Глава XV
Через три дня, на рассвете, они пересекли границу к югу от двух фортов, и Дэвин ступил на землю Тиганы впервые с тех пор, как отец увез его отсюда совсем маленьким.
Только самые бедные музыканты приходили в Нижний Корте, труппы, которым не везло, отчаянно нуждающиеся в любых контрактах, как бы мало ни платили и какой бы мрачной ни была обстановка. Даже столько лет спустя после победы тиранов бродячие музыканты знали, что Нижний Корте сулит плохой заработок и серьезный риск быть ограбленными игратянами либо в самой провинции, либо на границе.
Все знали эту историю: жители Нижнего Корте убили сына Брандина и расплачивались за это своей кровью и деньгами, находясь под жестоким гнетом. Все это создает мрачную обстановку, соглашались бродячие артисты, обсуждая этот вопрос в тавернах и ночлежках Феррата или Корте. Только изголодавшиеся или начинающие соглашались на плохо оплачиваемую и полную риска работу в этой печальной провинции на юго-западе. К моменту появления Дэвина в труппе Менико ди Феррат уже давно гастролировал по стране и завоевал себе настолько хорошую репутацию, что мог обходить стороной эту провинцию. Да к тому же тут было замешано колдовство; никто толком не понимал какое, но бродячие артисты были людьми суеверными, и при наличии выбора немногие рисковали отправиться туда, где действовала магия. Все знали о проблемах, с которыми можно столкнуться в Нижнем Корте. Все знали эти истории.
Итак, Дэвин очутился здесь впервые. В последние часы скачки в темноте он ждал момента перехода границы. С тех пор как они увидели к северу от себя форт Синаве, он знал, что граница уже близко, и знал, что именно находится по другую ее сторону.
И теперь, когда первые, бледные лучи восходящего солнца показались за их спинами, он подъехал к линии каменных пограничных знаков, протянувшейся на север и на юг между двумя фортами, и взглянул вверх, на ближайший из старых, обветренных, гладких монолитов. Потом проехал мимо, пересек границу и очутился в Тигане.
И, к своему отчаянию, обнаружил, что понятия не имеет, что думать и как реагировать. Он чувствовал себя растерянным и сбитым с толку. Несколько часов назад его охватила неудержимая дрожь, когда они увидели далекие огни Синаве в темноте и его воображение разыгралось. «Скоро я буду дома, – сказал он себе. – На земле, где я родился».
Теперь, проехав на запад мимо пограничного камня, Дэвин настойчиво оглядывался по сторонам, в то время как небо, а потом вершины холмов и деревьев медленно заливал свет, и наконец весь мир, насколько хватало глаз, засиял в лучах весеннего солнца.
Этот пейзаж ничем не отличался от того, который разворачивался перед ними в последние два дня. Холмистый, с густыми лесами на южных склонах, окаймленный горами на горизонте. Он увидел, как олень поднял голову на водопое у ручья. Замер на мгновение, глядя на них, потом спохватился и убежал.
В Чертандо они тоже видели оленя.
«Это же дом!» – снова сказал себе Дэвин, ожидая отклика в душе. На этой земле его отец встретил и завоевал его мать, здесь родились он и братья, и отсюда Гэрин ди Тигана бежал на север, вдовец с тремя маленькими сыновьями, прочь от убийственного гнева Играта. Дэвин пытался представить себе это: отца на повозке, одного из близнецов на сиденье рядом с ним, второго – наверное, они сменяли друг друга – сзади с вещами, держащего на руках Дэвина, пока они ехали сквозь красный закат, затмеваемый дымом и пожарами на горизонте.
Почему-то эта картина казалась фальшивой, но Дэвин не мог бы объяснить почему. Или, точнее, не фальшивой, а какой-то нереальной. Слишком легко она напрашивалась. Дело в том, что это даже могло быть правдой, все могло быть именно так, но Дэвин этого не знал. Не мог знать. У него не было воспоминаний об этой поездке, об этом месте. Никаких корней, никакой истории. Это был дом, но он не был домом. Земля, по которой они ехали, даже не была Тиганой. Он никогда не слышал этого имени до той ночи, полгода назад, не говоря уже об истории, о легендах, хрониках ее прошлого.
Это была провинция Нижний Корте – так он называл ее всю жизнь.
Дэвин покачал головой, раздраженный, глубоко расстроенный. Едущий рядом с ним Эрлейн озирался по сторонам, на его губах играла насмешливая улыбка, что еще больше раздражало Дэвина. Алессан ехал впереди один. После границы он не сказал ни слова.
У него были воспоминания, Дэвин это знал и, хотя понимал, что это странно и даже неестественно, завидовал принцу. Как ни мучительны были его воспоминания, они имели корни и сформировались на этой земле, которая действительно была его домом.
В том, что чувствовал или вспоминал сейчас Алессан, не было ничего нереального. Эти чувства и воспоминания были болезненной, грубой реальностью, смятой тканью его собственной жизни. Дэвин старался представить себе под веселое пение птиц великолепного весеннего утра, как чувствует себя принц. Ему казалось, что он смог, но только отчасти. Скорее догадался, чем представил. Помимо прочего и, возможно, прежде всего, Алессан ехал туда, где умирала его мать. Неудивительно, что он подгонял своего коня; неудивительно, что он молчал.
Он имеет право, думал Дэвин, глядя, как скачет принц, прямой и полный самообладания, впереди них. Он имеет право на то одиночество, на то облегчение страданий, которое ему необходимо. Ибо он несет людям осуществление мечты, а большинство из них даже не знает об этом.
И эти мысли вывели его из состояния растерянности, прекратили его попытки осознать, где они находятся. Сосредоточившись на Алессане, он снова обрел способность ощущать страсть, жгучую внутреннюю реакцию на то, что здесь произошло и продолжает происходить. Каждый час каждого дня в опустошенной, сломленной провинции под названием Нижний Корте.
Где-то в глубине ума и души Дэвина созрели плоды долгих зимних раздумий и молчаливого присутствия при разговорах старших и более мудрых людей. Он понял, что он не первый и не последний из тех, кто обрел в одном-единственном человеке воплощение гораздо более трудной любви к абстракции или к мечте.
Именно тогда, оглядывая расстилающиеся перед ним земли под широкой аркой высокого голубого неба, Дэвин ощутил, как задрожали струны его души, будто она была арфой. Будто он сам был арфой. Он скакал галопом вслед за принцем, чувствовал удары конских копыт о твердую землю, и ему казалось, что это барабанная дробь аккомпанирует струнам арфы.
Судьба ждала их, яркая в его воображении, как разноцветные павильоны на равнине во время Игр Триады, которые проводились каждые три года. То, что они сейчас делали, было важным, могло все изменить. Их поездка была сердцем важнейших событий их времени. Дэвин чувствовал, как что-то уносит его вперед, поднимает и увлекает за собой в приливные волны, в водоворот будущего. В ту жизнь, какой она станет, когда все закончится.
Он увидел, что Эрлейн снова оглянулся, и на этот раз Дэвин улыбнулся ему в ответ. Мрачной, яростной улыбкой. Он увидел, как привычное выражение иронии исчезло с худого лица чародея и на секунду сменилось неуверенностью. Дэвин чуть было опять не пожалел его.
Повинуясь порыву, он подскакал поближе к Эрлейну.
– У нас все получится! – крикнул он оживленно, почти весело.
Лицо Эрлейна, казалось, съежилось.
– Ты глупец, – резко ответил он. – Молодой, невежественный глупец. – Но сказано это было без убежденности, как инстинктивная реакция.
Дэвин громко рассмеялся.
Позднее он вспомнит и это мгновение. Свои слова, слова Эрлейна, свой смех под сияющим, голубым, безоблачным небом. Леса и горы слева и просторы впереди, первый проблеск Спериона, сверкающей лентой стремительно бегущего на север перед тем, как повернуть на запад в поисках моря.
Святилище Эанны лежало в высокогорной долине, отгороженное и защищенное кольцом гор, вздымающихся к югу и к западу от реки Сперион и от бывшего Авалле. Неподалеку проходила дорога, по которой некогда один за другим двигались торговые караваны из Тригии и Квилеи и обратно через высокую седловину перевала Сфарони.
Во всех девяти провинциях у жрецов Эанны и Мориан, как и у жриц Адаона, имелись подобные святилища. Основанные в укромных частях полуострова – иногда очень укромных, – они были центрами образования и обучения для только что посвященных жрецов и жриц, хранилищами мудрости и канонов Триады и местами отшельничества, куда священнослужители могли удалиться от тягот и бремени внешнего мира на время или навсегда.
И не только священнослужители. Некоторые миряне иногда делали то же самое, если могли позволить себе внести «пожертвование», назначенное за привилегию получить укрытие на несколько дней или лет в пределах этих убежищ.
Многие причины приводили людей в эти святилища. Давно ходила шутка, что жрицы Адаона – лучшие акушерки Ладони, так много дочерей известных или просто богатых семей предпочитали провести в святилище богов тот период времени, который поставил бы в неловкое положение их семьи. И, разумеется, все знали о том, что неопределенно большой процент духовенства вырос из живых пожертвований, которые эти дочери оставляли в святилище, возвращаясь домой. Девочки оставались у Адаона, мальчики отправлялись к Мориан. Носящие белые одежды жрецы Эанны всегда заявляли, что не желают иметь ничего общего с подобной практикой, но ходили слухи, опровергавшие и эти заявления.
После прихода тиранов почти ничего не изменилось. Ни Брандин, ни Альберико не были настолько безрассудными или недальновидными, чтобы восстанавливать против своего правления жрецов Триады. Жрецам и жрицам позволили поступать так, как они поступали всегда. Народу Ладони гарантировали свободу веры, какой бы странной и примитивной она ни казалась новым правителям из-за моря.
Но чем занялись оба тирана, с большим или меньшим успехом, так это игрой на противоречиях между соперничающими храмами, так как видели – ибо не заметить этого было невозможно – то напряжение и вражду, которая тлела и вспыхивала между орденами Триады. В этом не было ничего нового: каждый герцог, Великий герцог или принц на полуострове, в каждом поколении стремился обратить эти трехсторонние трения себе на пользу. Многие закономерности могли измениться в круговороте лет, некоторые вещи могли измениться до полной неузнаваемости, а некоторые – затеряться и совсем забыться, но только не это. Не этот хитрый танец государства и духовенства.
И поэтому храмы продолжали стоять, а наиболее значительные процветали и могли похвастать золотом и дорогим деревом, статуями и золотым шитьем одеяний для богослужений. За исключением одного места: в Нижнем Корте статуи и золото исчезли, а библиотеки были разграблены и сожжены. Но это было уже совсем другое, и немногие решались это обсуждать в первые годы правления тиранов. Даже в этой окутанной тьмой провинции жрецам разрешалось во всем остальном продолжать придерживаться размеренного течения своих дней в городах и деревнях, а также в святилищах.
И время от времени в эти убежища приходили самые разные люди. Не только неудачно забеременевшие находили причины уехать или быть увезенными подальше от превратностей жизни. В трудный час для души человека или для всего мира обитатели Ладони всегда знали, что святилища существуют, угнездившиеся на заснеженных обрывах или затерявшиеся в туманных долинах.
И еще люди знали, что – за определенную цену – для них возможен уход в размеренную, тщательно продуманную жизнь этих убежищ, таких как это святилище Эанны в долине. На время. На всю жизнь. Кем бы они ни были в городах за горами.
Кем бы они когда-то ни были.
«На время, на всю жизнь», – думала старая женщина, глядя из окна своей комнаты на долину, залитую солнцем вернувшейся весны. Она никогда не могла удержать свои мысли от путешествия в прошлое. Так много ждало ее в этом прошлом и так мало сейчас, здесь, когда жизнь ее мучительно медленно катилась к завершению. Год за годом падали на землю, словно птицы со стрелами в груди, отмеряя ее собственную жизнь, ее единственную жизнь.
Целая жизнь из одних воспоминаний, навеянных криком кроншнепа или призывом к молитве на рассвете, пламенем свечи в сумерках, темным столбом дыма из трубы, поднимающимся в серое зимнее небо, упорным стуком дождя по крыше и оконному стеклу в конце зимы, скрипом собственной кровати по ночам, новым призывом к молитве, монотонным пением жрецов, падающей звездой на западном небосклоне летом, суровой, холодной темнотой дней Поста… Воспоминания таились в каждом движении ее самой или окружающего мира, в каждом звуке, в каждом оттенке цвета, в каждом запахе, принесенном ветром из долины. Воспоминания о том, что было потеряно, что привело ее в это место, к жрецам в белых одеждах, с их бесконечными обрядами и бесконечной мелочностью, с их примиренностью с тем, что с ними всеми случилось.
Это последнее едва не убило ее в первые годы. И это убивало ее сейчас, как она сказала на прошлой неделе Данолеону, что бы там ни утверждал жрец-лекарь насчет опухоли в ее груди.
Осенью они нашли Целителя. Он явился – беспокойный, трепещущий, тощий и неряшливый человек с нервными движениями и покрасневшим лбом. Но он сел рядом с ее постелью и посмотрел на нее, и она поняла, что он действительно владеет даром, ибо его возбуждение прошло и лоб стал белым. И когда он прикоснулся к ней – здесь, и здесь, – его рука не дрожала, а она не чувствовала боли, только почти приятную усталость.
Однако в конце он покачал головой, и она неожиданно увидела в его светлых глазах печаль, хотя он не мог знать, кто она такая. Он просто горевал о потере, о поражении, не заботясь о том, кто эта умирающая женщина.
– Это меня убило бы, – тихо произнес он. – Все зашло слишком далеко. Я могу умереть, а вас не спасу. Я ничего не могу сделать.
– Как долго? – Это были ее единственные слова.
Он ответил: полгода, возможно, меньше, в зависимости от того, сколько у нее сил.
Сколько сил? Она была очень сильной. Более сильной, чем мог предположить любой из них, кроме разве что Данолеона, который знал ее дольше всех. Она отослала Целителя и попросила выйти Данолеона, а потом и единственную медлительную служанку, которую жрецы разрешили иметь женщине, известной им лишь как вдова из поместья на севере от Стиваньена. По случайному совпадению она действительно знала женщину, под именем которой скрывалась: та некоторое время была одной из фрейлин при ее дворе. Светловолосая девушка с зелеными глазами и приятными манерами, всегда готовая посмеяться. Мелина брен Тонаро. Она пробыла вдовой неделю, даже меньше. А потом покончила с собой во Дворце у Моря, когда пришли вести о второй битве при Дейзе.
Этот обман был необходим, чтобы скрыть ее настоящее имя, – так предложил Данолеон. Почти девятнадцать лет назад. Ее и мальчика будут искать, сказал тогда Верховный жрец. Мальчика он увезет, скоро тот окажется в безопасности. Все их надежды сосредоточены в нем, и эти надежды будут жить, пока жив он. Она сама тоже была светловолосой в то время. Все это случилось так давно. Она превратилась в Мелину брен Тонаро и приехала в святилище Эанны, расположенное в высокогорной долине над Авалле.
Над Стиваньеном.
Приехала и стала ждать. На протяжении меняющихся времен года и неизменных лет. Она ждала, когда тот мальчик вырастет и станет мужчиной, таким, каким был его отец или его братья, и совершит то, что обязан совершить прямой потомок Микаэлы и бога.
Она ждала. Времена года сменяли друг друга, подстреленными птицами падали с неба.
До прошлой осени, когда Целитель сказал ей о том холодном, важном событии, о котором она уже догадалась. Полгода, сказал он. Если у нее хватит сил.
Она отослала их из комнаты и лежала на железной кровати, глядя в окно на деревья долины. Они меняли цвет. Когда-то она любила это время года, это было ее любимое время для прогулок верхом. Когда она была еще девушкой, когда стала женщиной. Ей пришло в голову, что это последние осенние листья, которые ей дано увидеть.
Она отодвинула прочь подобные мысли и стала считать. Дни и месяцы, нумерацию лет. Проделала эти подсчеты дважды и еще в третий раз, для полной уверенности. Она ничего не сказала Данолеону, тогда не сказала. Еще было рано.
Только в конце зимы, когда все листья облетели, а лед только начинал таять на скатах крыш, она позвала Верховного жреца и приказала ему послать письмо в то место, где, как ей было известно – и ему тоже, единственному из всех жрецов, – ее сын будет находиться в дни Поста, начинающие весну. Она все просчитала. Много раз.
И еще она тщательно выбрала момент, и не случайно. Она видела, что Данолеону хочется возражать, отговаривать ее, убеждать в опасности и призывать к осторожности. Но видела также, что почва выбита у него из-под ног, видела это по тому, как беспокойно задвигались его крупные руки, как его голубые глаза забегали по комнате, словно ища аргументы на голых стенах. Она терпеливо ждала, когда он в конце концов посмотрит ей в глаза, а потом увидела, как он медленно склонил голову в знак согласия.
Как он мог отказать умирающей матери в просьбе послать весть ее единственному оставшемуся в живых ребенку? Мольбу, чтобы этот ребенок приехал попрощаться с ней перед тем, как она переступит порог Мориан. Особенно если этот ребенок, мальчик, которого она сама отправила на юг через горы столько лет назад, был последним, что связывало ее с тем, чем она была когда-то, с ее разбитыми мечтами и погубленными мечтами ее народа?
Данолеон пообещал написать это письмо и отослать его. Она поблагодарила его и снова легла на кровать после того, как он ушел. Она по-настоящему устала, ей было по-настоящему больно. Она держалась. Полгода исполнится как раз после весенних дней Поста. Она все подсчитала. Она доживет до встречи с ним, если он приедет. А он приедет; она знала, что он к ней приедет.
Окно было слегка приоткрыто, хотя в тот день еще стоял холод. Снег в долине и на склонах холмов лежал мягкими, сыпучими складками. Она смотрела на него, но ее мысли неожиданно вернулись к морю. С сухими глазами – потому что она ни разу не заплакала с тех пор, как все рухнуло, ни единого раза, – она бродила по дворцам-воспоминаниям прежних времен и видела, как набегают волны и разбиваются о белый песок побережья, оставляя живые ракушки, жемчужины и другие дары на дуге пляжа.
Так ждала в тот год Паситея ди Тигана брен Серази, бывшая принцесса, жившая во Дворце у Моря, мать двух погибших сыновей и одного еще живого, когда зима у гор сменялась весной.
– Два предупреждения. Во-первых, мы музыканты, – сказал Алессан. – Только что объединившиеся в труппу. Во-вторых, не называйте меня по имени. Здесь нельзя. – Его голос приобрел те рубленые, жесткие интонации, которые Дэвин помнил по той первой ночи в охотничьем домике Сандрени, когда все это для него началось.
Они смотрели вниз, на долину, уходящую на запад в ясном свете позднего дня. За ними тек Сперион. Неровная, узкая дорога долгие часы извивалась по склонам гор до этой наивысшей точки. А теперь перед ними развернулась долина, деревья и трава в которой были уже тронуты золотистой зеленью весны. Приток реки, питаемый тающим снегом, стремительно уносился на северо-запад от подножий гор, блестя на солнце. Купол храма в центре святилища сверкал серебром.
– А как тебя тогда называть? – тихо спросил Эрлейн. Он казался подавленным то ли из-за тона Алессана, то ли из-за ощущения опасности, Дэвин не знал.
– Адриано, – после секундной паузы ответил принц. – Сегодня я Адриано д’Астибар. На время этого воссоединения я стану поэтом. На время этого триумфального, радостного возвращения домой.
Дэвин помнил это имя: так звали молодого поэта, прошлой зимой казненного на колесе смерти Альберико из-за скандальных «Элегий Сандрени». Он несколько секунд пристально смотрел на принца, затем отвел взгляд: сегодняшний день не годился для вопросов. Если его пребывание здесь имело какой-то смысл, то состоял он в том, чтобы как-нибудь облегчить Алессану его положение. Только он не знал, как это сделать. Он снова чувствовал себя совершенно не на своем месте, недавний прилив возбуждения угас при виде мрачного лица Алессана.
К югу от них над долиной возвышались пики гор Сфарони, более высокие, чем даже горы над замком Борсо. На вершинах лежал снег, и даже на середине склонов – зима не так быстро отступала на этой высоте и так далеко к югу. Однако внизу, к северу от подножий гор, в защищенной, тянущейся с востока на запад долине, Дэвин видел набухшие на деревьях почки. Серый ястреб на мгновение почти неподвижно повис в восходящем потоке, потом круто повернул на юг и вниз и исчез за горами. Внизу, на дне долины, огороженное стенами святилище казалось обещанием мира и покоя, защищенным от зла всего мира.
Но Дэвин знал, что это не так.
Они двинулись вниз, теперь уже не спеша, так как это было бы необычным для трех музыкантов, приехавших сюда среди дня. Дэвин остро чувствовал опасность. Человек, позади которого он ехал, был последним наследником Тиганы. Он спрашивал себя, что сделал бы Брандин Игратский с Алессаном, если бы принца предали и захватили после стольких лет. Он вспомнил слова Мариуса из Квилеи на горном перевале: «Ты доверяешь этому посланию?»
Дэвин никогда не доверял жрецам Эанны. Они были слишком хитрыми, самыми изворотливыми из всех священнослужителей, слишком хорошо умели направлять события к собственным целям, которые могли быть скрыты в далеком будущем. Служителям богини, полагал он, несложно заглядывать так далеко вперед. Но всем было известно, что у жрецов Триады установилось тройное взаимопонимание с пришлыми тиранами. Их общее молчание, их безмолвное пособничество было получено в обмен на разрешение отправлять свои обряды, которые, казалось, значили для них больше, чем свобода Ладони.
Еще до встречи с Алессаном у Дэвина было на этот счет собственное мнение. Его отец никогда не стеснялся откровенно высказываться в адрес жрецов. И теперь Дэвин снова вспомнил ту единственную свечу, которую Гэрин зажигал в знак протеста дважды в год в ночь Поста в пору его детства в Азоли. Теперь, когда он стал думать об этом, он обнаружил множество нюансов в мигающих огоньках этих свечей среди темноты. И они сказали ему о его флегматичном отце много такого, о чем он раньше не догадывался. Дэвин тряхнул головой: сейчас не время бродить по дорогам прошлого.
Когда извилистая горная тропа наконец-то спустилась в долину, она перешла в более широкую и ровную дорогу, идущую наискось к святилищу в центре. Примерно в полумиле от внешних каменных стен по обе стороны от дороги потянулись двойные ряды деревьев. Вязов, с начавшими разворачиваться листьями. За ними по обе стороны Дэвин увидел работающих в полях людей, некоторые из них были наемными мирянами, некоторые жрецами, облаченными не в церемониальный белый цвет, а в поношенные светло-коричневые одежды. Начались работы, которых требовала земля после окончания зимы. Один из мужчин пел приятным, чистым тенором.
Восточные ворота святилища были открыты – простые, без украшений, не считая звездного символа Эанны. Но высокие, заметил Дэвин, из тяжелого кованого железа. Стены, окружавшие святилище, тоже были высокими, из толстого камня. Они соединяли башни – всего восемь, – выступавшие вперед через определенные промежутки из широкого кольца стен. Это место, сколько бы сотен лет назад его ни построили, предназначалось для обороны от врагов. Внутри комплекса безмятежно возвышался над остальными зданиями купол храма Эанны и сверкал на солнце, когда они подъехали к распахнутым воротам и въехали внутрь.
Оказавшись за стенами, Алессан остановил коня. Впереди, невдалеке от них, слева, раздался неожиданный взрыв детского смеха. На открытом травяном поле, устроенном за конюшнями и большим жилым зданием, полдесятка мальчишек в голубых туниках гоняли палками мяч – играли в маракко под надзором молодого жреца в бежевом одеянии.
Дэвин смотрел на них с внезапной острой грустью и ностальгией. Он живо вспомнил, как ходил в лес возле их дома вместе с Поваром и Нико, когда ему было пять лет, чтобы срезать и принести домой свою первую палку для маракко. А потом часы – но чаще минуты, – оторванные от домашних дел, когда они втроем хватали свои палки и один из потрепанных, сменяющих друг друга мячей, которые Нико терпеливо мастерил, наматывая бесчисленные слои ткани, и носились в грязи по скотному двору, воображая себя командой Азоли на предстоящих Играх Триады.
– В последний год моей учебы в храме я в одной игре забил четыре гола, – задумчивым голосом сообщил Эрлейн ди Сенцио. – Я никогда об этом не забывал. Сомневаюсь, что смогу такое забыть.
Дэвин бросил на чародея удивленный и насмешливый взгляд. Алессан тоже обернулся в седле. Через мгновение все трое обменялись улыбками. Крики и смех детей в отдалении стихли. Их увидели. Маловероятно, что появление незнакомцев было здесь привычным событием, особенно так скоро после таяния снегов.
Молодой жрец покинул поле и направился к ним, одновременно с более пожилым человеком, у которого поверх бежевой рабочей одежды был надет просторный черный кожаный фартук. Он шел от расположенных по другую сторону от центральной аллеи загонов, в которых содержались овцы, козы и коровы. Впереди виднелась арка входа в храм, а рядом с ним, справа и немного сзади, возвышался меньший купол обсерватории, так как во всех святилищах Эанны ее жрецы наблюдали за движением звезд, которым она дала имена.
Комплекс был огромным, еще большим, чем выглядел сверху, со склонов гор. По его территории сновало множество жрецов и служек, входящих в храм и выходящих из него, работающих среди животных или на огородах, которые Дэвин заметил позади обсерватории. Оттуда же доносились узнаваемые звуки кузницы и поднимался дым, который подхватывал и уносил прочь теплый ветерок. Над головой он снова увидел того же ястреба или другого, лениво описывающего круги в синеве.
Алессан спешился, Дэвин и Эрлейн сделали то же самое как раз в тот момент, когда к ним одновременно подошли оба жреца. Младший, с песочного цвета волосами и низкорослый, как Дэвин, рассмеялся и показал на себя и своего коллегу.
– Боюсь, вам устроили не слишком торжественную встречу. Мы не ждали гостей так рано после зимы, должен признаться. Никто не заметил, как вы спустились с гор. Тем не менее добро пожаловать, мы очень рады приветствовать вас в святилище Эанны, какая бы причина ни привела вас к нам. Да узнает вас богиня и примет под свое покровительство, – говорил он весело и с готовностью улыбался.
Алессан улыбнулся ему в ответ.
– Да узнает и назовет она всех, кто обитает в этих стенах. Если честно, мы не справились бы с более официальным приемом. Мы еще не успели разработать для себя приветственный номер. А что касается нашего приезда в самом начале весны, – что ж, как всем известно, только что созданным труппам приходится выезжать раньше, чем уже устоявшимся, иначе они умрут с голоду.
– Вы артисты? – мрачно спросил пожилой жрец, вытирая руки о тяжелый фартук. Его каштановые с проседью волосы уже поредели, а на месте передних зубов зияла дыра.
– Да, – ответил Алессан, пытаясь изобразить некоторое величие. – Меня зовут Адриано д’Астибар. Я играю на тригийской свирели, и со мной Эрлейн ди Сенцио, лучший арфист на всем полуострове. И, должен сказать вам правду, вы не услышите пения лучше, чем пение нашего юного спутника Дэвина д’Азоли.
Младший жрец снова рассмеялся.
– О, здорово сказано! Надо будет пригласить вас в приходскую школу, чтобы дать моим подопечным урок риторики.
– У меня лучше получилось бы научить их игре на свирели, – улыбнулся Алессан. – Если музыка входит в вашу программу.
Губы жреца дрогнули.
– Официальная музыка, – ответил он. – Все же это Эанна, а не Мориан.
– Конечно, – поспешно согласился Алессан. – Очень официальная музыка для учащейся здесь молодежи. Но для самих служителей богини? – Он поднял черную бровь.
– Признаюсь, – снова улыбнулся русоволосый молодой жрец, – что сам я предпочитаю раннюю музыку Раудера.
– И никто не исполняет ее лучше нас, – непринужденно подхватил Алессан. – Я вижу, мы правильно выбрали место. Должны ли мы выразить свое почтение Верховному жрецу?
– Должны, – ответил второй жрец без улыбки. И начал развязывать сзади свой фартук. – Я отведу вас к нему. Саванди, твои подопечные сейчас поколотят друг друга, или еще чего похуже. Ты с ними совсем не справляешься?
Саванди резко обернулся, чтобы посмотреть, с чувством выругался, совершенно не по-жречески, и бросился бежать к полю, выкрикивая проклятия. Издалека Дэвину действительно показалось, что юные воспитанники Саванди используют свои палки не так, как требуют общепринятые правила игры.
Дэвин видел, что Эрлейн ухмыляется, наблюдая за мальчиками. Улыбка преображала худое лицо чародея. Когда это была искренняя улыбка, а не ироничная, кривая усмешка, к которой он так часто прибегал, чтобы выразить обиду и пренебрежительное превосходство.
Старший жрец с мрачным лицом стянул через голову кожаный фартук, аккуратно сложил его и повесил на одну из жердей ограды соседнего овечьего загона. Потом отрывисто позвал кого-то, Дэвин не разобрал имени, и еще один молодой человек, на этот раз служка, поспешно вынырнул из конюшни справа.
– Возьми лошадей, – приказал жрец. – Позаботься, чтобы вещи отнесли в гостевой дом.
– Я возьму с собой свирель, – быстро сказал Алессан.
– А я арфу, – прибавил Эрлейн. – Мы вам доверяем, но, вы понимаете, музыкант и его инструмент…
Жрецу явно недоставало приятных манер Саванди.
– Как хотите, – вот и все, что он ответил. – Пошли. Меня зовут Торре, я привратник этого святилища. Вас нужно отвести к Верховному жрецу. – Он повернулся и зашагал, не ожидая их, по дорожке, огибающей храм слева.
Дэвин и Эрлейн переглянулись и пожали плечами. Они пошли за Торре и Алессаном мимо множества жрецов и наемных рабочих, большинство из которых им улыбались, несколько скрашивая впечатление от их мрачного самоназначенного проводника.
Повернув за угол храма, они догнали идущих впереди. Торре остановился, Алессан стоял рядом. Лысеющий привратник оглянулся довольно небрежно, потом почти так же небрежно сказал:
– Никому не доверяйте. Никому не говорите правду, кроме Данолеона или меня. Это его слова. Вас ждали. Мы думали, что вы приедете завтра, может быть, послезавтра, но она сказала, что это произойдет сегодня.
– Значит, я подтвердил ее правоту. Как приятно, – странным голосом произнес Алессан.
Дэвину вдруг стало холодно. Слева, на игровом поле, мальчики Саванди снова смеялись, тонкие фигурки в голубом, бегающие за белым мячом. Из-под купола слабо доносились звуки песнопений. Заканчивалась полуденная молитва. Двое жрецов в торжественных белых одеждах шли по дорожке им навстречу, рука об руку, и оживленно спорили.
– Это кухня, а это пекарня, – громко произнес Торре, сопровождая слова жестами. – Вон там – пивоварня. Вы наверняка слышали о пиве, которое мы здесь варим.
– Конечно слышали, – вежливо пробормотал Эрлейн, так как Алессан молчал.
Двое жрецов замедлили шаг, увидев незнакомых людей с музыкальными инструментами, и пошли дальше.
– Вон там дом Верховного жреца, – продолжал Торре, – за кухней и приходской школой.
Двое жрецов, возобновив свой спор, скрылись за поворотом тропинки, ведущей к фасаду храма.
Торре замолчал. Потом сказал очень тихо:
– Благословенна будь Эанна за ее милостивую благосклонность. Да вознесет ей хвалу язык каждого. Добро пожаловать домой, мой принц. Во имя любви, добро пожаловать домой, наконец-то.
Дэвин смущенно сглотнул, переводя взгляд с Торре на Алессана. По его спине пробежала невольная дрожь: на глазах привратника показались слезы и ярко блеснули в солнечном свете.
Алессан не ответил. Он наклонил голову, и Дэвин не видел его глаз. Они слышали детский смех, последние такты песнопений.
– Значит, она еще жива? – наконец поднял глаза Алессан.
– Жива, – с чувством ответил Торре. – Она еще жива. Она очень… – Он не смог договорить.
– Нам нет смысла осторожничать, если вы собираетесь проливать слезы, словно ребенок, – резко произнес Алессан. – Хватит, если вы не хотите моей гибели.
– Простите меня, – прошептал Торре. – Простите, милорд.
– Нет! Никакого «милорда». Даже когда мы одни. Я Адриано д’Астибар, музыкант, – голос Алессана звучал жестко. – А теперь отведите меня к Данолеону.
Привратник быстро вытер глаза и расправил плечи.
– А куда, по-вашему, мы идем? – огрызнулся он, заговорив почти прежним тоном. Он резко повернулся кругом и зашагал по дорожке.
– Хорошо, – пробормотал Алессан в спину жреца. – Очень хорошо, друг мой.
Идущий за ними Дэвин увидел, как при этих словах Торре поднял голову. Он посмотрел на Эрлейна, но на этот раз чародей не ответил на его взгляд, лицо его было задумчивым.
Они миновали кухню, а потом приходскую школу, где подопечные Саванди – дети вельмож или богатых купцов, присланные на учебу, – занимались и спали. По всей Ладони такое обучение было частью обязанностей духовенства и щедрым источником доходов. Святилища соперничали друг с другом, стараясь привлечь учеников, а значит, деньги их отцов.
В просторном здании сейчас стояла тишина. Если, кроме той дюжины мальчиков на поле с Саванди, здесь больше не было учеников, то дела святилища Эанны в Нижнем Корте шли неважно.
С другой стороны, думал Дэвин, кто из оставшихся в Нижнем Корте мог теперь позволить себе обучать детей в святилище? И какой ловкий делец из Корте или Кьяры, купивший дешевую землю здесь, на юге, не отошлет своего сына учиться домой? Нижний Корте представлял собой место, где умный человек со стороны мог заработать на разорении жителей, но здесь не стоило пускать корни. Кто захочет пустить корни на земле, ненавидимой Брандином?
Торре повел их вверх по лестнице крытого портика, а затем в открытые двери жилища Верховного жреца. Казалось, все двери распахнуты навстречу весеннему солнцу после священного затворничества только что закончившихся дней Поста.
Они оказались в большой красивой гостиной с высоким потолком. Огромный камин выделялся в юго-западной ее части, множество удобных кресел и небольших столиков было расставлено на пушистом ковре. Разнообразные вина стояли в хрустальных графинах на буфете. Дэвин увидел два книжных шкафа у южной стены, но в них не было книг. Шкафы стояли удручающе пустыми. Книги Тиганы сожгли. Об этом ему рассказывали.
Арки дверей в восточной и западной стенах выходили на крытые галереи, которые солнце освещало утром и на закате. В дальнем конце комнаты находилась затворенная дверь, которая явно вела в спальню. В стенах виднелись четыре ясно очерченных квадратных ниши и еще одна, поменьше, над камином, где некогда, должно быть, стояли статуи. Они тоже исчезли. Лишь вездесущие серебряные звезды Эанны служили украшением комнаты.
Дверь спальни открылась, и из нее вышли два жреца.
Казалось, они удивились, но не слишком, увидев ожидающего привратника с тремя посетителями. Один из жрецов был среднего роста и средних лет, с резкими чертами лица и коротко стриженными волосами цвета соли с перцем. На его шее на ремне висел лекарский поднос с травами и порошками, который он поддерживал снизу руками.
Но Дэвин смотрел на второго. Именно второй держал в руках жезл власти Верховного жреца. Но он бы и без него привлек к себе внимание, подумал Дэвин, глядя на человека, который должен был быть Данолеоном.
Верховный жрец оказался громадным, широкоплечим мужчиной, его грудь напоминала бочку, а спина была прямой, несмотря на возраст. Длинные волосы и борода, закрывающая половину груди, белели, как свежевыпавший снег, даже на фоне белых одежд. Густые прямые брови сходились посреди безмятежного лба, над глазами, синими и чистыми, как у ребенка. Рука, сжимавшая массивный жезл, держала его так, словно это был всего лишь ореховый прутик пастуха.
«Если они были такими, – подумал Дэвин, с благоговением глядя на человека, который был Верховным жрецом Эанны в Тигане, когда пришли игратяне, – если вожди были такими, то, значит, до падения здесь действительно жили великие люди».
Они не могли настолько отличаться от нынешних, разумом он это понимал. Прошло всего лишь двадцать лет, пусть многое изменилось и исчезло. И все равно трудно было не чувствовать себя смущенным, присутствие этого человека подавляло. Дэвин повернулся и взглянул на Алессана, на его стройную фигуру, растрепанные, преждевременно поседевшие волосы и спокойные, зоркие глаза, на поношенное, запыленное, покрытое дорожной грязью платье.
Но когда он снова посмотрел на Верховного жреца, то увидел, что Данолеон крепко зажмурился и прерывисто вздохнул. И в это мгновение Дэвин понял, с волнением, странно похожим на боль, кто из этих двоих олицетворяет истинную власть, несмотря на внешность. Именно Данолеон, вспомнил он, много лет назад увез мальчика Алессана, последнего принца Тиганы, на юг и спрятал за горами.
И не видел его с тех пор. В волосах усталого человека, стоящего сейчас перед Верховным жрецом, сверкала седина. Данолеон это видел и пытался примириться с этим. Дэвин почувствовал, что его душа болит за этих двоих. Он думал о годах, обо всех потерянных годах, которые падали, кружились и летели, словно листья или снежинки между этими людьми, тогда и сейчас.
Он хотел бы быть старше, мудрее, понимать все глубже. В последнее время так много истин и открытий ждали на самой границе его сознания, казалось, стоит лишь протянуть к ним руку – и он поймет.
– У нас гости, – своим ворчливым голосом объявил Торре. – Трое музыкантов, недавно образованная труппа.
– Ха! – кисло буркнул жрец с медицинским подносом. – Недавно образованная? Наверняка, раз они рискнули забраться сюда в самом начале весны. Не могу даже припомнить, когда в святилище заглядывал кто-нибудь талантливый. Вы трое в состоянии сыграть хоть что-нибудь так, чтобы слушатели не разбежались?
– Это зависит от слушателей, – кротко ответил Алессан.
Данолеон улыбнулся, хотя, казалось, старался сдержать улыбку. И повернулся ко второму жрецу:
– Идризи, есть некоторая вероятность, что если мы окажем им более теплый прием, то наши гости с большей готовностью покажут свое искусство.
Жрец пробормотал нечто, отдаленно напоминающее извинение, под пристальным взглядом этих спокойных синих глаз.
Данолеон снова повернулся к троим гостям.
– Простите нас, – пробормотал он. Его голос был низким и успокаивающим. – Мы недавно получили неприятное известие, и сейчас один больной человек очень страдает. Идризи ди Корте, наш врач, всегда в таких случаях очень огорчается.
Лично Дэвин сомневался, что огорчение имеет какое-то отношение к грубости жреца из Корте, но промолчал. Алессан с коротким поклоном принял извинения Данолеона.
– Мне очень жаль это слышать, – обратился он к Идризи. – Возможно, мы сможем помочь? Давно известно, что музыка помогает облегчить страдания. Мы были бы рады сыграть для любого из ваших пациентов. – Пока что он проигнорировал слова Данолеона о полученном известии, как заметил Дэвин. Маловероятно, чтобы Данолеон случайно назвал им полное имя Идризи: он дал им знать, что тот из Корте.
Врач пожал плечами:
– Как пожелаете. Она не спит, конечно, и вреда от этого не будет. В любом случае я уже почти ничем не могу ей помочь. Верховный жрец приказал перенести ее сюда против моей воли. Я уже ничего не могу поделать. По правде говоря, она уже принадлежит Мориан. – Он повернулся к Данолеону: – Если они ее утомят, тем лучше. Если она уснет, это будет благословением. Я буду в больнице или у себя в саду. К вечеру зайду к ней, если вы не пошлете за мной раньше.
– Значит, вы не останетесь нас послушать? – спросил Алессан. – Мы могли бы вас удивить.
Идризи скорчил гримасу:
– У меня нет времени на подобные вещи. Может быть, сегодня вечером, в трапезной. Удивите меня. – На его лице внезапно сверкнула улыбка, но исчезла так же быстро, как появилась, он прошел мимо них быстрой раздраженной походкой и скрылся за дверью.
Ненадолго воцарилось молчание.
– Он добрый человек, – тихо произнес Данолеон, почти извиняющимся тоном.
– Он из Корте, – мрачно пробормотал Торре.
Верховный жрец покачал красивой головой.
– Он добрый человек, – повторил он. – Он злится, когда умирают его пациенты. – Он снова перевел взгляд на Алессана. Рука на жезле немного сдвинулась. Он открыл было рот, чтобы заговорить.
– Милорд, меня зовут Адриано д’Астибар, – твердо произнес Алессан. – Это Дэвин… д’Азоли, его отца Гэрина вы, возможно, помните по Стиваньену. – Он подождал. Синие глаза Данолеона широко раскрылись, он смотрел на Дэвина. – А это, – закончил Алессан, – наш друг Эрлейн ди Сенцио, руки которого искусно владеют арфой, и не только арфой.
Произнося последние слова, Алессан поднял левую ладонь с двумя загнутыми вниз пальцами. Данолеон быстро взглянул на Эрлейна, потом снова на принца. Он побледнел, и Дэвин вдруг осознал, что Верховный жрец – очень старый человек.
– Храни нас всех Эанна, – прошептал у него за спиной Торре.
Алессан со значением оглянулся кругом, на распахнутые двери.
– Как я понимаю, эта больная близка к смерти?
Дэвин заметил, что Данолеон буквально пожирает Алессана глазами. В его взгляде была почти ощутимая жажда, страдание умирающего от голода человека.
– Боюсь, что да, – ответил он, лишь с большим усилием сумев произнести это ровным тоном. – Я уступил ей мою собственную спальню, чтобы она могла слышать молитвы в храме. Наша больница и ее покои слишком далеко отсюда.
Алессан кивнул. Казалось, он держит себя в крепкой узде, строго контролируя движения и слова. Он поднял тригийскую свирель в коричневом кожаном чехле и взглянул на нее.
– Тогда, вероятно, нам следует пройти к ней и сыграть. Похоже, дневная молитва закончена.
Так и было. Пение прекратилось. На поле за домом мальчишки из приходской школы продолжали бегать и смеяться на солнце. Дэвин слышал их голоса за распахнутыми дверьми. Он поколебался, испытывая неуверенность, потом неловко кашлянул и сказал:
– Может быть, тебе хочется сыграть для нее одному? Свирель успокаивает, она может помочь ей уснуть.
Данолеон энергично закивал в знак согласия, но Алессан повернулся и посмотрел на Дэвина, потом на Эрлейна. Выражение его лица было трудно прочесть.
– Что? – спросил он наконец. – Вы меня покинете так скоро, едва мы успели стать труппой? – И прибавил, уже мягче: – Не будет сказано ничего, что вы не должны знать, а возможно, и кое-что, что вам следует услышать.
– Но она умирает, – запротестовал Дэвин, чувствуя здесь что-то неправильное, какое-то нарушение равновесия. – Она умирает, и она… – Он осекся.
Глаза Алессана смотрели так странно.
– Она умирает, и она – моя мать, – прошептал он. – Я знаю. Вот почему я хочу, чтобы вы были там. Кажется, есть еще какие-то новости. Нам лучше их услышать.
Он повернулся и пошел к двери в спальню. Данолеон стоял как раз перед ней. Алессан остановился перед Верховным жрецом, и они посмотрели друг на друга. Принц что-то прошептал, Дэвин не расслышал слов; потом нагнулся вперед и поцеловал старика в щеку.
Затем прошел мимо него. У двери он на мгновение остановился и сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Поднял руку, словно хотел запустить пальцы в волосы, но сдержался. Странная улыбка скользнула по его лицу, словно вслед за воспоминанием.
– Это плохая привычка, – пробормотал он, ни к кому не обращаясь. Потом открыл дверь и вошел, и они последовали за ним.
Спальня Верховного жреца оказалась такой же просторной, как и гостиная перед ней, но обстановка в ней была скудной. Два кресла, пара грубых, потрепанных ковров, умывальник, письменный стол, сундук, небольшой туалет в углу. У северной стены находился камин, двойник камина в гостиной, с которым у него был общий дымоход. С этой стороны в камине горел огонь, несмотря на солнечный день, и поэтому в комнате было теплее, хотя оба окна стояли открытыми, а шторы были отдернуты и пропускали в спальню косые лучи солнца, проникавшие под карнизы портиков с запада.
У дальней стены под серебряной звездой Эанны стояла кровать – большая, так как Данолеон был крупным мужчиной, но простая, без всяких украшений. Без балдахина, с гладкими сосновыми столбиками по углам и сосновым же изголовьем.
На кровати никто не лежал.
Дэвин, который с тревогой вошел вслед за Алессаном и Верховным жрецом, ожидал увидеть на ней умирающую. Он бросил смущенный взгляд в сторону двери в туалетную комнату. И чуть не подскочил от испуга, когда раздался голос из тени у камина, куда не падал свет из окон.
– Кто эти незнакомые люди?
Сам Алессан безошибочно повернулся к камину, как только вошел в комнату – Дэвин так и не понял, какое чувство им руководило, – и поэтому не выказал удивления и не потерял самообладания, когда заговорил этот холодный голос. Или когда из тени вышла женщина и остановилась у одного из кресел, а потом опустилась в него, очень прямо держа спину, высоко подняв голову и глядя на него. На них всех.
Паситея ди Тигана брен Серази, жена принца Валентина. Наверное, в молодости она отличалась несравненной красотой, ибо красота все еще была заметна, даже здесь, даже сейчас, на пороге последних врат Мориан. Она была высокой и худой, хотя часть этой худобы, несомненно, следовало отнести на счет болезни, пожирающей ее изнутри. Об этом свидетельствовало ее лицо, бледное, почти прозрачное, с остро выступающими скулами. Она носила грубое платье с высоким жестким воротником, закрывающим шею; само платье было красным и подчеркивало ее неестественную, потустороннюю бледность. Похоже, подумал Дэвин, что она уже переступила порог Мориан и смотрит на них с дальнего берега.
Но на ее длинных пальцах блестели золотые кольца, явно говорившие о принадлежности к этому миру, а на груди ослепительно сверкал голубой камень на цепочке. Ее волосы были собраны в узел под черной сеткой, по давно ушедшей моде Ладони. Дэвин был абсолютно уверен, что современная мода для этой женщины не значит ничего, даже меньше чем ничего. В эту секунду она окинула его быстрым, оценивающим взглядом, заставившим его еще больше смутиться, потом посмотрела на Эрлейна и наконец остановила взгляд на сыне.
На сыне, которого не видела с тех пор, когда ему было четырнадцать лет.
У нее были серые глаза, как у Алессана, только более жесткие, блестящие и холодные, прячущие свою глубину, словно некий полудрагоценный камень таился под самой поверхностью радужки. Они ярко, вызывающе блестели в полумраке, и еще до того, как она снова заговорила, не дожидаясь ответа на свой первый вопрос, Дэвин понял, что в этих глазах сверкает ярость.
Она читалась и в вызывающем выражении лица, и в прямой спине, и в пальцах, впившихся в подлокотники кресла. Внутренний огонь гнева, который давным-давно вышел за рамки слов или любого другого способа выражения. Она умирала, скрываясь ото всех, а человек, убивший ее мужа, правил ее страной. Это было ясно видно, все это было ясно для любого, хотя бы отдаленно знакомого с этой историей.
Дэвин с трудом подавил в себе желание отойти к двери, за пределы ее взгляда. Через секунду он осознал, что в этом нет нужды: для женщины в кресле он был нулем, ничем. Его здесь просто не было. На ее вопрос не требовалось ответа, ей было безразлично, кто они. Она обращалась к другому человеку.
Долгие секунды, которые, казалось, растянулись в тишине на целую вечность, она разглядывала Алессана, не произнося ни звука. Ее бледное властное лицо хранило непроницаемое выражение. Наконец, медленно покачав головой, она сказала:
– Твой отец был таким красивым мужчиной.
Дэвин вздрогнул от этих слов и от их тона, но Алессан, казалось, совсем не среагировал. Он спокойно кивнул в знак согласия.
– Я знаю. Помню. И мои братья тоже. – Он улыбнулся легкой, ироничной улыбкой. – Наверное, наследственная линия закончилась как раз передо мной.
Его голос звучал мягко, но, договорив, он резко взглянул на Данолеона, и Верховный жрец понял его взгляд. Он, в свою очередь, что-то тихо сказал Торре, который быстро вышел из комнаты.
Чтобы караулить снаружи, понял Дэвин, ощущая холод, несмотря на горящий огонь. Он взглянул на Эрлейна и увидел, что чародей достал из чехла арфу. С мрачным лицом он отошел к восточному окну и начал тихо настраивать инструмент.
Конечно, подумал Дэвин, Эрлейн знает, что делает. Они пришли сюда якобы для того, чтобы сыграть для умирающей. Было бы странно, если бы из комнаты не доносилось никакой музыки. С другой стороны, ему сейчас совсем не хотелось петь.
– Музыканты, – с презрением сказала сидящая в кресле женщина сыну. – Замечательно. Ты пришел сыграть для меня песенку? Показать мне, как искусно владеешь столь важным мастерством? Облегчить материнскую душу перед смертью? – В ее тоне было нечто почти невыносимое.
Алессан не пошевелился, хотя теперь он тоже побледнел. Но ничем иным не выдал своего напряжения, кроме, возможно, слишком небрежной позы, преувеличенной демонстрации спокойствия.
– Если это доставит тебе удовольствие, матушка, я для тебя сыграю, – тихо ответил он. – Помню, было время, когда музыка действительно доставляла тебе удовольствие.
Глаза женщины холодно блеснули.
– Тогда было время музыки. Когда мы правили. Когда мужчины нашей семьи не зря назывались мужчинами.
– О, я знаю, – немного резко ответил Алессан. – Истинные мужчины и восхитительно гордые, все. Мужчины, которые в одиночку бросились бы на штурм крепости Кьяры и убили бы Брандина давным-давно, тот умер бы от одного лишь страха перед их яростной решимостью. Мама, неужели ты не можешь оставить эту тему даже сейчас? Мы последние из нашей семьи, и мы не разговаривали уже девятнадцать лет. – Его голос изменился, смягчился, стал неожиданно смущенным. – Разве нужно продолжать этот спор, неужели мы не можем поговорить о чем-то другом, не так, как в письмах? Неужели ты пригласила меня сюда просто для того, чтобы снова повторить то, о чем писала столько раз?
Старая женщина покачала головой. Суровая и надменная, неумолимая, как смерть, которая пришла за ней.
– Нет, не для этого, – сказала она. – Во мне осталось не так много дыхания, чтобы попусту его тратить. Я призвала тебя сюда, чтобы обрушить на твою голову проклятие умирающей матери.
– Нет! – воскликнул Дэвин раньше, чем смог сдержаться.
В ту же секунду Данолеон сделал широкий шаг вперед.
– Миледи, нет, – произнес он, и в его низком голосе прозвучало страдание. – Это не…
– Я умираю, – резко перебила его Паситея брен Серази. На ее щеках горели пятна неестественного румянца. – Я больше не обязана слушать вас, Данолеон. И никого другого. Ждите, говорили вы мне все эти годы. Будьте терпеливы, говорили вы. Но больше у меня нет времени для терпения. Через день я умру. Меня ждет Мориан. У меня не осталось времени ждать, пока мой трусливый сын носится по всей Ладони и играет песенки на свадьбах у простонародья.
Раздался диссонирующий звук струн арфы.
– Это несправедливые и невежественные слова! – воскликнул стоящий у восточного окна Эрлейн ди Сенцио. И замолчал, словно пораженный собственным взрывом. – Видит Триада, у меня нет причин любить вашего сына. И сейчас мне совершенно ясно, откуда у него это высокомерие и пренебрежение жизнями других людей, всем, кроме его собственных целей. Но если вы называете его трусом только за то, что он не пытается убить Брандина Игратского, то, значит, вы умираете тщеславной и глупой женщиной. Откровенно говоря, меня это вовсе не удивляет, в вашей провинции!
Он откинулся на подоконник, тяжело дыша, ни на кого не глядя. В наступившем молчании Алессан наконец пошевелился. Его прежняя неподвижность казалась противоестественной, нечеловеческой, теперь он опустился на колени рядом с креслом матери.
– Ты проклинала меня и раньше, – мрачно сказал он. – Помнишь? Я прожил большую часть своей жизни в тени твоего проклятия. Во многих отношениях было бы легче умереть много лет назад: нас с Баэрдом уничтожили бы при попытке убить тирана на Кьяре. Возможно, наша попытка даже удалась бы, каким-то чудом. Знаешь, мы обсуждали это по ночам, каждую ночь, когда еще мальчиками жили в Квилее. Придумали полсотни различных планов покушения на острове. Мечтали о том, как нас будут любить и уважать после смерти в провинции, к которой благодаря нам вернется имя.
Его голос звучал тихо, его интонации почти гипнотизировали. Дэвин увидел, как Данолеон, с лицом, сморщившимся от нахлынувших чувств, опустился в другое кресло. Паситея оставалась неподвижной, словно мрамор, и такой же холодной и бесстрастной. Дэвин тихо подошел к камину, тщетно пытаясь унять дрожь. Эрлейн оставался у окна. Он снова тихо наигрывал на арфе, брал отдельные ноты и произвольные аккорды, а не играл какую-то одну мелодию.
– Но мы становились старше, – продолжил Алессан, и в его голосе зазвучала настойчивость, острая потребность быть понятым. – И однажды, в канун летнего солнцестояния, Мариус с нашей помощью стал Королем Года в Квилее. После этого наши с ним разговоры изменились. Мы с Баэрдом начали узнавать некоторые истины насчет власти и окружающего мира. И вот тогда для меня наступили перемены. В то время ко мне пришло нечто новое, оно нарастало и нарастало, мысль, мечта, более глубокая и значительная, чем попытка убить тирана. Мы вернулись на Ладонь и начали путешествовать. Да, в облике музыкантов. И в облике ремесленников, купцов, атлетов в год Игр Триады, каменщиков и строителей, охранников банкира из Сенцио, моряков на десятке различных торговых судов. Но еще до того, как начались эти путешествия, мама, еще до того, как мы вернулись на север из-за гор, для меня все изменилось. Я наконец ясно понял, какой должна быть моя цель в жизни. Что необходимо сделать или попытаться сделать. Ты знаешь это, Данолеон знает; я написал вам много лет назад о своем новом понимании и умолял тебя благословить меня. Это такая простая истина: нам нужно свергнуть одновременно обоих тиранов, чтобы весь полуостров мог снова стать свободным.
Тут голос его матери, резкий, непримиримый, не прощающий, оборвал его страстную речь:
– Я помню. Я помню тот день, когда пришло письмо. И скажу тебе снова то, что написала тогда в замок этой распутницы в Чертандо: ты хочешь купить свободу Корте, Астибара и Тригии ценой имени Тиганы. Ценой самого нашего существования в этом мире. Ценой всего, что мы имели и чем были до прихода Брандина. Ценой мести и нашей гордости.
– Нашей гордости, – повторил Алессан, на этот раз так тихо, что они едва расслышали. – О, наша гордость. Я вырос, все зная о нашей гордости, мама. Ты учила меня, даже больше, чем отец. Но я узнал и кое-что другое, позже, уже мужчиной. В ссылке. Я узнал о гордости Астибара. О гордости Сенцио, Азоли и Чертандо. Узнал, как гордость погубила Ладонь в тот год, когда пришли тираны.
– Ладонь? – переспросила Паситея пронзительным голосом. – Что такое Ладонь? Клочок земли. Скалы, земля и вода. Что такое полуостров, чтобы мы о нем заботились?
– Что такое Тигана? – напрямик спросил Эрлейн ди Сенцио, и арфа в его руках смолкла.
Паситея бросила на него уничтожающий взгляд.
– Я думала, что пленный чародей должен это знать! – едко ответила она, желая ранить. Дэвин замигал, пораженный ее быстрой проницательностью; ей никто не говорил об Эрлейне, она пришла к этому выводу за считаные минуты по отдельным намекам.
– Тигана – это земля, где Адаон возлег с Микаэлой, когда мир был еще молод, и дал ей свою любовь и ребенка, и одарил божественным даром власти этого ребенка и всех, кто родился потом. А теперь мир проделал долгий путь после той ночи, и последний потомок этого союза находится в этой комнате, и все прошлое его народа ускользает из его рук. – Она наклонилась вперед, ее серые глаза сверкали, голос зазвучал громче, вынося приговор: – Ускользает сквозь пальцы. Он глупец и трус, и то, и другое. На кону стоит гораздо больше, чем свобода на полуострове для любого отдельного поколения!
Она откинулась на спинку кресла, закашлялась, вынула прямоугольник голубого шелка из кармана одежды. Дэвин увидел, как Алессан привстал было с колен, затем остановился. Его мать сотрясалась от кашля, и Дэвин заметил, не успев отвести глаза, что шелк покраснел от крови, когда приступ прошел. Стоящий на ковре возле матери Алессан склонил голову.
Эрлейн ди Сенцио, стоявший в противоположном конце комнаты – вероятно, слишком далеко, чтобы увидеть кровь, – спросил:
– Стоит ли мне теперь рассказать вам легенды о былом величии Сенцио? Или Астибара? Хотите послушать, я спою вам историю о том, как Эанна на острове создавала звезды из радости их любовной связи с богом? Вам известно, что Чертандо претендует на звание души и сердца Ладони? Вы помните последователей Карлози? Ночных Ходоков, что жили в горных районах двести лет тому назад?
Женщина, сидящая в кресле, снова с усилием выпрямилась и гневно посмотрела на него. Испытывая страх перед ней, ненавидя ее слова и манеры, и ее ужасное отношение к собственному сыну, Дэвин тем не менее почувствовал смирение перед лицом такого мужества и такой силы воли.
– Но в этом все дело, – уже мягче ответила она, экономя силы. – В этом самая суть. Разве вы не видите? Я действительно помню все эти истории. Любой, получивший образование и владеющий библиотекой, любой дурак, когда-нибудь слышавший сентиментальные завывания трубадура, сможет их вспомнить. Можно услышать двадцать различных песен об Эанне и Адоане на горе Сангариос. Но не о нас. Неужели вы не понимаете? Не о Тигане. Кто споет о Микаэле под звездами у моря, когда нас не станет? Кто сможет спеть, когда еще одно поколение закончит свой жизненный путь в этом мире?
– Я смогу, – ответил Дэвин, вытянув руки по швам.
Он увидел, как Алессан поднял голову, когда Паситея повернулась и посмотрела на него холодным взглядом.
– Мы все сможем, – сказал он как можно тверже. Взглянул на принца, затем заставил себя снова перевести глаза на умирающую старую женщину, закосневшую в своей гордости. – Вся Ладонь снова услышит эту песню, миледи. Потому что ваш сын не трус. И не какой-нибудь тщеславный глупец, по молодости ищущий смерти и мимолетной славы. Он пытается совершить большее, и он это сделает. Кое-что произошло этой весной, и благодаря этому он сделает то, что обещает: освободит полуостров и вернет миру имя Тиганы.
Дэвин закончил, он тяжело и прерывисто дышал, словно только что бежал наперегонки. Через мгновение он залился краской от унижения. Паситея брен Серази хохотала, насмехалась над ним, и ее худое, хрупкое тело раскачивалось в кресле. Высокий смех перешел в еще один отчаянный приступ кашля, вновь появился голубой шелк, и когда приступ закончился, на нем снова осталось много крови. Женщина вцепилась в подлокотники кресла в поисках опоры.
– Ты – ребенок, – наконец заявила она. – И мой сын тоже ребенок, несмотря на все его седые волосы. И не сомневаюсь, что Баэрд бар Саэвар точно такой же, только у него нет и половины таланта и благородства его отца. «Кое-что произошло этой весной», – с жестокой точностью изобразила она его интонации. Ее голос стал холодным, как зимний лед. – Вы, младенцы, имеете ли представление о том, что в действительности только что произошло на Ладони?
Ее сын медленно поднялся с колен и встал перед с ней.
– Мы ехали несколько дней и ночей. И не слышали никаких новостей. Что случилось?
– Я вам сказал, что есть известия, – быстро вмешался Данолеон. – Но у меня не было возможности…
– Я рада, – перебила его Паситея. – Очень рада. Кажется, мне есть что рассказать сыну перед тем, как я покину его навсегда. Нечто, чего он не знает или не продумал.
Она снова с усилием выпрямилась в кресле, ее глаза были холодными и яркими, как иней в голубом лунном свете. Но в ее голосе чувствовались отчаяние и растерянность, стремившиеся прорваться наружу. Какой-то страх, более сильный, чем страх смерти.
– Вчера на закате, в конце дней Поста, приехал гонец, – сказала она. – Игратянин, который ехал из Стиваньена с новостями из Кьяры. Сообщение было настолько срочным, что Брандин послал его по своему магическому каналу связи всем губернаторам, приказав распространить дальше.
– И что же это за сообщение? – Алессан подобрался, словно готовился выдержать удар.
– Сообщение? Сообщение, мой бесполезный сын, состоит в том, что Брандин только что отказался от престола Играта. Он отсылает армию домой. И своих губернаторов тоже. Все те, кто захочет остаться с ним, должны стать гражданами этого полуострова. Нового доминиона, королевства Западной Ладони. Кьяра, Корте, Азоли, Нижний Корте. Четыре провинции под властью Брандина. Он объявил, что мы свободны от Играта, мы уже не колония. Налоги будут распределены поровну между всеми и уменьшены вдвое. Начиная со вчерашнего дня. Уменьшены более чем в два раза здесь, в Нижнем Корте. Наша доля теперь сравняется с другими. Гонец сказал, что народ этой провинции – народ, которым правил твой отец, – славит имя Брандина на улицах Стиваньена.
Алессан очень осторожно, словно нес нечто большое и тяжелое, что могло покачнуться и упасть, повернулся к Данолеону. Тот утвердительно кивал.
– Кажется, на острове произошло покушение на Брандина, три дня назад, – сказал Верховный жрец. – Организованное из Играта королевой и сыном Брандина, регентом. Оно не удалось лишь благодаря одной из его женщин, некогда захваченной в виде дани. Той уроженки Чертандо, из-за которой чуть было не началась война. Помните, был такой случай лет двенадцать или четырнадцать назад? По-видимому, это заставило Брандина изменить свои планы. Не в отношении пребывания на Ладони или Тиганы и мести, но в отношении того, что нужно сделать в Играте, если он останется здесь.
– А он собирается остаться, – сказала Паситея. – Тигана погибнет, навсегда исчезнет, погубленная его местью, но наш народ будет, умирая, прославлять имя тирана. Имя человека, который убил твоего отца.
Алессан задумчиво качал головой. Казалось, он почти не слушал, словно вдруг полностью ушел в себя. Паситея умолкла, видя это, и смотрела на сына. Снаружи, издалека, до них снова донеслись буйные крики и смех детей, играющих на поле, в наступившей тишине они казались еще громче. Дэвин прислушивался к далекому веселью и пытался унять хаос в своем сердце, справиться с тем, что они сейчас услышали.
Он взглянул на Эрлейна, который положил свою арфу на подоконник и отошел на несколько шагов в глубину комнаты, выражение его лица было встревоженным и настороженным. Дэвин отчаянно напрягался, пытаясь думать, собрать воедино разбегающиеся мысли, но эта новость застала его неподготовленным. Свободны от Играта. Ведь они именно этого хотели? Но это не так. Брандин остается, они не освободились ни от него, ни от гнета его магии. А Тигана? Что теперь будет с Тиганой?
И тут внезапно его стало тревожить что-то еще. Что-то совсем другое. Уголком сознания он ощутил отвлекающее от мыслей, назойливое беспокойство. Что-то ему следовало знать, о чем-то помнить.
Потом, так же без предупреждения, это что-то вышло на первый план и заняло свое место.
Он точно понял, что было не так.
Дэвин на мгновение прикрыл глаза, борясь с внезапно охватившим его парализующим страхом. Потом, как можно тише, начал двигаться вдоль западной стены, прочь от камина, где все это время стоял.
Алессан заговорил, почти что сам с собой. Он сказал:
– Это, конечно, меняет дело. Это многое меняет. Мне необходимо время, чтобы все обдумать, но, полагаю, это нам может даже помочь. Это может быть подарком, а не проклятием.
– Как? Ты и в самом деле глупец? – воскликнула его мать. – Они славят имя тирана на улицах Авалле!
Дэвин вздрогнул при звуке этого старого названия от боли отчаяния, прозвучавшей в этом возгласе, но заставил себя не останавливаться. В нем росла пугающая уверенность.
– Я тебя слышу, я понимаю. Но разве ты не видишь? – Алессан снова встал коленями на ковер рядом с креслом матери. – Армия игратян уходит домой. Если ему придется сражаться, то это будет армия из наших людей и из тех немногих игратян, которые останутся с ним. Как ты думаешь, мама, что сделает барбадиор в Астибаре, услышав об этом?
– Он ничего не сделает, – уныло ответила Паситея. – Альберико – нерешительный человек, по уши запутавшийся в собственной паутине, все нити которой ведут к тиаре императора. По крайней мере четвертая часть армии игратян останется с Брандином. А народ, который его прославляет, – самый угнетенный из всех народов полуострова. Если они радуются, тогда что происходит в других провинциях, как ты думаешь? Ты воображаешь, что человек, который отказался от своего королевства ради этого полуострова, не сможет собрать армию в Кьяре, Корте и Азоли для борьбы против барбадиоров? – Она снова раскашлялась, ее тело сотрясалось еще сильнее, чем прежде.
Дэвин не знал ответа на этот вопрос. Он даже и не пытался гадать. Он знал, что равновесия больше не существует, того равновесия, о котором говорил и с которым так долго играл Алессан. И он знал еще кое-что.
Дэвин подобрался к окну. Подоконник был примерно на высоте его груди. Не в первый раз он пожалел о своем маленьком росте. Потом вознес благодарность богам за качества, компенсирующие этот недостаток, коротко помолился Эанне, уперся ладонями, сильно толкнул тело вверх и перелетел, словно гимнаст, через подоконник. Позади все еще кашляла Паситея, резким, надрывным кашлем. Вскрикнул Данолеон.
Дэвин споткнулся и упал, врезавшись плечом и бедром в колонну. Потом вскочил и рванулся вперед, как раз вовремя, чтобы заметить, как кто-то в бежевой одежде, скорчившийся под окном, подпрыгнул и с проклятиями бросился бежать со всех ног. Дэвин нащупал у пояса кинжал, его захлестнула слепая, безрассудная ярость. Слишком шумно было в последнее время на поле для игры в мяч. Так же шумно, как раньше, когда жрец оставил детей одних.
Только на этот раз он оставил их, чтобы шпионить.
У окна появился Алессан, из-за его плеча выглядывал Эрлейн.
– Саванди, – задыхаясь, крикнул Дэвин, – подслушивал!
Он бросил эти слова через плечо, потому что уже мчался вслед за шпионом. В какую-то долю секунды он с благодарностью и удивлением вспомнил целителя Ринальдо и то, что тот сделал с его ногой в сарае в Чертандо. Затем его снова захлестнули гнев, и страх, и необходимость во что бы то ни стало поймать жреца.
Не замедляя темпа, Дэвин перемахнул через каменную балюстраду в конце портика. Саванди, несущийся со всей доступной ему скоростью, резко свернул на запад, к дальней части святилища. Слева на некотором расстоянии Дэвин видел играющих на поле детей. Он стиснул зубы и побежал дальше. «Эти проклятые жрецы! – думал он, задыхаясь от ярости. – Неужели они все погубят, даже сейчас?»
Если в святилище станет известно, кто такой Алессан, то эти сведения очень быстро дойдут до Брандина Игратского, Дэвин в этом не сомневался. И хорошо понимал, что тогда произойдет.
А потом у него мелькнула еще одна мысль, приведшая его в ужас. Он побежал еще быстрее, его ноги так и мелькали, легкие готовы были разорваться. Мысленная связь. Что, если Саванди сможет связаться с королем? Что, если шпион Брандина сможет передать ему сообщение на Кьяру прямо сейчас?
Дэвин выругался про себя, но не вслух, экономя дыхание для бега. Саванди, худой и быстрый, пробежал по дорожке мимо небольшого строения слева и резко свернул направо, примерно в двадцати шагах от Дэвина, огибая сзади храм.
Дэвин ринулся за угол. Саванди нигде не было видно. Дэвин на мгновение замер, охваченный паникой. Здесь не видно было ни одной двери в храм. Лишь густая, только начинающая зеленеть живая изгородь слева.
Потом он заметил место, где кусты слегка дрожали, и бросился туда. В самом низу была пробита брешь. Он упал на колени и протиснулся сквозь изгородь, оцарапав лицо и руки.
Теперь Дэвин оказался в отгороженном дворике, просторном, красивом, спокойном, со вкусом распланированном, с играющим струями фонтаном в центре. Но у него не было времени оценить прелесть этого места. В северо-западной части дворик заканчивался еще одним портиком длинного строения с небольшим куполом на крыше. Саванди как раз бежал по ступенькам внутрь этого здания. Дэвин посмотрел вверх. У окна второго этажа стоял седой, со впалыми щеками старик, который без всякого выражения смотрел на залитый солнцем дворик.
Устремляясь прямо к двери, Дэвин понял, где он находится. Здание было больницей, а маленький купол – храмом для больных, которые хотели искать утешения у Эанны, но не могли дойти по дорожке до центрального храма.
Он одним прыжком преодолел три ступеньки портика и ворвался внутрь с обнаженным кинжалом в руке. Он понимал, что будет представлять собой легкую мишень, если Саванди вздумает устроить засаду. Но не верил в такую возможность, и это лишь усиливало его страх.
Этот человек бежал прочь от тех мест, где мог бы встретить своих товарищей – жрецов: от самого храма, от кухни, спальных корпусов и столовой. А это означало, что он не ждет помощи, что не надеется спастись.
А это, в свою очередь, означало, что есть только одна вещь, которую он собирается сделать, если Дэвин даст ему на это время.
Дверь вела в длинный коридор и на лестницу, уходящую наверх. Саванди скрылся из виду, но Дэвин взглянул на пол и вознес быструю благодарственную молитву Эанне: пробегая по влажной почве дворика, жрец испачкал подошвы своих сандалий. Следы ясно отпечатались на каменном полу и вели вдоль коридора, а не вверх по лестнице.
Дэвин бросился вдогонку, пролетел коридор, поскользнулся, поворачивая налево за угол в дальнем его конце. В стенах коридора через равные промежутки имелись двери, а в его противоположном конце была арка входа в маленький больничный храм. Большинство дверей стояли открытыми; большинство комнат были пустыми.
Но потом, в этом коротком коридоре, он нашел одну закрытую дверь. Следы Саванди вели к ней и обрывались. Дэвин схватился за ручку и навалился плечом на твердое дерево. Запертая дверь не поддалась.
Задыхаясь, он упал на колени, шаря по карманам в поисках кусочка проволоки, с которым не расставался с тех времен, когда еще была жива Марра. С тех пор как она научила его всему, что он знал теперь о замках. Дэвин распрямил проволоку и попытался придать ей нужную форму, но руки у него дрожали. Пот заливал глаза. Он яростно смахнул его и попытался успокоиться. Ему необходимо открыть эту дверь до того, как находящийся внутри человек пошлет сообщение, которое погубит их всех.
За его спиной открылась входная дверь. Быстрые шаги гулко застучали по коридору.
Не поднимая глаз, Дэвин сказал:
– Тот, кто меня тронет или попытается мне помешать, умрет. Саванди – шпион короля Играта. Найдите мне ключ от этой двери!
– Сделано! – раздался знакомый голос. – Она открыта. Вперед!
Дэвин бросил взгляд через плечо и увидел Эрлейна ди Сенцио с мечом в руке.
Дэвин вскочил и снова повернул ручку. Дверь распахнулась. Он бросился в комнату. Вдоль стен тянулись полки, уставленные горшками и бутылками, на столах были разложены инструменты. Саванди сидел на скамье посреди комнаты, прижав ладони к вискам, явно стараясь сосредоточиться.
– Да выест чума твою душу! – крикнул Дэвин во весь голос. Казалось, Саванди внезапно очнулся. Вскочил, яростно оскалившись, и попытался схватить со стола рядом с собой скальпель.
Но не успел.
Дэвин налетел на него, продолжая кричать, целясь левой рукой в глаза жреца. Правая описала крутую, смертоносную дугу, вперед и вверх, и воткнула лезвие кинжала между ребрами Саванди. Дэвин ударил раз, потом второй, яростно вонзая кинжал снизу вверх, почувствовал, как лезвие повернулось в ране, прошлось по костям с тошнотворным скрипом. Рот молодого жреца широко открылся, глаза стали круглыми от изумления. Он коротко и пронзительно вскрикнул и раскинул руки в стороны. А потом он умер.
Дэвин отпустил его и рухнул на скамью, стараясь отдышаться. Кровь стучала в его голове: он чувствовал, как пульсирует жилка на виске. На мгновение у него перед глазами все расплылось, и он зажмурился.
А когда снова открыл глаза, увидел, что у него все еще дрожат руки.
Эрлейн вложил меч в ножны. Подошел и остановился рядом с Дэвином.
– Он… он послал?.. – Дэвин обнаружил, что даже не может говорить как следует.
– Нет. – Чародей покачал головой. – Ты успел вовремя. Он не установил связь. Не отослал сообщения.
Дэвин посмотрел вниз, в невидящие, широко открытые глаза молодого жреца, который пытался их выдать. «Как долго? – подумал он. – Как долго он этим занимался?»
– Как ты сюда попал? – спросил он у Эрлейна охрипшим голосом. Руки у него все еще дрожали. Он со стуком уронил окровавленный кинжал на стол.
– Я бежал за тобой от спальни. Видел, куда вы направляетесь, но потерял вас, свернув за угол храма. Тут мне понадобилась магия. Я обнаружил ауру Саванди в этом месте.
– Мы пробирались сквозь живую изгородь и через двор. Он пытался сбить меня со следа.
– Это заметно. На тебе снова полно царапин.
– Не имеет значения. – Дэвин глубоко вздохнул. В коридоре за дверью послышались шаги. – Почему ты прибежал? Почему делаешь это для нас?
Мгновение казалось, что Эрлейн собирается оправдываться, но вскоре на его лице снова появилось насмешливое выражение.
– Для вас? Не будь глупцом, Дэвин. Я умру, если умрет Алессан. Я же с ним связан, помнишь? Это было всего лишь самосохранение. Ничего больше.
Дэвин поднял на него глаза, хотел что-то сказать, что-то важное, но как раз в этот момент шаги достигли порога комнаты и вошел Данолеон, за которым следовал Торре. Никто из них не произнес ни слова, оглядывая открывшуюся перед ними картину.
– Он пытался установить мысленную связь с Брандином, – сказал Дэвин. – Мы с Эрлейном вовремя его остановили.
Эрлейн решительно фыркнул в знак протеста:
– Дэвин остановил. Но мне пришлось прибегнуть к магии, чтобы не отстать от них, и еще раз, чтобы открыть дверь. Не думаю, что остался сильный след, который может привлечь внимание, но на тот случай, если поблизости есть Охотник, нам лучше уйти до наступления утра.
Данолеон как будто не слышал. Он смотрел на тело Саванди. На его лице блестели слезы.
– Не надо тратить свое горе на стервятника, – резко произнес Торре.
– Я должен, – мягко ответил Верховный жрец, опираясь на свой жезл. – Должен. Разве ты не понимаешь? Он родился в Авалле. Он был одним из нас.
Дэвин внезапно отвернулся. Его затошнило, на него снова накатила волна слепой ярости, которая гнала его сюда и заставила совершить такое жестокое убийство. «Один из нас». Он вспомнил лесной домик и Сандре д’Астибара, преданного собственным внуком. Он всерьез опасался, что его сейчас стошнит. «Один из нас».
Эрлейн ди Сенцио расхохотался. Дэвин яростно обернулся к нему, сжимая руки в кулаки. Наверное, в его взгляде было что-то убийственное, потому что чародей быстро стал серьезным, и насмешка исчезла с его лица, будто ее стерли.
Наступило короткое молчание.
Данолеон выпрямился и расправил могучие плечи:
– Надо действовать осторожно, чтобы не пошли слухи. Мы не можем допустить, чтобы смерть Саванди связали с нашими гостями. Торре, когда мы уйдем, запри комнату и оставь в ней тело. Когда стемнеет и все уснут, мы о нем позаботимся.
– Его хватятся за ужином, – сказал Торре.
– Не хватятся. Ты же привратник. Ты скажешь, что видел, как он выехал за ворота в конце дня. Поехал навестить свою семью. Это будет правдоподобно, сразу же после дней Поста и после получения известий из Кьяры. Он часто уезжал, и не всегда с моего разрешения. Теперь я понимаю почему. Интересно, всегда ли он действительно ехал в отцовский дом. К несчастью для Саванди, на этот раз его убьют на дороге, прямо за нашей долиной.
В голосе Верховного жреца звучала твердость, которой прежде Дэвин не замечал. «Один из нас». Его третье убийство. Он снова посмотрел вниз на мертвеца. Но это отличалось от прежних. Сторож в конюшне Ньеволе, солдат на горном перевале, они делали то, для чего пришли на полуостров. Они были верны той силе, которой служили, не таили своей природы, открыто шли своей дорогой. Он сожалел об их смерти, о тех дорогах жизни, которые привели его к ним.
С Саванди было по-другому. Эта смерть была другой. Дэвин заглянул к себе в душу и увидел, что не может сожалеть о том, что сделал. Он понял, что едва сдерживает желание еще раз вонзить кинжал в мертвое тело. Словно гнусное предательство жрецом своего народа, его улыбчивый обман дали выход страсти к насилию, о существовании которой в себе Дэвин не подозревал. Почти так же, вдруг подумал он, как это сделала Альенор из замка Борсо в совершенно иной сфере жизни.
Или, возможно, по самой сути не столь уж иной. Но это был слишком сложный, слишком опасный узел, чтобы пытаться развязать его сейчас, в присутствии смерти. Эта мысль напомнила ему еще кое о чем, заставила внезапно осознать отсутствие еще одного человека. Он быстро взглянул на Данолеона.
– Где Алессан? – резко спросил он. – Почему он не побежал за нами?
Но еще не получив ответа, он уже знал. Могла быть лишь одна причина того, почему принц не пришел.
Верховный жрец посмотрел на него сверху:
– Он еще в моей комнате. С матерью. Но боюсь, все уже кончено.
– Нет, – произнес Дэвин. – О нет. – Встал и пошел к двери, вышел в коридор, потом через восточную дверь больницы на пронизанный косыми лучами предвечернего солнца двор, и опять побежал.
Вдоль заднего изгиба храмового купола, мимо того же маленького строения, что и раньше, и небольшого садика, который он не заметил по дороге сюда, потом, почти летя, по дорожке к дому Верховного жреца, и дальше, к портику между колоннами, будто бы разматывая события, как клубок шерсти, и к окну, из которого выпрыгнул так недавно. Словно он мог вернуться бегом назад, не только минуя Саванди и их приезд сюда, но еще дальше, как ему вдруг смутно захотелось, туда, где были посеяны семена его горя, когда пришли тираны.
Но время не разматывалось обратно ни в сердце, ни в мире, который они знали. Оно двигалось вперед, и все менялось, к лучшему или к худшему. Менялись времена года, текли часы залитого солнцем дня, спускалась тьма, длилась, уступала место рассвету, годы мелькали один за другим, рождались люди, жили, по милости Триады, и умирали.
И умирали.
Алессан все еще находился в комнате, все еще стоял на коленях на простом ковре, но теперь возле кровати, а не возле тяжелого, темного дубового кресла, как прежде. Он переместился, время переместилось, солнце ушло дальше на запад по небесной дуге.
Дэвину хотелось каким-то образом пробежать весь путь обратно через минувшие мгновения. Чтобы можно было не оставлять Алессана одного, наедине с этим. В его первый день в Тигане с тех пор, как он был еще мальчиком. Он больше не был мальчиком: в его волосах сверкала седина. Время убежало. Двадцать лет пронеслось, и вот он опять был дома.
А его мать лежала на кровати Верховного жреца. Алессан сжимал обеими ладонями одну ее руку, нежно обхватив ее, как держат маленькую птичку, которая может умереть от испуга, если ее слишком крепко сжать, но может и улететь навсегда, если ее отпустить.
Наверное, у Дэвина вырвался какой-то звук, потому что принц поднял глаза. Их взгляды встретились. Сердце Дэвина обливалось кровью, он онемел от горя. Он чувствовал себя разбитым, попавшим в ловушку. Чувствовал себя безнадежно не соответствующим потребностям такого момента, как сейчас. Ему хотелось, чтобы здесь оказался Баэрд или Сандре. Даже Катриана знала бы, что делать, лучше, чем он.
– Он мертв, – сказал Дэвин. – Саванди. Мы настигли его вовремя.
Алессан кивнул, давая знать, что услышал. Потом его взгляд снова опустился на лицо матери, ставшее безмятежно спокойным, каким не было прежде. Каким, вероятно, не было все последние долгие годы ее жизни. Для нее время неумолимо шло вперед, отбирая память, отбирая гордость. Отбирая любовь.
– Мне жаль, – сказал Дэвин. – Алессан, мне так жаль.
Принц снова поднял взгляд, его серые глаза были ясными, но ужасно далекими. Он разматывал запутанный клубок образов из прошлого. Похоже было, что он собирается заговорить. Но вместо этого через мгновение он слегка пожал плечами характерным жестом – спокойным, ободряющим движением, которое было так хорошо им всем знакомо. Это означало, что он взвалил на себя еще одно бремя.
Дэвин внезапно почувствовал, что больше он выдержать не в состоянии. Тихое, молчаливое согласие Алессана нанесло последний удар по его собственному сердцу. Он почувствовал себя смертельно раненным жестокими истинами мира, необратимостью событий. Дэвин опустил голову на подоконник и зарыдал, как ребенок, не сумев справиться с чем-то чересчур для него огромным.
В комнате Алессан молча стоял на коленях у кровати и держал руку матери в обеих ладонях. Склонявшееся к западу вечернее солнце посылало в окно косые золотые лучи, которые падали на пол спальни, на него, на кровать, на лежащую на ней женщину, на золотые монеты, закрывшие ее серые глаза.
