Глава XIX
Теплая ночь, аромат цветов. Лунный свет на деревьях, на светлых камнях садовой стены, на женщине, стоящей высоко в окне.
Дэвин слышит слева от себя какой-то шум. Подбегающий Ровиго останавливается, застывает потрясенно, проследив за взглядом Алессана. За его спиной возникают Сандре и Алаис.
– Помоги мне! – хриплым голосом приказывает герцог, падая на колени на мостовую рядом с Дэвином. У него искаженное, безумное лицо, а в руке кинжал.
– Что? – ахает Дэвин, не понимая. – Что вы…
– Мои пальцы! Сейчас! Отруби их! Мне нужна сила! – Сандре д’Астибар резко сует рукоять кинжала в ладонь Дэвина и хватается пальцами левой руки за выступающий камень мостовой. Только третий и четвертый пальцы этой руки вытянуты вперед. Пальцы чародея, связывающие его с Ладонью.
– Сандре… – заикаясь, начинает Дэвин.
– Молчи! Руби, Дэвин!
Дэвин выполняет приказ. Стиснув зубы от боли, от горя, сморщив лицо, он заносит острое тонкое лезвие и опускает его на выставленные пальцы Сандре. Слышит чей-то крик. Это Алаис, не герцог.
Но в тот момент, когда кинжал прорезает плоть и скрежещет о камень, возникает короткая, ослепительная вспышка. Темное лицо Сандре освещается короной белого света, которая вспыхивает, как звезда, вокруг его головы и гаснет, ослепив их на мгновение своим сиянием.
Алаис опускается на колени с другой стороны от герцога и быстро перевязывает кровоточащую руку куском ткани. Сандре с усилием поднимает эту руку, безмолвный перед лицом боли. Не говоря ни слова, Алаис помогает ему, поддерживая его под локоть.
С высоты над ними доносится резкий далекий треск, кричат мужские голоса. Силуэт Катрианы в окне внезапно напрягается. Она что-то кричит. Они слишком далеко, чтобы различить слова. До ужаса далеко. Они видят, как она поворачивается лицом к темноте, к ночи.
– О моя дорогая, нет! Только не это! – Голос Алессана – сбивчивый шепот, рвущийся из самого сердца.
Слишком поздно. Слишком, слишком поздно.
Стоя на коленях на пыльной дороге, Дэвин видит, как она падает.
Не переворачивается в воздухе, не кувыркается на пути к смерти, а летит со всегда свойственной ей грацией, словно ныряльщица, рассекающая толщу ночи. Сандре вытягивает вперед свою искалеченную руку чародея и напряженно тянется вверх. Он скороговоркой произносит слова, которых Дэвин не понимает. В ночи вдруг возникает странное, расплывчатое пятно, дрожание, словно от неестественно раскалившегося воздуха. Рука Сандре направлена прямо на падающую женщину. Сердце Дэвина на мгновение замирает, охваченное страстной, невероятной надеждой.
Потом снова начинает биться, тяжело, как в старости, как перед смертью. Что бы Сандре ни пытался совершить, этого мало. Он слишком далеко, заклинание слишком трудное, он еще не освоился с новой силой. Что угодно из этого, или все сразу, или что-то еще. Катриана падает. Никем не остановленная, прекрасная, залитая лунным светом фантастическая фигура женщины, которая умеет летать. Вниз, к изломанному, бесформенному финалу за стеной сада.
Алаис разражается отчаянными рыданиями. Сандре закрывает глаза здоровой рукой, качаясь из стороны в сторону. Дэвин почти ничего не видит из-за слез. Высоко над ними, в окне, где она только что стояла, появляются смутно различимые мужские фигуры. Они смотрят в темноту сада.
– Нам надо уходить! – хрипло каркает Ровиго, его слова едва можно разобрать. – Они будут искать.
Это правда. Дэвин знает это. И если есть какой-то дар, хоть что-нибудь, что они могут сделать сейчас для Катрианы, которая, возможно, наблюдает за ними откуда-то вместе с Мориан, так это не дать ее смерти оказаться бессмысленной или напрасной.
Дэвин заставляет себя подняться с колен и помогает Сандре встать. Потом поворачивается к Алессану. Тот не шевелится, не отводит глаз от окна в вышине, где все еще стоят жестикулирующие люди. Дэвин вспоминает принца в тот день, когда умерла его мать. Теперь то же самое. Только еще хуже. Он вытирает глаза тыльной стороной ладони. Поворачивается к Ровиго:
– Нас слишком много, надо разделиться. Вы с Сандре берите Алаис. Будьте очень осторожны. Ее могут узнать – она была с Катрианой, когда их видел губернатор. Мы пойдем другой дорогой и встретимся с вами в гостинице.
Он берет Алессана за руку, поворачивает его. Принц не сопротивляется, идет следом за ним. Они вдвоем направляются на юг. Спотыкаясь, идут по улице, которая уводит их от замка, от сада, где лежит Катриана. Тут Дэвин видит, что все еще держит в руке окровавленный кинжал Сандре. Он сует его за пояс.
Он думает о герцоге, о том, что только что сделал с собой Сандре. Он вспоминает – его мозг проделывает знакомые трюки с временем и памятью – ту ночь в охотничьей хижине Сандрени прошлой осенью. Ту первую ночь, которая привела его сюда. Когда Сандре сказал им, что не может вывести Томассо из темницы живым, потому что у него не хватит сил. Потому что он так и не пожертвовал пальцами и не связал себя с магией.
А теперь он это сделал. Ради Катрианы, не ради своего сына, и все напрасно. Во всем этом столько боли. Томассо мертв уже девять месяцев, а теперь она лежит в саду Сенцио, мертвая, как все те люди из Тиганы, которые пали в битве при Дейзе много лет назад.
Дэвин знает, что это и было ее целью. Она сказала ему об этом в замке Альенор. Он снова начинает плакать, не в силах остановиться. И через секунду чувствует на своем плече руку Алессана.
– Держись, еще совсем немного, – говорит принц. Его первые слова после ее падения. – Ты вел меня, я поведу тебя, а потом мы будем горевать вместе, ты и я. – Он оставляет руку на плече Дэвина. Они прокладывают путь через переулки – темные и освещенные факелами.
На улицах Сенцио уже поднимается переполох, носятся слухи, быстро передаваемые тихим шепотом, о каком-то происшествии в замке. Губернатор мертв, возбужденно кричит кто-то, пробегая мимо них. Барбадиоры перешли границу, вопит женщина, высунувшись из окна над таверной. У нее рыжие волосы, и Дэвин отводит взгляд. На улицах пока нет стражников; они шагают быстро, и их никто не останавливает.
Позднее, вспоминая об этом возвращении, Дэвин понимает, что ни разу, ни на секунду не усомнился, что Катриана убила того барбадиора, перед тем как прыгнуть вниз.
Когда они вернулись к Солинги, Дэвину хотелось лишь подняться к себе в комнату и закрыть глаза, оказаться подальше от людей, от вторгающейся суеты окружающего мира. Но, войдя в гостиницу, они с принцем вдруг услышали в переполненной передней комнате громкие нетерпеливые крики, которые быстро распространились по всем залам. Они уже давно должны были начать первое из вечерних выступлений, и таверна Солинги была забита людьми, пришедшими послушать их игру, невзирая на все нарастающий на улицах шум.
Дэвин переглянулся с Алессаном. Музыка.
Эрлейна нигде не было видно, но они вдвоем медленно прошли сквозь толпу к возвышению между двумя залами. Алессан взял свирель, а Дэвин встал рядом с ним в ожидании. Принц выдул несколько пробных мелодичных нот, а затем, ни слова не говоря, начал играть то, что и предполагал Дэвин.
При первых высоких, печальных нотах «Плача по Адаону», слетевших в плотно набитые залы, поднялся удивленный ропот, который быстро сменился тишиной. И в эту тишину Дэвин последовал за свирелью Алессана и высоким голосом запел «Плач». Но на этот раз он оплакивал не бога, хотя слова остались теми же. Не падение Адаона с его высоты, а падение Катрианы.
После люди говорили, что никогда еще среди столиков у Солинги не было такой зачарованной тишины. Даже слуги и повара на кухне позади бара бросили свои дела, стояли и слушали. Никто не двигался, никто не издавал ни звука. Лишь играла свирель и одинокий голос пел самый древний похоронный плач на Ладони.
В комнате наверху Алаис подняла голову от пропитанной слезами подушки и медленно села. Ринальдо, занимавшийся искалеченной рукой Сандре, повернул свое незрячее лицо к двери, и оба они замерли. И Баэрд, который вернулся сюда вместе с Дукасом и узнал новости, разбившие его сердце, хотя он считал, что этого с ним больше никогда не может произойти, слушал доносящийся снизу «Плач» Алессана и Дэвина и чувствовал, будто его душа покидает его, как тогда, в ночь Поста, и летит сквозь тьму в поисках покоя, и дома, и мира мечты, в котором молодые женщины не умирают вот так.
На улице, куда доносились звуки свирели и этот чистый, скорбящий голос, люди прекращали свою шумную погоню за слухами или за ночными удовольствиями и останавливались у дверей Солинги, слушая мелодию горя, звуки любви, прочно вплетенные в магию музыки, созданную чувством утраты.
И еще долго после этого в Сенцио вспоминали то нереальное, душераздирающее, совершенно неожиданное исполнение «Плача» в теплую, тихую ночь, ознаменовавшую начало войны.
Они исполнили всего одну песню и замолчали. Оба были совершенно опустошены. Дэвин взял у Солинги в баре две открытые бутылки вина и пошел вслед за Алессаном наверх. Дверь одной из комнат стояла приоткрытой. Это была комната Алаис и Катрианы. В дверях ждал Баэрд; он издал тихий задыхающийся звук и сделал шаг вперед, в коридор, и Алессан обнял его.
Они долго стояли, обнявшись, слегка раскачиваясь. Когда они разжали объятия, их глаза казались затуманенными, незрячими.
Дэвин вошел в комнату вслед за ними. Внутри были Алаис и Ровиго. Сандре. Ринальдо, Дукас и Наддо. Чародей Сертино. Все они набились в одну комнату, словно пребывание в комнате, из которой она ушла, могло каким-то образом удержать возле них ее душу.
– Кто-нибудь догадался принести вина? – слабым голосом спросил Ринальдо.
– Догадался, – ответил Дэвин, подходя к Целителю. Ринальдо выглядел бледным и измученным. Дэвин бросил взгляд на левую руку Сандре и увидел, что кровотечение прекратилось. Он положил ладонь Ринальдо на одну из бутылок с вином, и Целитель стал пить из нее, не вспомнив о стакане. Вторую бутылку Дэвин дал Дукасу, который сделал то же самое.
Сертино смотрел на руку Сандре.
– Вам придется приобрести привычку маскировать это. – Он поднял собственную левую ладонь, и Дэвин увидел уже знакомую иллюзию целых пальцев.
– Знаю, – ответил Сандре. – Но сейчас я чувствую себя очень слабым.
– Неважно, – сказал Сертино. – Если увидят, что у вас не хватает двух пальцев, вы погибли. Как бы мы ни устали, маскировка должна быть постоянной. Сделайте это. Сейчас.
Сандре сердито посмотрел на него, но круглое розовое лицо чародея из Чертандо не выражало ничего, кроме озабоченности. Герцог на мгновение прикрыл глаза, поморщился, потом медленно поднял левую руку. Дэвин увидел на ней все пять пальцев или их иллюзию. Он никак не мог избавиться от мысли о Томассо, который умер в подземелье Астибара.
Дукас протянул ему бутылку. Дэвин взял ее и сделал несколько глотков, потом передал бутылку Наддо и сел на кровать рядом с Алаис. Она взяла его за руку, чего никогда не делала раньше. Глаза ее покраснели от слез, кожа казалась припухшей. Алессан тяжело опустился на пол возле двери, прислонился спиной к стене и закрыл глаза. При свечах лицо его выглядело осунувшимся, скулы резко выступили.
Дукас прочистил горло.
– Нам лучше заняться планами, – смущенно произнес он. – Если она убила барбадиора, сегодня ночью в городе будет обыск, а что будет завтра, известно лишь Триаде.
– Сандре воспользовался магией, – сказал Алессан, не открывая глаз. – Если в Сенцио есть Охотник, ему грозит опасность.
– С этим мы можем разобраться, – яростно произнес Наддо, переводя взгляд с Дукаса на Сертино. – Однажды мы уже это сделали, вспомните. А с тем Охотником было больше двадцати человек.
– Вы не в горах Чертандо, – мягко напомнил ему Ровиго.
– Не имеет значения, – возразил Дукас. – Наддо прав. Если нас будет достаточно на улицах, а Сертино укажет нам на Охотника, то мне будет стыдно за своих людей, если мы не сможем устроить потасовку, в которой Охотника убьют.
– Это рискованно, – сказал Баэрд.
Дукас внезапно улыбнулся по-волчьи, холодно и жестко, без всякого веселья.
– Сегодня я с удовольствием рискну, – сказал он. Дэвин хорошо понял, что он имел в виду.
Алессан открыл глаза и посмотрел на них.
– Так сделайте это, – сказал он. – Дэвин может передавать нам от вас сообщения. Мы уведем отсюда Сандре, обратно на корабль, если понадобится. Если вы пришлете сообщение, что…
Он замолчал, потом одним гибким движением вскочил на ноги. Баэрд уже схватил свой меч, прислоненный к стене. Дэвин встал, выпустив руку Алаис.
Со стороны наружной лестницы снова донесся шум. Потом чья-то рука открыла раму наружу, и Эрлейн ди Сенцио, осторожно перешагнув через подоконник, вошел в комнату с Катрианой на руках.
В мертвой тишине он несколько мгновений смотрел на них всех, впитывая немую сцену, потом повернулся к Алессану.
– Если вас беспокоит магия, – произнес он тонким, как бумага, голосом, – то вам надо беспокоиться еще сильнее. Я только что израсходовал очень много энергии. Если в Сенцио есть Охотник, то весьма вероятно, что все, кто окажется рядом со мной, будут схвачены и убиты. – Он замолчал, потом очень слабо улыбнулся. – Но я поймал ее вовремя. Она жива.
Мир вокруг Дэвина закружился и покачнулся. Он услышал свой собственный нечленораздельный, радостный крик. Сандре буквально подпрыгнул и бросился к Эрлейну, чтобы забрать у него бесчувственное тело Катрианы. Он поспешно опустил ее на кровать. Он снова плакал. И совершенно неожиданно плакал Ровиго.
Дэвин резко повернулся к Эрлейну. И успел увидеть, как Алессан в два шага пересек комнату, сгреб измученного чародея в медвежьи объятия и приподнял его над землей, не обращая внимания на слабые протесты Эрлейна. Когда Алессан отпустил его и отступил назад, серые глаза принца сияли, лицо освещала улыбка, которую он, казалось, не мог сдержать. Эрлейн безуспешно пытался сохранить свое обычное циничное выражение лица. Тогда Баэрд подошел к нему, без предупреждения схватил чародея за плечи и расцеловал в обе щеки.
И снова трубадур пытался выглядеть суровым и недовольным. И снова ему это не удалось. Совершенно неубедительно стараясь нахмуриться, он сказал:
– Эй, поосторожней. Дэвин и так сделал из меня лепешку, когда вы все выскочили из дверей. Я весь в синяках. – Он сердито взглянул на Дэвина, который в ответ радостно улыбнулся.
Сертино подал Эрлейну бутылку. Тот жадно припал к ней, вытер рукавом рот.
– Нетрудно было догадаться по тому, как вы мчались, что случилось нечто серьезное. Я бросился следом, но теперь я не слишком быстро бегаю, поэтому решил прибегнуть к магии. И добрался до дальнего конца стены сада как раз тогда, когда Алессан и Дэвин добежали до ближней стороны.
– Почему? – резко спросил Алессан с удивлением в голосе. – Ты никогда не прибегаешь к магии. Почему сейчас?
Эрлейн демонстративно пожал плечами:
– Я никогда раньше не видел, чтобы вы все так куда-то мчались. – Он скорчил гримасу: – Полагаю, я поддался общему порыву.
Алессан снова улыбался: казалось, он не может удерживаться от этого слишком долго. Каждые несколько секунд он бросал быстрый взгляд на кровать, словно желая убедиться в том, кто там лежит.
– А потом? – спросил он.
– Потом я увидел ее в окне и понял, что происходит. Тогда я воспользовался магией, чтобы перебраться через стену, и ждал в саду под окном. – Он повернулся к Сандре: – Вы послали поразительной силы чары с такого большого расстояния, но у вас не было никаких шансов. Вы не могли знать, потому что никогда не пробовали, что так нельзя остановить падение. Нужно находиться прямо под падающим человеком. И, как правило, этот человек должен быть без сознания. Такой вид магии действует почти исключительно на наше собственное тело: если мы хотим направить ее на кого-то другого, его воля должна быть отключена, иначе все путается, человек понимает, что происходит, и его разум начинает сопротивляться.
Сандре покачал головой:
– А я думал, дело в моей собственной слабости. В том, что я просто недостаточно силен, даже связав себя с Ладонью.
На лице Эрлейна появилось странное выражение. На секунду показалось, что он хочет что-то ответить, но вместо этого он продолжил рассказ.
– Я произнес заклинание, чтобы лишить ее сознания на полпути вниз, а потом более сильное, чтобы поймать ее над землей. А потом последнее, чтобы снова перенести нас через стену. К тому моменту я уже полностью выдохся и ужасно испугался, что они нас сейчас же обнаружат, если в замке есть Охотник. Но они не обнаружили, там царил слишком большой кавардак. Кажется, там происходит что-то еще. Мы какое-то время прятались за главным храмом Эанны, а потом я принес ее сюда.
– Вы несли ее на руках по улицам? – спросила Алаис. – И никто не заметил?
Эрлейн ласково улыбнулся ей:
– Это не такая уж редкость в Сенцио, дорогая. – Алаис покраснела как рак, но Дэвин видел, что ее это не слишком волнует. Все было в порядке. Внезапно все оказалось в полном порядке.
– Тогда нам лучше выйти на улицу, – обратился Баэрд к Дукасу. – Надо позвать Аркина и еще кое-кого. Есть тут Охотники или нет, но это меняет дело. Когда они не обнаружат тела в саду, город начнут прочесывать. Думаю, придется организовать небольшую драку.
Дукас снова улыбнулся, и улыбка его еще больше напоминала волчью.
– Надеюсь, – вот и все, что он сказал.
– Минутку, – тихо произнес Алессан. – Я хочу, чтобы вы все были свидетелями. – Он снова повернулся к Эрлейну и заколебался, подбирая слова: – Мы оба знаем, что ты сделал это сегодня без какого-либо принуждения с моей стороны и вопреки собственным интересам, в любом смысле.
Эрлейн бросил взгляд на кровать, и два красных пятна неожиданно проступили на его худых щеках.
– Не надо преувеличивать, – ворчливо предостерег он. – У каждого человека бывают моменты безумия. Мне нравятся рыжеволосые женщины, вот и все. На это ты меня и поймал, помнишь?
Алессан покачал головой:
– Это, возможно, и правда, но не вся, Эрлейн ди Сенцио. Я связал тебя с нашим делом против твоей воли, но думаю, ты только что присоединился к нему добровольно.
Эрлейн с чувством выругался.
– Не будь глупцом, Алессан! Я тебе только что сказал, что…
– Я слышал, что ты мне сказал. Но я выношу собственные суждения, всегда. И правда состоит в том, как я поневоле сегодня понял благодаря и тебе, и Катриане, что есть пределы тому, что я хочу совершать или видеть совершенным, ради любого дела. Даже своего собственного.
Произнеся эти слова, Алессан быстро шагнул вперед и положил руку на лоб Эрлейна. Чародей отшатнулся, но Алессан его удержал.
– Я Алессан, принц Тиганы, – четко произнес он, – прямой потомок Микаэлы. Именем Адаона и его дара ее детям, я возвращаю тебе свободу, чародей!
Оба они внезапно отшатнулись друг от друга, словно кто-то разрезал туго натянутую между ними струну. Лицо Эрлейна было смертельно бледным.
– Я еще раз повторяю тебе, – прохрипел он, – ты глупец!
Алессан покачал головой:
– Ты меня называл и похуже, и не без причины. Но теперь я назову тебя так, как тебе, возможно, очень не понравится, я разоблачу тебя: ты – порядочный человек, так же стремящийся к свободе, как и любой из нас. Эрлейн, ты не сможешь больше прятаться за своим дурным характером и враждебностью. Не сможешь переносить на меня свою ненависть к тиранам. Если ты предпочтешь нас покинуть, можешь это сделать. Но мне кажется, этого не произойдет. Добро пожаловать в нашу труппу по собственному желанию.
Эрлейн казался застигнутым врасплох, загнанным в угол. У него было настолько растерянное лицо, что Дэвин громко рассмеялся; теперь ему стала ясна вся ситуация, комичная и странная, вывернутая наизнанку. Он шагнул вперед и обхватил чародея:
– Я рад. Рад, что ты с нами.
– Вовсе нет! Я этого не говорил! – рявкнул Эрлейн. – Я ничего такого не сказал и не сделал!
– Конечно, ты с нами. – Это произнес Сандре, на чьем темном, морщинистом лице все еще явно читались усталость и боль. – Сегодня ты это доказал. Алессан прав. Он знает тебя лучше, чем любой из нас. В некотором смысле даже лучше, чем ты сам себя знаешь, трубадур. Как долго ты старался заставить себя поверить, что для тебя ничто не имеет значения, кроме собственной шкуры? Скольких людей ты убедил в этом? Меня. Баэрда и Дэвина. Возможно, Катриану. Но не Алессана, Эрлейн. Он только что дал тебе свободу, чтобы показать, что мы все ошибались.
Воцарилось молчание. Они слышали крики на улицах внизу, топот бегущих ног. Эрлейн повернулся к Алессану, и они посмотрели друг на друга. Дэвина вдруг посетило видение, еще одно вторжение образа из прошлого: их костер у дороги в Феррате, Алессан, играющий песни Сенцио для Эрлейна, разъяренной тени у реки. Столько разных слоев, столько разных значений заложено в этом.
Он увидел, как Эрлейн ди Сенцио поднял руку, левую руку, с имитацией пяти пальцев, и протянул ее Алессану. Тот протянул навстречу правую, и их ладони соприкоснулись.
– Наверное, я все-таки с вами, – сказал Эрлейн.
– Я знаю, – ответил Алессан.
– Пошли! – через секунду произнес Баэрд. – У нас много дел. – Дэвин последовал за ним вместе с Дукасом, Сертино и Наддо к наружной лестнице за окном.
Перед тем как шагнуть через подоконник, Дэвин оглянулся и посмотрел на кровать. Эрлейн заметил это.
– С ней все в порядке, – мягко сказал чародей. – Она в полном порядке. Делай, что нужно, и возвращайся к нам.
Дэвин посмотрел на него. Они обменялись почти застенчивыми улыбками.
– Спасибо, – сказал Дэвин, имея в виду сразу многое. И последовал за Баэрдом вниз, в суматоху шумных улиц.
Она проснулась за несколько секунд до того, как открыла глаза. Почувствовала, что лежит на чем-то мягком и неожиданно знакомом, а вокруг звучат голоса, то приближаясь, то отдаляясь, словно морской прибой или медленно кружащиеся светлячки летней ночью дома. Сначала она не узнавала эти голоса. Ей было страшно открыть глаза.
– Думаю, она уже очнулась, – сказал кто-то. – Не могли бы вы оказать мне услугу и оставить нас с ней вдвоем на несколько минут?
Этот голос она знала. Она услышала, как люди встают и выходят из комнаты. Закрылась дверь. Этот голос принадлежал Алессану.
А это значило, что она не умерла. И это все-таки не Чертоги Мориан, и ее окружают не тени умерших. Катриана открыла глаза.
Он сидел на стуле, близко придвинутом к ее кровати. Она находилась в своей комнате в гостинице Солинги, лежала в постели, укрытая одеялом. Кто-то снял с нее черное шелковое платье, смыл кровь с ее кожи. Кровь Ангиара, которая лилась из его горла.
От нахлынувших воспоминаний у нее закружилась голова.
Алессан тихо сказал:
– Ты жива. Эрлейн ждал тебя в саду, под окном. Он лишил тебя сознания, а потом поймал на лету с помощью магии и принес сюда.
Катриана снова закрыла глаза, пытаясь справиться со всем этим. С самим фактом жизни, с поднимающейся и опускающейся в такт дыханию грудью, с биением сердца, со странным, головокружительным ощущением, что она может улететь прочь от самого легкого дуновения ветерка.
Но она не улетит. Она находится у Солинги, и Алессан сидит рядом. Он попросил всех выйти. Катриана повернула голову и снова посмотрела на него. Он был очень бледен.
– Мы думали, что ты умерла, – сказал он. – Мы видели, как ты падала, из-за стены сада. То, что сделал Эрлейн, он сделал по своей воле. Никто из нас не знал. Мы думали, что ты умерла, – повторил он через секунду.
Катриана обдумала это. Потом сказала:
– Я чего-нибудь добилась? Что-нибудь происходит?
Алессан запустил пальцы в волосы.
– Еще слишком мало времени прошло, чтобы сказать наверняка. Но я думаю, да. На улицах суматоха. Если прислушаешься, услышишь.
Сосредоточившись, она действительно различила крики и топот бегущих ног за окном.
Алессан выглядел неестественно подавленным, как будто боролся с чем-то. Хотя в комнате было очень спокойно. Кровать теперь казалась мягче, чем раньше. Катриана ждала, глядя на него, отмечая вечную непокорность его волос в тех местах, где в них постоянно зарывались его пальцы.
Алессан осторожно сказал:
– Катриана, я передать тебе не могу, как сегодня испугался. Ты должна меня сейчас выслушать и постараться все обдумать, потому что это имеет очень большое значение. – Выражение его лица было странным, и что-то такое было в его голосе, что она не вполне улавливала.
Он протянул руку и опустил на ее ладонь, лежащую на одеяле.
– Катриана, я не сужу о тебе по поступкам твоего отца. Никто из нас никогда не судил. Ты не должна больше так с собой поступать. Тебе никогда ничего не нужно было искупать. Ты такая, какая есть, сама по себе.
Для нее это была трудная тема, самая трудная из всех, и сердце ее забилось быстрее. Она внимательно наблюдала за ним, ее голубые глаза смотрели прямо в его серые. Его длинные тонкие пальцы держали ее руку. Катриана сказала:
– Мы приходим в этот мир со своим прошлым, с историей. Семья имеет значение. Он был трусом, он сбежал.
Алессан покачал головой, выражение его лица оставалось напряженным.
– Нам надо быть осторожными, – пробормотал он. – Очень осторожными, когда мы беремся судить их за то, что они делали в те дни. Есть много причин, кроме страха за себя, для того чтобы мужчина, у которого есть жена и новорожденная дочь, предпочел остаться с ними и попытаться сохранить им жизнь. Дорогая моя, за эти годы я встречал столько мужчин и женщин, которые уехали ради своих детей.
Катриана чувствовала, что вот-вот заплачет, и старалась удержать слезы. Она ненавидела говорить об этом. Этот вопрос был твердым ядром боли в сердцевине всех ее поступков.
– Но это было еще до Дейзы, – прошептала она. – Он уехал еще до сражений. Даже до того боя, который мы выиграли.
Он снова покачал головой, содрогнувшись при виде ее отчаяния. Неожиданно поднял ее руку и поднес к своим губам. Она не помнила, чтобы он когда-нибудь раньше так поступал. Во всем этом было что-то очень странное.
– Родители и дети, – произнес он так тихо, что она еле разобрала слова. – Это так тяжело; мы судим с такой поспешностью. – Он поколебался. – Не знаю, рассказал ли тебе Дэвин, но моя мать прокляла меня в час перед смертью. Назвала меня предателем и трусом.
Катриана заморгала и попыталась сесть. Слишком резко. Она ощутила головокружение и страшную слабость. Дэвин ничего подобного ей не рассказывал; он вообще почти ничего не говорил о том дне.
– Как она могла?! – воскликнула Катриана; в ней закипал гнев против этой женщины, которую она никогда не видела. – Тебя? Трусом? Разве она ничего не знала о…
– Она знала почти все, – тихо ответил он. – Она просто не была согласна со мной по поводу того, в чем заключается мой долг. Вот что я пытаюсь сказать, Катриана: можно не совпадать во мнениях по подобным вопросам и прийти, как мы с ней, к чему-то ужасному. В последнее время я узнаю так много нового. Я думаю, в мире, где мы оказались, больше всего мы нуждаемся в сочувствии, иначе нам грозит полное одиночество.
На этот раз ей удалось приподняться повыше. Она смотрела на него и представляла себе тот день, те слова его матери. Вспомнила, что она сама сказала отцу в последнюю ночь в родном доме, слова, которые заставили его в ярости убежать из дома во тьму. Он все еще бродил где-то в одиночестве, когда она ушла.
Катриана с трудом спросила:
– Это… это так и закончилось, с твоей матерью? Так она и умерла?
– Она так и не отказалась от своих слов, но позволила мне перед концом взять ее за руку. Наверное, я так и не узнаю, означало ли это…
– Конечно означало! – быстро сказала она. – Конечно означало, Алессан. Мы все так поступаем. Мы все говорим своими руками, своими глазами то, что боимся сказать словами. – Катриана удивила сама себя: она и не знала, что ей известны такие вещи.
Тут Алессан улыбнулся и опустил взгляд на свои пальцы, продолжавшие сжимать ее руку. Она почувствовала, что краснеет. Он сказал:
– В этом есть своя правда. Сейчас я так и делаю, Катриана. Возможно, я все-таки трус.
Он отослал из комнаты остальных. Ее сердце продолжало биться очень быстро. Она посмотрела ему в глаза, потом торопливо отвела взгляд, испугавшись, что после только что произнесенных им слов это будет похоже на попытку что-то выведать. Она снова чувствовала себя ребенком, растерянным, убежденным, будто что-то упускает. Она всегда, всегда так не любила не понимать, что происходит. Но в то же время в ней росла очень странная теплота и ощущение необычного света, более яркого, чем могли дать свечи, горящие в комнате.
Стараясь овладеть своим дыханием, она спросила, запинаясь и отчего-то боясь услышать ответ:
– Я… Ты не мог бы… объяснить мне, что это значит? Пожалуйста.
На этот раз она пристально смотрела на него, наблюдала за его улыбкой, видела выражение, затеплившееся в его глазах, даже читала по его губам, пока они двигались.
– Когда я увидел, как ты падаешь, – прошептал он, не выпуская ее руки, – то понял, что падаю вместе с тобой, моя дорогая. Я наконец-то понял, слишком поздно, в чем так долго себе отказывал, как отгораживался от чего-то важного, не желал признавать даже возможность этого, пока Тиганы не существует. Но у сердца свои законы, Катриана, и истина… истина в том, что для моего сердца закон – это ты. Я понял это, когда увидел тебя в том окне. За секунду до твоего прыжка я понял, что люблю тебя. Яркая звезда Эанны, прости мне эту высокопарность, но ты – гавань странствий моей души.
«Яркая звезда Эанны». Он всегда называл ее так, с самого начала. Легко и просто, еще одно имя наряду с остальными, способ укротить ее, когда она взбрыкивала, похвалить, когда делала что-то хорошо. «Гавань его души».
Кажется, она молча плакала, слезы вскипали и медленно катились по щекам.
– Ох нет, моя дорогая, – сказал Алессан, и голос его смущенно дрогнул. – Прости меня. Я глупец. Это слишком внезапно, сегодня, после того, что ты совершила. Мне не следовало… Только не сегодня. Мне не следовало ничего говорить. Я даже не знаю, ты…
Тут он замолчал. Но лишь потому, что она прижала пальцы к его губам, чтобы заставить его замолчать. Она продолжала плакать, но ей казалось, что в комнате становится все светлее, гораздо светлее, чем от пламени свечей, чем от света лун: это был поразительный свет, подобный свету солнца, встающего над краем тьмы.
Пальцы Катрианы соскользнули с его губ и опустились на руку, которая лежала на ее руке. «Руками мы говорим то, что боимся сказать словами». Она продолжала молчать, не могла говорить. Она дрожала. Она вспомнила, как дрожали ее руки, когда она вышла на улицу сегодня вечером. Так мало времени прошло с тех пор, как она стояла в окне замка и знала, что сейчас умрет. Ее слезы падали на его руку. Катриана опустила голову, но слезы продолжали литься. Ей казалось, что ее душа – это птица, триала, только что рожденная, расправляющая крылья, готовая начать песнь своих дней.
Алессан стоял на коленях у ее постели. Она подняла вторую руку и провела по его волосам в безнадежной попытке пригладить их. Кажется, именно это ей уже давно хотелось сделать. Как давно? Как долго могут существовать подобные желания, о которых человек не подозревает, в которых не признается себе, которых себе не позволяет?
– Когда я была маленькой, – произнесла она наконец, голос ее ломался, но ей было необходимо сказать, – мне снился этот сон. Алессан, может быть, я умерла и вернулась? Может быть, мне сейчас тоже снится сон?
Он медленно улыбнулся знакомой ей и всем остальным ободряющей улыбкой, словно ее слова освободили его от собственных страхов и позволили снова стать самим собой. И дарить эту улыбку, которая всегда означала, что он с ними и, значит, все будет хорошо.
Но тут Алессан неожиданно подался вперед и опустил голову на тонкое одеяло, укрывающее ее, – словно в поисках собственного укрытия, которое могла ему дать только она. Она поняла – о, какая богиня могла это предсказать? – что у нее есть что-то, что она может ему дать. Нечто большее, чем ее смерть. Она подняла руки и обхватила ими его голову, прижала его к себе, и в это мгновение Катриане почудилось, что новорожденная триала в ее душе запела. О пережитых испытаниях и о грядущих, о сомнениях и тьме, обо всех неопределенностях, которые очерчивают внешние границы жизни смертных; но теперь в основе всего этого лежала любовь, подобно свету, подобно первому камню строящейся башни.
Как узнал Дэвин позже в ту ночь, в Сенцио действительно находился барбадиорский Охотник, и он был убит, но не ими. Не пришлось им и драться с высланными на поиск солдатами, чего они опасались. Уже почти наступил рассвет, когда они восстановили полную картину случившегося.
По-видимому, барбадиоры озверели.
Найдя отравленный игратский нож на полу рядом с телом Ангиара, услышав то, что крикнула женщина перед прыжком, они пришли к убийственно ясным выводам.
В Сенцио их было двадцать человек, почетная стража Ангиара. Они вооружились, собрались и пошли в западное крыло Губернаторского замка. Прикончили шестерых игратян, стоявших в карауле, выбили дверь и ворвались к Каллиону Игратскому, представителю Брандина, который поспешно одевался. Они убили его не сразу. Его вопли разносились по всему замку.
Потом они снова спустились вниз, прошли через двор к воротам и зарубили четверых сенцианских стражников, которые пропустили женщину в замок, не обыскав ее как следует. В этот момент во дворе появился капитан стражи замка с ротой сенцианских солдат. Он приказал барбадиорам сложить оружие.
Большинство докладов сходилось на том, что барбадиоры готовы были подчиниться, так как уже осуществили свои намерения, но тут двое солдат Сенцио, придя в ярость при виде убитых друзей, выстрелили из луков. Два человека упали, один умер мгновенно, второй был смертельно ранен. Мертвым оказался Охотник Альберико. Последовала кровавая, смертельная схватка на залитом светом факелов дворе замка, камни которого вскоре стали скользкими от крови. Барбадиоры были перебиты все до единого, и унесли с собой жизни тридцати или сорока сенцианских солдат.
Неизвестно, кто именно пустил стрелу, прикончившую губернатора Казалью, когда тот поспешно спускался по лестнице, хриплым голосом требуя прекратить все немедленно.
В воцарившемся после этого убийства хаосе никто и не подумал отправиться в сад на поиски тела женщины, с которой все началось. В городе нарастала паника по мере того, как в ночи распространялись эти новости. Огромная перепуганная толпа собралась у стен замка. Вскоре после полуночи видели, как два всадника помчались от стен города, направляясь на юг, к границе с Ферратом. Немногим позже уехали и пятеро оставшихся в живых членов представительства Брандина в Сенцио, сбившись в плотную группку при свете восходящих лун. Они, разумеется, отправились на север, к Фарсаро, где стоял на якоре флот.
Катриана спала на второй кровати, с лицом умиротворенным и безмятежным, почти детским в своем спокойствии. Алаис покоя не находила. На улицах было слишком много шума и суеты, и она знала, что ее отец тоже там, в гуще событий.
Даже после того, как Ровиго вернулся и заглянул к ним, чтобы узнать, как дела, и сообщить, что явной опасности, по-видимому, нет, Алаис все равно не могла уснуть. Слишком многое произошло сегодня ночью, но не с ней самой, поэтому она не была так измучена, как Катриана, но ее то и дело охватывали странно перемежающиеся возбуждение и тревога. Она даже не могла бы сказать, что на нее так действует. В конце концов Алаис надела платье, купленное два дня назад на рынке, и села на подоконнике у открытого окна.
Было уже очень поздно, обе луны висели на западе, низко над морем. Ей не была видна гавань – гостиница Солинги находилась слишком далеко от берега, – но она знала, что море где-то там и «Морская Дева» качается на якоре под напором ночного бриза. На улицах до сих пор сновал народ, она видела, как внизу мелькают смутные фигуры, и изредка слышала крики, доносящиеся из квартала таверн, но теперь это были лишь обычные звуки города, не знающего комендантского часа и имеющего привычку не спать и громко шуметь по ночам.
Интересно, скоро ли рассвет, подумала Алаис, и как долго ей еще не спать, если она хочет увидеть восход солнца. Она решила его подождать. Эта ночь – не для сна, по крайней мере для нее, поправила себя Алаис, бросая взгляд на Катриану. Она вспомнила другой случай, когда они спали в одной комнате. В ее собственной комнате, дома.
Сейчас она была далеко от дома. Интересно, что подумала ее мать, получив от Ровиго письмо с осторожными объяснениями, посланное курьером через Астибар из порта города Ардин, когда они плыли на север, в Сенцио. Алаис задавала себе этот вопрос, но ответ уже знала: доверие между родителями было тем неотъемлемым элементом, который определял ее собственный мир.
Она подняла глаза к небу. Ночь все еще оставалась темной, звезды над головой сияли еще ярче теперь, когда луны садились; возможно, до рассвета еще несколько часов. Алаис услышала внизу женский смех и поняла, со странным чувством, что это был единственный звук, которого она не слышала всю ночь среди суматохи на улицах. Удивительно и совершенно неожиданно, этот задыхающийся женский смех и вслед за ним бормотание мужчины заставили ее приободриться: среди всех событий, что бы ни ждало впереди, некоторые вещи продолжают существовать, как существовали всегда.
Послышались шаги на деревянной лестнице снаружи. Алаис откинулась назад, слишком поздно осознав, что ее может быть видно снизу.
– Кто там? – спросила она тихонько, чтобы не разбудить Катриану.
– Всего лишь я, – отозвался Дэвин, подходя и останавливаясь на площадке возле комнаты.
Она посмотрела на него. Одежда его была испачкана, будто он где-то падал или валялся, но голос звучал спокойно. Было слишком темно, чтобы разглядеть его глаза.
– Почему ты не спишь? – спросил он.
Она махнула рукой, не зная, что ответить.
– Слишком много всего сразу, наверное. Я к этому не привыкла.
Она увидела его блеснувшие в улыбке зубы.
– Никто из нас не привык, – сказал он. – Поверь мне. Но я думаю, больше сегодня ничего не случится. Мы все идем спать.
– Мой отец пришел чуть раньше. Он сказал, что все утихло.
Дэвин кивнул:
– Пока. Губернатор убит в замке. Катриана действительно зарезала этого барбадиора. Там была заварушка, и кто-то застрелил Охотника. Думаю, это нас и спасло.
Алаис сглотнула.
– Отец мне об этом не сказал.
– Вероятно, не хотел тревожить тебя перед сном. Если я тебя встревожил, мне очень жаль. – Он бросил взгляд мимо нее на вторую кровать. – Как она?
– С ней все в порядке, правда. Она спит. – Алаис отметила промелькнувшую в его голосе озабоченность. Но Катриана заслужила эту заботу, эту любовь такими поступками, которые ум Алаис даже не мог охватить.
– А ты как? – спросил Дэвин уже другим тоном, снова поворачиваясь к ней. И что-то в этом изменившемся, более низком голосе было такое, от чего ей стало трудно дышать.
– Все замечательно, честно.
– Я знаю, – сказал он. – Ты замечательная, Алаис. – Он на мгновение заколебался и, казалось, внезапно смутился. Этого она не поняла, пока он не наклонился медленно вперед и не поцеловал ее прямо в губы. Во второй раз, если считать поцелуй в переполненной комнате внизу, но этот был поразительно не похож на первый. Во-первых, Дэвин не спешил, а во-вторых, они были одни и было очень темно. Она почувствовала, как его рука, поднимаясь, скользнула по ее груди, прежде чем остановиться на волосах.
Он неуверенно отстранился. Алаис открыла глаза. Контуры его фигуры на площадке лестницы расплывались. На улице внизу послышались шаги, на этот раз медленные, а не бегущие, как раньше. Они оба молчали, глядя друг на друга. Дэвин прочистил горло. И сказал:
– До утра еще два или три часа. Тебе надо попытаться уснуть, Алаис. В следующие дни произойдет… много событий.
Она улыбнулась. Он еще секунду колебался, потом повернулся и пошел по наружному балкону к комнате, где жил вместе с Алессаном и Эрлейном.
Алаис еще некоторое время сидела на том же месте, глядя вверх на яркие звезды, постепенно успокаивая стремительно бьющееся сердце. Она мысленно повторяла про себя его последние слова и слышала его прерывистый голос, в котором звучали юношеская неуверенность и удивление. Алаис снова улыбнулась в темноте. Человеку, привыкшему наблюдать, этот голос говорил о многом. И таким его сделало простое прикосновение к ней. И это, если задуматься и снова пережить момент того поцелуя, было самым поразительным.
Она продолжала улыбаться, когда встала с подоконника и вернулась на свою постель, и в конце концов действительно уснула и проспала последние часы этой долгой ночи, которая все так изменила.
На следующий день все выжидали. Покров судьбы висел над Сенцио подобно дыму. Городской казначей попытался взять под свой контроль замок, но капитан стражи был не расположен выполнять его приказы. Их громкие споры продолжались весь день. К тому времени, когда вспомнили о необходимости спуститься за телом девушки, его уже кто-то убрал; никто не знал, куда и по чьему приказу.
Дела в городе остановились. Мужчины и женщины бродили по улицам, питались слухами, задыхались от страха. Почти на каждом углу можно было услышать разные истории. Говорили, что Ринальдо, брат последнего герцога, вернулся в город, чтобы принять под свое командование замок; к середине дня все уже слышали эту версию, но никто не видел этого человека.
Спустилась тревожная, беспокойная тьма. Всю ночь на улицах толпился народ. Казалось, никто в Сенцио не может спать. Ночь выдалась ясная и очень красивая, обе луны катились по небу. Возле гостиницы Солинги собралась толпа – внутри уже не было места, – чтобы послушать троих музыкантов, которые играли и пели о свободе и о славном прошлом Сенцио. Песни, которые не исполняли с тех пор, как Казалья отказался от прав на герцогский престол своего отца и позволил называть себя губернатором, а посланники тиранов стали его советниками. Казалья был мертв. Оба посланника были мертвы. Музыка плыла из гостиницы Солинги в душистую летнюю ночь, выплескивалась на улицы, поднималась к звездам.
На рассвете пришло известие. Альберико Барбадиорский пересек границу вчера днем и продвигается на север с тремя ротами, сжигая на своем пути деревни и поля. Еще до полудня вести пришли и с севера: флот Брандина в бухте Фарсаро поднял якоря и двинулся на юг с попутным ветром.
Война началась.
В городе Сенцио люди покидали свои дома, покидали таверны и улицы, и перед храмами Триады выстраивались очереди.
В почти опустевшем переднем зале у Солинги в тот день один человек продолжал играть на тригийской свирели. Стремительная, почти забытая мелодия звучала все быстрее и быстрее, взлетала все выше и выше.
