Книга: Акулы во дни спасателей
Назад: Часть II Восхождение
Дальше: 7 КАУИ, 2007. САН-ДИЕГО

6
ДИН, 2004. СПОКАН

Я так думаю, до того как первые гавайцы стали гавайцами, они жили на Фиджи, Тонге или где, и у них было слишком много войн и слишком много королей, и тогда самые сильные посмотрели на звезды и увидели карту в будущее, которое они могут сделать своим. Гнули спины, делали себе каноэ, чтобы выдержали волны высотой в сорок футов, широкие паруса забирали ветер в кулак, и тогда они уплыли с прежней земли. Прощайте, бывшие короли, прощайте, бывшие боги, прощайте, бывшие законы, прощай, бывшая власть, прощайте, бывшие запреты. После ночей на воде и соли на татуированных мышцах настало время, когда они увидели белый свет луны над новой землей Гавайев и такие: вот оно. Это наше. Это всё мы, это всё сейчас.
Вот так и я в первый вечер в Спокане. Я по настоящему сильно чуствовал всех королей, что были до меня, как будто они были в моем сердце, как будто они пели у меня в крови. Я видел их рядом с собой, даже не закрывая глаза. Мы с ними были одинаковыми: я пересек огромное небесное пространство между Гавайями и материком, из окна самолета видел большие сетки огней материковых городов, небоскребы и скоростные шоссе, которые не останавливались ни на минуту, сплошь золотые и белые. Для меня они были как звезды в море для первых гавайцев, они указывали путь к тому, что станет моим. Когда я вышел из ночного автобуса “аэропорт — Спокан”, увидел чистые газоны, новые кирпичные дома и команду тренеров, которые пришли встречать меня, одного из лучших первокурсников-баскетболистов во всей стране, я такой: это всё я, это всё сейчас. Королюйте меня, ублюдки.
Раньше, еще на Гавайях, все от меня хотели чтобы я верил в Ноа, поднимал его. Как будто я обязан его беречь, быть на втором месте и помогать ему пересечь финишную черту.
Не хочу вас огорчать, но я не гожусь для второго места.
И ради чего? Не то что бы Ноа нам чем-то отплатил, в конце каждого месяца мама с папой по прежнему сидят без денег. Как и везде на островах. Если хочешь из этого выбраться, нужно стать настолько хорошим, что тебе нельзя не заплатить. И заплатить много. Я знал то, что именно так и сделаю, когда наконец доберусь до Спокана.
Началось все кажется осенью 2004-го. Меня интересовал только баскетбол. Капитаны проводили межсезонные тренировки, мы все были на стадионе, наверху, где беговые дорожки. Приседания у стены, бег с ускорением, потом обратно в качалку. Парни спрашивали, ты когда-нибудь видел такое место, ряды, ряды, ряды чистых трибун для тысяч болельщиков, качалка оборудована по последнему слову техники, стойки в свежей краске, я такой, думаете, если я с островов, то никогда такого не видел? Но вообще правда не видел, не потому что с островов а потому что из Линкольн-Хай. Такие тренажерки я видел только на выездных играх в Кахене или в других богатеньких частных школах. Так что да, я видел такое место, но никогда прежде оно не было моим.
Коридоры, лаборатории, столовки будто перекрашивают раз в два года, симпатичный книжный магазинчик, цены офигеть. Но я клянусь, везде кроме разве что раздевалок, университет был белый как молоко. Я видел смуглых на кампусе, ну слава богу, а то я уж думал, я тут один такой.
А занятия? Я даже не знал, на какие записался, честное слово, этим занимался кто-то из руководства команды, а с домашкой мне помогали, парни из команды в первую же неделю подсказали — найди репетитора, лучше студентку второго курса, большие глаза, джинсы в обтяжку, крестик на шее, типа того. Она поможет, сказали они, она знает, кто мы такие. Так и вышло. Слова и цифры, конечно, мне приходилось писать самому, но если мой мозг и был там, то на сгибе ее локтя, на веснушках вокруг носа. В универе мне явно понравится.
Но баскетболом мы занимались всерьез. Каждый день, все время. Пятнадцать человек на тренировке в десять раз жестче чем все, что было дома. Все время бросали мяч, тук тук тук о полированные доски, идеальный скрип наших подошв. Мы отрабатывали игру один на один, мы отрабатывали два на два, мы отрабатывали два на одного. Отбивали броски в прыжке со средней дистанции, броски в прыжке с разворота и с трехочковой линии. Но уже на другом уровне. Парни из команды были сильнее, быстрее и умнее чем все, против кого я играл дома, в Линкольне, теперь я играю с мужчинами, не с пацанами, и в тот первый год я это чуствовал. Они все были на шаг с лишним впереди меня в воздухе, половину моих мячей блокировали или отбирали, и атмосфера вокруг меня словно обмякала и падала.
Быть круче. Быть сильнее и быстрее. Я должен.
После тренировок мы обычно сидели вчетвером или впятером в кафетерии, к коленям примотаны толстые мешочки со льдом, мы таращимся в тарелки с вялой говядиной и брокколи, есть не хочется, потому что тренер гонял нас как быков на кариде и мы еще не отошли. Столовая до балок потолка провоняла жирным горелым мясом, столешница холодная, в голове хули-хули. От всего этого я чуствовал себя угашеным, хотя был трезв как Иегова.
— Кажется, я только что заснул с открытыми глазами, — сказал Грант.
— Заснул, — произнес Де Шон, — я сам видел. А я пытаюсь не обоссаться. Как тут отлить, если я весь в этом? — Он дрыгнул коленом, мешочек со льдом брякнул. — Если уж делают нам эти компрессы, пусть тогда и памперсы выдают.
— А ты что, восстанавливаешь водный баланс? — Грант кивнул на высокий стакан, из которого пил Де Шон. — Вечно он старается восстановить водный баланс, но с утра первым делом пьет диетическую колу. (Они жили в одной комнате, белозадый Грант, виггер из Стоктона, и Де Шон из Эл-Эй.)
— Мне нужен кофеин, — извиняющимся тоном ответил Де Шон.
— Так выпей кофе, придурок.
— На вкус как твоя мама.
— Ну хватит, — сказал Грант. — Я тут типа пытаюсь расслабиться.
— Да ты весь семестр расслаблялся, — сказал Де Шон, — на занятиях по истории и вообще. Я, кроме экономического расчета, ни о чем думать не могу. Экзамен через два дня, я должен готовиться, а у меня голова, будто я укурился.
— Как воздушный шарик, да? Как будто шея ее не держит.
— Во-во.
— У Гранта голова всегда так, — сказал я. — Наверняка он из тех, кто на занятиях ест клей на задней парте.
— В началке, с этими своими большими ушами, — подхватил Де Шон. — Я это прям вижу.
— Ладно в началке, я говорю о прошлой неделе, — ответил я.
Де Шон с Грантом грохнули, прям взвыли от смеха, сложились пополам, и другие парни тоже.
Тогда я и почуствовал это. Я понемногу вписывался, становился одним из них. Мы чиркали по площадке до кровавого пота, работали вместе, как они говорили, хорошо, следущий пас дай посильнее, сделай точную передачу, или когда я в конце концов забросил несколько мячей в прыжке, они такие, вот, давай еще раз, и так всегда — я знал то, что они в меня верят. Они видели, кто я и кем стану.
А дома? С начала семестра я звонил маме с папой, обычно сидел на кушетке, которую мы засовывали под нашу кровать-чердак, кушетка была клетчатая, зеленая как авокадо, в веснушках сигаретных ожогов, у стены напротив мини холодильник. Мой сосед по комнате, Прайс, царапал ручкой бумагу, делал домашку — ноутбука у него не было, как и у меня. Наверное, мы были единственными без компьютеров во всем универе, такое чуство, что мне все время напоминали, откуда я родом — и я говорил со всеми по телефону, с мамой, папой, Ноа, Кауи, по очереди.
— Ну как погодка? — спрашивал я каждый раз папу, потому что ему нравилось смеяться над моей мерзлявой задницей. “Братан, отличная, каждый день, мы с мамой, Кауи и Ноа в прошлые выходные были на пляже, утром солнце, ночью дождик, просто супер. А как там в краю строганого льда? Ты уже примерз языком к столбу? — И со смехом добавлял: — Не-не-не, говори давай, чё как”.
Он рассказывал мне какие-то мелочи, потом трубку брала мама и тоже рассказывала о чем-то, но оба довольно скоро переходили к главному и такие, типа, видел бы ты, чем занимается твой брат. Каждый раз, в каждый мой звонок разговор непременно переходил на Ноа, что бы я не делал. Они говорили, что даже учителя не представляют, что делать с Ноа, он поглощает самые сложные курсы в Кахене, причем и по химии, и по гавайскому языку, и по матанализу, как будто это легкотня. О его успехах даже в “Гонолулу Эдвертайзер” написали, и тут же пошли пухлые конверты, имейлы и звонки из колледжей, они буквально осаждали родителей, чтобы Ноа уже сейчас начал у них занятия. А родители отвечали, скорее всего, он поедет в Стэнфорд.
Я ненавидел эту часть разговора. Я и хотел, и не хотел знать, чем он занимается. Особенно чем он занимается по настоящему, я о его способностях кахуны, понимаете? Но мама обычно рассказывала только об очередной награде, которую получил Ноа, новых крутых курсах и прочем, а о других его качествах ни слова — о том, чего мы до сих пор не понимаем. “Хотела бы я знать, что с ним происходит, — говорила мама. — Он тебе не рассказывал?”
Первые пару раз она спрашивала меня о нем, будто мы с ним общаемся за ее спиной, как обычные братья, — наверное, мама просто не понимала, как обстоят дела.
В тот раз я огрызнулся.
— Знаешь, — сказал я, — кажется, я в него больше не верю. Во всяком случае, так, как ты.
— Да не во что тут верить, — ответила мама, — ты же сам все видел, собственными глазами, не будешь же ты это отрицать?
— Я же не утверждаю, что этого нет, — сказал я. — Но почему тогда я ничего такого не чувствую? Если это боги, почему они не во всех нас?
— Где ты этого набрался? — спросила мама. — Хоуле так на тебя влияют? Раньше ты так не говорил.
— Я просто вижу, что вы не понимаете главного, — ответил я. — Полная стипендия, мам. Все, кто сюда приезжает, быстро попадают на драфт НБА. Каждый год. Впрочем, вы, наверное, не поймете этого, пока я не привезу домой первый чек на круглую сумму.
— Я всего лишь спросила, разговаривал ли ты с Ноа, — отрезала мама, и я не стал ей возражать. Мне хотелось сказать: может, я не чуствую того, что вы, потому что я единственный, кого заботит, как устроен мир.
— Ноа мне ничего особенного не рассказывает, мам.
Это была правда. Когда подходила его очередь (причем я слышал, что папа с мамой уговаривают его взять трубку), мы с ним такие: ну что нового, ничего, я слышал, в школе будет новая лаборатория, угу, а у вас вроде намечается выездная серия, ага, круто, тут сейчас дождь, паршиво, я хотел пойти на пляж, ну а еще что нового, ничего, и у меня ничего.
И вот кстати — дальше всегда была пауза. По ней я сразу понимал: в нем творится что-то такое, о чем он не расскажет никому. Но оттуда, куда я уехал, никак было не дотянуться туда, где остался он. Почему — не знаю. Верните меня сейчас туда, и я мигом перепрыгну эту пропасть, даже если понадобится толкнуть слезливую речь на манер маху, типа как обнять его по телефону. Верните меня сейчас туда, и я скажу речугу как нефиг делать.
Во время этих семейных созвонов последней со мной обычно говорила Кауи. Наверняка мама с папой ее подкупали, типа, не пойдешь за покупками в “Принц Кухио”, если не пообщаешься с братом, но если честно, разговаривать с ней было лучше всего. И меня это удивляло не меньше, чем остальных.
Помню, как-то раз она такая:
— С тобой они тоже так, спрашивают про Ноа?
— Ага, — ответил я. — Каждый раз! Зачем они все время это делают?
— Дин, я тебе клянусь, они, по-моему, иногда вообще забывают, что я существую, — сказала Кауи. — Они тебе говорили, что я вошла в список лучших учеников в Кахене? А еще в Национальное общество почета?
Ей тогда было, кажется, лет четырнадцать, но я всегда такой, ого, потому что говорила она так, будто уже съехала от родителей. Я прям видел, как она сравнивает проценты по ипотеке и проверяет список вещей, которые надо взять на конференцию в Нью-Йорке, пока за бокалом вина разговаривает со мной, попутно разгадывая судоку.
— Не помню, — ответил я. — Вроде да.
— Не ври.
— Как хула? — спросил я, чтобы не ссориться.
— Хула отлично. Я выступаю с группой. На прошлых выходных мы танцевали в Ала Моана, на этой неделе будем в “Хилтоне”. Нам вроде бы даже заплатят, но деньги придется отдать халау.
— То есть ты в основном танцуешь для хоуле, — сказал я. — И тебе это нравится?
— Ой, да пошел ты, Дин, — ответила она. — Не строй из себя дикаря. Сам-то ты от холода превратился в хоуле, что ли?
— Нет, — соврал я.
— А домашку за тебя наверняка делают восторженные первокурсницы с бритым лобком.
Я рассмеялся.
— Да ладно тебе, я пошутил про хулу для хоуле, — сказал я, хотя она была права, и я был прав, и мы оба это знали. Забавно, если вдуматься, как мы оба раскусили друг друга и оба из-за этого друг на друга разозлились.
— Все и всегда так говорят: да ладно, это же просто шутка, — ответила Кауи, — а на самом деле это никакие не шутки.
— Полегче, убийца, — сказал я, хотя понимал, что ей движет. Понимал этот голод, эту злость.
Я думаю, даже то, что мы поговорили о Ноа, пусть немного, уже что-то значило. Это нас объединяло, только нас двоих, понимаете? Вообще-то Кауи меня недолюбливала, и я ее не виню. Позже, когда у меня в Спокане все испортилось, а она уехала из дома в Сан-Диего, в колледж, тогда она любила меня еще меньше прежнего. Но вот мы болтали по телефону, хвастались друг перед другом, подбадривали друг друга, потому что кроме нас двоих никто этого не сделает. И я видел то, что хотя я первый вышел в море на каноэ, чтобы пробиться к лучшему будущему для нашей семьи, Кауи и Ноа следуют сразу за мной.
* * *
В тот первый год, да, я начал поднимать голову и тусить с остальными ребятами на площадке, но по-прежнему оставался запасным Роуна, основного атакующего защитника, именно на него все надеялись, когда игра обострялась. К началу сезона второго курса я делал все возможное, чтобы не быть у него на подсосе, выкладывался в качалке, бегал по лестнице, прыгал на ящик, всегда, а не только на тренировке носил утяжелители и стер щиколотки до мозолей. Жил так, что засыпал и просыпался на площадке или в качалке, занимался до слюней и кровавого пота на тренажерах, скрип подошв по блестящему полу, я с мячом поднимаюсь, как волна, и опускаюсь. Но никто, ни команда, ни тренер, никто еще не знал, какой я.
А потом был тот день, у нас была домашняя игра, и они назвали его “гавайским вечером”, раздали болельщикам на трибунах пластмассовые леи, продавали с лотков пунш с ромом и ананасами и паршивую свинину калуа. Когда мы вышли на разминку, я увидел, что некоторые болельщики на трибунах явно знали обо всем заранее и нарядились в дешевые синтетические гавайские рубашки из интернет-магазинов, соломенные шляпы, а в руках у них были эти идиотские коктейли, и мне захотелось дать по шее каждому хоуле, кто попался мне на глаза.
Я помню все это, словно играю прямо сейчас, словно то, что случилось, случилось отчасти в моем теле и происходит снова каждый раз, как я вспоминаю об этом. В тот вечер мы играли с Дьюком, важная игра в начале сезона, когда мы хотели показать, на что способны, но к большому перерыву отставали уже на двенадцать очков и сливали.
Когда мы стояли в коридоре перед тем, как выйти на разминку перед второй половиной, со мной что-то случилось. Может, потому что в колонках играла песня Иза, может, потому что перед глазами мелькали гавайские рубахи, а может, из-за доносившегося с лотков запаха паршивой калуа и поке я почуствовал во рту вкус настоящей домашней еды, может, от настоящих гавайцев на трибунах исходило что-то такое — их в Спокане оказалось больше чем я думал, — или что-то происходило во мне, поднялось, потому что я знал, откуда родом и что происходило в тот вечер.
Не знаю. Что-то в воздухе. Что-то зеленое, свежее, цветущее, клянусь, запахло островами, как когда мы были маленькие, в долине, папоротники после дождя и соленый туман у пляжа с черным песком. У меня в голове словно запели голоса. В груди появилось то королевское чуство, древнее и большое.
Я вернулся на площадку и был сразу везде. Пролетал остальных игроков, как указатели поворотов. Я выбивал мяч из их медленных идиотских пальцев и перебрасывал с руки на руку и атаковал и бросал крюком в прыжке и парашютом и трехочковые, высокие, будто из космоса. Все пошло как надо. Я как будто швырял плоские камешки в озеро. Тренер, по-моему, разозлился, потому что я почти не давал пасы, половину времени играл один от кольца до кольца, кажется, вся моя команда и вся другая команда остановились и таращились на меня, клянусь. Весь стадион такой: о, а вот и снова он.
Звучит финальная сирена и мы выигрываем с перевесом в десять очков, ребята прыгают и толкают грудью друг друга, и я в самой середине. Весь стадион взрывается криками, шум, вся наша команда пихается, все орут друг другу в лицо, и ты чувствуешь жар и слюну всех братьев, ведь мы победили. А потом, когда в раздевалке никого не осталось и я один шел через весь кампус, грязный снег, мокрые кирпичные стены, то чуство с островов по-прежнему было во мне, бежало под кожей как кровь, даже воздух был такой холодный, что от меня валил пар, как из чайника, и дыхание курилось на морозе.
После этого я не сбавлял обороты на площадке. Все больше игр проходили так же. И все начало меняться, насчет того, кто меня знал и кто нет. Теперь, когда я звонил домой, мама с папой стали много говорить обо мне, мама сказала, о тебе многие спрашивают, когда видят меня в “Дж. Ямамото”, и по местным каналам стали передавать новости с наших игр, потому что я с Гавайев и смотрите-ка, теперь в университете, на островах заговорили о турнире и плей-оффах, куда я пойду после драфта, хлопали папу по спине во время его смен в аэропорту, видал, твой сын вчера вечером сделал дабл-дабл? На всех играх после “гавайского вечера” меня не покидало то огромное ощущение, которое проснулось тогда во время перерыва, что-то вроде урагана, пусть даже оно не такое, как в Ноа, я чуствовал, что оно все равно гигантское и его мощности хватит, чтобы вырвать мою семью из дерьмового домишки в Калихи и перенести нас в местечко получше.
Назад: Часть II Восхождение
Дальше: 7 КАУИ, 2007. САН-ДИЕГО