ГЛАВА 51
Грозное требование Давидовича о присылке ратей для похода на Туров застало Ярослава в Галиче. Стоял ноябрь, срывался с небес первый снежок, дули холодные ветры. Бурлил заключённый в теснину всклокоченный мутный после дождей Днестр. Последний палый лист ещё вчера кружил в воздухе, шуршал под ногами, а сегодня недвижно лежал, гнил, прибитый к земле влагой.
Унылая пора — предзимье. Небо вечно серое, видны в вышине стаи птиц, летящих в тёплые края от стуж и метелей, деревья стоят без листвы, темнеют оголёнными стволами и ветками. Скорее бы уж зима настала, снег укутал землю. Всё веселее, светлее как-то даже.
А тут ещё этот неугомонный Давидович. Первым побуждением Ярослава было отказать ему, отослать киевского гонца ни с чем, велеть ответить:
«Отдай Берладника, тогда и рать пришлю!» Но, поразмыслив немного, собрал князь в думной палате бояр и старших дружинников.
Сидел на стольце, как обычно, спокойный, рассудительный, в кафтане лунского сукна, в вышитой крестами розовой парчовой шапке с меховой опушкой, в сапогах тимовых с каблуками, смотрел поверх рассевшихся по лавкам советников своих, говорил тихим, но твёрдым голосом:
— Прислал Изяслав Давидович из Киева человека. Велит собирать ратников, идти с ним вместе воевать Туров. Хочет изгнать из города князя Юрия Ярославича, посадить на его место Владимира, сына Мстислава, внука Мономахова. Что об этом думаете, бояре? Как поступить нам?
Зашевелились на лавках думцы, глухой ропот прошёл по рядам.
— Не пойдём. Отошли гонца киевского ни с чем, — предложил боярин Чагр.
— И верно, — согласились с ним Тудор Елукович и Щепан.
— Супротив отца не пойду! — буркнул Святополк. — Хоть и не ладим с ним.
— Ратники нам самим надобны, — заключил старый Молибог.
Ярослав с некоторой досадой оглядел исполненные недовольства упрямые бородатые лица бояр. Ничего путного никто из набольших и нарочитых мужей посоветовать ему не смог.
Князь оборвал взмахом руки начавшие было бурлить споры, стал спрашивать мнения молодых:
— Ты что думаешь, Коснятин?
Серославич ответил сдержанно:
— Ежели откажем, рать начнёт Давидович. Нам же воевать нынче супротив него никак не можно. Не столь крепок покуда союз наш со Мстиславом Волынским. Угры с ляхами такожде неведомо как ся поведут.
— Во Мстиславе уверен я. Думаю, на нашей стороне будет он, если что. А в другом прав ты, Коснятин, — сказал Ярослав. — Не время нам с Киевом мечами махать. Довольно-таки силён Давидович. Новой большой войны на Руси не хочу. Много крови людской пролито в недавние лихие лета. Хватит! Мириться с Киевом как-то надо. Ты что скажешь, Избигнев?
Медленно поднялся с лавки молодой Избигнев Ивачич, обернулся, окинул взглядом бояр, многие из которых с трудом топили в усах и бородах ядовитые усмешки.
Шептались набольшие мужи с презрением:
— Надо же, птенцу сему слово дал! И кто он таков! Ну, сын свиноградского воеводы, дак и что?! Вон у нас, почитай, у каждого сыны взрослые, многие и постарше, и поопытнее сего малолетки будут! И что он тамо молвит?! Так, глупость какую-нибудь!
Так рассуждали великие летами владетели обширных вотчин Галицкой земли. Избигнев же взял да и предложил:
— Ты, княже, Давидовичу не отказывай. Незачем его злить. Ты клич брось. Биричи1 на площадях в городах пускай глаголют: собирает, мол, князь киевский рать на Туров. Кто потешиться желает, показать себя в деле воинском — пусть ступает в Киев. Мыслю, немало охотников сыщется. Сидят молодцы удатные без дела, а отличиться хочется. Вон, при отце твоём, говорят, даже в крестовый поход идти в Палестину немало жаждущих было. Оборужи их да к Изяславу и отправь. И свою дружину в целости сохранишь, и всяким смутьянам и крикунам занятие сыщешь. Ещё объявить вели: кто, мол, в поход сей пойдёт, тому прежние прегрешения простятся. Тогда многие людишки лихие, в Горбах разбоем промышляющие, в поход сей ринутся. И закупы беглые такожде придут.
Не ждали думцы столь разумной речи от Ивачича. Многие одобрительно затрясли бородами. Но нашлись тотчас и такие, кто начал шуметь:
— Енточтож?! Беглых прощать?! Разбойников?!
— А коли долг за закупом, али холоп какой от меня сбежал, что, не отдадут мне его.топерича, что ли?!
Прервал снова крики Ярослав. Встал со стольца, сдвинул брови, молвил веско:
— Покуда так содеем, как Избигнев советует. А тамо поглядим. Коли с добычей воротится иной закуп, той добычей и откупится. А коли не сумеет, что ж. Тогда и порешим, как быть. В любом случае в накладе вы, мужи, не останетесь.
Он с благодарностью посмотрел на скромно устроившегося в углу Избигнева.
«Вот ведь какой молодец! Как верно придумал! И овцы целы, и волки сыты! Но сыты ли?»
Всматривался в лица бояр, такие разные, ловил насторожённые взгляды, слышал неодобрительный шепоток, понимал:
’ Бирич — глашатай.
много у него здесь, в Галиче, тайных недругов. Потому и доверять надобно тем только, в ком уверен, как в самом себе.
Сел князь обратно на столец, ещё раз обвёл пристальным взором собрание, приказал:
— Боярин Коснятин Серославич! Тебе поручаю рать собирать и вести. Ведаю, смыслён ты в воинском деле. А будешь у Давидовича, о Берладнике ему при случае напомни.
Коснятин кланялся ему до земли, благодарил за честь. Почтителен был молодой боярин, тих, вроде как и предан, все дела творил толково. Не догадывался Ярослав, что ненавидит его Серославич лютой ненавистью.
...Вечером явился Коснятин, как не раз бывало в последнее время, к Млаве. Сидел, злился, рассказывал о совете, о Давидовиче, о том, что поручено ему готовить и вести под Туров рати.
Женщина слушала, подперев кулачком пухлую румяную щёку. Выпирали под саяном, прямо чуть не на столе лежали большие груди. Сладка, ох сладка была Млава! Умела приголубить, умела когда разжечь, а когда, наоборот, успокоить. Как-то неприметно, постепенно, но оказался молодой Серославич целиком в воле бывшей Владимирковой полюбовницы. Во всём её слушал, каждый шаг свой делал, только с ней посовещавшись. Словно сетью паучьей опутала его ловкая жёнка. Начинал мало-помалу это понимать, тяготиться стал зависимостью своей, но поделать покуда ничего не мог. Пересиливала ненависть к Ярославу, запрятанная в глубинах души. Да и Млава знала, чем привязать к себе молодого боярина.
Выслушав его, проворковала она ласковым голоском:
— Ты, Коснятинушка, дей, как князь байт. Токмо когда у Давидовича будешь, шепни ему тихонечко: многие в Галиче не любят Ярослава. Большую власть взял он. Нам бы другого кого, более покладистого, чтоб в нашей воле ходил и не кознодействовал, как Ярославка, за спинами нашими. И чтоб добро наше защитить мог. На Берладника намекни. Разумеешь?
Коснятин долго молчал, потом вдруг спросил:
— Где ныне, Млава, супруг твой, боярин Лях? Слыхал я, в Силезии он укрылся.
Млава загадочно улыбнулась:
— Ближе он, много ближе. Так содеешь, как глаголю?
— Ладно, — кивнул Серославич.
Ночь он провёл в её объятиях, а когда утром, перед рассветом, невыспавшийся, хмурый, на скорую руку напялив на плечи кафтан, выехал на коне за ворота её двора и медленно затрусил по безлюдной кривой улочке, решил по-другому.
«Какая мне выгода от Берладника? На что он мне сдался? Равно как и Давидович сей? Что там Млава замышляет, Бог весть. Может, довольно за ней, как баран на верёвочке, хаживать?! Пора самому... Не надобен мне Берладник. А она, вишь, жёнка хитрая, муженька своего скрывает где-то, темнит. Ни о чём с Давидовичем говорить не стану. Млаве потом отбрехаюсь, недосуг, мол, не пришлось. Далеко князь, не подобраться к нему было».
Хлестнул Коснятин плетью скакуна, помчал лёгким намётом вверх на гору. Надо было спешить исполнять Ярославово поручение, рассылать по городам скорых биричей.
...Не один Коснятин не спал в ту ночь. Не до сна было и князю Ярославу. Позвав Избигнева и Семьюнку, спустился он под лестницу в каморку, занимаемую иноком Тимофеем.
Вчетвером сидели они за утлым дощатым столом, подбрасывали в печь хворост, думали, рассуждали.
— Дело многотрудное поручаю тебе, Тимофей, и тебе, Семьюнко. Поедете оба в Чернигов, к Святославу Ольговичу, — говорил вполголоса Осмомысл. — Грамоту дам тайную. Спрячешь её получше, Семьюнко. Мало ли что. И разумейте: послать какого боярина не могу — сразу все узнают. Да и не так надёжны многие. Дело же наше огласке предавать не след. И грамоте многое я не доверю. Напишу только, что посланы вы мною. Главное на словах Ольговичу скажете. Поначалу о союзе моём с Волынью, с ляхами, с королём чешским, с уграми молвите. И предложите черниговскому князю к союзу этому присоединиться. Что ему Давидовича держаться?! Многих волостей его Изяслав лишил, распоряжается в городах и весях на Северянщине, в лесах вятичских, словно у себя в доме. А потом о Берладнике речь надо будет повести. Он, изгой — боль головная наша общая. Бегает от князя ко князю, из волости в волость, подговаривает к ратям, сеет гибельные семена усобиц. Пора настала с ним решать.
— А верно ли то, про Берладника? — с беспокойством спросил Тимофей.
— А думаешь, чего он у Давидовича в Киеве столько времени сидит? — ответил ему с усмешкой Семьюнко. — Не так же просто, меды пьёт да охотится. Ищет тайком всюду себе сторонников, и средь бояр, и средь люда простого. Наверняка подумывает стол себе заполучить. И всё больше на наш Галич поглядывает.
— Дело, конечно, ждёт вас нелёгкое, — вздохнул Осмомысл. — Но более полагаться мне не на кого. Глядите у меня в оба. В Чернигове много таких, кто руку Давидовича держит. И не только в Чернигове. Повсюду они есть. На дорогах, в корчмах, на дворах постоялых настороже всегда будьте.
— Как же поедут они тайно? — засомневался Избигнев. — Человек ведь — не птица.
— Под видом купца Семьюнко в Чернигове объявится. Товара дам я ему. Тканей добрых, чтоб на княж двор явиться не стыдно было. А инока никто и вопрошать не станет. Вон сколько их по Руси ходит-бродит. Для отвода очей дадим Тимофею грамотку от настоятеля Иванова монастыря игумену обители на Болдиных горах. Настоятель — человек мне верный, напишет, коли велю.
До утренних сумерек просидели они вчетвером в каморе Тимофея. Вспоминали прошлое, думали о будущем, спорили о настоящем.
Перед расставаньем Ярослав перекрестил и горячо расцеловал обоих посланников. Семьюнко не преминул заметить:
— Ты ж разумеешь, небогаты мы. Ну, монах, оно понятно, тако и быть должно. А у меня ведь...
Осмомысл не выдержал и от души рассмеялся.
— Ох, Семьюнко, Семьюнко! Не переменишь тебя! На уж, держи!
Он сунул в руку отрока калиту с серебром.
— Вот про товар ты ещё молвил. Так если я в Чернигове расторгуюсь... — Семьюнко опять не договорил.
И снова князь его понял без лишних слов.
— Навар бери себе. Только с Тимофеем поделись, не обидь его. Ну, пора, — Ярослав выглянул в окно. — Сумерки уже. Сейчас в Иванов монастырь езжайте, — велел он. — Там остановитесь на несколько дней, чтоб на глаза лишний раз не попадаться. А мы с Избигневом тем часом обоз подготовим и грамотку. Монахи всё это вам доставят.
Простившись с князем и Ивачичем, Семьюнко и Тимофей поспешили покинуть княжеские хоромы.
Стоял тихий предрассветный час, небо на востоке слегка светлело, было пасмурно и сыро. Шли медленно, то и дело натыкаясь на лужи. Семьюнко промочил в одном месте ноги и чертыхнулся.
— Крест положи вборзе! — жарко шепнул ему в ухо Тимофей. — Не взывай к силе нечистой!
Семьюнко послушно перекрестился. Навстречу им в сумеречной мгле промчал всадник в дорогом кафтане, в поярковой шапке набекрень.
— Кто ж еси? — удивлённо спросил монах.
— Кажись, Костька Серославич, — быстроглазый Семьюнко узнал чёрного аргамака, которым намедни так хвалился перед ним молодой боярин. — Тож, верно, делишки какие проворит. А может, крамольничает тайком? Бог его знает.
«Сведаю, точно сведаю, непременно, чего он тут скачет в такой час», — решил Красная Лисица.
Как только очутились они с Тимофеем в монастыре и отведали по миске наваристых щей, послал Семьюнко одного послушника к верному своему соглядатаю из посадских. На куске бересты начертал он послание, в коем велел пристально следить за молодым Серославичем. Чуяло сердце хитроумного отрока: заваривается на Червонной Руси густая каша противостояний.
