Приближались летние каникулы, но меня это ничуть не радовало.

Летние каникулы на Гавайях — это примерно так: Дин разгуливает по городу, незнакомцы делают ему шаку, бьют кулаком о кулак в знак приветствия, старшеклассницы мечтают затащить его на пляжную вечеринку, папа с мамой позволяют валяться по всему дому, а все потому, что несколько месяцев подряд он с другими парнями бросал мячик в кольцо и чаще попадал, чем мазал. Ноа, если, конечно, приедет домой, поселится в отдельной комнате (а меня они гарантированно выпрут на диванчик) и будет просиживать там в одиночестве день-деньской, да, или, как прежде, торчать в гараже, или уйдет гулять — чтобы выяснить, какие еще законы вселенной он в состоянии исказить.

Летние каникулы на Гавайях: я устроюсь работать в торговый центр или закусочную, а может, в отель. Если повезет. Между мной и скалолазанием — целый океан. Между мной и карьерой инженера. Между мной и Вэн.

— Приезжай домой, — сказала мама по телефону.

— И что я там буду делать? — спросила я.

— Все, что нам от тебя нужно, — ответила она.

Порой я не понимаю, нарываюсь ли на скандал или скандалы сами меня находят. Особенно с родными.

— Ты имеешь в виду, подметать ланаи, приносить папе пиво, когда попросит, может, даже устроиться в магазин складывать чужие покупки в пакет? (Надо было промолчать. Но есть я, а есть остальные члены моей семьи.) Для этого я вам не нужна, — продолжала я. — Этим есть кому заниматься.

— Ты совсем не думаешь, когда говоришь? — спросила мама. — И в кого ты только такая.

— Какая — такая? Независимая? Свободная от чувства вины? Если дело в деньгах, так здесь я заработаю больше. И меньше потрачу. Если нужно, раз в месяц буду присылать вам чек.

— Деньги тут ни при чем, — возразила мама.

— Мам, — сказала я, — это Гавайи. Если ты не зарабатываешь миллионы, как юрист или еще кто-то такой, деньги всегда хоть немного, но при чем.

Я понимала, в чем дело. Она же видела, как меня изменил материк, окей? Что он мне дал. Бескрайний, как небо, простор, возможности, кислород, чтобы гореть, гореть, гореть ярче.

— Я тут переговорила кое с кем из папиных друзей, — сказала мама. — С Кайлом и Нейтом — помнишь их?

Я понятия не имела, кто это, но ответила:

— Конечно.

— У них есть работа для инженера. Что-то такое они делают в Перл-Харборе, у одного из них вроде бы в промышленной зоне компания по производству солнечных батарей.

Тут она меня поймала. Это и правда интересно — по крайней мере, в сравнении со всеми остальными подработками, куда я сумею устроиться, тем более под конец семестра. Я вам клянусь, у меня было такое чувство, будто постоянной работы в Сан-Диего нет ни у кого. Офисы завалены визитками консультантов, советников и прочих сотрудников на неполный день.

— Поблагодари их, но у меня все в порядке, — сказала я маме. — Я и здесь устроюсь. А сейчас извини, мне пора бежать заниматься. Сессия на носу.

Но когда же настал конец с Хао, Катариной и Вэн? Вы решите, что мы толкали речи, и угадаете. Надвигались летние каникулы, мы не увидимся несколько месяцев. Мы вошли друг у друга в привычку, стали такой же частью утра и вечера, как чистка зубов. Теперь наши пути разойдутся довольно надолго, и мы чувствовали, что, вернувшись, не будем прежними. Но об этом никто ничего не говорил. Мы просто-напросто раскатились в стороны из двух куч, которые собой образовали, я, Вэн, Катарина, Хао, нашего спелого переплетения денима, ежевики волос и горячих зевков. Вокруг нас на письменных и кухонных столах торчали ополовиненные пивные банки, масляно-крапчатые коробки из-под пиццы, возле зубных щеток — пульт от телевизора. Это были те мы, что остались после вечеринок в честь окончания учебного года и вечеринок после вечеринок. Мы перемазали своей вонью комнату и друг друга. Нас ждали разные машины и самолеты, мы обнимались на прощанье: до скорого. Вэн ехала домой, Хао ехал домой, Катарина ехала домой. И лечебная погода летнего Сан-Диего любезно раскрыла свою желтизну и рыжину передо мной одной.

Я нашла то, что помогло мне остаться. Здесь студенты всегда сдавали на лето свою жизнь кому-нибудь. Они уезжали на полтора месяца в Верону учить итальянский или волонтерить в Оахаку или еще куда-то, где, если верить отрывным объявлениям в студенческом клубе, их ждали блестящие возможности. А что оставляли? Подработки. Квартиры на троих неподалеку от университета. Удобные варианты на короткое время для оставшихся. Таких, как я.

В то лето я поняла: вытерпеть можно что угодно, если выработать режим.

Первое. Проснуться утром, два-три раза переставив будильник. Сесть на синей простыне, нестиранной со дня покупки. В хорошее утро я натягивала спортивный костюм, вприпрыжку спускалась по лестнице и бегала в липком холодном тумане. Задыхаясь в промокшей футболке, хватала ртом воздух, задолго до завтрака. Тарелка хлопьев без сахара с ледяным молоком, немного фруктов. Пешком в офис на первую подработку, свежая, горячая и чистая, из душа, связки лучше тянутся после бега.

Второе. Выбрать между “не слишком ли обтягивает” и “не слишком ли откровенно”, “не слишком ли безвкусно” и “не слишком ли инфантильно”. В офис надо одеваться соответственно, окей? Лифты, вестибюли, коридоры. Темное, ребристое, скругленное дерево. Я вытаскиваю необходимые документы из пачек распечаток, проворно вбиваю данные в компьютер. Пишу электронные письма по образцу, непринужденно болтаю с коллегой — со мной работает еще одна студентка, третьекурсница-хоуле, которая раз в полчаса бегает курить. Вернувшись, она первым делом берет свою сумочку из тисненой искусственной кожи, достает жвачку и, согнув пластинку пополам, кладет на язык. От нее пахнет жвачкой и едким цитрусовым мылом из офисного туалета. Она спрашивает, где я купила эту блузку. И серьги. И ожерелье, которое я терпеть не могу, но все равно ношу. И так далее и тому подобное.

Третье. По вторникам, четвергам и субботам я на автобусе еду в “Романский стиль”: я работаю официанткой в вечернюю смену. Четыре часа хожу-бегаю между кухней и залом, запоминаю, потом записываю и вновь запоминаю заказы посетителей. Держу в памяти наши фирменные блюда, рекомендации для аллергиков, винные карты, ношу отутюженные белые блузки и врезающиеся в задницу черные брюки — разумеется, они помогают мне получить чаевые. Даже с такой тита фигурой, как у меня.

Недели проходят, да, я не всегда помню, какое сегодня число, знаю только день. И в какую смену работаю. Иногда я просиживаю вечера на диване с кем-нибудь из моих скучных соседок-хоуле, подающих надежды участниц “Будущих американских статусных жен”. Пресных, как саймин без соуса. А порой по вечерам у меня руки чешутся, до того хочется полазать, я хватаю скальные туфли, нахожу закрытый навсегда магазин товаров для рукоделия или обреченную на снос промзону, окна в которой замурованы кирпичами, и лезу, лезу, лезу вверх. Упираюсь подошвами в трещины, уступы, выбоины в стене. Цепляюсь пальцами за края толщиной с ребро десятицентовой монетки, поднимаюсь над землей, дышу страхом.

Но в основном жизнь смахивала на нудный гул. Рутинные дела, восход-закат, привет-пока. Жизнь тлела, как нить накала, если ток слабоват.

Если бы Вэн была здесь, думала я, эта нить раскалилась бы и лопнула. Если бы Вэн была здесь, нам всегда было бы над чем посмеяться, так? Мы занялись бы чем-то таким, чего я никогда не делала и даже не думала пробовать, а это, оказывается, говорит о том, какой я хочу стать, больше, чем всё, что было со мной прежде. Если бы Вэн. Если бы Вэн.

Тем летом мне как-то раз позвонил Ноа. Я шагала с автобусной остановки в “Романский стиль”.

— Номером ошибся? — спросила я.

— Да ладно тебе, — ответил он.

— Дурацкая шутка, — сказала я. — Просто не ожидала, что ты позвонишь.

— Я и сам не ожидал, — признался Ноа.

Это было странно.

— Окей, — сказала я. — Я иду на работу, у меня вечерняя смена, скоро ужин, так что не тяни.

— Ты повар? — спросил он.

Сколько можно.

— Я официантка. — И ведь дело не в том, что Ноа забывчив, невнимателен или дурак, — ничего подобного. Он просто не удосуживается запоминать. Мысли его заняты им самим и его собственными делами. — Вот поэтому я ничего тебе не рассказываю, просто оно того не стоит. Что нового? — поинтересовалась я.

— Ничего, — ответил он.

— То есть ты звонишь сказать, что у тебя ничего нового, — резюмировала я. — Отлично, спасибо за звонок, Ноа, можешь в любое время…

— Помнишь, какая была рука у Скайлера, когда он вернулся в школу? После Нового года?

Что-то прозвучало в его голосе, как иногда у Вэн. Как иногда у меня самой, когда в наших венах правильные вещества. Все расширяется. В голове выпрыгнуло воспоминание о Скайлеровой руке. Я-то сама ее видела только раз, сразу после того, как он получил ожог. Но вроде бы, когда парня привезли в травмпункт и сняли повязку, обнаружилось что-то странное — якобы кожа была слишком гладкой. И пальцы идеальной формы. Не нормальная рука, как у всех, а будто у статуи девушки или типа того, рассказывал Дин.

— Все говорили, она слишком красивая.

— Как скульптура, — усмехнулся Ноа и сразу напряженно замолчал. — Ты ведь не веришь, что это сделал я?

Неужели он звонил только ради этого словодрочева? Моя смена уже пару минут как началась.

— Ноа, я не…

— По-моему, ты всегда просто притворялась. Дин верил. Ну и мама с папой, конечно. Они видели… видели и другое тоже. А ты вот никогда не верила, так?

— Зачем ты меня сейчас об этом спрашиваешь?

— Я много чего понял. Люди, которых мы возим на “скорой”, люди на грани, — наши тела словно сотканы из светящихся нитей. Это как с уке. Голос звучит, струны гудят от аккорда… Теперь я делаю то же самое с человеческим телом, с костями, сердцем, легкими, я могу заставить его петь…

Тут я рассмеялась.

— Извини, — сказала я. — Мне не следовало смеяться, но это же… чушь какая-то.

— У нас был наркоман, — начал он, мы заговорили одновременно, но “чушь какая-то” повисла в воздухе.

— Ноа, — сказала я, — окей…

— Нет, я все понял, — перебил он, — ты права.

— Может, тебе стоит меньше времени проводить на “скорой”? Отпуск взять… я не знаю.

Он откашлялся.

— С чего ты взяла, что я могу взять отпуск?

— Ты можешь делать все, что захочешь, — ответила я.

— Нет, не могу, — возразил Ноа. — Ты — да, я — нет.

Как же я от этого устала. Ноа ведет себя так, словно он тут единственный страдалец, хотя именно нам приходится как-то жить с тем, что мы не такие, как он. Быть может, в один прекрасный день он будет способен на многое — кто знает? — я же вынуждена была посматривать на часы и видела, что опаздываю, а раз я опаздываю, то меня могут уволить, а если меня уволят, я потеряю чаевые, с которыми всегда возвращаюсь домой, а это единственные реальные деньги, которые я смогу заработать за лето, окей?

— Слушай, мне пора, — сказала я. — Выполнять дурацкие просьбы типа “принесите без глютена” и битых четыре часа притворяться, будто клиенты мои друзья. Я не хотела тебя обидеть, Ноа, прости, что рассмеялась.

— Понимаю, — ответил он, — это неважно.

— Я могу тебя выслушать, правда-правда. — Я как будто оправдывалась перед ним. Мне казалось, что-то ускользает.

— Знаю, — сказал он. — Я это знаю.

Мы распрощались и нажали отбой.

Позже я ему перезвонила. Ему и одновременно Дину — групповой звонок. Не очень-то я люблю подобные штуки, они быстро становятся обязаловкой. Однако Ноа к тому времени исчез — по крайней мере, именно такое ощущение у меня осталось от разговора с ним. Как будто он снова в океане среди акул, качается один на волнах. Я вижу его, вижу волны, прилив и богов, которые тянут его за собой. Но я ведь тоже в воде, хотелось мне сказать. За Ноа следит множество глаз. Но никто не смотрит, держусь ли я на плаву.

Однако вскоре летние каникулы закончились. Все вернулись — Вэн, Хао, Катарина. Будто ничего и не случилось за два с половиной месяца разлуки, потому что ничего и не случилось. Не прошло недели с начала осеннего семестра, как Вэн кое-что предложила: у нее есть билеты на крутую вечеринку, не хочу ли я съездить?

— Точнее, у меня билетов нет, — пояснила она, — мы поедем туда с парнями, у которых они есть.

И мы пошли к Коннору — краска на стенах лупится, в окне реклама пива “Корона”, так? — на крыльце продавленный линялый диван. К электросчетчику прислонена клюшка для лакросса.

— Шутишь, — сказала я.

Вэн пожала плечами:

— У них есть билеты. И у Коннора фигура как у пловца.

Она поднималась на ступеньку впереди меня. Я шлепнула Вэн, да так крепко, что нам обеим стало больно. У нее заболела задница, у меня ладонь. А говорить нам было необязательно.

Вечеринку замутили в Рамоне; парадный вход — высокий белый шатер в окружении туманных золотистых шаров света и кремовых полотнищ — обволакивала дымка натужной приязни. Кругом хоуле того возраста, когда только-только проклевываются морщины, все разговоры вертятся вокруг ставок по кредитам и свежего номера “Нью-Йоркера”. Мы стояли на зеленой траве; кажется, мы с Вэн были там самыми юными. Точь-в-точь малолетки, которые незаконно пробрались на взрослую вечеринку.

На Вэн был блестящий черный топик на одно плечо и безупречно белые шорты с золотыми пуговицами. Я была в синем платье, которое вполне можно назвать “маленьким”; правда, местами оно слишком обтягивало.

В какой-то момент мы с Вэн разделились. Мы с Шоном стояли на краю обрыва. Внизу, вдали, виднелись длинные и узкие, точно защемленные, холмы, поросшие то ли бугенвиллеями, то ли мескитовыми деревьями. Под обрывом стоял грузовичок, годов, кажется, тридцатых, с перевернутыми бочками в кузове. Выглядело все это неестественно, как киношная декорация. Пронзительная влажная соната сверчков. Трава шелестит под ногами.

— Вот ты сейчас ляпнешь что-нибудь, — сказала я Шону, — и сломаешь весь кайф.

— Чё? — спросил Шон.

— Видишь?

— Честное слово, Кауи, — рассмеялся он. Зубы у него были белые, как свежевыпавший снег, под густо-смуглой кожей бугрились такие мышцы, о существовании которых я и не подозревала, пока не увидела его без рубашки. Раньше он занимался гимнастикой, теперь учился — я не шучу — на спортивного маркетолога. Но вечно твердил мне одно и то же: “Ты сумасшедшая” или “Что мне с тобой делать”. Не знал ни черта. Разговаривать с ним все равно что с табуреткой.

— Вино хорошее, кстати, — наконец заметил он.

— Тут мне сказать нечего, — ответила я. — Для меня оно все на один вкус.

— Гы, — произнес он.

— Пива хочу, умираю. Прям вот умираю.

Он улыбнулся.

— Ясно. Коннор сказал мне, что ты на инженера учишься?

— Угу.

— Трудно, наверное.

— Угу.

— Знаешь, как мы с парнями говорим? Инженеры все инженервные. Ну, то есть, не все, конечно, и вообще я не о тебе. Но…

— Я поняла, — перебила я и ни с того ни с сего — просто потому, что он был гладкий, блестящий, пружинился силой, смуглый, как парни на Гавайях, — погладила его правый бицепс. Может, у меня и получится, подумала я, если выпить достаточно. Правда, я столько не выпью.

— Твое здоровье, — сказала я и отпила из бокала.

А пока пила, заметила что-то краем глаза и обернулась, чтобы получше рассмотреть. На том конце обрыва раздался громкий голос Вэн. Она разговаривала с Коннором. Слов было не разобрать. Но я видела, что он топчется. Потом подается грудью к Вэн, точно она его собственность. На Вэн такие штучки не действуют. Она одним глотком осушила бокал, посмотрела на Коннора и выплюнула вино ему в лицо. Потом поставила бокал на соседний столик и ушла в шатер.

Я направилась за ней.

— Подожди здесь, — сказала я Шону. — Или иди к нему. Как хочешь.

В шатре было намного жарче. Точно огромный зверь спал над толпою. Кое-где в углах уже попахивало подмышками. Оживленно звенели голоса. Вэн стояла у столика с закусками. Укладывала куски сыра на крекеры и отправляла в рот. Плюс снова пила вино.

— Ты там вино пролила, — сказала я. — Коннору в лицо.

Она рассмеялась.

— Я такая неуклюжая, когда выпью.

Вэн набивала рот крекерами с сыром.

— Как думаешь, правильно мы сделали, что сюда приехали?

— Если тебе так хотелось попонтоваться, можно было бы и в городе сходить в какой-нибудь понтовый клуб, — ответила я. — Например, потанцевать свинг где-нибудь в центре.

— Я похожа на человека, который танцует свинг?

— Сейчас — да.

Она пожала плечами, захрустела очередным сэндвичем из печенья.

— Рано или поздно мы окончим университет, может, даже быстрее, чем думаем. И все. Мы выйдем в мир и превратимся в женщин с банковскими счетами и в офисных туфлях на каблуках. Или что-то вроде того.

— Шутишь, да? — спросила я. — А я зависну с Шоном, с которым разговаривать все равно что с манекеном для аварийных испытаний. Нет уж, я лучше останусь в университете, получу второе образование.

— Но руки у него красивые, правда? — спросила Вэн.

Моя очередь смеяться.

— Правда? — передразнила я. — Так бы и облизала. И потерлась своей… у тебя же вроде непереносимость лактозы? — спросила я, глядя, как Вэн набивает рот сыром. К ее губам прилипли мелкие крошки крекеров, их не смыл даже глоток вина.

— Кауи, — устало ответила она, — поешь уже со мной этой чепухи и выпей наконец вина.

Сорок пять минут спустя мы очутились в туалете. Вэн согнулась пополам, будто ее ударили под дых. Я изо всех сил тянула за язычок молнии сзади ее шортов.

— Давай быстрее, — взмолилась Вэн.

— Я пытаюсь, Вэн, тут нитки в молнии застряли, — ответила я.

Она вздрогнула. Оттолкнула мои руки. Попятилась к кабинке.

— О господи, — сказала Вэн, — я сейчас уделаю весь унитаз. И все шорты. Господи, я сейчас обосрусь.

— Дай помогу, — ответила я.

Вэн снова согнулась пополам. Зажмурилась.

— Быстрее!

Она мельком взглянула на меня. Скривилась тревожно, попятилась в кабинку. По-прежнему согнувшись пополам и часто дыша. Я поняла, что у меня осталось максимум десять секунд. Вэн дергала молнию. Скрипела зубами. Икры ее подрагивали от усилий. Я зашла вместе с ней в кабинку, захлопнула дверь, уперла ногу в трубу сливного бачка — странную металлическую штуковину, похожую на пожарный гидрант в миниатюре, — и в сотый раз потянула за язычок. Он ободрал мне палец, но не сдвинулся с места. Вэн застонала.

— Кауи, из меня прет какаха размером с черепашью голову, еще минута — и я вся буду…

Я вцепилась в пояс шортов и дернула изо всех сил. Что-то треснуло, шорты соскользнули ниже колен, я подхватила их, не давая упасть на пол, Вэн плюхнулась на стульчак, и из ее кишок извергся вулкан. Я отшатнулась, ударившись локтями о дверцу кабинки.

— Неужели нельзя… — начала я, но отодвинуться мне было некуда, Вэн закряхтела и снова опорожнилась. Ее задница влажно чмокала. Тяжело дыша, Вэн оперлась ладонями о стенки кабинки; еда рвалась из нее нескончаемым потоком. Я, сидя на корточках, держала ее за ноги — там, куда упали шорты. Мне хотелось зажать нос, выскочить наружу, но все уже закончилось. Вэн затряслась от хохота. Из унитаза поднималась жуткая вонь.

— Господи боже мой, — сказала Вэн. — Я не курю, но сейчас не отказалась бы от сигареты. Момент как раз подходящий. — Она снова рассмеялась, а следом и я.

— Ну что, как сыр? — поинтересовалась я, прослезившись, хотя и непонятно, от чего именно, от вони или от смеха. — Оно того стоило?

— Однозначно стоило. — Вэн облокотилась о колени, опустила голову. — Господи, как же у меня из жопы воняет. Кто бы мог подумать.

Я выпустила ее шорты и выпрямилась. Взглянула сверху на спину Вэн. Нежные костяшки позвоночника. Вдохи и выдохи. Шорты, растекшиеся вокруг лодыжек, взрыв разорванной ткани, исковерканной молнии. В эту минуту дверь туалета отворилась, послышалось цоканье каблуков. Впрочем, далеко эта женщина, кто бы она ни была, не продвинулась. Секунда-другая — и каблуки зацокали вон. Дверь закрылась, прихлопнув гул вечеринки, и снова наступила тишина.

— Вот именно, — подтираясь, сказала Вэн. — Спасайся кто может.

Но теперь нам точно надо уйти.

— Дай попробую молнию. — Я снова опустилась на корточки, перенесла вес с одной ноги на другую и левым коленом — в лилово-бурой россыпи шрамов на густо-смуглой коже — прижалась к голени Вэн. Я не отодвинула ногу. Вэн закончила вытираться. Я взялась за ее шорты, за молнию, но, слабо дернув несколько раз, сдалась. Выпитое вино дало о себе знать. Голова гудела от натуги, я пристроила ее на плечо Вэн. Потом уткнулась лбом в ямочку над ее ключицей. Мы замерли. Дыхание: моя голова, ее шея. Я чуть приподняла голову, наши уши соприкоснулись; наши шеи, ее влажная. Я подняла голову, понимая, чего добиваюсь. Мои губы скользнули по пушку на ее щеке к ее рту.

Верхнюю ее губу усеивал пот. Вэн приоткрыла рот, я тоже, мы прижались губами друг к другу. Я и не думала, что ее губы окажутся такими мягкими и незнакомыми, наши влажные языки встретились на мгновение, толстые, теплые от слюны и общего горячего дыхания. У меня горело лицо. Наши губы не разъединились. Сильнее прижались друг к другу. Потом мы разделились.

Вскоре мы уже шагали друг за другом по пыльной дороге, убегавшей от парковки. Сгущались лиловые сумерки. Мы отставляли вверх большие пальцы в желтых лучах нагонявших нас фар, мы разулись и шли босиком, спиной вперед, чтобы видеть лица тех, кто не удосужился нас подвезти. Наконец рядом с нами со скрипом затормозила машина.

Там сидела пожилая пара с пепельно-седыми волосами. Отвисшие подбородки в складках, пигментные пятна. Женщина с длинным лошадиным лицом и такой яркой помадой, что губы казались фальшивыми. За рулем мужчина, из коротких рукавов синей тенниски торчали морщинистые руки с расплывающимися мышцами. Оба улыбнулись, сказали, что по себе помнят, каково это — оказаться в таком вот местечке, когда ты молодой и в кармане у тебя пусто, и предложили подвезти нас до самого Сан-Диего.

Мы сели, и машина с хрустом покатила по грунтовке, которая вела к шоссе.

С той минуты в туалете мы не сказали друг другу ни слова. Я чувствовала губы Вэн на своих губах. Их идеальный изгиб, какие они были мягкие и чуть липкие от помады. Я чувствую их до сих пор — всякий раз, как хочу вспомнить. Можно говорить о чем-то снова и снова. Или смотреть фильмы, слушать песни, которые как раз об этом, правда? Но все это меркнет в сравнении с взметнувшимся в груди вихрем крови, когда понимаешь, хотя бы — минимум — на миг, что кто-то хочет тебя так же сильно, как ты его.

Вэн устроилась поудобнее. Кожаное сиденье застонало. Ее ладонь лежала возле ее бедра. Я вытянула руку так, что мои пальцы касались ее. Нежная кромка ее кутикул, тонкая, едва различимая. Вэн взяла меня за руку, наши пальцы переплелись.

— Кауи, — сказала Вэн, будто сделала какое-то открытие.

Машину тряхнуло: мы съехали с пыльной грунтовки на твердый прямой асфальт. Поворотник защелкал, мы влились в поток автомобилей. Мы с Вэн держались за руки до самого дома.