Я узнал дом, хотя никогда его прежде не видел; я узнал бы его, даже если бы перед ним не стояли два патрульных автомобиля. Все они одинаковы (те места, куда мы ездили): окна завешаны простынями, задыхающиеся от мусора стены обшиты досками, маслянистая россыпь деталей моторов на бугристой лужайке.

— Нравится мне, во что они превратили это место. — Эрин дернула рычаг переключения передач в положение “паркинг”, погасила фары, и мы оба натянули чистые синие латексные перчатки. Я обошел “скорую”, чтобы взять из салона укладку, Эрин направилась к полицейскому на крыльце и заговорила с ним скучающим тоном, готовясь зайти в дом и осмотреть очевидно травмированные черепа.

Рации шипели; обычно они молчали. Полицейский на крыльце ногой приоткрыл дверь.

— Один в гостиной у камина, — сказал он, — второй на кухне. Похоже, перед смертью сопротивлялся.

Эрин поднялась по скрипучим ступенькам, вошла в зевнувшую дверь, пластмассовый душок, похожий на запах старых подгузников, жаркое цветение воздуха. Я шел следом за ней.

Внутри был закопченный свет, старые половицы в сколах и трещинах, почерневшие потолочные плинтусы и голые лампочки. Возле потрепанного и грязного модульного дивана лежал первый наш пациент, тощий как скелет, изжелта-бледный, над его туловищем склонился полицейский и делал непрямой массаж сердца.

Эрин стремительно опустилась на пол возле полицейского, тот понял и моментально убрал руки, как будто давно мечтал их помыть.

— Где второй? — Эрин начала непрямой массаж сердца, а полицейский кивком указал на кухню.

Я завернул за угол, и меня окутала такая вонь, будто кошка нассала в сгнивший холодильник. Стена над плитой обгорела, словно ее опалило взрывом бомбы, пол походил на топографическую карту, рельеф которой состоял из пришедшей в негодность кухонной утвари, мешков с мусором и разных объедков. Возле ржавого холодильника третий полицейский пытался усадить на табурет тощего седого метамфетаминового наркомана.

Наркоман хватал ртом воздух, точно едва не утонул и только что вынырнул на поверхность, но он хотя бы дышал — сквозь спутанные космы козлиной бороденки. Лицо испещряли кровавые струпья.

— Чё за тусняк, — промямлил он.

Я недоуменно обернулся к полицейскому.

— Похоже, он жив, — сказал я.

— В том-то и проблема, — откликнулся полицейский, нос у него покраснел и распух, словно ему врезали кулаком. Полицейский дернул наркомана за ворот рубашки, чтобы сел прямо.

— А другие проблемы есть?

— Моя ипотека, мои дети, ваши вопросы, — ответил полицейский, которому явно хотелось, чтобы я поскорее убрался. — Лучше займитесь его дружком в гостиной.

Но я и сам уже вышел из кухни, вернулся в гостиную, постоял там, оглядываясь. На полу заметил бейсбольную биту, оплетка на рукоятке почернела от пота, к окровавленной деревяшке прилипли волосы. Повсюду валялись скомканные обертки от гамбургеров, каждая размером с кулак, в дальнем углу к стене привалился, как пьяный, пустой книжный шкаф, Эрин с утюжками в руках хлопотала над избитым. Парень по-прежнему лежал на спине, левая нога неловко вывернута, выгнута вверх и вбок. Глаза закрыты, губы синие.

— Эй, инспектор, не хочешь помочь? — Эрин подняла утюжки, но я уже решил, что делать, упал на колени, пульса не было, ни намека, ни на шее, ни на запястье.

— Дефибрилляция не помогает, потому что у него сердце не бьется, — сказал я. Вонь пота и мочи, жесткая от грязи рубашка задрана до подмышек, на ребрах клякса геля, еще одна на груди.

— Я его потеряла. — Эрин отложила утюжки. — Пульс был.

— Пропал, — ответил я.

— Знаю.

— Дыхательные пути чистые?

— Да пошел ты, — окрысилась она, — я же не идиотка. Это все из-за биты.

— Может, из-за наркотиков, — возразил я. — Давай попробуем еще раз.

Я сцепил пальцы, положил кисть ему на грудину и нажал осторожно, чтобы не сломать мечевидный отросток и не вызвать кровотечение. Его тело: вначале это был только он, человек, но я плотно закрыл глаза, стиснул зубы, надавливая ему на грудь, внутри него двигалось что-то, насыщенное кислородом, я словно зажмурил мозг. Наркоман стал не только тем, кого я видел, но и тем, кого я чувствовал, — я чувствовал ткань его кожи, маслянистые комочки жира под ней, оцепенение и прилив его крови, наверняка это кровь, долгий мощный поток, и все это я чувствовал, а не видел. Были и другие ощущения, смутные, едва различимые, но сильнее всего был кипящий порыв, его тело жаждало восстановиться, однако порыв появился и исчез так быстро, что мне не удалось отделить одно от другого. Я чувствовал какие-то цвета, в венах его рокотала смолистая желтизна метамфетаминовой ненависти, в черепе его промелькнули грозовыми тучами красные обрывки воспоминаний о гневе, сколько раз я чувствовал этот цвет, — и одновременно истину моих рук, сжатия грудной клетки, толчки крови в его оболочке. Я стоял на коленях над пациентом, упираясь ладонями ему в грудину, наваливаясь на него всем весом и отпуская, раз два три четыре пять шесть семь, снова и снова и снова. Влажные хлопки уже сломанных ребер, мерные, как часы. Что-то вспыхнуло, определенно не мой массаж, а то, чего я искал, как ищу всегда, и даже сейчас, ищу, ощущаю, пытаюсь понять, что повреждено и одновременно — каким должно быть его тело. Кажется, что-то и вправду началось…

Эрин нараспев повторяла мое имя, вцепившись в мой правый бицепс, и я осознал, что она меня трясет. Я убрал руки с тела и, должно быть, странно посмотрел на нее.

— Ты пять минут с ним возишься, супергерой, — сказала она. — Без толку. Повезли.

Я дышал тяжело, как и она, грудь и спина взмокли от холодного пота. Но тело наркомана по-прежнему лежало неподвижно; все кончено, не так ли. Под взглядами полицейских мы отошли от тела, повисла тишина. Все всё поняли.

— Повезли, — повторила Эрин.

Она вышла, вернулась с каталкой, полицейский помог втолкать ее на крыльцо, каталка звонко лязгала о ступеньки. Я продолжал непрямой массаж сердца, пока мы не погрузили пациента на каталку, не спустились с крыльца и не задвинули каталку в раскрытые настежь задние двери “скорой”. Эрин закрепила каталку, потянулась к открытой двери, и тут вдруг пациент беззвучно сел, выплюнул пластмассовый загубник и сказал:

— Свят, свят, свят.

Мы застыли: Эрин, тянувшаяся ко все еще открытой створке, я, собиравшийся закрыть вторую, мы смотрели сквозь разделявшее нас пространство — от задней двери “скорой” до воскресшего трупа в глубине салона. Даже с такого расстояния было видно, что кожа уже не изжелта-синяя, морщины разгладились, волосы стали гуще, он словно помолодел лет на пятьдесят. В общем, вид у него был совершенно здоровый. Пациент наклонился и изверг волну рвоты на белоснежную простыню, закрывавшую его колени. С раскрытым ртом оглядел замаранную простыню, посмотрел на нас, вытер губы запястьем. Снова уставился на свои колени: простыня вздымалась пирамидой с толстым бугорком на вершине.

— По-моему, у меня стояк, — сказал он. — Что случилось?

Это был наш последний выезд за смену. Мы засомневались, везти ли его в больницу, если все жизненно важные органы, как выяснилось, функционируют идеально, не на что жаловаться, да и что бы мы им сказали, чтобы нас тут же не упекли в психушку? Однако куда хуже было оставить его с полицейскими, которые уже усаживали другого наркомана на заднее сиденье патрульной машины, чтобы закончить с ним, вернуться к своим рапортам и столам. И мы в сопровождении одного полицейского автомобиля отвезли воскресшего в больницу, вкратце описали сотрудникам приемного отделения обстановку, на что они раздраженно ответили: “Если не умирает, пусть ждет в общей очереди”, а Эрин буркнула: “И слава богу”, наркоман требовал сигареты у всех, кто проходил мимо, в конце концов медсестра не выдержала: “Господи, да заткнись ты уже”, достала сигарету из ящика стола за окошком регистратуры и сунула наркоману, точно угощение собаке. Мы с Эрин направились к “скорой”, полицейский побагровел, заморгал: догадался, что остается за главного и что это надолго. Мы же расписались в бумагах и укатили от этого всего.

На станции Эрин вымыла салон, демонстративно шумно, не говоря ни слова, проверила укладку, но по тому, с каким грохотом она брала катушки лейкопластыря, тактические ножницы и наборы для интубации и снова клала на место, по треску и визгу молнии и хрусту отрываемых липучек я догадался, что Эрин хочет мне сказать. Ну вот опять, подумал я, прислонился к задним дверям “скорой”, стоял, слушая, как Эрин орудует шлангом, как шуршит сумкой.

— Пойду присяду, — сказал я, словно дверей не было. — Может, съем зерновой батончик.

Эрин выглянула из “скорой”.

— Иди-иди, занимайся своими делами, — отмахнулась она. — Как обычно.

— Может, хоть кофе выпьешь? — спросил я. — Вид у тебя усталый.

— Как и у тебя.

— Но я не устал, — возразил я.

— Да, я и забыла, мистер Неуязвимый.

— Я тебя чем-то обидел? — спросил я. Из нас двоих вести себя по-взрослому всегда приходилось мне, хотя Эрин двумя годами старше.

— Я знала, что у наркомана остановилось сердце, — сказала она, скрылась за дверью, застегнула пряжку, звонкий щелчок эхом разнесся по вялому утреннему гаражу, на минуту мы остались одни, прочие фельдшеры и санитары разошлись — кто в раздевалку, кто на кухню. — И когда мы вытаскивали того байкера, я знала, что есть риск повредить ему бедренную артерию, — продолжала она, — я знала, что не надо колоть инсулин алкоголику с гипогликемией. Но ты разве промолчишь.

Я ничего не ответил, скрестил руки на груди, лучше дать ей перекипеть, даже приятно, когда она всерьез раззадорится, войдет во вкус, обзовет меня “самоуверенной книжной крысой” или “всезнайкой-вундеркиндом”, вечно я лезу со своими сраными поучениями и смотрю на нее свысока, а она, между прочим, здесь намного дольше меня, неужели так трудно запомнить.

Эрин вылезла из “скорой”.

— Тебе же обязательно нужно что-то сказать.

— Только если я прав, — ответил я.

— Вот видишь. — Эрин наконец повернулась ко мне: щеки пылают, на шее пульсирует жилка, под глазами синяки. — Жду не дождусь, когда ты поступишь в медицинский. — Она направилась к боковому входу на станцию, в коридор с душевыми, где после каждой смены мы смывали с себя следы всех, к кому прикасались в тот день.

— Я тоже не знаю, почему он очнулся, Эрин, — соврал я ей в спину, погромче, чтобы она услышала. — Он почти умер. Не знаю, почему он очнулся.

Она остановилась, не оборачиваясь ко мне.

— Но ты действовала совершенно правильно, — продолжал я. — Непрямой массаж сердца.

— Врешь, — ответила Эрин. — Ты что-то сделал.

Я отвернулся к машине, вспоминая все зловонные, кричащие, истекающие кровью часы, которые мы провели в ней. Что же я такого сделал, Эрин? Я и сам до сих пор не понял, знаю лишь, что когда прикасаюсь к сломанному телу, у меня появляется представление, каким оно должно быть, и представление это становится сокращением сердечной мышцы, срастанием костей, электромеханическими разрядами, пронзающими синапсы. Я почувствовал, что тело наркомана хочет, чтобы его привели в порядок, и оно пришло в порядок, изгнало передозировку из собственной крови и мозга.

— Я лишь выполнял свою работу, — сказал я. — Следовал протоколу.

Мы оба знали, что с дефибриллятором она ошиблась, я понял это по ее глазам, в них блеснул испуг, оттого что, быть может, я заметил ошибку, как и она сама.

— Ты делала то, что должна была делать, — произнес я. — И я готов сказать об этом любому, кто спросит.

Эрин стояла ко мне спиной, но я все равно заметил, как она выдохнула.

— Окей, — сказала она.

— Иди поспи, — ответил я.

— Пошел ты, — откликнулась Эрин, и я по голосу понял, что она успокоилась.

Ночь пульсировала, прокатывалась эхом в голове, вонь горящей кошачьей мочи в метамфетаминовом доме, атмосфера ненависти и злости между людьми внутри, липкость смерти и запустения. И что-то еще, глубже, — дрожь от осознания того, на что я становлюсь способен. Я уже был дома, бессмысленно таращился в открытый холодильник, внутри только специи и недоеденные покупные макароны с сыром. Живот свело. Я закрыл холодильник, уставился на учебники по биологии, химии, анатомии, подпиравшие в углу телевизор из благотворительного магазина.

Когда я пришел домой, под кожей у меня кипело возбуждение, бурлила радость из-за того, что я сделал, теперь же, когда я стоял посреди квартиры, оживление ускользнуло, забрав с собой все мои силы, меня хватило лишь на то, чтобы дойти до кровати, с каждым шагом я двигался все медленнее, как под водой. Кое-как разделся, рухнул на постель и сквозь мягкость матраса нырнул в темноту.

Проснувшись, я осознал, что прошло какое-то время. Утренняя свежесть сменилась дневной влажностью, свет за окном поредел. Я посмотрел на часы, половина четвертого, обернулся, взглянул на тумбочку, увидел полоску снимков из фотокабины, мы с Хадиджей и ее шестилетней дочкой Рикой жмемся друг к другу, точно цветы в букете, перед крохотной камерой, выделенные черно-белым светом. Тяжесть ушла, осталось лишь оживление, да еще воспоминания о том, что видел. Я сел на кровати, посмотрел на тусклую, голую правду своей квартиры, и охватившая меня радость вдруг показалась мне до того неполной, закупоренной и одинокой, что я понял: нужно поскорее выбраться в город.

Я принял душ, переоделся и сел в автобус до офиса Хадиджи.

— Ты внизу? — спросила Хадиджа, когда я позвонил ей с улицы.

— Я на минутку, — ответил я. — Спускайся.

Огромное здание из стекла и стали, блестящее, вежливо-внушительное; я увидел, как Хадиджа идет по трехэтажному вестибюлю.

Хадиджа. Взрыв афрокосичек собран в хвост, перехвачен заколкой с помпоном, умные глаза весело блестят, платье струится по широким рукам, облегает крутые икры с каждым ее цокающим шагом ко мне. Могу только догадываться, как глупо я улыбнулся при ее появлении, в этот миг я опьянел от нее.

Мы с Хадиджей встречались пять месяцев, познакомились в баре, где она праздновала день рождения подруги, а я отдыхал с двумя парнями с работы, потом мы поначалу назначали свидания в очень странное время, бокал вина в обед, ланч на неделе; почему так, я понял позже, когда она пригласила меня в гости и познакомила с Рикой. И все получилось, у нас получилось, и мы продолжали встречаться, но лишь теперь я решил, что уже могу себе позволить заявиться без предупреждения к ней в офис.

— Что случилось? — спросила Хадиджа.

Я думал, она посмотрит на меня раздраженно — оторвал ее от финансовых отчетов или чего-то такого, какой-нибудь капитализации процентов, но Хадиджа, похоже, искренне мне обрадовалась.

— Я знаю, что тебе некогда, — сказал я, но она покачала головой:

— У нас тут небольшой корпоративчик, отмечаем очередной стабильный квартал.

— Куча соусов к овощам, из которых остался только сельдерей, — сказал я. — Дешевая газировка и вино, купленное на заправке, к стенам кухоньки приклеены воздушные шарики.

— Как ты узнал? — рассмеялась Хадиджа.

Я пожал плечами:

— Это же бухгалтерская фирма.

— Коллеги как раз собирались играть в “угадай слово по рисунку”.

— Умыкнешь для нас бутылочку вина? — спросил я.

Через пять минут в ее сумке нагревалась бутылка дешевого красного вина, мы направлялись к Норт-Парк-Блокс, повсюду виднелись признаки недавних мирных протестов: на каждом шагу торчали сморщенные пальцы догоревших свечей, к памятникам и ножкам скамеек были прислонены ставшие ненужными отсыревшие картонные плакаты. “Хватит учиться воевать”, — умоляли они; плакаты побольше приспособили для ночлега как замену матрасам обитавшие в парке бездомные.

— Не самое мое любимое место, — призналась Хадиджа.

— Что же тут может не нравиться? — попытался пошутить я, испугавшись вдруг, что уничтожу охватившее меня чувство, вместо того чтобы разделить его с Хадиджей. — Прости. Я не подумал. Просто хотел тебя увидеть.

Это искреннее признание обрадовало нас обоих, потому что, когда мы познакомились, мы были гораздо взрослее всех остальных, нам прибавили лет обязательства, жизненный опыт. У нее была Рика, которую Хадиджа родила в ранней юности, у меня — ускоренная учеба в школе, работа, которую я старался выполнять сейчас, поэтому мы считали удачей найти того, кто понимает, как обстоят дела, и мы намного больше дорожили настоящим временем, ты я мы делаем именно это, длящимся так недолго, пока нас не затянули обратно те самые дела.

— Ну вот, — Хадиджа раскинула руки, улыбнулась, показав зубы, — я здесь. Развлекай меня, мистер Флорес, и лучше побыстрей.

— Ты знаешь, — я придвинулся к ней, мы сидели на ступеньках у подножия памятника, — что у меня есть способности?

Хадиджа с улыбкой коснулась языком верхних зубов.

— Точно, мы же еще не рассказали друг другу все секреты. Продолжай, продолжай.

— Да все на самом деле очень просто, — ответил я, понятия не имея, что скажу дальше. — Но сначала нужно выпить.

Штопор мы забыли, но я показал Хадидже, как пальцем вдавить пробку внутрь бутылки, и мы пили из горла; пробка качалась в вине, как поплавок.

— Я чувствую то, чего никто не видит, — сказал я, приобнял Хадиджу за талию, прижал к себе. — Вот послушай, — прошептал я ей на ухо.

Мы затихли, и она услышала нарастающее пение птиц, которое я слышал за несколько кварталов отсюда, для меня оно звучало громче городского шума, а не наоборот, потому что такова моя природа. Вряд ли у меня получилось бы сделать его громче, но я все равно повторил: “Послушай”, и с деревьев долетела звонкая четкая трель.

— Звучит так, словно они ищут друг друга, — сказал я. — Но если прислушаться… на самом деле никто из них не терялся.

Хадиджа замерла, закрыла глаза. Мы слушали птичьи голоса, звонкие, оживленные. Запах мокрой коры, сильный и какой-то бумажный, после недавнего дождя.

Хадиджа послушала еще минуту, открыла глаза, посмотрела на меня.

— И это одна из твоих способностей, — сказала она. — Животные.

— Наверное. — Я пожал плечами.

Я заметил, что она не отодвинулась, так и сидела, прижавшись ко мне.

— Я серьезно, — продолжала Хадиджа. — Может, это легкомысленно, но когда я впервые увидела, как ты это делаешь, — кажется, на втором свидании, помнишь, у ресторана очень пьяная женщина в желтом, с маленькой собачкой, искала лифт? — и ты сделал это… ты присел на корточки и погладил собаку. Она рвалась с поводка, но стоило тебе прикоснуться к ней, тут же затихла, точно ей вкололи успокоительное. Тогда-то я и поняла, что ты поладишь с Рикой.

— Я погладил собаку, и ты поняла, что я сумею поладить с твоей дочкой? — спросил я. — И правда легкомысленно.

— Только Рике не говори, — рассмеялась Хадиджа.

— Смотри.

Я махнул бутылкой на широкие лужи на влажной земле — плохая ливневка, — на скопление муравьев, собравшихся в бугорчатый шар, — муравьев объединяло друг с другом обоняние и осязание, они понимали: чтобы выжить, им нужно сплестись воедино, в плотное сплошное рядно, которое не пропустит влагу, плыть так, пока вода несет их, и кто-то из них по пути непременно утонет. Все это я рассказывал Хадидже; мы сидели, прихлебывая теплое вино, отдающее пробкой, крошки попадали на язык, и мы сплевывали их на землю. Я все говорил о муравьях, интересно, каким бы стал мир, будь мы хоть каплю такими же сильными, как они, чтобы из собственных тел выстроить плот друг для друга…

— Всё, — перебила меня Хадиджа и с улыбкой покачала головой. — Хватит, мистер Флорес. Я пришла не на семинар по биологии и святости.

Тут я осознал, что все это время говорил без умолку, и смутился.

— Прости, — сказал я. — Я не думал…

— Помолчи, пожалуйста, — перебила она, — хотя бы секунду.

Она прижалась ко мне, подняла лицо, наши губы нашли друг друга, в конце концов мы оставили недопитую бутылку у подножия памятника и обнаружили, что бредем обратно по сырому весеннему парку. Мы что-то создали, просто посидев там вдвоем, встречаясь снова, и снова, и снова, и теперь это наше создание отражалось эхом от улиц и домов, мимо которых мы проходили, наши сплетенные руки льнули друг к другу так пылко, точно мы сотворили новые кости, соединившие наши ребра.