из-за неестественной быстроты исцеления, будто его чувства все еще ожидали обнаружить свежий разрез.

– Останется шрам, чтобы женщинам было легче узнавать тебя в темноте, – сухо прибавил Ринальдо. Дукас коротко хохотнул.

Дэвин морщился и старательно избегал взгляда Алаис. Она была рядом, оборачивала его торс тканью, бинтуя рану. Вместо нее он посмотрел на Дукаса, его порез под глазом только что точно так же затянул Ринальдо. Аркин, тоже уцелевший в стычке внизу, бинтовал его. Дукас со своей спутанной, липкой от крови бородой был похож на страшное чудовище из детских ночных кошмаров.

– Не слишком туго? – мягко спросила Алаис.

Дэвин на пробу вздохнул и покачал головой. Рана саднила, но с ним все было в порядке.

– Ты спасла мне жизнь, – шепотом сказал он ей. Теперь она была у него за спиной и связывала концы бинтов. Ее руки на секунду замерли, потом снова задвигались.

– Ничего подобного, – ответила она приглушенным голосом. – Он уже упал. Он не мог тебя достать. Я всего лишь убила человека. – Катриана, которая стояла рядом, взглянула на них. – Я… я жалею об этом, – сказала Алаис. И расплакалась.

Дэвин сглотнул и попытался повернуться к ней, утешить ее, но Катриана его опередила, она уже обнимала Алаис. Он смотрел на них и с горечью спрашивал себя, какое утешение можно предложить на этом голом кряже, в разгар сражения.

– Эрлейн! Пора! Брандин встал! – крик Алессана пробился сквозь все остальные звуки. Сердце Дэвина снова сильно застучало, и он быстро пошел к принцу и чародеям.

– Значит, наше время пришло, – сказал Эрлейн жестким, ровным голосом, обращаясь к двум другим. – Мне сейчас придется вас оставить, чтобы проследить за ним. Ждите моего сигнала, но, когда я его подам, не медлите!

– Не будем, – задыхаясь, ответил Сертино. – Спаси нас всех Триада. – По пухлому лицу чародея тек пот. Руки его тряслись от напряжения.

– Эрлейн, – торопливо начал Алессан. – Он должен израсходовать все. Ты знаешь, что…

– Тихо! Я хорошо знаю, что должен делать. Алессан, ты все это заварил, ты привел нас всех сюда, в Сенцио, каждого человека, живых и мертвых. Теперь дело за нами. Молчи, если только не хочешь помолиться.

Дэвин посмотрел на север, на холм Брандина. Он увидел, как король шагнул вперед из-под своего навеса.

– О Триада, – услышал он странно звонкий шепот Алессана. – Адаон, вспомни о нас. Вспомни сейчас о своих детях! – Принц опустился на колени. – Прошу тебя, – снова прошептал он. – Прошу тебя, сделай так, чтобы я оказался прав!

К северу от них, на своем холме, Брандин Игратский вытянул вперед одну руку, потом вторую, стоя под палящим солнцем.

Дианора увидела, как он подошел к самому краю холма, выйдя из-под навеса под раскаленное добела солнце. Шелто торопливо отполз прочь. Внизу войска Западной Ладони отступали под ударами противника, и в центре, и справа, и слева. В криках барбадиоров теперь звучало злобное торжество, бившее в самое сердце.

Брандин поднял правую руку и вытянул ее вперед. Потом вытянул параллельно ей левую так, что ладони соприкасались и все десять пальцев указывали в одну сторону. Прямо туда, где в тылу своих войск находился Альберико Барбадиорский.

И тогда Брандин, король Западной Ладони, который назывался королем Играта, когда впервые прибыл на этот полуостров, громко крикнул голосом, рвавшим, казалось, в клочья сам воздух:

– О сын мой! Стиван, прости мне то, что я делаю!

Дианора перестала дышать. Ей показалось, что она сейчас упадет. Она протянула руку в поисках опоры и даже не осознала, что ее поддержал д’Эймон.

Затем Брандин заговорил снова, голосом более холодным, чем она когда-либо у него слышала, и стал произносить слова, которых никто из них не понимал. Только колдун в долине мог бы их узнать, только он мог бы осознать чудовищность происходящего.

Она увидела, как Брандин шире расставил ноги, чтобы обрести большую устойчивость. А потом она увидела то, что за этим последовало.

– Сейчас! – закричал Эрлейн ди Сенцио. – Вы оба! Выводите остальных! Уходите!

– Они освободились! – крикнул Сертино. – Я ушел! – Он рухнул на землю без сил, словно никогда больше не сможет подняться.

Что-то происходило на соседнем холме. Средь белого дня, под сверкающим солнцем, небо менялось, темнело над тем местом, где стоял Брандин. Что-то – не дым, не свет, какая-то перемена в природе самого воздуха – распространялось от его рук, клубилось, лилось на восток и вниз, обманывало зрение, расплывалось, неестественное, похожее на приговор судьбы.

Эрлейн внезапно повернул голову, и его глаза широко раскрылись от ужаса.

– Сандре, что ты делаешь? – завопил он, лихорадочно вцепляясь в герцога. – Убирайся, дурак! Во имя Эанны, убирайся!

– Еще рано, – ответил Сандре д’Астибар голосом, в котором тоже звучал приговор судьбы.

Их стало еще больше. Еще четверо пришли к нему на помощь. На этот раз не чародеи, это была другая магия Ладони, о которой он раньше даже не знал, которой не понимал. Но это не имело значения. Они были здесь, и на его стороне, пусть и спрятанные от его внутреннего взора, и вместе с ними, со всеми, использовали свою силу для его защиты. Он даже смог перейти в наступление, направить собственную силу против врага.

И враг отступал! Победа все-таки пришла, и надежда, больше, чем надежда, сверкающая дорога триумфа, тропа, политая кровью его врагов, вела прямо отсюда назад, через море, и домой, к тиаре императора.

Он благословит этих чародеев, осыплет их почестями! Сделает их лордами, наделит немыслимой властью, здесь, в колонии, или в Барбадиоре. Где бы они ни пожелали, что бы ни предпочли. И при мысли об этом Альберико почувствовал, как его собственная магия полилась, подобно опьяняющему вину, по жилам, и он послал ее вперед, против игратян и людей Западной Ладони, и его солдаты громко, торжествующе рассмеялись и почувствовали, что их мечи вдруг стали легкими, словно летняя трава.

Он услышал, как они запели старую боевую песнь легионов Империи, завоевавших далекие земли много веков назад. Это происходит опять! Они не просто наемники, они и есть легионы Империи, потому что он – император или станет им. Он уже видел это. Это было здесь, сияло перед ним в ослепительном сверкании дня.

Затем Брандин Игратский встал и подошел к краю холма. Далекая фигура, одиноко стоящая под солнцем на высоком месте. А через мгновение Альберико, который сам был колдуном, почувствовал, так как не мог расслышать, темные, властные слова призыва, произнесенные Брандином, и кровь застыла в его жилах, превратившись в лед зимней ночи.

– Не может быть, – ахнул он громко. – После такого долгого боя! Он не может этого сделать!

Но игратянин смог. Он вызывал все, собирал все силы, каждую последнюю крупицу своей магии, ничего не оставляя про запас. Ничего, даже той силы, которая питала его месть и удерживала его здесь все эти годы. Он опустошал себя, чтобы сотворить колдовство, какого прежде не творил никто.

В отчаянии, все еще до конца не веря в происходящее, Альберико мысленно потянулся к чародеям. Чтобы призвать их собраться, приготовиться. Он кричал им, что их восемь, девять, что они смогут выстоять против этого. Что им только нужно пережить этот момент, и Брандин превратится в ничто, в пустую скорлупу. В шелуху, на недели, месяцы, годы! Он опустошит себя, в нем не останется никакой магической силы.

Их сознание было закрыто от него, отгорожено. Но они еще были здесь, защищались, напрягая силы. О, если Рогатый Бог и Ночная Королева-Всадница еще на его стороне! Если они еще с ним, он еще мог бы…

Но они от него отвернулись. Они не были на его стороне.

Потому что в эту секунду Альберико почувствовал, как чародеи Ладони разорвали связь, растаяли без предупреждения, с ужасающей внезапностью, оставили его нагим и одиноким. На своем холме Брандин вытянул вперед руки, и из них вырвалась сине-серая смерть, темная, обволакивающая, вскипающая пеной в воздухе, она неслась по воздуху через долину по направлению к нему.

А чародеи исчезли! Он остался в одиночестве.

Нет, не совсем. Один человек продолжал держать связь, один из чародеев остался с ним! А потом этот человек раскрылся перед Альберико, как распахивается запертая дверь подземелья, впуская поток света.

Светом была истина. И в это мгновение Альберико Барбадиорский громко вскрикнул от ужаса и бессильной ярости, так как на него, наконец, снизошло озарение, и он понял, слишком поздно, как его погубили и кто его уничтожил.

«Именем моих сыновей я проклинаю тебя навечно», – произнес Сандре, герцог Астибарский, и его безжалостный образ заполнил мозг Альберико, подобно ужасному призраку из потустороннего мира. Только герцог был жив. Невероятно, но он был жив и находился здесь, в Сенцио, на том кряже, и глаза его смотрели непримиримо и совершенно беспощадно. Он оскалил зубы в улыбке, которая призывала ночь: «Именем моих детей и Астибара умри и будь проклят навеки».

Потом он исчез, он тоже прервал связь, а сине-серая смерть кипела уже в долине, стекая с холма Брандина, с его вытянутых рук, расплывалась от чудовищной скорости. Альберико, все еще не оправившийся от потрясения, лихорадочно цеплялся за кресло, пытаясь встать, когда эта смерть ударила, окутала его и поглотила, как приливная волна яростного, кровожадного моря уничтожает росток на низинных полях.

Она унесла его с собой и вырвала его душу из еще кричащего тела, и он умер. Умер на этом далеком полуострове Ладонь за два дня до того, как его император ушел наконец к богам в Барбадиоре, не проснувшись утром после ночи, лишенной сновидений.

Войско Альберико услышало его последний вопль, и крики восторга сменились ужасом и паникой. Перед лицом этих чар с холма барбадиоры испытали такой страх, какого ни один человек никогда не испытывал. Они едва могли держать в руках мечи, или бежать, или даже стоять прямо перед своими противниками, которые наступали, не встречая сопротивления, воспрянув духом под этими ужасающими, застилающими солнце чарами, и начали резать и рубить врагов, преисполнившись жестокой, смертоносной ярости.

«Всё», – подумал Брандин Игратский, король Западной Ладони, и беспомощно заплакал на своем холме, глядя вниз, в долину. Его довели до этого, и он ответил, призвал все, что у него было, ради конечной цели, и этого хватило. Этого хватило, но меньших сил было бы недостаточно. Слишком много магии противостояло ему, и смерть ожидала его людей.

Он знал, что его заставили это сделать, знал, что у него ничего не осталось. Он заплатил эту цену, и платит ее сейчас, и будет ее платить до самой смерти, до последнего вздоха. Он выкрикнул имя Стивана вслух и произнес его в гулких залах своей души перед тем, как призвать на помощь эту силу. Он понимал, что все двадцать лет мести за слишком рано оборвавшуюся жизнь сына пропали зря под этим бронзовым солнцем. Ничего не осталось. Все было кончено.

Но внизу погибали люди, сражаясь под его знаменами, ради него, и им некуда было отступать с этой равнины. И ему тоже. Он не мог отступить. Его гнали к этому мгновению, как стая волков загоняет медведя на скалистый утес, и теперь он расплачивался за это. Повсюду шла расплата. В долине началась резня, убийство барбадиоров. Сердце его рыдало. Он был сражен горем, душу его надрывали воспоминания о любви, о потере сына, они нахлынули на него, словно волны прилива. Стиван.

Брандин плакал, затерянный в океане утрат, вдали от всех берегов. Он смутно ощущал присутствие рядом Дианоры, она сжимала его ладони в своих руках, но он целиком погрузился в свое горе. Он лишился могущества, основа его существа разлетелась на кусочки, на осколки, он был немолодым уже человеком и пытался, без всякой надежды, решить, как ему жить дальше, если дорога его жизни пойдет дальше от этого холма.

А события продолжали развиваться. Ведь он забыл кое о чем. О чем-то таком, что мог знать только он один.

И таким образом время, которое действительно не останавливается, ни ради горя, ни ради любви, несло их всех вперед к тому моменту, которого не предвидели ни Брандин, ни чародеи, ни музыкант на своем кряже.

Эта тяжесть была словно тяжесть гор, придавивших его разум. Тщательно, скрупулезно рассчитанная так, чтобы оставить ему лишь самую слабую искру сознания, ведь именно в этом заключалась чистейшая пытка. Чтобы он всегда точно знал, кем был прежде и что его заставляют делать, и был абсолютно не способен себя контролировать. Он был раздавлен весом навалившихся на него гор.

Но теперь они исчезли. Он распрямил спину. По собственной воле. Повернулся на восток. По собственной воле. Попытался поднять голову повыше, но не смог. Он понял: слишком много лет провел в этом скособоченном, согбенном положении. Ему несколько раз ломали кости плеча, очень аккуратно. Он знал, как выглядит, во что его превратили в темноте, давным-давно. Все эти годы он видел себя в зеркалах и в глазах других людей. Он точно знал, что сделали с его телом перед тем, как принялись за его рассудок.

Теперь это не имело значения. Горы исчезли. Он смотрел на мир собственными глазами, к нему вернулись собственные воспоминания, он мог бы говорить, если бы захотел, высказывать собственные мысли собственным голосом, как бы сильно он ни изменился.

Но Рун обнажил свой меч.

Конечно, у него был меч. Он носил такое же оружие, как Брандин, ему каждый день приносили такую же одежду, какую выбирал король; он был отдушиной, водостоком, двойником, шутом.

Но он был больше, чем шут. Он точно знал, насколько больше. Брандин оставил ему этот тонко отмеренный клочок сознания на самом дне его рассудка, под этими навалившимися, придавившими его горами. В этом был весь смысл, суть всего; в этом и в тайне, в том факте, что лишь они двое ее знали, и больше никто никогда не узнает.

Люди, которые некогда его изувечили и изуродовали, были слепыми, они трудились над ним в темноте и знали его только через настойчивые прикосновения рук к его плоти, проникающие до самой кости. Они так и не узнали, кто он такой. Только Брандин знал, только Брандин и он сам, смутным проблеском сознания своей личности, так бережно оставленным ему после того, как все остальное отобрали. Так элегантно задуман был этот ответ на то, что он сделал, эта реакция на горе и ярость. Эта месть.

Никто из живых, кроме Брандина Игратского, не знал его настоящего имени, но под гнетом гор он не мог сам его выговорить, лишь в душе мог оплакивать то, что с ним сделали. Какое изысканное совершенство эта месть.

Но горы, которые погребли его под собой, исчезли.

И при этой мысли Валентин, принц Тиганы, поднял свой меч на холме Сенцио.

Рассудок снова принадлежал ему, как и воспоминания: комната без света, черная, как смола, рыдающий голос игратского короля, рассказывающего, что делают с Тиганой уже во время этого разговора и что будет сделано с ним в последующие месяцы и годы.

Изувеченное тело, которому магия дала его лицо, было предано казни на колесе смерти в Кьяре в конце недели, а потом сожжено и пеплом развеяно по ветру.

В черной комнате слепые начали свою работу. Он помнил, что сначала старался не кричать. Помнил, как кричал. Много позже появился Брандин. Он начал и закончил свою часть этой тщательной, терпеливой работы. Пытка другого рода, гораздо худшая. Тяжесть гор на его рассудке.

Ближе к концу того года королевский шут из Играта погиб из-за несчастного случая в только что заселенном новыми обитателями дворце Кьяры. И вскоре после этого Руна, со слабыми, мигающими глазами, изуродованным плечом, полуоткрытым ртом и походкой калеки извлекли из его тьмы и привели в ночь длиной в двадцать лет.

Сейчас здесь было очень светло, солнце ослепительно сверкало. Брандин был прямо перед ним. Девушка держала его за руку.

Девушка. Эта девушка была дочерью Саэвара.

Он узнал ее в ту минуту, когда ее впервые привели, чтобы представить королю. За пять лет она изменилась, сильно изменилась, и ей предстояло измениться еще сильнее за следующие годы, но у нее были глаза отца, точно такие же, и Валентин видел, как Дианора росла. Когда он услышал, как ее назвали в тот первый день женщиной из Чертандо, слабая, дозволенная искра в его мозгу вспыхнула и обожгла, потому что он понял, он понял, зачем она сюда пришла.

После, по мере того как текли месяцы и годы, он беспомощно смотрел своими слезящимися глазами из-под навалившихся гор, как ужасное переплетение нитей судьбы прибавило ко всему остальному любовь. Он был связан с Брандином невозможно тесным образом, и он видел, что произошло. Более того, вынужден был в этом участвовать из-за самой природы отношений между королями и шутами Играта.

Это он впервые отразил – помимо своей воли, у него не было воли, – то, что назревало в сердце у короля. Еще в то время, когда Брандин отказывался допустить саму мысль о любви в свою душу и жизнь, наполненную мщением и утратой, именно Рун – Валентин – обнаружил, что пристально смотрит на Дианору, на темноволосую дочь Саэвара, глазами души другого мужчины.

Но больше так не будет. Долгая ночь завершилась. Колдовство, которое его сковывало, исчезло. Все кончилось, он стоял в лучах солнца и мог бы произнести свое настоящее имя, если бы захотел. Он неуклюже шагнул вперед, потом, более осторожно, еще раз. Они его не замечали. Они никогда его не замечали. Он был шутом. Руном. Даже это имя выбрал король. Правду должны были знать только они двое. Она не для остального мира. Уединение гордости. Он даже понимал это. Возможно, самым ужасным было то, что он понимал.

Он шагнул под навес. Брандин стоял впереди, у края холма. Валентин ни разу за всю свою жизнь не убил человека со спины. Он сдвинулся в сторону, слегка спотыкаясь, и подошел к королю справа. Никто на него не смотрел. Он был Руном.

Но он им не был.

– Тебе следовало убить меня у реки, – произнес он очень ясно. Брандин медленно повернул голову, словно только сейчас о чем-то вспомнил. Валентин подождал, пока их взгляды встретятся, а потом вонзил меч в сердце игратянина – так, как принц убивает своих врагов, сколько бы лет на это ни потребовалось, сколько бы ему ни пришлось вынести до того, как боги позволят довести историю до такого конца.

Дианора не могла даже вскрикнуть, настолько была ошеломлена, настолько не готова. Она увидела, как Брандин отшатнулся назад с клинком в груди. Затем Рун – Рун! – неуклюже выдернул меч, и из раны хлынула кровь. Глаза Брандина были широко раскрыты от изумления и боли, но они были ясными, такими сияюще ясными. И таким же был его голос, когда он произнес:

– Нас обоих? – Он покачнулся, но устоял на ногах. – Отца и сына, обоих? Какая жатва, принц Тиганы.

Дианора услышала это имя, и словно оглушительный взрыв раздался у нее в голове. Казалось, время изменилось, невыносимо замедлилось. Она видела, как Брандин опускается на колени; он падал целую вечность. Она попыталась броситься к нему, но тело ей не повиновалось. Она услышала длинный, странно искаженный стон боли и увидела мучительное страдание на лице д’Эймона, когда меч канцлера вонзился в бок Руна.

Не Руна. Не Руна! Принца Валентина.

Шут Брандина. Все эти годы. Что с ним сделали! И она была рядом с ним, рядом с его страданием. Все эти годы! Ей хотелось закричать. Но она не могла издать ни звука, почти не могла дышать.

Дианора увидела, как он тоже упал – изуродованная, сломанная фигура, осевшая на землю рядом с Брандином. Тот еще стоял на коленях, с кровавой раной в груди. И теперь смотрел на нее, только на нее. Крик наконец сорвался с ее губ, когда она опустилась рядом с ним. Он потянулся к ней, так медленно, с таким колоссальным усилием воли, со всем своим самообладанием, и взял ее за руку.

– О любимая, – услышала она его слова. – Я же тебе говорил. Нам следовало встретиться в Финавире.

Она снова попыталась заговорить, ответить ему, но слезы текли по ее лицу и сдавливали ее горло. Она изо всех сил сжимала его руку, пытаясь перелить в него свою жизнь. Он повалился на бок, прислонился к ее плечу, и она положила его к себе на колени и обхватила его руками, как вчера ночью, всего лишь вчера ночью, когда он спал. Она увидела, как его ослепительно ясные серые глаза медленно затуманились, а потом потемнели. Она так и держала его голову на коленях, когда он умер.

Дианора подняла лицо. Принц Тиганы, лежащий на земле рядом с ними, смотрел на нее с таким состраданием в своих снова ставших ясными глазах. Она не могла этого вынести. Только не от него, зная, что он выстрадал и что она, она сама сделала. Если бы он только знал, какие слова тогда нашел бы для нее, какое выражение появилось бы в его глазах? Она не могла этого вынести. Она видела, как он открыл рот, словно хотел заговорить, затем его взгляд быстро метнулся в сторону.

Тень закрыла солнце. Дианора посмотрела вверх и увидела высоко занесенный меч д’Эймона. Валентин поднял руку умоляющим жестом, чтобы остановить его.

– Стой! – ахнула Дианора, вытолкнув из себя лишь одно это слово.

И д’Эймон, почти обезумевший от собственного горя, все-таки подчинился. Задержал свой меч. Валентин опустил руку. Она увидела, как он набрал в грудь воздуха, борясь с собственной смертельной раной, а затем, закрыв глаза от боли и от беспощадного света, произнес одно слово. Дианора услышала его, не крик, а всего одно слово, сказанное ясным голосом. И это одно слово было – а чем еще оно могло быть? – именем его дома, сверкающим даром, снова возвращенным в этот мир.

И тогда Дианора увидела, что д’Эймон Игратский понял его. Что он услышал это имя. А это означало, что теперь все люди могли его слышать, что чары развеялись. Валентин открыл глаза и посмотрел вверх, на канцлера, читая правду на лице д’Эймона, и Дианора видела, что принц Тиганы улыбался, когда меч канцлера обрушился вниз и пронзил его сердце.

Даже после смерти улыбка осталась на его страшно изуродованном лице. И Дианоре казалось, что эхо его последнего слова, этого единственного имени, повисло в окружающем холм воздухе, и от него расходилась рябь над долиной, где продолжали гибнуть барбадиоры.

Она смотрела на мертвого человека в своих объятиях, прижимая к себе его голову с седеющими волосами, и не могла остановить льющиеся слезы. «В Финавире», – сказал он. Последние слова. Еще одно название места, более далекого, чем мечта. Он был прав, как уже много раз бывал прав. Им следовало бы встретиться, если бы у богов была хоть капля доброты и жалости к ним, в другом мире, не в этом. Не здесь. Потому что любовь была любовью, но ее было недостаточно. Здесь – недостаточно.

Дианора услышала под навесом какой-то звук и, обернувшись, увидела, как д’Эймон валится вперед на кресло Брандина. Рукоять его меча упиралась в спинку кресла, а лезвие вонзилось в грудь. Она увидела это и посочувствовала его боли, но настоящего горя не испытала. В ней не осталось чувств, чтобы горевать. Д’Эймон Игратский сейчас не имел значения. Теперь, когда эти два человека лежали около нее, рядом друг с другом. Она могла пожалеть, о, она могла пожалеть любого из рожденных на свет мужчин или женщин, но она не могла горевать о ком-то, кроме этих двоих. Не сейчас.

И больше никогда, поняла Дианора.

Тогда она огляделась и увидела Шелто, все еще стоящего на коленях, единственного живого человека на этом холме, не считая ее самой. Он тоже плакал. Но оплакивал ее, поняла Дианора, даже больше, чем мертвых. Его самые горькие слезы всегда были о ней. Но и Шелто показался ей очень далеким. Все казалось странно отдаленным. Кроме Брандина. Кроме Валентина.

Она в последний раз взглянула на мужчину, ради любви к которому предала свою родину, и всех своих мертвых, и собственную клятву отомстить, данную у камина в доме отца столько лет назад. Она посмотрела на то, что осталось от Брандина Игратского, когда душа покинула тело, и медленно, нежно наклонила голову и поцеловала его в губы прощальным поцелуем.

– В Финавире, – произнесла она. – Любовь моя.

Потом положила его на землю рядом с Валентином и встала.

Взглянув на юг, Дианора увидела, что трое мужчин и женщина с рыжими волосами спустились со склона того кряжа, где стояли чародеи, и быстро пошли по неровной лощине между двумя холмами. Она повернулась к Шелто, в глазах которого теперь читалось ужасное предчувствие. Он знал ее, вспомнила Дианора, он любил ее и знал слишком хорошо. Он знал все, кроме одного, и эту единственную тайну она унесет с собой. Эта тайна – только ее.

– Возможно, – сказала она ему, указывая на принца, – было бы лучше, если бы никто никогда не узнал, кем он был. Но мне кажется, мы не имеем права так поступить. Расскажи им, Шелто. Останься и расскажи, когда они придут сюда. Кто бы они ни были, они должны знать.

– О госпожа, – прошептал он, рыдая. – Неужели это должно кончиться вот так?

Дианора знала, что он имеет в виду. Конечно, знала. Ей не хотелось сейчас притворяться перед ним. Она взглянула на людей – кем бы они ни были, – которые быстро приближались к холму с юга. Женщина. Мужчина с каштановыми волосами и мечом в руках, другой, потемнее, и третий, поменьше ростом, чем его спутники.

– Да, – ответила она Шелто, глядя на их приближение. – Да, думаю, должно.

Она повернулась и оставила его на холме вместе с мертвыми ждать тех, кто сейчас шел туда. Оставила позади долину, холм, оставила звуки сражения и крики боли и пошла по самой северной из пастушеских троп, вьющейся на запад вдоль склона холма, вдали от всех глаз. Вдоль тропинки росли цветы: ягоды сонрай, дикие лилии, ирисы, анемоны – желтые и белые и один алый. В Тригии говорили, что этот цветок окрасился кровью Адаона там, где он упал.

На этом склоне не было никого, кто мог бы ее увидеть или остановить, и до ровного места было близко, а потом начался песок и, наконец, море, над которым кружились и кричали чайки.

Одежда Дианоры была покрыта кровью. Она сбросила ее маленькой грудой на широком пляже из белого песка. Шагнула в воду, которая оказалась прохладной, но совсем не такой холодной, как море у Кьяры в день Прыжка за Кольцом. Дианора медленно брела вперед, пока вода не дошла ей до бедер, а потом поплыла. Прямо в открытое море, на запад, туда, куда опустится солнце, когда этот день наконец-то закончится. Дианора хорошо плавала; очень давно их с братом научил плавать отец, после того как ей приснился сон. Однажды даже принц Валентин пришел вместе с ними в их бухточку. Очень давно.

Когда она начала наконец уставать, то уже была далеко от берега, там, где сине-зеленый цвет прибрежных океанских вод сменяется более темной синевой глубин. И здесь она нырнула, направляя свое тело вниз, прочь от голубого неба и бронзового солнца, и ей казалось, пока она опускалась, что в воде появилось странное свечение, нечто вроде дорожки в морской глубине.

Этого Дианора не ожидала. Она не думала, что встретит здесь нечто подобное. После всего, что случилось и что она сделала. Но дорожка действительно была, нарисованная свечением. Дианора уже устала и опустилась глубоко, и ее зрение начало слабеть. Ей показалось, что на краю мерцающего свечения мелькнула какая-то тень. Но она видела не очень четко, казалось, на нее опустился туман. На мгновение ей почудилось, что тень может быть ризелкой, хотя она не заслужила этого, или даже Адаоном, хотя на явление бога она и вовсе не имела права рассчитывать. Но затем Дианоре показалось, что в ее мозгу в последний раз вспыхнул свет, в самом конце, и туман слегка отступил, и она увидела, что ей все же не суждена встреча ни с ризелкой, ни с богом.

Это была Мориан, которая по милости и доброте своей явилась, чтобы отвести ее домой.

Оставшись один на холме вместе с мертвыми, Шелто встал и взял себя в руки, насколько мог, в ожидании тех, кто уже поднимался по склону.

Когда трое мужчин и высокая женщина достигли вершины, он опустился на колени в знак покорности, пока они молча смотрели на то, что здесь произошло. На жатву, которую собрала смерть с этого холма. Он понимал, что они могут его убить, даже стоящего на коленях. Он не был уверен, что его это трогает.

Король лежал на расстоянии вытянутой руки от Руна, который его убил. Руна, который некогда был принцем. Принцем Тиганы. Нижнего Корте. Если у него потом будет на это время, думал Шелто, он сможет составить для себя картину из кусочков этой истории. Даже в таком оцепенении, как сейчас, он ощущал пронзительную боль в душе, когда думал о случившемся. Так много сделано во имя мертвых.

К этому времени она, наверное, дошла до воды. На этот раз она уже не вернется. Он не ожидал, что она вернется в утро Прыжка; она пыталась это скрыть, но он заметил в ней что-то такое, когда она проснулась в тот день. Он не понимал почему, но знал, что она готовится к смерти.

Она и была к ней готова, в этом он не сомневался; что-то изменилось для нее в тот день у кромки воды. Но сейчас не изменится.

– Кто ты?

Он поднял глаза. Худой черноволосый человек с серебром на висках смотрел на него сверху чистыми серыми глазами. Странно похожими на глаза Брандина.

– Я – Шелто. Я был слугой в сейшане, а сегодня – гонцом.

– Ты был здесь, когда они умерли?

Шелто кивнул. Голос этого человека звучал спокойно, хотя в нем явственно ощущалось приложенное для этого усилие, словно он пытался своим тоном восстановить некоторый порядок в хаосе этого дня.

– Ты можешь сказать мне, кто убил короля Играта?

– Его шут, – тихо ответил Шелто, стараясь говорить так же спокойно. Внизу, вдалеке, шум сражения наконец начал стихать.

– Как? По просьбе Брандина? – Это спросил другой, крепкого вида бородатый мужчина с темными глазами и мечом в руке.

Шелто покачал головой. Он внезапно ощутил страшную усталость. Она сейчас плывет. Она заплыла уже очень далеко.

– Нет. Это было нападение. Я думаю… – Он опустил голову, боясь высказать предположение.

– Продолжай, – мягко произнес первый. – Тебе не следует нас опасаться. С меня хватит крови на сегодня. Ее и так было слишком много.

При этих словах Шелто поднял голову, удивляясь. Потом сказал:

– Думаю, что, когда король использовал последнюю магию, он слишком сосредоточился на происходящем в долине и забыл о Руне. Он истратил столько сил на последнее заклинание, что выпустил из-под своей власти шута.

– И не только его, – тихо сказал сероглазый. Высокая женщина подошла и встала рядом с ним. У нее были рыжие волосы и глубокие синие глаза; она была молода и очень красива.

Она теперь далеко в море, среди волн. Скоро все будет кончено. Он не попрощался с ней. После стольких лет. Шелто невольно подавил рыдание.

– Могу я спросить, – обратился он к ним, не вполне понимая, зачем ему нужно это знать, – могу я спросить, кто вы?

И темноволосый человек ответил тихо, без высокомерия и даже без настоящей твердости в голосе:

– Мое имя – Алессан бар Валентин, я последний в нашем роду. Мой отец и братья были убиты Брандином почти двадцать лет назад. Я – принц Тиганы.

Шелто закрыл глаза.

В его ушах снова звучал голос Брандина, ясный и холодный, полный иронии, несмотря на смертельную рану:

– Какая жатва, принц Тиганы.

И Рун перед самой смертью произнес то же имя под куполом неба.

Значит, его собственная месть совершилась здесь.

– Где эта женщина? – внезапно спросил третий мужчина, молодой, пониже ростом. – Где Дианора ди Чертандо, которая совершила Прыжок за Кольцом? Разве ее здесь не было?

Сейчас уже все кончено. Ей теперь темно, глубоко и спокойно. Зеленые щупальца моря ласкают ее волосы и обвиваются вокруг ее рук и ног. Она наконец отдыхает, она обрела покой.

Шелто поднял глаза. Он плакал и даже не пытался остановиться или скрыть слезы.

– Она была здесь, – ответил он. – И снова ушла к морю, к своему концу в море.

Он не думал, что их это огорчит. Что это может их трогать, любого из них, но тут он увидел, что ошибался. Все четверо, даже суровый, воинственный человек с каштановыми волосами, внезапно застыли, а потом повернулись, почти одновременно, и посмотрели на запад, через холмы и песок, туда, где солнце садилось в море.

– Мне очень жаль это слышать, – сказал человек по имени Алессан. – Я видел, как она ныряла за кольцом. В Кьяре. Она была прекрасна и поразительно отважна.

Человек с каштановыми волосами шагнул вперед, в его глазах неожиданно появилась неуверенность. Он не такой суровый, каким кажется на первый взгляд, понял Шелто, и он моложе, чем выглядит.

– Скажи мне, – начал он. – Она была… она когда-нибудь… – Он замолчал, смешавшись. Принц посмотрел на него с состраданием во взгляде:

– Она была из Чертандо, Баэрд. Всем известна эта история.

Тот медленно кивнул. Но повернулся и опять посмотрел на море. Они не похожи на победителей, подумал Шелто. Они не выглядят как мужчины в момент триумфа. Они просто выглядят усталыми, будто в конце долгого, очень долгого путешествия.

– Значит, это все-таки был не я, – произнес сероглазый почти про себя. – После всех этих лет мечтаний. Его убил собственный шут. Мы не имели к этому никакого отношения. – Он посмотрел на двоих мертвых людей, лежащих вместе, потом снова перевел взгляд на Шелто: – Кто был этот шут? Кто-нибудь знает?

Она ушла, ее призвали темные морские глубины. Она отдыхает. А Шелто так устал. Устал от горя, от крови, от боли, от этих горьких кругов мести. Он знал, что произойдет с этим человеком в тот момент, когда он заговорит.

«Они должны знать», – сказала она перед тем, как уйти к морю, и это было правдой, конечно, это было правдой. Шелто поднял взгляд на сероглазого мужчину.

– Рун? – спросил он. – Один игратянин, связанный с королем много лет. Не слишком важная персона, милорд.

Принц Тиганы кивнул, его выразительный рот дрогнул в насмешке, направленной против самого себя.

– Конечно, – сказал он. – Конечно. Не слишком важная персона. Почему я думал, что будет иначе?

– Алессан, – позвал молодой человек, стоящий у края холма. – Мне кажется, все кончено. Я хочу сказать, внизу. Думаю, все барбадиоры мертвы.

Принц поднял голову, и Шелто тоже. Люди Ладони и Играта стояли рядом друг с другом в долине.

– Вы собираетесь убить нас всех? – спросил у него Шелто.

Принц Тиганы покачал головой:

– Я уже сказал тебе, с меня хватит крови. Надо еще так много сделать, но теперь я попытаюсь обойтись без новых убийств.

Он подошел к южному краю холма и поднял руку, подавая сигнал людям на своем кряже. Женщина подошла к нему и встала рядом, и он обнял ее за плечи. Через секунду они услышали звонкий сигнал горна над долиной и над холмами, чистый, высокий, прекрасный звук, возвещающий конец битвы.

Шелто, все еще стоя на коленях, вытер глаза грязной рукой. Он увидел, что третий мужчина, тот, который пытался о чем-то спросить, все еще смотрит на море. Тут скрывалась какая-то боль, которой Шелто не понимал. Но сегодня боль была повсюду. Даже сейчас еще в его власти было умножить ее, сказав правду.

Его взгляд снова опустился вниз, от темно-синего неба и сине-зеленого моря, мимо мужчины на западном краю холма, мимо д’Эймона Игратского, упавшего на кресло короля с собственным мечом в груди, и остановился на двух мертвецах, лежащих рядом на земле, так близко, что они могли бы прикоснуться друг к другу, если бы были живы.

Он сумеет сохранить их тайну. И сможет с ней жить.

Назад: Глава XIX

Дальше: Эпилог