Часть пятая. Воспоминание пламени
Глава XVII
Вдень совершения обряда Шелто разбудил ее очень рано. Она провела ночь в одиночестве, как и подобает, а вечером принесла дары в храмы Адаона и Мориан. Теперь Брандин старался, чтобы все видели, что он соблюдает обычаи и обряды Ладони. Жрецы и жрицы в храмах просто из шкуры вон лезли, выражая свою с ним солидарность. То, что она собиралась сделать, сулило им власть, и они это знали.
Она спала недолго и неспокойно, и когда Шелто разбудил ее осторожным прикосновением, стоя с кружкой горячего кава в руке, она почувствовала, как последний ночной сон ускользает от нее. Закрыв глаза, проснувшись лишь наполовину, она попыталась догнать его и почувствовала, как сон уходит в глубину по коридорам сознания. Она гналась за ним, пытаясь возродить образ, который не хотел задержаться, а затем, в ту секунду, когда он уже готов был померкнуть и исчезнуть, она вспомнила.
Дианора медленно села на постели, протянула руку за кружкой и взяла ее обеими руками в поисках тепла. В комнате не было холодно, но теперь она вспомнила, что это за день, и в ее сердце проник холод, который выходил за рамки предчувствия и граничил с уверенностью.
Когда Дианора была еще маленькой девочкой, лет пяти от роду или немного младше, ей однажды ночью приснился сон, будто она тонет. Морская вода смыкалась у нее над головой, и она видела, как приближается нечто темное, какая-то ужасная фигура, чтобы утащить ее вниз, в лишенную света глубину.
Она проснулась с криком, задыхаясь, и заметалась по кровати, не понимая, где находится.
А потом рядом оказалась мать, прижала Дианору к сердцу и шептала что-то, баюкала ее, пока рыдания не утихли. Когда Дианора наконец подняла голову от материнской груди, она увидела при свете свечей, что отец тоже здесь, он стоял в дверях и держал на руках Баэрда. Брат тоже плакал, неожиданно разбуженный ее криками в своей комнате по другую сторону коридора.
Отец улыбнулся и принес Баэрда к ней на постель, и все четверо долго сидели среди ночи, а пламя свечей создавало вокруг них круг света, образуя островок в темноте.
– Расскажи мне, – вспомнила она слова отца. Потом он показывал им теневые фигурки на стене при помощи рук, и Баэрд успокоился и задремал у него на коленях, а отец снова попросил ее: – Расскажи мне свой сон, дорогая.
«Расскажи мне свой сон, дорогая». На Кьяре, почти тридцать лет спустя, Дианора почувствовала боль потери, будто все это было недавно. Дни, недели назад, буквально только что. Когда свечи в ее комнате утратили способность отгонять темноту?
Она рассказала матери и отцу – тихо, чтобы не разбудить Баэрда, – и вместе с запинающимися словами к ней вернулась часть страха. Вода, смыкающаяся у нее над головой, силуэт в глубине, утаскивающий ее вниз. Она вспомнила, как мать сделала знак, отводящий беду, чтобы разрушить реальность этого сна и прогнать его прочь.
На следующее утро, перед тем как открыть студию и начать дневную работу, Саэвар повел обоих детей мимо гавани и дворцовых ворот на юг вдоль берега и начал учить их плавать в мелкой бухте, защищенной от волн и западного ветра. Дианора ожидала, что будет бояться, когда поняла, куда они направляются, но она ничего по-настоящему не боялась, когда с ней был отец. Они с Баэрдом оба обнаружили, с восторженными воплями, что им нравится вода.
Она вспомнила – какие странные вещи помнит человек, – как Баэрд в то утро, нагнувшись на мелководье, поймал двумя ладонями маленькую юркую рыбешку и, пораженный собственным достижением, посмотрел на них смешными, круглыми от удивления глазами, приоткрыв рот, а отец громко хохотал и был очень горд.
Каждое погожее утро в то лето они втроем шли в бухту плавать, и к началу осени, с ее холодами и дождем, Дианора уже чувствовала себя в воде так легко, словно это была ее вторая кожа.
Однажды, помнила она, – не было ничего удивительного в том, что это воспоминание сохранилось, – сам принц присоединился к ним, когда они шли мимо дворца. Отпустив свою свиту, Валентин пошел вместе с ними в бухту, разделся и нырнул в море рядом с ее отцом. Он уплыл далеко в море и плыл еще долго после того, как остановился Саэвар, – за пределами защищенной берегами бухты, среди белых барашков волн. Затем он повернул назад и приплыл к ним, улыбка у него была ясная, как у бога, тело стройное и крепкое, капельки воды сверкали в золотистой бороде.
Он был лучшим пловцом, чем отец, Дианора сразу же поняла это, хотя и была совсем ребенком. И еще она поняла каким-то образом, что это не имело особого значения. Он был принцем, ему полагалось быть лучше во всем.
Ее отец оставался самым чудесным человеком на свете, и ничто из того, что она могла бы узнать, не способно было этого изменить.
И ничто не изменило, думала она теперь в сейшане, медленно качая головой, словно стараясь освободиться от липкой паутины воспоминаний. Ничто не изменило. Хотя Брандин в другом, лучшем мире, в его воображаемом Финавире, возможно…
Она потерла глаза, потом снова покачала головой, все еще стараясь проснуться. Внезапно она подумала, видели ли эти двое, ее отец и король Играта, друг друга, смотрели ли друг другу в глаза в тот страшный день у Дейзы.
От этой мысли стало так больно, что она чуть не расплакалась. Но это никуда не годилось. Только не сегодня. Никто, даже Шелто – и особенно Шелто, который слишком хорошо ее знал, – не должен был в течение следующих нескольких часов видеть в ней ничего, кроме спокойной гордости и уверенности в успехе.
Следующих нескольких часов. Последних нескольких часов.
Часов, которые приведут ее на берег моря, а потом вниз, в темные, зеленые воды, которые она видела в пруду ризелки. Приведут ее туда, где ее путь наконец станет ясен, а затем, спустя какое-то время, и не без некоторого облегчения перед лицом страха и потерь, подойдет к концу.
Все разворачивалось так прямо и просто, начиная с того момента, когда она стояла у пруда в Королевском саду и видела в нем себя среди толпы людей в гавани, а потом себя одну под водой, и ее тянуло к смутной фигуре в темноте, которая больше не внушала детского ужаса, а наконец-то сулила освобождение.
В тот же день в библиотеке Брандин сообщил ей, что откажется от Играта в пользу Джиралда, но Доротея, его жена, должна будет умереть в наказание за то, что она сделала. Его жизнь протекает на глазах у всего света, сказал он. Даже если бы он захотел пощадить ее, у него, в сущности, нет выбора.
Он не хочет ее щадить, сказал Брандин.
Затем он заговорил о том, что еще пришло ему в голову во время прогулки верхом в то утро, в предрассветном тумане острова: об образе королевства Западной Ладони. Он собирается воплотить этот образ в жизнь, сказал он. Ради самого Играта и ради людей, живущих здесь, в провинциях. И ради собственной души. И ради нее.
Только тем игратянам, которые пожелают добровольно стать гражданами четырех объединенных провинций, будет позволено остаться, сказал он; все остальные могут плыть домой, к Джиралду.
Он не уедет. Не только ради Стивана, не только ради горящего в его сердце ответа на гибель сына, хотя это все останется по-прежнему, это нерушимо, но чтобы построить здесь объединенное государство, лучшую страну, чем была у него прежде.
«Это все останется по-прежнему, это нерушимо».
Дианора слушала его и чувствовала, как у нее из глаз льются слезы; она подошла к сидящему у камина Брандину и положила голову к нему на колени. Брандин обнял ее, перебирая пальцами ее черные волосы.
Ему нужна королева, сказал он.
Голосом, которого она никогда не слышала, голосом, о котором мечтала так долго. Он теперь хочет иметь сыновей и дочерей здесь, на Ладони, сказал Брандин. Начать все сначала, построить жизнь заново на фундаменте боли от потери Стивана, чтобы нечто яркое и прекрасное могло родиться из всех лет печали.
А потом он заговорил о любви. Нежно пропуская пряди ее волос сквозь пальцы, он говорил о любви к ней. О том, как эта истина наконец-то открылась в его сердце. Прежде она думала, что гораздо вероятнее схватить и удержать луны, чем когда-либо услышать от него такие слова.
Она плакала и не могла остановиться, потому что теперь в его словах все складывалось воедино, и она могла видеть, как части собираются вместе, и такая ясность и предвидение были слишком большим бременем для смертной души. Для ее смертной души. Это было вино Триады, и на дне чаши оставалось слишком много горькой печали. Но она видела ризелку, она знала, что им предстоит, куда теперь ведет их путь. На какой-то момент, всего на несколько ударов сердца, она задумалась, что бы произошло, если бы он прошептал ей те же слова прошлой ночью, вместо того чтобы покинуть ее одну у костров воспоминаний. И эта мысль причинила ей такую боль, как ничто другое в жизни.
«Откажись! – хотелось ей сказать, хотелось так сильно, что она прикусила губы, чтобы удержать слова. – О любовь моя, откажись от этого заклятия. Позволь Тигане вернуться, и вернется вся радость мира».
Но она ничего не сказала. Знала, что не может этого сделать, и знала, потому что уже не была ребенком, что милость так легко не даруется. Не после всех этих лет, в течение которых Стиван и Тигана так переплелись и так глубоко вросли в боль самого Брандина. Не после всего, что он уже сделал с ее родным домом. Не в том мире, в котором они живут.
И кроме того, и прежде всего, была еще ризелка, и ясный путь, раскрывавшийся перед ней с каждым словом, произнесенным у огня. Дианоре казалось, что она знает все, что будет сказано, все, что за этим последует. И каждое пролетающее мгновение уносило их – она видела это, как некое мерцание воздуха в комнате, – к морю.
Почти треть игратян осталась. Больше, чем он рассчитывал, сказал ей Брандин, когда они стояли на балконе над гаванью две недели спустя и смотрели, как его флотилия отплывает домой, туда, где прежде был и его дом. Теперь он находился в ссылке, по собственной воле, и эта ссылка была более настоящей, чем когда-либо раньше.
В тот же день позже он сказал ей, что Доротея умерла. Она не спросила, как или откуда он узнал. Она по-прежнему не хотела ничего знать о его магии.
Но вскоре после этого пришли плохие вести. Барбадиоры начали двигаться на север, по направлению к Феррату и через него, все три роты явно направлялись к границе Сенцио. Дианора видела, что он не ожидал этого. Не ожидал так скоро. Это было слишком не похоже на осторожного Альберико – делать столь решительные шаги.
– Там что-то произошло. Что-то его подталкивает, – сказал Брандин. – И я бы хотел знать, что именно.
Теперь он стал слабым и уязвимым, вот в чем была проблема. Ему необходимо было время, все они это понимали. После ухода большей части армии Играта Брандину необходима была возможность создать новую структуру власти в западных провинциях. Превратить первую головокружительную эйфорию после его заявлений в узы и обязательства, из которых выковывается истинное королевство. Это позволило бы ему создать армию, которая сражалась бы за него, из покоренных людей, еще недавно так жестоко угнетаемых.
Ему крайне необходимо было время, а Альберико ему этого времени не дал.
– Вы могли бы послать нас, – предложил однажды утром канцлер д’Эймон, когда размеры кризиса начали вырисовываться. – Послать игратян, которые остались, и разместить корабли вдоль побережья Сенцио. Вот увидите, это задержит Альберико на какое-то время.
Канцлер остался с ними. Никто и не сомневался, что он останется. Дианора знала, что, несмотря на испытанный им шок – он еще долго после заявления Брандина выглядел постаревшим и больным, – глубокая преданность д’Эймона, его любовь, хотя он бы со смущением отверг это слово, были отданы человеку, которому он служил, а не стране. В те дни, когда ее саму раздирали противоречивые чувства, она завидовала простоте выбора д’Эймона.
Но Брандин наотрез отказался последовать его совету. Она помнила его лицо, когда он объяснял им причину, подняв взгляд от карты и рассыпанных по столу листков с цифрами. Они втроем собрались вокруг стола в гостиной рядом со спальней короля. Четвертым был беспокойный, озабоченный Рун, сидящий на диване в дальнем конце комнаты. У короля Западной Ладони все еще был его шут, хотя короля Играта теперь звали Джиралд.
– Я не могу заставить их сражаться в одиночку, – тихо сказал Брандин. – Взвалить на них полностью бремя защиты тех людей, которых я только что сделал равными им. Это не может быть войной игратян. Во-первых, их мало, и мы проиграем. Но дело не только в этом. Если мы пошлем армию или флот, они должны состоять из людей всех провинций, или этому королевству придет конец еще до того, как я начну его создавать.
Д’Эймон встал из-за стола, возбужденный, заметно встревоженный.
– Тогда я вынужден повторить то, что уже говорил: это безумие. Следует вернуться домой и разобраться с тем, что произошло в Играте. Вы нужны там.
– Не очень, д’Эймон. Не буду себе льстить. Джиралд правит Игратом уже двадцать лет.
– Джиралд – предатель, и его следовало казнить как предателя, вместе с матерью.
Брандин посмотрел на канцлера, и его серые глаза внезапно стали холодными.
– Зачем возвращаться к этому спору? Д’Эймон, я нахожусь здесь по определенной причине, и тебе она известна. Я не могу отказаться от мести: это противоречит всей моей сути. – Выражение его лица изменилось. – Никто не обязан оставаться со мной, но я привязал себя к этому полуострову любовью, и горем, и моим собственным характером, и эти три вещи будут держать меня здесь.
– Леди Дианора могла бы поехать с нами! После смерти Доротеи вам понадобится королева в Играте, и она была бы…
– Д’Эймон! Достаточно, – его тон решительно прекращал дискуссию.
Но канцлер был мужественным человеком.
– Милорд, – настаивал он с мрачным лицом, голос его звучал тихо и напряженно. – Если я не могу говорить об этом, и вы не хотите послать наш флот на встречу с Барбадиором, то я не знаю, что вам посоветовать. Провинции пока не пойдут сражаться за вас, мы это знаем. Им необходимо время, чтобы поверить в то, что вы – один из них.
– А у меня нет времени, – ответил Брандин со спокойствием, кажущимся неестественным после острого напряжения их спора. – Поэтому я должен стать одним из них немедленно. Дай мне совет, как это сделать, канцлер. Как мне им это показать? Прямо сейчас. Как заставить их поверить, что я действительно привязан к Ладони?
Вот так они подошли к этому, и Дианора поняла, что ее час наконец настал.
«Я не могу отказаться от мести: это противоречит всей моей сути». Она никогда не питала никаких иллюзорных надежд на то, что он по доброй воле снимет заклятие. Она слишком хорошо знала Брандина. Он был не из тех, кто отступает или меняет свои решения. В чем бы то ни было. В этом заключалось ядро его сути. В любви и ненависти, в определяющей его характер гордости.
Дианора встала. В ее ушах зазвучал прежний шелест волн, и если бы она закрыла глаза, то, несомненно, увидела бы тропу, уходящую вдаль, прямую и ясную, как лунная дорожка на море, ярко блестящую перед ней. Все вело ее туда, вело их всех. Он уязвим, беззащитен, но он никогда не повернет назад.
Когда она встала, в ее сердце расцвел образ Тиганы. Даже здесь, даже сейчас, образ ее родины. В глубине пруда ризелки было много людей, собравшихся под знаменами всех провинций, пока она спускалась вниз, к морю.
Она аккуратно положила ладони на спинку стула и посмотрела туда, где он сидел. В его бороде виднелась седина, и казалось, ее становилось все больше каждый раз, когда она ее замечала, но глаза оставались такими же, как всегда, и в них не было ни страха, ни сомнения, когда он ответил на ее взгляд. Она глубоко вдохнула воздух и произнесла слова, которые как будто давно уже были ей подсказаны, слова, которые лишь ждали наступления этого момента.
– Я сделаю это для тебя, – сказала она. – Я заставлю их поверить тебе. Я совершу Прыжок за Кольцом Великих герцогов Кьяры, как это происходило перед войной. Ты вступишь в брак с морями полуострова, я свяжу тебя с Ладонью и с удачей в глазах всех людей, когда достану для тебя кольцо из морской глубины.
Она смотрела на него своими темными, ясными и спокойными глазами, произнеся наконец, после стольких лет, слова, что вывели ее на последнюю дорогу, что вывели на эту дорогу их всех, живых и мертвых, названных и забытых. Потому что, любя его всем своим разорвавшимся надвое сердцем, она солгала.
Дианора допила свой кав и встала с постели. Шелто раздвинул шторы, и она могла видеть темное море, освещенное первыми лучами восходящего солнца. Небо было ясным, и можно было разглядеть знамена над гаванью, лениво колышущиеся на предрассветном ветерке. Там уже собралась огромная толпа, задолго до начала церемонии. Множество людей провели ночь на площади в гавани, чтобы занять место поближе к молу и увидеть, как она нырнет. Ей показалось, что один человек, крохотная фигурка на таком расстоянии, поднял руку и показал на ее окно, и она быстро шагнула назад.
Шелто уже выложил одежду, которую ей предстояло надеть, ритуальную одежду. Темно-зеленую, для спуска к воде: верхнее платье и сандалии, сетку, которая будет держать ее волосы, и шелковую нижнюю тунику, в которой она будет нырять. Потом, когда она вернется из моря, ее будет ждать другое платье, белое, богато расшитое золотом. В тот момент она должна будет стать невестой, вышедшей из моря, с золотым кольцом в руке для короля.
Когда она вернется. Если она вернется.
Ее просто изумляло собственное спокойствие. Ей было легче от того, что она не виделась с Брандином с утра вчерашнего дня, как предписывалось обычаем. Легче от того, какими четкими казались все образы, как плавно они привели ее сюда, словно она ничего не выбирала и ничего не решала, только следовала по пути, определенному где-то в другом месте и давным-давно.
И, наконец, легче от того, что она поняла и приняла с уверенностью, в самой глубине души: она рождена в таком мире, в котором ей не суждена цельность.
Никогда. Это не Финавир и ни одно из подобных ему сказочных мест. Это единственная жизнь, единственный мир, который ей доступен. И в этой жизни Брандин Игратский пришел на этот полуостров, чтобы создать королевство для своего сына, а Валентин ди Тигана убил Стивана, принца Игратского. Это произошло, и ничего нельзя изменить.
И из-за этой смерти Брандин обрушился на Тигану и ее народ и вырвал их из известного прошлого и из еще не открытых страниц будущего. И остался здесь, чтобы это навсегда стало правдой – чистой и абсолютной – ради мести за сына. Это произошло тогда и происходило сейчас, и это необходимо было изменить.
Поэтому Дианора пришла сюда убить его. От имени своих отца и матери, от имени Баэрда и своего собственного, ради всех погибших и погубленных людей ее родины. Но на Кьяре она открыла, с горем, и болью, и радостью, что острова действительно представляют собой отдельный мир и что здесь все меняется. Она давно уже поняла, что любит его. А теперь, с радостью, болью и изумлением, она узнала, что и он ее любит. Все это произошло, и она пыталась это изменить, и потерпела неудачу.
Ей не была суждена жизнь цельного человека. Теперь она ясно видела это, и в этой ясности, в окончательном прозрении Дианора нашла источник своего спокойствия.
Некоторые жизни не были счастливыми. Некоторым людям выпадал шанс изменить мир. И казалось – кто бы мог предвидеть? – что и то, и другое было применимо к ней.
К Дианоре ди Тигане брен Саэвар, дочери скульптора; черноволосой и темноглазой девочке, долговязой и некрасивой в юности, серьезной и мрачной, но изредка остроумной и нежной, к которой поздно пришла красота, а мудрость пришла еще позднее, слишком поздно. Пришла только сейчас.
Она не стала есть, хотя и позволила себе выпить кав – последняя уступка многолетней привычке. Она не считала, что это нарушает какие-то обычаи. И еще знала, что это, в сущности, не имеет значения. Шелто помог ей одеться, а потом, молча, старательно собрал и заколол ее волосы, убрав их под темно-зеленую сетку, чтобы они не закрывали ей обзор, когда она нырнет.
Когда он закончил, Дианора встала и позволила ему, как всегда перед выходом на публику, внимательно осмотреть себя. Солнце уже встало; его свет заливал комнату сквозь раздвинутые шторы. В отдалении слышался нарастающий шум из гавани. Наверное, толпа уже стала очень большой, подумала она; но не подошла к окну, чтобы посмотреть. Она и так очень скоро все увидит. В постоянном ропоте толпы слышалось предвкушение, свидетельствовавшее яснее всего остального о ставках, которые разыгрывались в это утро.
Полуостров. Два разных доминиона на нем, если уж на то пошло. Возможно, даже сама Империя Барбадиор, чей император болен и умирает, как всем известно. И еще одно, последнее: Тигана. Последняя, тайная монета, лежащая на игровом поле, спрятанная под картой, брошенной на стол во имя любви.
– Сойдет? – спросила она Шелто намеренно небрежно.
Он не подхватил ее тона.
– Вы меня пугаете, – тихо сказал он. – У вас такой вид, словно вы уже не принадлежите целиком к этому миру. Словно вы уже оставили всех нас.
Просто поразительно, как он умел читать ее мысли. Ей было больно от того, что приходится его обманывать, и от того, что его не будет рядом в эти последние мгновения, но он ничего не смог бы сделать. Не стоило огорчать его, тем более что это было рискованно.
– Я вовсе не уверена, что это мне льстит, – ответила она, по-прежнему легкомысленным тоном, – но я попытаюсь принять твои слова за лесть.
Он упорно не улыбался.
– Мне кажется, вы знаете, как мне все это не нравится.
– Шелто, вся армия Альберико через две недели будет на границе Сенцио. У Брандина нет выбора. Если они войдут в Сенцио, то не остановятся там. Это его самый лучший шанс, вероятно, последний шанс успеть связать себя с Ладонью. Ты все это знаешь. – Она заставила себя говорить немного сердито.
Это было так, все это было так. Но ничто из этого не было правдой. В это утро правдой была ризелка, только она и сны, которые Дианора видела в одиночестве сейшана все эти годы.
– Я знаю, – сказал Шелто, явно огорченный. – Конечно, я знаю. И мои мысли совсем ничего не значат. Просто…
– Пожалуйста! – сказала Дианора, чтобы остановить его раньше, чем он заставит ее расплакаться. – Я не могу обсуждать это с тобой сейчас, Шелто. Нам пора?
«Ох, дорогой мой, – думала она. – Ох, Шелто, ты меня еще погубишь».
Он замолчал и отпрянул после ее отповеди. Она увидела, как он с трудом сглотнул и опустил глаза. Через секунду он снова поднял взгляд.
– Простите меня, госпожа, – прошептал он. Шагнул вперед и неожиданно взял ее руки и прижал к губам. – Я говорю только ради вас. Я боюсь. Простите, пожалуйста.
– Конечно, – ответила она. – Конечно. Мне совершенно не за что тебя прощать, Шелто. – Она крепко сжала его пальцы.
Но в глубине души она прощалась с ним, понимая, что не должна плакать. Она посмотрела в его честное, любящее лицо, лицо самого верного друга, который был рядом с ней столько лет, единственного настоящего друга после детства, и надеялась, вопреки всякой надежде, что в следующие дни он будет помнить то, как она сжимала его руки, а не ее небрежные, неласковые слова.
– Пойдем, – снова сказала она и отвернулась от него, чтобы начать долгий путь по дворцу, в утро за его стенами, а потом вниз, к морю.
Прыжок за Кольцом Великих герцогов Кьяры был самым эффектным обрядом светской власти на полуострове Ладонь. С самого начала своего владычества на острове правители Кьяры понимали, что их власть обеспечивается окружающей их водой и подчиняется ей. Море их охраняло и кормило. Оно давало их кораблям – всегда самой крупной армаде на полуострове – доступ к торговле и к пиратству, оно окутывало их и замыкало в особом мире посреди остального мира. Неудивительно, как говорили сказители, неудивительно, что именно на этом острове сошлись Эанна и Адаон, чтобы дать жизнь Мориан и завершить Триаду.
Мир внутри мира, окруженный морем.
Говорили, что самый первый из Великих герцогов Кьяры положил начало церемонии, получившей название Прыжок за Кольцом. В те далекие дни она была другой. В первую очередь потому, что тогда еще никто не нырял, в воду лишь бросали кольцо как дар. То была попытка умилостивить море и выразить ему признательность в те дни, когда мир поворачивался лицом к солнцу, и сезон судоходства начинался всерьез.
Затем, много времени спустя, однажды весной какая-то женщина нырнула за кольцом, брошенным тогдашним Великим герцогом в море. Некоторые потом говорили, что она обезумела от любви или религиозного рвения, другие – что она всего лишь была хитрой и честолюбивой.
В любом случае она вынырнула на поверхность из вод гавани с ярко блестящим кольцом в руке.
И когда потрясенная толпа, собравшаяся посмотреть, как Великий герцог обручится с морем, закричала и закипела в диком смятении, Верховный жрец Мориан на Кьяре внезапно громко выкрикнул слова, которым суждено было запомниться на все грядущие годы:
– Смотрите и узрите! Узрите, как океаны принимают Великого герцога в мужья. Как они отдают ему кольцо в качестве дара невесты ее возлюбленному!
И Верховный жрец прошел к самому краю мола, приблизился к герцогу, опустился на колени, помог женщине выйти из моря и таким образом привел в движение все то, что за этим последовало. Великий герцог Саронте только что взошел на престол и еще не был женат. Летиция, пришедшая в город с какой-то фермы в дистраде и совершившая этот беспрецедентный поступок, была светловолосой, миловидной и совсем молоденькой. Их руки, не сходя с этого места, над водой, соединил Мелидар, Верховный жрец Мориан, и Саронте надел морское кольцо на палец Летиции.
Их поженили в день летнего солнцестояния. В ту осень была война с Азоли и Астибаром, и молодой Саронте ди Кьяра одержал блестящую победу в морском бою в проливе Корте, к югу от острова. Победу, годовщину которой все еще отмечали на Кьяре. И с этого времени новый ритуал Прыжка за Кольцом хранили, чтобы прибегать к нему в критические для Кьяры моменты.
Через тридцать лет, к концу долгого правления Саронте, во время одного из постоянно возникавших споров за старшинство между жрецами Триады, только что помазанный Верховный жрец Эанны во всеуслышание заявил, что Летиция была близкой родственницей Мелидара, жреца Мориан, который вытащил ее из воды и обручил с герцогом. Жрец Эанны предложил обитателям острова сделать собственные выводы по поводу козней жрецов Мориан и их вечного стремления к превосходству и власти.
В течение нескольких месяцев после этого разоблачения произошел ряд стычек, и весьма неприятных, между слугами Триады, но ни одно из этих потрясений не отразилось на сияющей святости самого ритуала. Эта церемония захватила воображение людей. Она затрагивала в их душах глубокие, потаенные струны то ли жертвенности, то ли верности, то ли любви, то ли чувства опасности, то ли, в конце концов, некой таинственной, прочной связи с морскими водами.
Итак, ритуал Прыжка за Кольцом Великих герцогов существовал еще долго после того, как эти враждующие жрецы Триады ушли в места отдохновения, а их имена если и остались в чьей-то памяти, то лишь благодаря роли, которую они сыграли в истории Прыжка.
Положила конец этой церемонии в гораздо более поздние времена гибель Онестры, жены Великого герцога Казала, двести пятьдесят лет назад.
Эта гибель вовсе не была первой: женщинам, которые вызывались нырять ради Великого герцога, всегда давали ясно понять, что их жизни стоят неизмеримо меньше, чем кольца, которые они хотели достать со дна моря. Вернуться без кольца означало быть высланной с острова на всю оставшуюся жизнь, обрести печальную известность и подвергнуться насмешкам всего полуострова. Церемония повторялась с участием другой женщины, с другим кольцом, пока одно из брошенных в воду колец не находилось.
Напротив, женщину, которая возвращалась к молу с кольцом, объявляли приносящей удачу Кьяре, и она была обеспечена до конца жизни. Богатство и почет, брак со знатным человеком. Не одна из них родила своему Великому герцогу ребенка. Две повторили судьбу Летиции и стали супругами правителей. Девушки из небогатых семей не возражали против того, чтобы рискнуть жизнью ради такого сверкающего, головокружительного будущего.
С Онестрой ди Кьярой все было иначе, потому что из-за нее и после нее все изменилось.
Прекрасная, как легенда, и столь же гордая, молодая жена Великого герцога Казала настояла на том, чтобы самой совершить Прыжок за Кольцом, не желая доверить столь блестящую церемонию какой-нибудь дурно воспитанной девице из дистрады накануне опасной войны. Она была, это подтверждали все летописцы тех лет, самым прекрасным из всех созданий в этом мире, когда спускалась к морю в темно-зеленых ритуальных одеждах.
Когда она всплыла, бездыханная, на поверхность воды на некотором расстоянии от берега, на виду у всей взволнованной толпы, герцог Казал закричал, как женщина, и потерял сознание.
Это вызвало беспорядки и адский переполох, равных которым не видели на острове ни до, ни после. В одном уединенном храме Адаона на северном берегу все жрицы покончили с собой, когда одна из них принесла туда эту весть. Надвигается гнев бога – так было истолковано это предзнаменование, и Кьяра чуть не задохнулась от страха.
Герцог Казал, безрассудно храбрый и отчаявшийся, погиб в то же лето в битве против объединенной армии Корте и Феррата, после чего Кьяра пережила еще два поколения заката и снова набрала силу лишь после ожесточенной, разрушительной войны между бывшими союзниками, ранее покорившими ее. Подобный процесс, конечно, едва ли стоил упоминания. Судя по хроникам, так дела на Ладони обстояли всегда.
Но ни одна женщина не ныряла за кольцом с тех пор, как погибла Онестра.
После этого все символы переменились, ставки поднялись слишком высоко. Нельзя было, чтобы еще одна женщина погибла во время Прыжка после всего этого хаоса и поражений.
Это слишком рискованно, заявляли следующие Великие герцоги один за другим. Они находили способы хранить безопасность острова, окруженного со всех сторон морем, без помощи этой сильнодействующей церемонии.
Когда игратский флот девятнадцать лет назад показался на горизонте, последний Великий герцог Кьяры покончил с собой на ступенях храма Эанны, и поэтому в тот год некому было бросить кольцо в море, даже если бы нашлась женщина, желающая нырнуть за ним в поисках заступничества Мориан и бога.
В сейшане стояла сверхъестественная тишина, когда Дианора с Шелто вышли из покоев. Обычно в этот час в коридорах шумели и сновали кастраты, плыл аромат духов и сверкали разноцветные одежды женщин, лениво идущих к баням или на утреннюю трапезу. Сегодня все изменилось. В коридорах было пустынно и тихо, не считая их собственных шагов. Дианора подавила дрожь, так странно выглядел опустевший, полный отраженных звуков сейшан.
Они прошли мимо входа в бани, затем мимо входа в трапезную. Везде было тихо и пусто. Они свернули за угол к лестнице, ведущей вниз, к выходу из женского крыла, и там Дианора увидела, что по крайней мере один человек остался и ждал их.
– Дай мне взглянуть на тебя, – произнес, как всегда, Венчель. – Я должен дать свое одобрение перед тем, как ты спустишься вниз.
Глава сейшана, как обычно, раскинулся среди разноцветных подушек своей платформы на колесах. Дианора едва не улыбнулась, увидев его необъятную фигуру и услышав знакомые слова.
– Конечно, – ответила она и медленно повернулась перед ним вокруг своей оси.
– Приемлемо, – наконец произнес он. Обычное суждение, хотя она еще никогда не слышала, чтобы его высокий, ясный голос звучал так приглушенно. – Но может быть… может быть, ты хочешь надеть тот горностаевый камень из Кардуна? На счастье? Я захватил его для тебя из сокровищницы сейшана.
Почти робко Венчель протянул широкую, мягкую ладонь, и она увидела на ней красный драгоценный камень, который надевала в тот день, когда Изола Игратская пыталась убить короля.
Она уже хотела отказаться, но вспомнила, что Шелто вручил его ей в тот день, как особый подарок, как раз когда она одевалась, готовясь спуститься вниз. И, вспомнив это, растроганная жестом Венчеля, она ответила:
– Спасибо. С удовольствием. – Она заколебалась. – Не поможете ли надеть его?
Он улыбнулся, почти застенчиво. Она опустилась перед ним на колени, и огромный глава сейшана своими ловкими и нежными пальцами застегнул замочек цепочки у нее на шее. Стоя на коленях так близко от него, она была оглушена ароматом духов из цветов теин, которыми он всегда душился.
Венчель убрал руки и откинулся назад, чтобы взглянуть на нее. Его глаза на темном лице были непривычно мягкими.
– У нас в Кардуне тому, кто отправляется в путешествие, говорили: «Пусть найдет тебя там удача и приведет домой». Сегодня я желаю тебе того же. – Он спрятал ладони в пышных складках белого одеяния и посмотрел в сторону, вдоль пустого коридора.
– Спасибо, – снова сказала она, боясь сказать больше. Поднялась, бросила взгляд на Шелто; в его глазах стояли слезы. Он поспешно вытер их и прошел впереди нее к лестнице. На полдороге вниз она оглянулась на Венчеля, на почти не по-человечески необъятную фигуру, закутанную в струящиеся белые одежды. Он смотрел им вслед без всякого выражения, сидя среди ярких, разноцветных подушек, экзотическое создание из совершенно иного мира, которое судьба случайно забросила сюда и оставила в сейшане Кьяры.
У подножия лестницы она увидела, что двери не заперты на засов. Шелто не придется стучать. Сегодня не придется. Он толчком распахнул двери и отступил в сторону, пропуская ее вперед. В длинном коридоре ее ждали жрицы Адаона и жрецы Мориан. Она видела в их глазах почти неприкрытое торжество, блеск предвкушения.
Раздался всеобщий вздох, когда она вышла из дверей в зеленых ритуальных одеждах, с уложенными сзади волосами, которые придерживала сетка цвета зеленого моря.
Этот обряд не совершали в течение двухсот пятидесяти лет…
Обученные владеть собой, жрецы быстро замолчали. И в молчании расступились перед ней, чтобы потом пойти сзади ровными рядами красного и дымчато-серого цветов.
Дианора знала, что они заставят Шелто идти позади. Он не должен принимать участие в ритуальной процессии. Она подумала о том, что не попрощалась с ним как следует. Ей не суждена была в жизни цельность.
Они пошли на запад по коридору, к парадной лестнице. На верхней площадке Дианора задержалась и посмотрела вниз и только тут поняла, почему в сейшане было так тихо. Все женщины и кастраты собрались внизу. Им позволили выйти из дворца, позволили отойти так далеко, чтобы увидеть, как она пройдет мимо. Очень высоко подняв голову и не глядя ни направо, ни налево, она шагнула на первую ступеньку и начала спускаться. Она уже не она, думала Дианора. Уже не Дианора или не только Дианора. С каждым следующим шагом она все дальше уходила в легенду, сливалась с ней.
А затем, у подножия лестницы, когда она ступила на мозаичные плиты пола, она увидела, кто ждет ее внизу, у выхода из дворца, чтобы сопровождать дальше, и сердце у нее почти перестало биться.
Там стояла группа мужчин. Одним из них был д’Эймон, и еще Раманус, который остался на Ладони – она никогда не сомневалась, что он так поступит, – и был назначен Брандином Первым лордом флота. Рядом стоял Доарде, поэт, представитель народа Кьяры. Она ожидала его присутствия. Эта мудрая идея принадлежала д’Эймону: участие поэта с острова может послужить противовесом преступлению и смерти другого поэта. Рядом с Доарде стоял плотный, с умным лицом человек в одежде из коричневого бархата, обвешанный целым состоянием в золоте. Купец из Корте, и явно весьма процветающий, возможно, один из тех стервятников, которые нажили состояние на руинах Тиганы двадцать лет назад. За ним стоял худой, одетый в серое жрец Мориан, явно прибывший из Азоли. Она могла определить это по цвету его кожи, коренные азолийцы все выглядели подобным образом.
Последний из ожидавших ее внизу был из Нижнего Корте, и Дианора его знала. Человек из ее собственных легенд, из мифов и надежд, которые до сих пор поддерживали в ней жизнь. И от его присутствия здесь кровь чуть было не застыла у нее в жилах.
Весь в белом, разумеется, величественный, каким она его помнила с тех пор, когда была еще девочкой, с массивным жезлом в руке, всегда являвшимся его отличительным признаком, возвышаясь над всеми остальными, стоял Данолеон, Верховный жрец Эанны в Тигане.
Человек, который увез принца Алессана на юг. Так сказал ей Баэрд в ту ночь, когда увидел свою ризелку и ушел вслед за ними.
Она его знала, все знали Данолеона, его внушительную фигуру, широкие шаги и раскаты густого, великолепного голоса во время служб в храме. Пока Дианора приближалась к двери, ее на мгновение охватила дикая паника, но потом она сурово одернула себя. Он никак не мог понять, кто она. Он никогда не знал ее ребенком. Да и почему он должен был ее знать – девочку, дочь скульптора, иногда бывающего при дворе? А она изменилась, она с тех пор стала совершенно другой.
Но Дианора не могла оторвать от него глаз. Она знала, что д’Эймон собирается пригласить кого-нибудь из Нижнего Корте, но никак не ожидала, что это будет сам Данолеон. В те дни, когда она работала в «Королеве» в Стиваньене, все знали, что Верховный жрец Эанны удалился от светской жизни в святилище богини в южных горах.
Теперь он покинул его и прибыл сюда, и, глядя на него, впитывая его реальность, Дианора ощутила абсурдный, почти всепоглощающий прилив гордости от того, как он одним своим присутствием подавлял всех собравшихся здесь людей.
Это ради него и ради мужчин и женщин, подобных ему, ради тех, кто погиб, и тех, кто пока выживал на покоренной земле, Дианора собиралась совершить сегодня то, что она задумала. Его испытующий взгляд остановился на ней; они все так на нее смотрели, но именно под взглядом ясных голубых глаз Данолеона Дианора выпрямилась еще больше. Ей показалось, что позади всех них, за дверью, которую еще не открыли, она видит указанный ризелкой путь, который все ярче сияет перед ней.
Она остановилась, и они поклонились ей. Все шестеро мужчин выставили вперед прямую ногу и низко согнулись в поклоне, которого никто не видел несколько веков. Но ведь это была легенда, церемония, взывание ко многим силам, и Дианора почувствовала, что кажется им сейчас некой священной фигурой с тканых свитков далекой древности.
– Миледи, – торжественно произнес д’Эймон, – если позволите, мы будем вас сопровождать и отведем к королю Западной Ладони.
Сказано осторожно и четко, так как все их слова должны запомнить и повторять в будущем. Все должно сохраниться в памяти народа. Это одна из причин присутствия жрецов и поэта.
– С удовольствием, – просто ответила она. – Пойдемте. – Больше она ничего не сказала; ее собственные слова не имели особого значения. Сегодня должны запомнить не слова ее, а дела.
Она все еще не могла отвести глаз от Данолеона. Он был первым человеком из Тиганы, осознала Дианора, которого она видела с тех пор, как приехала на остров. На душе у нее стало светлее оттого, что Эанна, чьими детьми все они были, позволила ей увидеть этого человека перед тем, как она прыгнет в море.
Д’Эймон кивком отдал распоряжение. Массивные бронзовые двери медленно распахнулись, и стало видно огромную толпу, собравшуюся между дворцом и молом. Она увидела людей, заполнивших всю площадь до самых дальних уголков гавани и даже палубы стоящих на якоре кораблей. Постоянный ропот, который был слышен все утро, поднялся в мощном крещендо, когда распахнулись двери, а затем резко смолк, когда толпа ее увидела. Мертвая, полная напряжения тишина, казалось, воцарилась на всей Кьяре под голубым куполом неба. И в эту тишину вступила Дианора. И тогда, когда они вышли на яркий солнечный свет и двинулись по проходу, по сияющей дороге среди расступившейся толпы, она увидела Брандина, ожидающего ее у моря. Он был одет как солдат, с непокрытой головой, освещенный лучами весеннего солнца.
Что-то в ней больно повернулось при виде него, будто нож в ране. «Это скоро кончится, – спокойно сказала она себе. – Еще совсем немного. Очень скоро все кончится».
Затем пошла вперед, к нему, ступая как королева, стройная, высокая и гордая, одетая в цвета темно-зеленого моря, с кроваво-красным драгоценным камнем на шее. Она знала, что любит его, и знала, что страна ее погибнет, если его не прогнать или не убить, и всем своим существом оплакивала ту простую истину, что у ее отца и матери много лет назад родилась дочь.
Человеку такого маленького роста безнадежно было пытаться что-то увидеть с самой площади в гавани. Даже палуба корабля, который доставил их сюда из Корте, была переполнена людьми, заплатившими капитану за шанс увидеть Прыжок с этой выгодной точки. Дэвин пробрался к главной мачте и вскарабкался на нее, присоединившись к еще десятку мужчин, цепляющихся за снасти высоко над морем. У ловкости есть свои преимущества.
Эрлейн находился где-то внизу, среди толпы на палубе. Он все еще пребывал в ужасе, после трех проведенных здесь дней, от вынужденной близости к колдуну из Играта. Одно дело, сердито сказал он, скрываться от Охотников на юге, и совсем другое – приближаться к колдуну.
Алессан стоял где-то в толпе на площади. Дэвин один раз заметил его, когда он пробирался к молу, но теперь потерял из виду. Данолеон находился в самом дворце, представляя на церемонии Нижний Корте. Ирония этого факта почти подавляла Дэвина, когда он разрешал себе задумываться. Он старался этого не делать, потому что ему становилось страшно за них всех.
Но Алессан высказался очень решительно, когда Верховному жрецу доставили составленное в учтивых выражениях приглашение приехать на юг и присоединиться к людям из трех других провинций в качестве официального свидетеля Прыжка за Кольцом.
– Разумеется, вы поедете, – сказал тогда принц, словно это было самым естественным поступком на свете. – И мы тоже там будем. Мне необходимо оценить положение дел на Кьяре после произошедших перемен.
– Вы совсем спятили? – ахнул Эрлейн, не пытаясь скрыть изумление.
Алессан только рассмеялся в ответ, хотя и невесело. Его стало невозможно понять с тех пор, как умерла его мать. Дэвин чувствовал себя совершенно не способным пробиться к нему, навести мосты. Несколько раз после смерти Паситеи он ловил себя на том, что ему отчаянно хочется, чтобы Баэрд был с ними.
– А что насчет Саванди? – спросил Эрлейн. – Не может ли это быть ловушкой для Данолеона? Или даже для вас?
Алессан покачал головой:
– Вряд ли. Ты сам сказал, что он не успел послать сообщение. И вполне правдоподобно объяснение, будто его убили разбойники в окрестностях святилища, как это представил Торре. У короля Западной Ладони сейчас есть более важные заботы, чем один из мелких шпионов. Это меня не волнует, Эрлейн, но все же спасибо за беспокойство. – Он улыбнулся холодной улыбкой. Эрлейн нахмурился и отошел.
– А что тебя волнует? – спросил тогда Дэвин у принца.
Но Алессан ничего не ответил.
Высоко над палубой «Сокола» Дэвин ждал вместе с остальными, когда распахнутся двери дворца, и пытался унять биение сердца. Но это было трудно: возбуждение и радостное ожидание, которые в течение трех дней нарастали на острове, перешли все границы и стали почти ощутимыми, когда вышел сам Брандин и спокойно направился вниз, к молу, с небольшой свитой, в которую входил один сгорбленный, лысеющий старик, одетый точно так же, как король.
– Шут Брандина, – ответил на вопрос Дэвина висящий на снастях рядом с ним человек из Корте. – Что-то связанное с магией, как положено у них в Играте. Лучше нам этого не знать, – буркнул он.
Дэвин впервые смотрел на человека, который уничтожил Тигану, и пытался представить себе, что было бы, если бы у него сейчас оказался в руках лук и он бы стрелял так же искусно, как Алессан или Баэрд. Расстояние для стрельбы было большое, но не невозможное: вниз, через водное пространство, в одинокого, скромно одетого бородатого человека, стоящего у моря.
Рисуя себе полет этой стрелы в лучах утреннего солнца, он вспомнил другой разговор с Алессаном, на борту «Сокола» в ту ночь, когда они приплыли на Кьяру.
– Какой поворот событий был бы для нас желательным? – спросил тогда Дэвин.
Как раз перед их отплытием до пролива Корте дошли слухи, что большую часть Второй роты барбадиорских наемников Альберико теперь отозвали из приграничных фортов и городов Феррата и двинули вместе с другими войсками в сторону Сенцио. При этом известии лицо Алессана побледнело, и в серых глазах внезапно вспыхнул жесткий блеск.
Почти как у его матери, подумал Дэвин, но ему и в голову не пришло сказать это вслух.
Тогда на корабле Алессан быстро повернулся к нему, услышав этот вопрос, потом снова перевел взгляд на море. Время было позднее, ближе к рассвету, чем к полуночи. Никто из них не мог спать. Обе луны стояли высоко в небе, и вода сверкала и искрилась в их смешанном сиянии.
– Какой поворот событий был бы для нас желательным? – повторил Алессан. – Я не совсем уверен. Думаю, что знаю, но пока не могу сказать наверняка. Вот поэтому мы и собираемся посмотреть на этот Прыжок.
Они прислушались к звукам, издаваемым кораблем в ночном море. Дэвин прочистил горло.
– А если она потерпит неудачу? – спросил он.
Алессан молчал так долго, что Дэвин уже решил, что тот не собирается отвечать. Потом он сказал очень тихо:
– Если женщина из Чертандо потерпит неудачу, то Брандин пропал. Я в этом почти уверен.
Дэвин бросил на него быстрый взгляд.
– Но тогда это будет означать…
– Да, это будет означать несколько вещей. И одна – это то, что мы вернем себе имя. А другая – то, что Альберико будет править Ладонью. Почти наверняка еще до конца года.
Дэвин пытался это осознать. «Если мы собираемся их уничтожить, мы должны уничтожить их обоих», – вспомнил он слова принца, сказанные в охотничьем домике Сандрени, когда сам Дэвин прятался на чердаке.
– А если ей удастся это сделать? – спросил он.
Алессан пожал плечами. В голубом и белом свете лун его профиль казался созданным из мрамора, а не из плоти.
– Скажи мне сам. Сколько людей из провинций будет сражаться против Империи Барбадиор за короля, который вступил в брак с морями Ладони через женитьбу на морской невесте родом с этого полуострова?
Дэвин задумался.
– Многие, – ответил он наконец. – Мне кажется, многие будут сражаться.
– Мне тоже так кажется, – согласился Алессан. – Тогда возникает следующий вопрос: кто победит? И следующий: можем ли мы как-нибудь повлиять на это?
– А мы можем?
Алессан взглянул на него и лукаво улыбнулся:
– Я всю жизнь прожил с верой в это. Очень скоро мы сможем проверить.
Тут Дэвин прекратил расспросы. От сияния двух лун было очень светло. Вскоре Алессан прикоснулся к его плечу и указал другой рукой вперед. Дэвин увидел высокую темную массу земли, поднимающуюся вдали из моря.
– Кьяра, – сказал Алессан.
Вот так Дэвин впервые увидел этот остров.
– Ты тут уже бывал раньше? – тихо спросил он.
Алессан покачал головой, не отрывая глаз от темной горы на горизонте.
– Только во сне, – ответил он.
– Она идет! – закричал кто-то на верхней мачте корабля из Азоли, пришвартованного рядом с ними; этот крик был немедленно подхвачен и понесся от корабля к кораблю вдоль гавани, превращаясь в нетерпеливый рев.
А затем стих, превратившись в сверхъестественную, леденящую тишину, когда массивные бронзовые двери дворца Кьяры широко распахнулись и в дверном проеме появилась женщина.
Даже когда она двинулась вперед, тишина сохранялась. Медленно шагая, она прошла сквозь заполнившую площадь толпу, казалось, почти не заметив ее. Дэвин находился слишком далеко и не мог ясно разглядеть ее лицо, но неожиданно у него возникло впечатление ужасающей красоты и благородства. Это церемония, сказал он себе; это только из-за того, где она находится. Он увидел позади нее Данолеона, который шагал среди других сопровождающих, выделяясь своим высоким ростом.
А затем, движимый каким-то инстинктом, он повернулся в сторону Брандина Игратского, стоящего на конце мола. Король находился к нему ближе и под выгодным углом. Он мог рассмотреть, как этот человек следит за приближением женщины. Его лицо было совершенно невыразительным. Холодным как лед.
Он просчитывает ситуацию, подумал Дэвин. Прикидывает шансы. И использует все это – женщину, обряд, всех собравшихся здесь, охваченных страстями людей, – в чисто политических целях. Он понял, что больше всего презирает этого человека и прежде всего ненавидит его за этот бесстрастный, бесчувственный взгляд, которым он следит за приближением женщины, готовой рискнуть ради него жизнью. Пресвятая Триада, предполагалось, что он в нее влюблен!
Даже сгорбленный старик рядом с ним, как видел Дэвин, королевский шут, одетый точно так же, как Брандин, ломал руки, и на его лице ясно отражались тревога, волнение и озабоченность.
В противовес ему, лицо короля Западной Ладони было застывшей, равнодушной маской. Дэвину даже расхотелось на него смотреть. Он снова повернулся к женщине, которая уже подошла гораздо ближе.
И теперь, так как она уже почти достигла края воды, он видел, что его первое впечатление было правильным, а его поспешное объяснение – неверным: Дианора ди Чертандо, одетая в зеленые цвета моря для Прыжка за Кольцом, была самой красивой женщиной, какую он только видел в своей жизни.
«Какой поворот событий был бы для нас желательным?» – спросил он у Алессана три ночи назад, когда они плыли к острову.
Он все еще не знал ответа. Но он смотрел вниз, на женщину, которая уже подошла к морю, и его внезапно охватили страх и совершенно неожиданная жалость. Он крепко вцепился в канаты и стал смотреть со своего очень удобного места.
Дианора знала Брандина лучше, чем любой из живущих людей, это было ей необходимо, чтобы выжить, особенно вначале, чтобы говорить и делать правильные вещи в смертельно опасном месте. Затем, с течением лет, эта необходимость каким-то образом превратилась в нечто иное. В любовь, как ни больно, как ни горько было это признать. Она приехала сюда, чтобы убить, две змеи – ненависть и воспоминания – обвивали ее сердце. А вместо этого она в конце концов стала понимать его лучше, чем любой другой человек на свете, потому что никто на свете не значил для нее столько, сколько он.
И поэтому она чуть было не сломалась, когда, пройдя через скопление людей к молу, увидела, как яростно он сражается, стараясь не выдать своих чувств. Будто его душа пыталась найти выход в его взгляде, а он, рожденный властвовать, будучи тем, чем он был, ощущал необходимость удержать ее в себе, здесь, среди стольких людей.
Но от нее он не мог спрятать душу. Ей теперь даже не надо было смотреть на Руна, чтобы прочесть чувства Брандина. Он отсек себя от своего дома, от всего, что привязывало его к жизни, он находился здесь, среди чужого, покоренного им народа, просил его о помощи, нуждался в его доверии. Теперь она стала его линией жизни, его единственным мостом к Ладони, единственным звеном к любому будущему здесь или вообще где бы то ни было.
Но руины Тиганы лежали между ними как пропасть. Дианора подумала, что ее жизнь служит простым уроком, который гласит: одной любви недостаточно. Что бы там ни утверждали песни трубадуров. Какую бы надежду ни вселяли, одной любви недостаточно в ее мире, чтобы перебросить мост через пропасть. Вот почему она оказалась здесь, вот что предложила ей ризелка в саду: конец ужасных, бездонных противоречий в ее сердце. Пусть и по цене, которая не подлежала обсуждению. С богами не торгуются.
Она подошла к Брандину и остановилась на конце мола, а остальные встали за ней. Над площадью пронесся и стих всеобщий вздох, словно порыв ветра. Странная игра воображения заставила ее зрение на секунду отделиться от тела, и она увидела мол сверху. Она увидела себя так, как видели ее собравшиеся там люди: словно она принадлежала другому миру, словно не была человеком.
Так, должно быть, выглядела Онестра перед своим последним прыжком. Онестра не вернулась обратно, и последствия были разрушительными. И поэтому она получила свой шанс: история предлагала ей мрачный путь к освобождению и к воплощению ее давней мечты.
Солнечный свет был очень ярким, сверкал, плясал на сине-зеленой морской воде. В мире так много ярких красок. За спиной Руна она увидела женщину в ярко-желтой одежде, старика в сине-желтом и более молодого темноволосого человека в коричневом с ребенком на плечах. Все пришли, чтобы посмотреть, как она будет нырять. Она на секунду прикрыла глаза, потом повернулась и посмотрела на Брандина. Было бы легче не смотреть, неизмеримо легче, но Дианора знала, что не смотреть ему в глаза было опасно. И, в конце концов, она любила этого человека.
Вчера ночью, лежа без сна, наблюдая за медленным движением лун мимо ее окна, она пыталась придумать, что могла бы сказать ему на конце мола. Слова, выходящие за рамки ритуала, которые пронесли бы многие слои смысла через годы.
Но в этом тоже таилась опасность, риск погубить все, чем должно было стать это мгновение. А слова, те, что она хотела сказать, были всего лишь еще одной попыткой собрать что-то в единое целое, не так ли? Попыткой построить мост через пропасть. Ведь в этом было все дело, в конце концов. Для нее моста не существовало.
Не в этой жизни.
– Милорд, – официально, осторожно обратилась она к нему. – Я знаю, что недостойна, и боюсь показаться самонадеянной, но если вам и всем собравшимся будет угодно, я попытаюсь достать для вас кольцо из моря.
Глаза Брандина приобрели цвет неба перед дождем. Его взгляд не отрывался от ее лица. Он сказал:
– В этом нет никакой самонадеянности, любовь моя, и ты достойна больше всех. Твое присутствие придает благородство этой церемонии.
Его речь смутила ее, потому что это были не те слова, что они приготовили. Потом он отвел от нее взгляд, медленно, как отворачиваются от света.
– Народ Западной Ладони! – воскликнул он, голосом чистым и сильным, голосом короля, лидера, разнесшимся эхом по площади и за ее пределами, между высокими кораблями и рыбацкими лодками. – Леди Дианора спрашивает, считаем ли мы ее достойной совершить для нас Прыжок. Доверим ли мы ей наши надежды на счастливую судьбу в стремлении получить благословение Триады в войне, которой грозит нам Барбадиор. Каким будет ваш ответ? Она хочет его услышать!
И среди оглушающего рева, раздавшегося в знак согласия, громкого и уверенного, как и следовало ожидать после столь долгого предвкушения, Дианора ощутила жестокую иронию происходящего, его горькую издевку.
«Наши надежды на счастливую судьбу». Доверить ей? «Благословение Триады». Через нее?
В тот момент она впервые, здесь, на самом краю моря, почувствовала прикосновение к сердцу холодного пальца страха. Потому что это действительно был обряд богов, а она использовала его для собственных тайных целей, для замысла, родившегося в сердце смертной. Допустимо ли подобное, какой бы чистой ни была причина?
Дианора оглянулась в сторону дворца и гор, которые так долго определяли ее жизнь. Снега уже сошли с вершины Сангариоса. По преданию, именно на этой вершине Эанна сотворила звезды. И дала им всем имена. Дианора посмотрела вниз и увидела, что Данолеон пристально смотрит на нее с высоты своего роста. Она взглянула в его спокойные, мягкие синие глаза и почувствовала, что тянется к нему назад, сквозь время, чтобы почерпнуть силу и уверенность в его спокойствии.
Ее страх был отброшен, как ненужная одежда. Ведь она здесь именно ради Данолеона, ради всех погибших, подобных ему, ради исчезнувших книг и статуй, песен и имен. Разве боги Триады не поймут этого, когда ее приведут на последний суд за эту ересь? Разве Адаон не вспомнит Микаэлу у моря? Разве Эанна, богиня Имен, не будет милосердна?
Дианора медленно кивнула, когда рев толпы наконец стих. Видя это, Верховная жрица бога вышла вперед в своих ярко-красных одеждах и помогла ей снять темно-зеленое платье.
Теперь она стояла у воды в одной тонкой зеленой тунике, едва доходящей до колен, а Брандин держал в руке кольцо.
– Во имя Адаона и Мориан, – произнес он ритуальные слова, отрепетированные и тщательно подготовленные, – и всегда и вечно во имя Эанны, владычицы Огней, мы ищем крова и пропитания. Встретит ли море нас приветливо и понесет ли на своей груди, как мать несет дитя? Примут ли океаны полуострова кольцо в дар от моего имени и от имени всех собравшихся здесь и пошлют ли его нам обратно в знак соединения наших судеб? Я – Брандин ди Кьяра, король Западной Ладони, и я прошу вашего благословения.
Затем он повернулся к ней, когда ропот изумления пронесся вслед за его последними словами, вслед за тем, как он себя назвал, и под прикрытием этого ропота, словно окутанный и защищенный им, он прошептал что-то еще, слова, которые услышала только она.
Потом повернулся к морю, отвел назад руку и бросил золотое кольцо, которое описало высокую, сверкающую дугу, в блистающее небо, к ослепительному солнцу.
Дианора увидела, как оно достигло наивысшей точки и начало падать. Увидела, как оно ударилось о воду, и нырнула.
Вода оказалась обжигающе холодной, ведь весна только начиналась. Используя инерцию прыжка, Дианора устремилась вниз, сильно отталкиваясь ногами. Зеленая сетка держала ее волосы, поэтому она могла видеть. Брандин бросил кольцо осторожно, но он понимал, что не может просто уронить его рядом с молом – слишком много людей наблюдало за ним. Несколькими сильными гребками она устремилась вниз, глаза ее напряженно смотрели вперед в просачивающемся сверху сине-зеленом свете.
Она ведь может с тем же успехом достать его. Может с тем же успехом попробовать найти кольцо перед тем, как умрет. Может принести его в дар Мориан.
Удивительно, но страх ее совершенно исчез. А возможно, не так уж и удивительно. Чем была ризелка, что обещало ее видение, если не эту уверенность, которая проведет ее мимо старого ужаса перед темной водой к последним вратам Мориан? Теперь все заканчивалось. Все должно было закончиться еще очень давно.
Дианора ничего не увидела, еще раз оттолкнулась ногами, погружаясь все глубже, все дальше, туда, куда упало кольцо.
В ней действительно жила уверенность, сверкающая ясность, понимание того, как события пришли к этому моменту. К моменту, когда, благодаря самому факту ее смерти, Тигана может наконец возродиться. Она знала историю Онестры и Казала; все люди в гавани ее знали. Они все знали, какая катастрофа разразилась после смерти Онестры.
Брандин поставил на эту единственную церемонию все. У него не было другого выхода перед лицом битвы, которую ему навязали слишком рано. Но теперь Альберико его победит; другого исхода быть не может. Она точно знала, что последует за ее смертью. Хаос и резкое осуждение, осознание приговора Триады этому самоуверенному, самозваному королю Западной Ладони. На западе не будет армии, чтобы дать отпор барбадиорам. Полуостров Ладони будет принадлежать Альберико, и он соберет с него урожай, как с виноградника, или смелет его в муку, словно зерно, жерновами своего честолюбия.
Как жаль, подумала она, но отомстить за это горе придется кому-то другому. Это будет подвигом души другого поколения. Ее собственная мечта, задача, которую она себе поставила с юношеской гордостью, сидя у мертвого очага в доме своего отца много лет назад, заключалась в том, чтобы вернуть миру имя Тиганы.
Ее единственное желание, если ей позволено было желать перед тем, как тьма сомкнется над ней и станет всем, заключалось в том, чтобы Брандин уехал, нашел место вдали от полуострова перед тем, как настанет конец. И чтобы он мог каким-то образом узнать, что его жизнь, куда бы он ни уехал, была последним даром ее любви.
Ее собственная смерть не имела значения. Женщин, которые спали с завоевателями, убивали. Называли их предательницами и убивали самыми разными способами. Смерть в воде сойдет.
Интересно, подумала Дианора, увидит ли она здесь ризелку, зеленое, как море, создание, посланницу судьбы, охраняющую пороги. Интересно, будет ли ей послано последнее видение перед концом. Придет ли за ней Адаон, суровый и блистательный бог, явится ли так, как явился Микаэле на берегу в давние времена. Но ведь она не Микаэла, не прекрасная, сверкающая богиня, невинная в своей юности.
Она не верила, что увидит бога.
Вместо него она увидела кольцо.
Оно медленно опускалось справа от нее и чуть выше, словно обещание или услышанная молитва, сквозь холодные, медленные воды вдали от солнечного света. Дианора протянула руку таким же медленным, словно во сне, движением, какое только и возможно в воде, и взяла его, и надела на палец, чтобы умереть морской невестой с золотым кольцом моря на руке.
Она уже опустилась очень глубоко. Так далеко вниз почти не проникал свет. Она знала, что последний запас воздуха скоро тоже закончится, и рефлекторное стремление к поверхности становилось все настойчивее. Она взглянула на кольцо. Кольцо Брандина, его последняя и единственная надежда. Дианора поднесла его к губам и поцеловала, потом отвела взгляд, завершая свою жизнь, свой долгий путь к подвигу, прочь от поверхности, от солнечного света, от любви.
Она все погружалась, заставляя себя нырнуть так глубоко, как только могла. И именно в этот момент к ней явились видения.
Дианора ясно увидела мысленным взором отца, держащего в руках резец и молоток, его плечи и грудь были усыпаны мелкой мраморной пылью. Он шел вместе с принцем по их двору, и Валентин по-приятельски обнимал его рукой за плечи, а потом она увидела его таким, каким он был перед отъездом на войну, неловким и мрачным. Следом в ее воображении возник Баэрд: маленький добродушный мальчик, который, казалось, всегда смеялся. Потом она увидела его плачущим у ее двери в ту ночь, когда ушел Наддо, потом – в своих объятиях в рухнувшем, залитом лунным светом мире, и наконец – в дверях дома в ту ночь, когда он ушел. Следующей была ее мать, и Дианоре почудилось, будто она каким-то образом плывет назад, сквозь все эти годы, к своим родным. Потому что эти воспоминания были из времени до падения, до прихода безумия, из времени, когда голос матери казался способным смягчить вечерний воздух, а ее прикосновение лечило любую лихорадку, любой страх темноты.
Сейчас в море было темно и очень холодно. Она ощутила первый всплеск того, что вскоре должно превратиться в отчаянную жажду воздуха. Тогда перед ее мысленным взором, словно разворачивающийся свиток, прошла вся ее жизнь после того, как она покинула дом. Деревня в Чертандо. Дым над Авалле, который было видно с высоких и дальних полей. Мужчина – она даже не могла вспомнить его имя, – который хотел на ней жениться. Другие, которые спали с ней в той маленькой комнатке наверху. «Королева» в Стиваньене. Ардуини. Раманус на речном судне, увозящий ее прочь. Открытое море перед кораблем. Кьяра. Шелто.
Брандин.
Вот так в самом конце ее мысли все же были заняты им. И, перекрывая все быстро мелькающие образы более чем двенадцати лет жизни, в ушах Дианоры вдруг снова прозвучали его последние слова, сказанные на молу. Слова, которые она изо всех сил старалась не допустить в свое сознание, пыталась даже не слышать и не понимать их, боясь, что они уничтожат ее решимость. Что он уничтожит ее решимость.
«Любовь моя, – прошептал он, – вернись ко мне. Стивана нет. Я не могу потерять вас обоих, иначе я умру».
Она не хотела этого слышать, ничего похожего на это. Слова были силой, слова пытались изменить ее, построить мосты из томления, по которым никто не мог перейти на другую сторону.
«Иначе я умру», – сказал он.
И она знала и даже не пыталась отрицать это перед самой собой, что это правда. Что он действительно умрет. Что ее фальшивое, утешительное предположение, будто Брандин будет где-нибудь жить, вспоминая ее с нежностью, было просто еще одной ложью. Он не сделает этого. «Любовь моя», – назвал он ее. Она знала, о боги, и она, и ее страна знали, что значила любовь для этого человека. Как глубоко она пускала корни в его душе.
Как глубоко. Теперь в ее ушах стоял рев из-за давления воды на такой глубине под поверхностью моря. Казалось, ее легкие сейчас разорвутся. Она с трудом повернула голову в сторону.
Кажется, что-то виднелось там, рядом с ней, в темноте. Быстро плывущая в глубине моря фигура. Проблеск, мелькнувшие очертания человека или бога, она не могла разобрать. Но здесь, внизу, не мог оказаться человек. Не так далеко от света и от волн, и не в окружении такого сияния.
Еще одно видение, сказала она себе. Значит, это последнее. Казалось, эта фигура медленно плывет прочь от нее, и свет окружает ее ореолом. У Дианоры уже почти кончились силы. Ее охватила боль, тоска, желание покоя. Ей хотелось последовать за этим добрым, невероятным светом. Она была готова отдохнуть, обрести цельность и избавиться от мучений, от страстей.
А потом она поняла, или ей так показалось. Эта фигура должна быть Адаоном. За ней должен был явиться бог. Но он отвернулся от нее. Он двигался прочь, и спокойное сияние удалялось в темноту морских глубин.
Она не принадлежала ему. Пока не принадлежала.
Дианора взглянула на свою руку. Кольца почти не было видно, настолько слабым стал свет. Но она чувствовала его на пальце и знала, чье это кольцо. Она знала.
Глубоко внизу, во тьме моря, страшно далеко от мира, где живут и дышат воздухом смертные, Дианора повернула обратно. Подняла над головой руки, сложив их ладонями вместе, потом толчком развела в стороны, разрезая воду над собой, устремляя свое тело, словно копье, вверх, сквозь все слои моря, темно-зеленой смерти, снова к жизни и ко всем пропастям без мостов в мире воздуха, света и любви.
Когда Дэвин увидел ее на поверхности моря, он заплакал. Даже до того, как заметил золотую искру на руке, которую она устало подняла вверх, чтобы все могли увидеть кольцо.
Вытирая залитые слезами глаза, крича охрипшим голосом вместе с другими людьми на корабле, на всех кораблях, по всей гавани Кьяры, он увидел кое-что еще.
Брандин Игратский, который назвался Брандином ди Кьярой, упал на колени на конце мола и закрыл лицо руками. Плечи его беспомощно дрожали. И тогда Дэвин понял, как он ошибся: все же это не был человек, который доволен и счастлив лишь оттого, что его план сработал.
Мучительно медленно женщина плыла к молу. Бросившиеся навстречу жрец и жрица помогли ей выбраться из моря, поддержали ее и закутали ее дрожащее тело в бело-золотые одежды. Она едва стояла на ногах, но высоко подняла голову, повернулась к Брандину и дрожащей рукой протянула ему кольцо из моря.
И тут Дэвин увидел, как король, тиран, колдун, который уничтожил их своей жестокой, разрушительной силой, заключил женщину в свои объятия – мягко, с нежностью, но также и с откровенной жаждой мужчины, слишком долго страдавшего от неутоленной страсти.
Алессан поднял руки, снял с плеч ребенка и осторожно поставил его на землю рядом с матерью. Она улыбнулась ему. Ее волосы были такими же желтыми, как и платье. Он машинально улыбнулся в ответ, но уже начал поворачиваться в другую сторону. От нее, от мужчины и женщины, лихорадочно обнимавшихся рядом с ними. Он чувствовал физическое недомогание. Во всей гавани царил радостный хаос. У него начались спазмы в желудке. Он закрыл глаза, борясь с тошнотой и головокружением, внезапно захлестнувшими его.
Когда Алессан открыл глаза, то посмотрел на шута – Руна, такое имя ему назвали. Было очень неприятно видеть, как в тот момент, когда Брандин выпустил на свободу собственные чувства и с недвусмысленной страстью сжал женщину в объятиях, шут, суррогат короля, вдруг стал казаться пустой оболочкой. В нем ощущалась откровенная, тягостная печаль, бросавшаяся в глаза своей неуместностью среди всеобщего ликования. Рун казался неподвижной, молчаливой точкой бесчувствия среди возбуждения, слез и криков толпы.
Алессан смотрел на согнутого, лысеющего человека со странно деформированным лицом и ощущал смутное, непонятное родство с ним. Словно между ними существовала некая связь, пусть заключавшаяся лишь в их общей неспособности понять, как на все это реагировать.
«Он должен был себя защитить, – повторил про себя Алессан в десятый, в двадцатый раз. – Должен был». Он еще раз взглянул на Брандина, потом снова отвел глаза, страдая от горестной растерянности.
Сколько лет в Квилее они с Баэрдом строили юношеские планы, как сюда пробраться? Подойти к тирану и убить его, а потом выкрикнуть имя Тиганы, чтобы оно зазвенело в воздухе и вернулось в этот мир.
А в это утро, сейчас, он стоял всего в пятнадцати футах, неизвестный, не вызывающий подозрений, с кинжалом у пояса, и всего один ряд людей отделял его от человека, который пытал и убил его отца.
«Он должен был защитить себя от кинжала».
Но дело было в том, простая истина была в том, что Алессан не мог знать этого наверняка. Он не проверил, не сделал попытку. Он стоял и смотрел. Наблюдал. Разыгрывал свой собственный холодный план, стремясь управлять событиями, направлять их к некой более крупной абстракции.
У него болели глаза; за ними чувствовалась тупая пульсация, словно солнце светило слишком ярко. Женщина в желтом не отошла; она продолжала смотреть на него искоса, взглядом, который трудно было не понять. Он не знал, где отец ребенка, но было ясно, что женщину сейчас это не очень-то волнует. Было бы интересно узнать, подумал он со свойственным ему причудливым поворотом мыслей, сколько детей родится в Кьяре через девять месяцев.
Он снова улыбнулся ей бессмысленной улыбкой и пробормотал какие-то слова извинения. Затем пошел в одиночестве сквозь праздничную, бурлящую толпу к гостинице, где в последние три дня все трое расплачивались за комнаты своей игрой. Сейчас музыка могла бы помочь, подумал он. Очень часто лишь музыка ему помогала. Его сердце все еще странно билось, с того самого момента, когда женщина вынырнула на поверхность с кольцом на руке после столь долгого отсутствия.
Ее не было так долго, что он начал прикидывать, нельзя ли как-то воспользоваться потрясением и страхом, которые воцарятся после ее гибели.
А потом она вынырнула, появилась прямо перед ними из воды, и за секунду до того, как толпа взорвалась криками, Брандин Игратский, который стоял совершенно неподвижно с того мгновения, как она нырнула, рухнул на колени, словно ему нанесли сзади удар, лишивший его сил.
И Алессан почувствовал себя совершенно больным и безнадежно сбитым с толку, в то время как над гаванью и кораблями начали разноситься вопли триумфа и экстаза.
Это хорошо, говорил он себе сейчас, прокладывая путь сквозь круг танцующих людей. Это впишется в их планы, это можно в них вписать. Все сходится. Как я и планировал. Будет война. Они столкнутся лицом к лицу. В Сенцио. Как я и планировал.
Его мать умерла. Он стоял в пятнадцати футах от Брандина Игратского с кинжалом за поясом.
На площади было слишком светло и чересчур шумно. Кто-то схватил его за руку, когда он проходил мимо, и попытался втащить в пляшущий круг. Он вырвался. Какая-то женщина влетела в его объятия и поцеловала прямо в губы. Он ее не знал. Он никого здесь не знал. Он, спотыкаясь, брел сквозь толпу, расталкивал ее и протискивался то туда, то сюда, его вертело, словно пробку в потоке, но он упорно держал направление на «Триалу», где ждала его комната, выпивка и музыка.
Дэвин уже сидел в переполненном баре, когда Алессан наконец вернулся. Эрлейна пока не было видно. Возможно, он все еще находился на корабле, оставался на воде, как можно дальше от Брандина. Словно игратский колдун сейчас мог проявить хоть крупицу интереса к охоте на чародеев.
Дэвин, к счастью, ничего не сказал. Только подтолкнул к нему полный стакан и бутылку вина. Алессан очень быстро опустошил стакан, а за ним второй. Он уже налил и пригубил было третий, но тут Дэвин быстро дотронулся до его руки, и он понял, испытав почти физическое потрясение, что забыл о своей клятве. Голубое вино. Третий стакан.
Он оттолкнул от себя бутылку и опустил голову на руки.
Кто-то рядом с ними разговаривал. Двое спорили.
– Ты действительно собираешься это сделать? Ты, глупец, сын козла! – рявкнул первый.
– Я запишусь в солдаты, – ответил второй, с монотонным акцентом жителя Азоли. – После того, что эта женщина для него сделала, я считаю, что Брандина ждет удача, он получил благословение. И тот, кто называет себя Брандином ди Кьярой, гораздо лучше, чем этот мясник из Барбадиора. Ты что, друг, боишься сражаться?
Первый разразился хриплым, лающим смехом.
– Ты – тупой простак, – сказал он. И произнес, имитируя акцент собеседника: – «После того, что эта женщина для него сделала». Мы все знаем, что она для него делала каждую ночь. Эта женщина – потаскуха тирана. Она провела двенадцать лет в постели с человеком, который нас всех завоевал. Раздвигала для него ноги ради собственной выгоды. И теперь ты, все вы делаете шлюху вашей королевой.
Алессан поднял голову. Уперся ногами, чтобы обрести опору. Затем, не говоря ни слова, изо всех сил врезал кулаком по лицу говорившего, вложив в удар все силы своего тела и всю мучительную растерянность своей души. Почувствовал, как под его ударом треснули кости; человек отлетел назад к стойке бара и чуть не перевалился через нее, со звоном рассыпая осколки стаканов и бутылок.
Алессан опустил взгляд на свой кулак. Костяшки пальцев были в крови и уже начинали распухать. Он подумал, не сломал ли себе руку. И еще подумал, вышвырнут его из бара или все закончится всеобщей дракой из-за его глупости.
Но ничего этого не случилось. Азолиец, который заявил о своей готовности идти на войну, радостно и сильно хлопнул его по спине, а владелец «Триалы» – фактически их наниматель – широко улыбнулся, совершенно не обращая внимания на осколки разбитого стекла на стойке бара.
– Я надеялся, что кто-нибудь заткнет ему глотку! – рявкнул он, перекрывая бурное веселье в зале. Кто-то подошел и пожал Алессану руку, которая на удивление сильно болела. Три человека настойчиво и громогласно сражались за право поставить ему выпивку. Еще четверо подняли бесчувственного человека и бесцеремонно поволокли прочь в поисках лекаря. Кто-то плюнул в разбитое лицо, когда мужчину несли мимо.
Алессан отвернулся от всего этого обратно к бару. Перед ним стоял один-единственный стакан астибарского голубого вина. Он быстро взглянул на Дэвина, но тот ничего не сказал.
– Тигана, – неслышно пробормотал Алессан, пока моряк из Корте с громкими похвалами ерошил ему волосы, а кто-то еще протискивался ближе, чтобы хлопнуть его по спине. – О Тигана, пусть память о тебе будет клинком в моем сердце.
Он опустошил стакан. Кто-то – но не Дэвин – немедленно протянул руку, схватил его и разбил об пол. Что вполне предсказуемо побудило других сделать то же самое со своими стаканами. Как только позволили приличия, он ушел из зала и поднялся наверх. Перед уходом он не забыл прикоснуться к руке Дэвина в знак благодарности. В комнате он обнаружил Эрлейна, который лежал на кровати, заложив руки за голову и уткнувшись неподвижным взглядом в потолок. Чародей мельком посмотрел на Алессана, когда тот вошел, и тут же прищурился, с любопытством уставившись на него.
Алессан ничего не сказал. Он упал на свою постель и закрыл глаза, которые продолжали болеть. Вино, естественно, не помогло. Он не мог перестать думать о той женщине, о том, что она сделала, как выглядела, поднимаясь из моря, словно некое сверхъестественное существо. Он не мог отделаться от образа Брандина, падающего на колени и закрывающего лицо руками.
Он прятал глаза, но Алессан, стоявший всего в пятнадцати футах, не дальше, успел увидеть сокрушительное облегчение и пламя любви, сверкнувшее в его взгляде, подобно белому огню падающей звезды.
Его рука ужасно болела, но он несколько раз осторожно согнул ее и убедился, что ничего не сломал. Если говорить честно, он не знал толком, почему ударил того человека. Все, что он говорил о женщине из Чертандо, было правдой. Все было правдой, и все же ничто не было настоящей правдой. Все, что сегодня произошло, совершенно сбивало с толку.
Эрлейн, неожиданно тактичный, прочистил горло, словно собирался задать вопрос.
– Да? – устало сказал Алессан, не открывая глаз.
– Случилось то, чего вы хотели, верно? – спросил чародей непривычно неуверенным тоном.
Алессан с трудом открыл глаза и взглянул на него. Эрлейн приподнялся на локте и смотрел на него задумчиво и подавленно.
– Да, – ответил наконец Алессан. – Это то, чего я хотел.
Эрлейн медленно кивнул:
– Значит, будет война. В моей провинции.
Голова Алессана все еще болела, но уже меньше, чем раньше. Здесь было тише, хотя снизу все еще доносился шум, глухой, постоянный шум праздника.
– Да, в Сенцио, – ответил он.
Ему было ужасно грустно. Столько лет ушло на планирование, а теперь, когда они оказались здесь, к чему они пришли? Его мать умерла. Она прокляла его перед смертью, но позволила ему держать ее за руку, когда пришел конец. Что это значит? Может ли это значить то, во что ему хочется верить?
Он находится на острове. Видел Брандина Игратского. Что он скажет Баэрду? Тонкий кинжал у него на поясе стал тяжелым, как меч. Та женщина оказалась гораздо красивее, чем он ожидал. Дэвину пришлось дать ему голубое вино, он никак не мог в это поверить. Он только что ударил незадачливого, ни в чем не повинного человека так сильно, что сломал ему кости на лице. Наверное, я действительно ужасно выгляжу, подумал он, если даже Эрлейн так сдержанно со мной говорит. Они собираются на войну в Сенцио. «Это то, чего я хотел», – повторил он про себя.
– Эрлейн, мне жаль, – сказал он, рискнул сказать, пытаясь выбраться из своей печали.
Он был готов к едкому ответу, почти хотел его услышать, но Эрлейн сначала вовсе ничего не сказал. А когда заговорил, голос его звучал мягко.
– Я думаю, пора, – были его слова. – Спустимся поиграть? Это поможет?
«Это поможет?» С каких это пор его люди – даже Эрлейн – чувствуют необходимость его опекать?
Они снова спустились в зал. Дэвин ждал их на импровизированной сцене у дальней стены «Триалы». Алессан взял свою тригийскую свирель. Правая рука болела и распухла, но это не могло помешать ему играть. Музыка была нужна ему сейчас, очень нужна. Он закрыл глаза и заиграл. В переполненном зале все замолчали, слушая его. Эрлейн ждал, его руки неподвижно лежали на арфе, и Дэвин ждал тоже, давая ему время, чтобы он мог улететь ввысь в одиночестве, устремиться к той высокой ноте, когда можно очень ненадолго забыть все: растерянность, и боль, и любовь, и смерть, и тоску.
