В нашу первую встречу с Вэн мы стояли в черном горле водопропускной трубы, между нами дорожка кокаина, Вэн спросила: будешь? Мы сбежали с вечеринки в общаге, где от сканка было нечем дышать и куда заявилась университетская служба безопасности; на улице Вэн с друзьями увидела меня и сказала — я слышала, что у тебя в плеере, повернулась к подруге и добавила: эта сучка слушает “Джеди Майнд Трикс”! А ее подруга, Катарина, рассмеялась, так что кольцо в губе засияло от влажного блеска зубов. Две девушки-хоуле и парнишка-вьетнамец, который выпростал член из ширинки, отвернулся от нас и оросил придорожные кусты. Надо было нассать в лицо тому чуваку, который прилип ко мне на вечеринке и болтал не затыкаясь, заметила Катарина; Вэн сказала — а вдруг ему понравилось бы, и Катарина ответила — ну, значит, насрать; тут я поняла, что встретила своих, хотя мы еще даже не были знакомы.

— Кауи? — повторила Вэн, когда я сказала им, как меня зовут. Чувствовалось, что она главная. У нее было рваное каре и глаза одновременно скучающие и готовые вспыхнуть огнем.

— Ага, — откликнулась я.

— Вулканы, — сказала она, — свирепые аборигены.

Я невольно рассмеялась. Отчасти потому, что она не упомянула о венках из цветов, которые вешают на шею туристам, не спросила, занимаюсь ли я серфингом, не сказала: “Ой, у вас там такие вкусные фрукты, я после них ничего другого есть не могу” или “Я мечтаю побывать на Гавайях, зачем ты вообще оттуда уехала”. У Вэн были толстые руки, точь-в-точь как у меня, только на ее руках при малейшем напряжении вспрыгивали мышцы. Катарина была самой белой, с растрепанными черными волосами. Тощая, футболка с “Нирваной” висела на ней как на вешалке. Писуна звали Хао, вьетнамец, мощный торс обтянут рубашкой поло; стряхивая с члена капли мочи, Хао пошутил, что надо будет перед пивными вечеринками ставить себе катетер.

— А если серьезно, — добавил он, — я слышал про Гавайи. Там есть такие районы, где на белых охотятся ради прикола, так ведь?

— Только в начальной школе, — ответила я.

— Она мне нравится, — сказала Вэн, ни к кому не обращаясь.

После четырех стаканов пива я была как в тумане и даже не помнила, что мы вместе ушли с вечеринки. В общаге — рев и пар, как из собачьего рта, потом тихая ночь, точно мне на голову набросили простыню, и вот мы здесь. На бетонной плите у водосточной канавы, возле входа в трубу такую широкую, что проглотит и грузовик. Над нами летят по проспекту машины. Я в трех тысячах миль от Гавайев и всех тех, кто слышал хоть что-то о моем чудо-брате, окей, мне больше никогда не придется быть сестрой кудесника. На крышке телефона Вэн кокаиновая дорожка.

После четырех стаканов пива я была как в тумане и даже не помнила, что мы вместе ушли с вечеринки. В общаге — рев и пар, как из собачьего рта, потом тихая ночь, точно мне на голову набросили простыню, и вот мы здесь. На бетонной плите у водосточной канавы, возле входа в трубу такую широкую, что проглотит и грузовик. Над нами летят по проспекту машины. Я в трех тысячах миль от Гавайев и всех тех, кто слышал хоть что-то о моем чудо-брате, окей, мне больше никогда не придется быть сестрой кудесника. На крышке телефона Вэн кокаиновая дорожка.

— Первый раз? — спросила Вэн.

— Не бойся. — Катарина подошла, стремительно наклонилась и вдохнула. Выпрямилась и глотнула воздух, точно вынырнула из глубины на поверхность. Запрокинула голову, уставилась в небо, растянулась на бетонной плите. Макушка ее моталась туда-сюда.

Вэн молча выложила новую дорожку, Хао спросил: “Ты или я?” — и я поняла, что он обращается ко мне. Я вдохнула холмик, который сделала Вэн, кровь ударила мне в голову, взорвалась вспышкой света. Счастье пронзило меня множеством игл. Я думала, дружба, так? Любовь. Ощущается именно так.

Где-то вдалеке и одновременно рядом со мной Катарина сказала:

— Пошли в трубу. Мы вполне осилим трубу. Ребят, ребят. — Ее острозубая улыбка. Откуда-то долетел смешок.

— В трубу, — эхом повторила я — или Вэн? — Легко.

И мы вошли в разверстый под городом трубный зев, ускоряли шаги и ухали, точно совы. Мы скользили ладонями по бесконечным перегородкам рифленой стали, шлепали ногами во мраке. В голове у меня крутилось: впереди поворот, еще немного — и выйдем на свет. Но в трубе становилось темнее, пахло батарейками и старой прачечной. Темно было так, что глаза мои воображали, чего нет; стоило мне моргнуть, как под веками вспархивали синие и красные шары. Стены под руками в царапинах и засохшем помете, какие-то звери скрываются в темноте. Ощущение, словно впереди вот-вот покажется что-то. Может, бетонная стена. Или забор из проволоки, порвавшейся и торчащей полотнищем кинжалов. Какая разница, говорило мое пульсирующее тело. Мы вместе стремглав прорвемся сквозь что угодно, сплошь крепкие кости и жаркая мощь. Локомотивы. Как назвать тот поезд, в который мы так быстро превратились? Он с ревом уносил меня прочь от Гавайев. Тогда и сейчас. Да, я этого и хотела: Сан-Диего, да, прощайте, острова, боги, легенда Найноа.

В тот год мы возвращались туда неоднократно. Ни разу не дошли до конца трубы, но всегда находили путь обратно.

В колледже я была инженером — точнее, училась на инженера. Книги, толстенные книги с уравнениями на страницу. Они впивались мне в позвоночник, когда я носила их в рюкзаке; мудреные названия звучали сексуально — типа “Основы технической термодинамики”. И я вечно торчала в лабораториях: стены в деревянных панелях, старые стеклянные мензурки, к столам и стенам прилеплены обшарпанные таблицы часто используемых физических уравнений. И парни. Всегда, всегда парни. Целые аудитории парней, похожих на ящериц или плюшевых медвежат. Вечно торопятся высказать свое мнение, задавить друг друга познаниями. На инженерном факультете можно чувствовать себя по-разному, но в целом там чувствуешь себя как в любом месте, где на двадцать парней три девушки. Я ходила прямая как палка. Ты должна быть тут самой крутой, повторяла я себе. Так себя и вела.

Иногда на занятиях я садилась с остальными двумя девушками, Сарой и Линдси, но мне всегда казалось, что я села с ними лишь потому, что от нас ждут именно этого. После нескольких обрывочных разговоров — они были типичные хоуле, не то из Айдахо, не то из Северной Дакоты, откуда-то оттуда — мне стало ясно, что они никогда раньше не сидели рядом с человеком моей расы. То есть я была сама по себе, так? Ну и пусть, мне это даже нравилось. Но через несколько недель после начала семестра пошла групповая работа, и поскольку от девчонок я отморозилась, меня прикрепили к парням.

Групповая работа запомнилась мне такой: Филип, у которого неудержимо встает на звук собственного голоса, непременно первый лезет с ответом, а вся группа сидит вокруг стола и смотрит, как он дописывает последний лист. Я все домашние задачи решаю самостоятельно — все равно по-другому ничего не пойму, — так что мы с Филипом всегда препираемся. Точь-в-точь как с Найноа, у него тоже вечно есть ответы на все вопросы, теперь, когда мы созваниваемся, он просто отмахивается от любых моих слов, так что мы уже не беседуем, а обстебываем друг друга и бьем по больному, целясь в незащищенные места.

Во время групповых заданий было примерно так.

— Неправильный коэффициент трения, — говорила я.

Престон и Эд вздыхали, вступал Филип.

— Нет, правильный, — возражал он.

— Смотри. — Я принималась заново писать уравнение, поясняя, что вычисленная им конечная скорость в заданных условиях лишена смысла.

И если из нашего спора становилось ясно, что я права, Филип тут же выкручивался, дескать, я изначально не теми словами сформулировала доказательство, окей, а он на самом деле говорил вот об этом. Или якобы он имел в виду, что я неправильно вывела уравнение, а не то, что ответ неверный. “Ты перепутала порядок вычислений”.

Иногда, после долгих препирательств, мне все-таки удавалось отстоять свою правоту. Тогда Филип просто говорил: “Успокойся”. И поднимал руки, словно я наставила на него ружье. “Ты слишком остро на все реагируешь”. Престон с Эдом пожимали плечами, жест этот читался как кивок, и мне хотелось пернуть им в лицо.

— В субботу выходит четвертая Call of Duty, — заметил однажды Престон, точно выбросил белый флаг. Или не Престон, а еще один чувак — кажется, Грегори. Да какая разница, кто это сказал. Все они в любую минуту могли ляпнуть что-то подобное. Они даже пахли похоже. Как сыр, который вечером забыли на столе и его облизала собака.

Я вздохнула.

— Что такое Call of Duty?

На миг повисло молчание. Я почувствовала, что они будут счастливы, если я сейчас выйду из аудитории и не вернусь никогда.

— Я непременно куплю, — продолжал Престон. — Сегодня же займу очередь в магазин.

— А кто нет? — оживленно подхватил Филип.

— Я, — вставила я.

Снова молчание. Скрипнул стул, круг сомкнулся теснее, я оказалась снаружи. Ну и пожалуйста, парни, не очень-то и хотелось. Но только не Эд. Эд у нас храбрый. И когда остальные отгородились от меня, времени зря не терял. Подошел, сел рядом со мной за стол. Скошенный подбородок, губы красные, как фруктовый пунш.

— Кауи, — сказал он, точно репетировал это слово перед зеркалом, придвинулся ко мне и кивнул. — Я тоже не собираюсь покупать Call of Duty.

— Господи, Эд, — ответила я, — я тебя к своей вагине и близко не подпущу.

Часто я поднимала голову от учебников, сидя в каком-нибудь полутемном уголке библиотеки. Слабый запах плесневелой бумаги, столярного клея, холодной стали. Я очумевшая от недосыпа, глаза жжет от долгого чтения. И я понимала, что сто лет не танцевала хулу.

Я полагала, что хулы тут никакой и не будет, но ошибалась. В Сан-Диего было полным-полно народа с Гавайев — невозможно ближе подобраться к островам, не свалившись в Тихий океан. И как-то раз я отправилась их искать. Гавайцев из университетского клуба. В светлые месяцы года они танцевали хулу во дворе, и я запросто могла бы присоединиться к ним. С их наполовину гавайской, японско-португальско-тонганской, испано-корейской смуглой кожей под застиранными, в катышках толстовками с названиями школ, репутация которых была мне известна. Скворечий смех, все эти “не, серьезно, мы сегодня вечером делаем мусуби” или “слышал последнего Джейка Шимабукуро, круто же, да?”, босиком по комнате в общаге, перед сном, разумеется, боча, и все остальное, что было такой же частью меня, как кости, но сейчас почему-то казалось неуместным.

Я понимала, что они наверняка слышали о Найноа или Дине, все эти легенды, с которыми я не хотела иметь ничего общего. Если бы я осталась с этими ребятами танцевать хулу, что тогда? Прежняя гавайская жизнь скользнула бы в меня, будто снотворная таблетка. Меня засосало бы в нее, как в ил, я превратилась бы в одну из них. Снова стала бы его тенью в форме сестры.

Зато я лазала по скалам — с того самого дня, когда в безликой, жирной, пропахшей блинами столовке Вэн сказала Катарине: “Мне кажется, у нее получится. Как думаешь, залезет она на скалу?” И Катарина ответила: “Давай проверим”.

Приятель Вэн по дешевке купил подержанную машину. Раздолбанный японский седан бог знает какого года. Бампер подклеен скотчем и прикручен к раме проволокой. Все ремни безопасности то ли отрезаны, то ли откусаны, то ли отпилены, то ли сожжены, радио трещит, как электрошокер. Обивка соткана из вони подмышек, окей? Но главное — там было четыре сиденья и багажник, куда помещалось все наше снаряжение, а ключ приятель Вэн оставлял где придется, и раз уж ты нашел это сокровище, то смело бери и пользуйся. Если, конечно, машина еще на стоянке и ее никуда не отбуксировали.

Машина была еще на стоянке. Мы направились на север. Золотое раннее калифорнийское утро. Мы опустили стекла, как на Гавайях, ветер трепал нам волосы — всем, кроме Хао, у него до того короткие и жесткие, что практически неподвижны, стоят торчком, как от взрыва. Мы всю дорогу ехали в левом ряду, рекламные щиты, огороженные колючей проволокой участки, бесконечные одинаковые дерьмовые торговые центры в белой штукатурке то появлялись, то скрывались из виду. И буро-полынные холмы. Наконец Вэн включила поворотник, мы свернули с Пятой, и лишь когда в заносе на петле у меня желудок ушел в пятки, я осознала, что мы все это время гнали под сто.

Вены залитых гудроном асфальтовых трещин, розово-золотистая рассветная дымка плюс вислые колючие пальмы и плоские коричневые квадраты пустующей земли. Вэн проехала в обратном направлении две односторонние улицы, миновала невысокий проволочный забор, за которым надрывались питбули, да так, что из пасти шла пена, того и гляди лопнут.

Катарина и Хао по-дурацки подкалывали друг друга, точно брат с сестрой. Катарина сказала, что Хао трогает себя, когда слушает мальчиковые поп-группы по радио. Хао ответил, что не мастурбировал, а разучивал танцевальные движения. Тут они вспомнили про меня, хулу, о господи…

— Долго еще? — крикнула я Вэн.

— Окей, окей, — ответила Вэн, и мы подскочили: колесо попало в рытвину. Под шинами трещал гравий. — Вот и мы, — пропела Вэн, подражая Фредди Меркьюри, резко вывернула руль вправо и ударила по тормозам.

Нас окутала пыль, а когда улеглась, мы увидели почерневший каркас элеватора, цилиндрические колонны силосных башен, сочившиеся неизвестными промышленными сливами, скелеты стрел подъемных кранов и маячившие за ними строительные леса. По ветру тянулась лента ворон, перекрикивавшихся скрипучими голосами.

Потом мы очутились внутри этой махины. Нижний этаж элеватора сплошь клепаные балки и копья света, громоздкие стыки труб, а вдоль центрального прохода, похожего на заброшенный вагон, — рельсы, по которым раньше ездили тележки. Я почему-то чувствовала себя так, будто попала в святилище.

Сперва мы стояли там вдвоем с Вэн, Хао с Катариной не сразу нас нагнали. Вэн дышала тихо и ровно, даже когда поворачивалась, чтобы осмотреться. Она тихонько присвистнула. Лицо ее светилось. Я сказала, окей, все окей. Я имела в виду не элеватор, но ей об этом не сказала. Я не сказала ей, как сильно хотела того, что происходит прямо сейчас. Вокруг было столько граней, тупых и острых углов, выступов, за которые можно ухватиться и держаться, чтобы подняться выше.

— Иногда у меня все мысли только об этом, — призналась Вэн, кивнула на вошедших Хао и Катарину. — Люблю их, — добавила она. — Ну что, проверим, справишься ли?

— Потом расскажешь, как снизу выглядит моя задница в этих джинсах, — сказала я.

Она рассмеялась. Мы смотрели друг другу в глаза. Возьми спичку, чиркни о коробок, зажги огонь. Где-то на микроскопическом уровне целые миры жаркого света собираются и прыгают на спичечную головку. Вот так и мы.

— Давай, девочка-хула, — сказала Вэн. — Покажи, на что способна.

И мы полезли. Сначала мы с Вэн, прямо по железным колоннам, цеплялись за ребра и грани, отталкивались, как лапами, резиновыми подошвами кроссовок, танцевали, двигались, подтягивались, поднимались вместе. Лезли, вчетвером распластываясь по вертикали, пыхтели, напрягались, все выше и выше, карабкались по костям и позвонкам давно умершего стального великана. К самому его сердцу. Я догоняла Вэн, Катарину, Хао. Я хотела, чтобы мы были вместе, чтобы они вместе со мной почувствовали эту огромную безымянную махину, на которую мы пытались забраться, и эту тишину, ощущавшуюся как присутствие нашего собственного личного бога.

С родителями я созванивалась, но наши разговоры меня раздражали. Из-за них я словно бы жила в двух местах, окей? Была и здесь, и там, но нигде не чувствовала себя как дома. Если бы мне пришлось искать компромисс между этими двумя, Гавайи оказались бы в проигрыше. Я буквально чувствовала, как стряхиваю с себя их песок, соль и солнце.

— Как дела в краях хоуле? — Папа начинал разговор со своего излюбленного вопроса.

— Никто не моется, еда дрянь, — отвечала я.

Папа хихикал в трубку. Мне казалось, я слышу морщинки его улыбки.

— Я так и знал! — говорил он. — Так и знал. Сраный материк и вонючие хоуле. Ты теперь управляешь кампусом или как?

Значит, папа, ты все-таки меня слушаешь, думала я. Хотя бы изредка.

— Да, — отвечала я, — а по выходным граблю банки.

— Вот и я об этом, — говорил папа — мне и маме по ту сторону трубки. — Давно пора, учитывая, сколько с нас дерут за твое обучение.

Мне хотелось сказать, что платит не только он, что этот кредит висит и на мне тоже. А вот другие студенты не брали кредиты на обучение, а если и брали, тратили деньги так, словно не сомневались в своем будущем: покупали ноутбуки, ужинали в ресторанах, снимали квартиры с дизайном в скандинавском стиле. Я же училась по распечаткам и учебникам, которые выносила из библиотеки, отлепив магнитную полоску. Растолстела в четыре раза на макдоналдсовском долларовом меню, чтобы забить наш мини-холодильник и потом три дня ужинать саймином. Я не забыла ни откуда я родом, ни что в конце каждого семестра приходит такой счет за обучение, словно я держу пистолет у папиного и маминого виска. Да и у своего тоже.

Я стиснула зубы. Так крепко, что заломило челюсть. А потом сказала:

— Я знаю, пап, поверь мне, знаю.

— Сейчас же как, — продолжал папа, — все пытаются вытащить из тебя побольше денег, да? И если они поймут, что цену можно задрать, обязательно задерут.

— Значит, дома все хорошо? — спросила я. — Вы с мамой по-прежнему занимаетесь этой вашей штукой?

— Ты про секс? — уточнил он. — Да, стукаемся пока. Да вот хотя бы вчера вечером…

— Пап…

— Нет, правда, мы вчера пошли в бар “Османи”, там вечером как раз были скидки, и я такой, детка, на парковке нас никто не увидит, ну…

— Пап! Я сейчас повешу трубку. Ей-богу.

Он зашелся смехом.

— Да шучу я! Уф, какие же вы там все ханжи. Все у нас хорошо, Кауи, все у нас хорошо. Не знаю. Работаем не покладая рук. Плата за рай, все такое. Дом есть дом.

Мы поболтали еще немного — о том о сем, о соседях, о моих школьных знакомых, которых папа видел в аэропорту (они работали охранниками, стюардами, операторами на стойках регистрации). Папа надеялся попасть в программу обучения, чтобы его потом перевели в бортмеханики.

— Эти ребята крутые, — сказал он. — Бывшие морпехи и всякие такие. Жаль, я в армию не пошел.

— Чтобы на тебя лет шесть, если не больше, кричали бритые налысо хоуле? Была охота.

— Мир бы посмотрел, — продолжал папа. — Выучился чему-то. Там хотя бы можно профессию получить.

— Ага, стрелять в таких же, как ты. Тоже мне профессия, — сказала я.

— Окей, окей, — ответил папа. — Я понял, ты проучилась пару семестров в колледже и теперь знаешь все на свете, да-да-да. Я тебя люблю. Вот тебе мать.

Трубку передали из руки в руку.

— У тебя все хорошо. — Мамины слова прозвучали не как вопрос, а, скорее, как утверждение.

— Ну конечно, — ответила я. — На той неделе мы с Вэн и ребятами отлично полазали.

— Полазали, — повторила мама. — Надеюсь, ты не думаешь, что ты там только для того, чтобы развлекаться.

— Я уже выслушала это от папы, — сказала я. — И помню, зачем я здесь.

Мама откашлялась.

— Как идет учеба?

— С трудом, — призналась я. — Но мне нравится инженерное дело.

— Вот и хорошо, — сказала мама. — По крайней мере, ты изучаешь не историю американских комиксов или, я не знаю, еще какую-нибудь чушь.

— Точно.

— Ты высыпаешься? Питаешься хорошо?

Когда могу себе позволить, хотелось ответить мне. Но я уже догадалась, куда клонится разговор. Мои слова не имели значения, и я замолчала, чтобы мы скорее дошли до сути.

— С Ноа давно созванивалась? — спросила мама. Наконец-то. Не думала, что выйдет так быстро.

— Не очень, — сказала я.

— Как у него дела?

— Вы же с ним только что говорили.

— Говорили, — согласилась мама. — Но дети не всё рассказывают родителям.

Это верно. Не всё. Если бы ты только знала, мам. Я ночью ходила в стрип-клуб, там была толчея, мы с Вэн, Катариной и Хао пошли туда ради прикола, но все равно втянулись, красный свет, пот, резкая музыка. Знала бы ты, сколько раз я напивалась, укуривалась, удалбывалась коксом и шла потом ночью домой, стараясь не споткнуться о собственные заплетающиеся ноги. Знала бы ты, что я лазила на огромную высоту без страховки — только я, воздух и смерть.

— Не волнуйся, — ответила я ей. — У нас все в порядке.

— Надеюсь, — сказала она. — Ты же знаешь, чего нам стоило отправить тебя туда.

Вот обязательно ей нужно было это вставить. Моим братьям она такую хрень никогда не говорит, только мне. Типа, мне должно быть стыдно, что я такая тщеславная, а они всего-навсего раскрывают свои возможности.

— Знаю, мам, — ответила я.

— Мы по вам по всем скучаем, — сказала мама.

Я ответила, что тоже скучаю, и это была правда. Но скучала я вовсе не так, как ожидала. Менее отчаянно, что ли. И с каждым днем все слабее.