ГЛАВА 50
Шумно на киевском княжеском подворье. Скачут туда-сюда скорые гонцы, ржут вздыбленные кони, скрипят подводы. Блестят в лучах осеннего солнца харалужные шеломы дружинников, кричит что-то, надрываясь, дворский, мельтешит проворная челядь. Убирают со двора столы после давешнего пира, бряцают чаши и подносы, уносятся на нижнее жило дорогие скатерти. Впереди — мытьё, стирка, чистка. И так всякий раз. Любит новый киевский князь шумные застолья, зовёт на них и бояр, и житьих, и купцов, и простой люд посадский. Всем старается угодить, всех на свою сторону склоняет. Знает: Киев покуда — не за него.
Изрядно оскудели в последнее время всегда обильные едой и питьём обширные погреба. Большой обоз готовит нынче ближний боярин Шварн Милятич в дальнюю землю вятичей. Следует пополнить запасы, привезти из старинных вотчин Давидовичей бочки с хмельным пивом и мёдом, мясо, овощи, крупы. Киевская-то земля оскудела после десятилетий нескончаемых ратей. Бежит народец, кто в Суздаль, кто в Новгород, кто в Галич.
Отдав распоряжения, поднялся грузный высокий Шварн в терем. Скрипели иод ногами половицы. В своём покое скинул боярин с плеч на руки челядинцу расшитую травяным узором ферязь, помыл у рукомоя руки, сел на лавку у слюдяного окна. Залпом опорожнил оловянную кружку ола, кряхтя, вытер усы.
В дверь просунулся гридень.
— Боярин, тамо из Владимира-на-Волыни гонец. Тебя зреть хочет.
— Покличь, — боярин насторожился.
Давно чуял он опасность. Родичи — князья недолюбливали Давидовича, считали, что не по праву занимает он киевский стол. Так оно, пожалуй, и есть, да только что такое право в нынешние лихие времена. Право — у сильного, а Изяслав Давидович был покуда силён. И сила его была — Черниговская Земля. Пусть сидит в самом Чернигове сейчас его молодший двоюродник, Ольгович Святослав, но всё одно, земля сия обильная, от брынских лесов до степного пограничья, от Курска и Мурома до Любеча на Днепре, вся в руках нынешнего киевского властителя. Но так ли уж он могуч? Имеет Давидович крепкий союз с шурином своим, половецким ханом Башкордом, сыновец Святослав Владимирович, княживший во Вщиже, всецело ходит в дядиной воле, Ольговичи тоже его покуда слушают, а остальные? Нутром чуял опытный Шварн — скоро ждать неприятностей.
Гонец с поклоном передал нацарапанную писалом на бересте грамотку от одного волынского доброхота. Писал волынянин о встрече Ярослава и Мстислава и об их союзе. Ещё писал, что примкнули к союзу тому угры, чешский Владислав и ляхи. И что мыслит Ярослав Галицкий снова требовать выдачи Берладника.
Крепко призадумался Милятич. По правде сказать, совсем не нравилось ему, что так привечает князь Изяслав этого изгоя. Спору нет — храбр Иван, благороден, честен, но... Из-за него не следовало бы начинать войну. Говорить с князем о том — что впустую воздух сотрясать. Не хочет Давидович слушать разумных доводов, что стоит отпустить Ивана на все четыре стороны. Получил свободу, избежал гибели — пусть бы убирался теперь из Киева подобру-поздорову, искал себе на земле место. Русь велика. Так ведь нет. Сидит сиднем в стольном, ест, пьёт с великокняжеского стола. С ним допрежь прочих советуется Давидович во всех делах. Тож, сыскал советчика!
Стиснул Шварн в десницу кулак, выругался зло. Спохватившись, отпустил гонца. Сызнова перечёл грамотку, повертел её в руках, вздохнул тяжко.
Что ж делать? Ведь не зря они сговариваются. Мстислав давно на Киев глядит, а галицкий князь хочет Берладника заполучить. Тут ещё угры, чехи, ляхи. И ещё Ростислав Смоленский о своих правах на стольный не преминёт вспомнить. А у них с Изяславом кто? Ольговичи не так уж и надёжны, половцы — тем паче, им лишь бы добыча была. Сыповец Вщижский тоже, давно ли требовал у Изяслава города и веси.
О чём бы ни начинал мыслить Шварн, одно приходило на ум — надо что-то с изгоем Берладником решать. Предан был Милятич князю своему, разделял многие его чаяния и честолюбивые надежды, но вместе с тем намного лучше Давидовича понимал он, какая каша заваривается в Южной Руси. Воевать не хотелось. Как-то надо было умирить Ярослава. Да, конечно, Ярослава! Он главный в этом союзе, его следует больше всего опасаться. Неслучайно Осмомыслом прозван, хоть и молод. Эх, Берладник, Берладник! Как же с ним быть?!
Так ничего и не придумав, пошёл Шварн ко князю. На пути в переходе попался ему какой-то черноризец с Библией в руках, и тут вдруг стукнуло, ударило боярину в голову: вот! Давно добивается Ярослав для Галича епископа. Надо идти к митрополиту Константину. Но сперва, конечно, перетолковать с князем.
...Давидович вкушал трапезу в большой зале с густо исписанными узорчатыми столпами. Рядом с ним были княгиня Марфа, Берладник и двое братьев Переславичей, Якун и Нажир. Увидев Шварна, Изяслав приветливо кивнул ему и пригласил сесть. Тотчас возникли перед боярином оловянная тарель с похлёбкой, ароматно пахнущий кус баранины и чара доброго вина.
Ели медленно, говорили мало. Наконец, улучив мгновение, стал Милятич рассказывать:
— Княже, слово к тебе имею. Гонец ко мне с Волыни прискакал. Доброхот один верный бересту прислал. Писано: сговорились промеж собой Ярослав Осмомысл Галицкий и Мстислав. Союз крепкий учинили. А окромя того, договор у них с угорским Гезой, богемским Владиславом и с ляхами.
Братья Переславичи сразу насторожились, переглянулись, Давидович же беспечно отмахнулся:
— Пущай союзятся. Мне-то какое дело?
— Мыслю, супротив тебя тот союз направлен, — отмолвил Шварн.
— С чего то видно? Всё мерещатся тебе, боярин, всякие беды. Да крепко я в Киеве на столе сижу, и все меня боятся. Все хвосты поприжали. И Мстиславка на Волыни, и стрый еговый Ростислав в Смоленске, и ентот... как его ты назвал... Осмомысл, во! Ведает, что не поздоровится ему, коли супротив меня какое лихо содеет! Да я тогда его с Галича тотчас сгоню! И вот Ивана посажу на стол златокованый! А?! Как тебе, Иванко, стол галицкий?! Подходит?!
Давидович подмигнул Берладнику и раскатисто расхохотался. Иван, слабо улыбнувшись, лишь пожал в ответ плечами.
В разговор вмешалась княгиня Марфа.
— Зря ты такое речёшь. Не хвалился бы попусту, супруг мой любезный. Чую, собираются в стаи вороны чёрные. Клёкот слышу зловещий по ночам, сплю плохо. Не к добру всё это. И имя сие — Осмомысл, слыхала где-то я уже. То ли во сне... Жутко как-то. Ты бы прислушался к тому, что бояре твои верные говорят.
— Страхи то бабьи! — оборвал её Изяслав. — Не посмеет сей мальчишка со мною тягаться! Кишка у его тонка! А помирился он со Мстиславкою, пото как видит, что слаб. Поди, и отдал ему что из волостей? А, Шварн?
— В Бужске посадили Ярополка, Мстиславова брата молодшего. Ну и Погорынье разделили.
— Вот видишь! Испужался твой Осмомысл Мстиславку. Наслышан об его уменьи ратном, пото и поспешил мир сотворить. Своё же отдал! Тож, мудрец великий! — Он снова захохотал. — Наложил в порты, а мне бояться его! Да глупость!
— И всё же выслушай меня, княже! — Попросил Шварн. — Тако ли, инако, но с Галичем воевать тебе не след. Вспомни сечу под Останковом. Сильна рать галицкая. Надо бы тебе, думаю, мирные сношенья с Галичем наладить.
— Какие ещё сношенья! В воле моей пущай ходит, вот и все сношенья! — Давидович начал раздражаться. — Что он, государь заморский?! Харатьи ему слать с печатями прикажешь, али как?! Вот, нынче в поход иду на Туров. Юрья Ярославича, прихвостня Долгоруковского, сгоню оттудова, посажу на его место Владимира Мстиславича. Давно сей князь удел просит. Пошлю в Галич гонца, велю Ярославке, чтоб дал ратников в подмогу. Погляжу, что он ответит.
— Сын Юрия Ярославича Святополк в Галиче служит. Князь без княженья. Не пойдёт он на родного отца, и Осмомысла отговорит, — вмешался в разговор Нажир Переславич.
— Вот я и погляжу, даст Ярославка воев аль нет! — грозно пробасил, грохнув кулаком по столу, Давидович. — А коли нет, дак после Турова на его пойду!
— Княже! Не столь велики силы наши, чтоб и там, и тут воевать, — попытался увещевать расхорохорившегося Изяслава Милятич, но тотчас уразумел, что слова его бесполезны.
Заговорил об ином.
— Ещё одно. Давно Ярослав просил митрополита, чтоб послал в Галич епископа. Чтоб учредили в городе сем епархию. Надобно, верно, со владыкою Константином перетолковать. Уважить следует просьбу Ярославову.
— Вот и иди к митрополиту. Я поповские дела не решаю! — отрезал Изяслав.
— Зато, может, умиримся тогда. Правильно сказываешь, Шварн, — поддержала боярина княгиня Марфа. — Коли пастыря доброго подберёт митрополит, может, удержит он Ярослава от дел лихих. И помнить будет князь галицкий, кто ему сего пастыря прислал, кто помог епархию в Галиче утвердить. И благодарен будет вельми.
— Ну и ступай тогда к Константину, сама ему всё скажи. Я не пойду, — решительно заявил Давидович. — А вот гонца к Ярославке тотчас снаряжу. Пущай добрых воинов шлёт!
Шварн недобро покосился в сторону Берладника. Иван за время трапезы не промолвил ни слова.
«Лишний он тут, ох лишний!» — С едва скрываемой злостью подумал Милятич.
Трапеза кончилась, разошлись бояре каждый по своим делам. Давидович велел седлать коня.
— В Зверинец поеду. Охотой побалуюсь. Ты со мной? — Спросил он Берладника.
— Извини, княже, но... дела у меня в городе.
— Ну, что ж. Не неволю!
Давидович в сопровождении молодшей дружины вскоре выехал за ворота. Иван, проводив взглядом вереницу всадников, кликнул слугу, велел подать дорожный вотол. На Подоле через Нечая уговорился он о встрече с несколькими бежавшими из Червонной Руси людьми. Думал безудельный князь укрепить добрыми воинами свою берладницкую вольницу. Надеялось, мечталось, что добудет он в скором времени себе волость.
Тоска охватывала, хотелось побывать в Берладе, в Галиче, в Звенигороде, где княжил когда-то. Понимал, что невозможно покуда сие, вздыхал, тряс кудрявой головой.
В переходе, улучив мгновение, подобралась к нему Марфа.
— Пойдём со мной, Иване! — потянула она его за руку.
Вспомнил Иван совет Нечая: «Не отказывай ей, княже».
И вот послушно пошёл он за сгорающей от любовного пыла огнеокой женщиной, дал обнять себя, повалить на ложе. Смеялась озорно Марфа, расстёгивала пуговицы у него на кафтане, нетерпеливыми движениями срывала рубаху с молодецких плеч. Затем разделась сама, юркнула под беличье одеяло, вся трепетная, страстная. Она отдалась ему, и он позволил ей сделать с собой всё, что она хотела. Разметались по плечам распущенные Марфины волосы цвета воронова крыла. Иван гладил и целовал упругую смуглую грудь её, она постанывала от удовольствия, хватала его за естество горячими устами, теребила, возбуждала. Сотворили они грех, и один раз, и второй, и третий. Потом Иван признался, что устал. Марфа лишь рассмеялась в ответ. Ненасытна была сестра хана Башкорда, охоча до ласк, неистова во грехе. Когда, наконец, успокоенные, они оба задремали, тихо просунулась в дверь ложницы голова маленького человечка. Евнух Птеригионит с недавних пор был взят князем Изяславом прислуживать княгине и ближним боярыням в бабинце. Глянув на Ивана и Марфу, он зловеще ухмыльнулся, некрасиво выставив огромные жёлтые зубы. Теперь он знал, как погубить Берладника.
...Утром Марфа, плача навзрыд, долгий час простояла на коленях перед образом Спасителя в домовой церкви. Она молила простить ей свершённое. Она изменила мужу, изменила в первый раз с тех пор, как юной девочкой привели её под венец. Приглянулся, ох, приглянулся ей этот добр молодец! Да и как может такой не понравиться! Словно храбр из старины! Пришёл, околдовал,овладел ею!
Где-то в глубине души сидела предательская мыслишка: «Ну и что ж такого тут! Изяслав вон сколько холопок перепортил! Сколькие потом брюхатые ходили! Давно привыкла к его изменам. А сама, что ж, и изменить разок не могу?!»
Гнала от себя княгиня эту скользкую дьявольскую мыслишку, каялась, молила Господа о милости, о прощении. И снова плакала, утирая слёзы узорчатым платочком. А сзади неё стоял на коленях маленький евнух и, закрываясь рукавом хламиды, прятал от чужих взоров злорадную ухмылку. Мнилось ему, что дни изгоя Ивана сочтены.
