Боже, пожалуйста, дай мне забыть эту зиму. Декабрь, безобразный конец семестра. Мы с Вэн как чужие в нашей комнате, общаемся с помощью самого краткого словаря, на который только способны, отвечаем односложно. Стараемся быть в комнате, только когда другой там нет. Каждый раз, когда мы вынужденно делим друг с другом этот пятачок, мне кажется, будто меня душат, так? Мы изо всех сил пытались рассинхронизироваться, одна пришла, другая ушла, а вместе, только когда выключен свет и пора спать. Экзамены по векторному анализу, физике колебаний и волн, непройденные материалы висят над моей головой, как окровавленный нож гильотины.

Посреди всего этого ада позвонила мама. Всё кончено. Ноа больше нет. Дин обнаружил оползень, заканчивавшийся на краю отвесной скалы, под которой море: вот так погиб Ноа. Нам остались только его рюкзак да рваный ботинок. Я говорила по телефону с мамой, говорила по телефону с папой, говорила по телефону с Дином. Сказать друг другу о жизни нам было нечего. Разговоры заполняло пространство тишины. По-моему, мы сосредоточились на дыхании. Вдох-выдох, потом еще раз. Каждый день я билась над словами и символами в домашних заданиях, тех самых заданиях, что должны были дать мне возможность чего-то добиться, кем-то стать; мир же вокруг, который я считала незыблемым, рухнул. Не было больше Вэн. Не было больше Ноа. На очереди университет. Да и пусть.

Но экзамены я в итоге как-то сдала. Причем все.

Теперь зимние каникулы. Дин вернулся в Спокан, надолго ли, сам не знает. Денег на то, чтобы слетать домой, у меня нет. То есть, как бы это сказать, их нет, но они есть, я могла бы оплатить билеты кредиткой, если бы не лазила по горам, не покупала всякую ерунду для учебы и едва не превысила лимит. Зимой билеты на Гавайи стоят кучу денег, даже из Сан-Диего. В общем, сейчас эти сраные зимние каникулы, для начала я выпрашиваю себе несколько смен в “Романском стиле”, и очень удачно: в первый же рабочий день, буквально накануне того, как меня должны вышибить из общаги, я знакомлюсь с официанткой по имени Кристи. Она подрабатывает на стойке регистрации в хостеле для вчерашних европейских школьников, одержимых мечтой посмотреть Америку в целом и Калифорнию в частности. Нищих студентов из соседнего кампуса в хостеле не ждут, но Кристи сдает мне койку до конца каникул, причем дороже, чем это стоит, а если хозяин спросит, что я тут делаю, она ответит, что я вот-вот съеду. Обычно в середине рабочего дня я сажусь на автобус и еду на пляж. Дрожу под поцелуями холодного солнца, когда туман рассеивается над песком, или торчу в хостеле, а щедрая европейская молодежь, немыслимо белобрысая, одуревшая от счастья, что попала в Америку, угощает меня едкой выпивкой. Я ем саймин, дешевые хлопья, блюда из долларового меню, которые покупаю двойными порциями и складирую в холодильнике. Один из уборщиков посуды в “Романском стиле” собирает для меня остатки еды. Полюбуйтесь-ка, папа с мамой, как я машинально выучилась крутиться, годами балансируя с вами на краю финансовой пропасти.

На Рождество я снова звоню домой. Теперь беседы с родителями даются нелегко. У каждого из нас собственный язык смерти и скорби, не поддающийся переводу. И вот еще что странно: я общаюсь с папой намного меньше прежнего — мама каждый раз находит причину, по которой он не может подойти к телефону. Странно, правда? Разговоры наши превратились в настольную игру, никто не знает, как в ней победить, зато прекрасно знает, как проиграть — достаточно упомянуть Ноа. Поэтому мы обсуждаем всякую чепуху. Сколько стоит молоко. Новый маршрут, по которому мама водит автобус, и схемы движения транспорта. В какой обуви мои колени после смены в “Романском стиле” не будут болеть, точно в них налили цемент. Я объясняю, что такое хостел.

Каждый раз одно и то же, но я все равно звоню. И в Рождество.

— Пиццерия в центре, что будете заказывать? — говорит голос.

— Привет, пап.

— Папы у нас нет, зато есть пицца с индейкой. Сегодня специальное рождественское меню.

— Я думала, это Гавайи, — говорю я. — Добавите ананас?

— Ананас! — восклицает папа. — Это дерьмо давно пора запретить законом.

— Как и дурацкие папины шуточки, — отвечаю я, но все равно улыбаюсь.

После моих слов пауза, а потом папин голос стихает, переходит в свистящий шепот, я не понимаю, что он говорит.

— Пап, что?

Голос еще звучит. Воздух в трубке вибрирует. Я это чувствую, уши закладывает, как будто спускаешься с высоты. А потом папа исчезает.

— Пап…

— Привет, дорогая. — Мамин голос.

— Мам, что происходит?

— Ничего.

— Я имею в виду, с папой.

— Ах, с папой! Он… пошел открывать дверь, к нам пришли.

Во мне сжимается кулак обиды. Я знаю, что она врет.

— Мам, — говорю я.

— Как проходят каникулы? — спрашивает она. — У тебя все хорошо?

Она и раньше в таких случаях меняла тему, с чего бы ей сейчас вдруг отвечать? Я решаю не придавать этому значения.

— Конечно, — говорю я. — Наверное. Рада, что дотянула до конца очередной смены, не плюнув никому в тарелку.

Мама смеется.

— Прекрасно тебя понимаю, уж поверь, — говорит она. — Но нужно уметь абстрагироваться. Пришла на работу — представь, будто запираешь Кауи в шкафчике вместе с уличной одеждой и рюкзаком. До самого конца смены.

— Я уже привыкла, — отвечаю я.

— Вот и хорошо, — говорит мама. — Я привыкала долго. Очень долго.

— К тому же, — продолжаю я, — осталось всего две-три недели, а там снова начнутся занятия.

— Везет тебе, — говорит мама.

Господи Иисусе, думаю я. Начинается.

— Можно хотя бы на Рождество обойтись без этого? — спрашиваю я. — Я… Здесь никого нет, мам. Только я.

— Твоя правда, — отвечает мама. — Легче не становится никогда.

— Знаю, — говорю я.

Повисает пауза. Я догадываюсь, что по нашему ритуалу мама сейчас спросила бы о Ноа, как раньше спрашивала каждый раз, но теперь-то спрашивать не о чем. Мы обе знаем о нем все, что только можно знать.

Разговор завершается. Вскоре все мысли в моей голове стираются в порошок под натиском очередного дня в Сан-Диего. Хостел, двойная смена в “Романском стиле”. Хостел. Сраные туманные утра и беготня между столиками в ресторане. Хостел. Все мои силы направлены на то, чтобы выжить в каждом из мест, сначала пережить смену, а после пережить пропасть молчания и одиночества.

Рождественская и послепраздничная хрень на материке накатывает огромной волной, сливается в одно сплошное “принесите-принесите-принесите”; незаметно подкрадывается Новый год. Я работаю в ресторане в вечернюю смену и возвращаюсь домой на последнем автобусе, да? Мы проезжаем мимо людей на бульваре — мятые черные коктейльные платья, развязанные галстуки качаются на ветру. Все торопятся сделать последний заказ. Возбужденные, веселые, бездумные. Разноцветные огни, фейерверки; когда я возвращаюсь, в хостеле по телевизору показывают “100 лучших моментов года”. Что же я делаю? — спрашиваю я себя. Кто меня так — Вэн, Ноа или я сама с собой такое сотворила? Ведь не так давно мне казалось, будто я раскрыла раковину жизни и обнаружила в середине сияющую жемчужину счастья. Прошло совсем немного времени, а у меня уже такое чувство, будто жемчужина рассыпалась.

Боже, пожалуйста, дай мне забыть эту зиму. Пожалуйста, дай мне забыть эту зиму. Пожалуйста, дай мне забыть эту зиму. Время идет. Что ж, хорошо. Начинается новый семестр. Возвращается Вэн.

Первый вечер, когда мы обе снова в общаге, в комнате тихо, я и Вэн сидим в наушниках, уставившись в экраны ноутбуков. Повторяется конец прошлого года, верно? Мы сидим за своими столами возле окна спиной друг к другу, и каждая делает вид, будто другой здесь нет. Вэн жжет свечку, запах смолистый и пряный. Вдруг я чувствую на плече ее руку: Вэн пытается привлечь мое внимание. Интересно, в чем дело, думаю я, можно ли мне надеяться. Между нами словно что-то смягчается, сердце мое стучит: окей, окей, окей. Я снимаю наушники и оборачиваюсь.

Вэн пристально смотрит на меня, длинные ресницы ее легки. Лицо разгладилось — значит, отсыпалась. Черт, какая же она красивая. Я разворачиваюсь на стуле.

— Чего тебе? — спрашиваю я.

— Он умер? — спрашивает она.

— Да, — выпаливаю я, изумляясь тому, как быстро отвечаю. — Умер.

Слова повисают в воздухе.

— Ясно, — говорит Вэн и пальцем, как дулом пистолета, тычет в висящие на шее наушники. Там кто-то щебечет, будто колибри возле сиропа. — Слышала эту песню? Тебе точно понравится.

Я мотаю головой: нет, не слышала. Вэн снимает наушники с шеи и надевает мне на голову.

Это Коммон, “Сводишь меня с ума”. Я слышала ее. Но Вэн об этом не говорю, заглатываю наживку, пусть скользит по строчкам Коммона пронзительный голос Лили. Я принимаюсь кивать в такт, свешиваюсь набок, теперь я в атмосфере Вэн, так? Я закрываю глаза, сейчас они мне не нужны. Есть лишь ее запах, наушники обнимают музыкой мою голову. И всё. Когда трек заканчивается, я говорю:

— Хорошая песня.

— У меня есть весь альбом, — отвечает Вэн. — Помнишь предыдущий?

— Помню.

Мы возвращаемся к домашней работе, царапаем ручками бумагу, щелкаем клавиатурой, шелестим страницами учебников. Наушники так и не надеваем. Доделав задания, я встаю и иду к холодильнику под моей кроватью-чердаком. Достаю молоко, которое стащила из университетской столовки, заливаю последнюю оставшуюся порцию дешевых хлопьев и сажусь по-турецки в центре ковра.

Едва я принимаюсь хрустеть хлопьями, как Вэн выходит из-за стола и садится на пол рядом со мной. Кивает на тарелку. Я отдаю. Вэн засовывает в рот ложку хлопьев и возвращает мне тарелку; пальцы наши бегло соприкасаются. Я зачерпываю ложку хлопьев, жую, глотаю и снова протягиваю ей тарелку. Она берет ее обеими руками, набивает рот хлопьями, отдает мне тарелку. Ложка звякает о фарфор. Я снова зачерпываю хлопья, подношу ложку к губам и чувствую вкус Вэн. Ее тепло. Ее аромат. Я глотаю все вместе — молоко, хлопья, ее. Мы словно творим молитву.

— Окей? — спрашивает Вэн.

— Окей, — отвечаю я.

Я так и не прочувствовала смерть Ноа. По крайней мере, как должна была бы — тяжело, драматично. До самой этой минуты. Переживание обрушивается на меня, точно поднявшаяся во всю свою высоту волна на берег. Господи Иисусе, его больше нет. Он ушел навсегда. Мы никогда уже не позвоним друг другу, он не будет умничать и меня раздражать. Не будет живой связи меж тем, какими мы были в детстве, с ханабата под носом, забудется, как вместе читали и смеялись, лежа на диване. Не будет больше иллюзии, будто все это может вернуться или повториться в будущем, только сильнее и ярче. И мама с папой не будут сиять от гордости — пусть не за меня, но я хотя бы могла немного погреться у разведенного другим огня. Никогда, никогда, никогда. И меня однажды не станет. И всех, кого я люблю. Ничего.

Эта мысль меня оглушает. Я едва не роняю тарелку, но Вэн подхватывает ее, и наши руки встречаются. Уверенно и сильно.

— Ой, — только и говорю я. Едва ли Вэн это слышит. Я не хочу, чтобы она убирала руки.

Она и не убирает.

Ощущение потери не проходит. Становится такой же частью меня, как все остальное. Но отдаваться ему некогда. Я день-деньской занята, выкарабкиваюсь из ямы прошлого семестра, становлюсь лучшей в группе по термодинамике, пару раз выбираюсь полазить по искусственным скалам с Хао, Катариной и Вэн. Несколько недель спустя, на выходных, мы все вчетвером несемся поздно вечером на велосипедах. Туман липнет к щекам и ко лбу. Дорога пульсирует сквозь руль. Мы хохочем, вопим, мчимся по улице во весь дух, словно нас только что спустили с поводка. В некотором смысле так оно и есть: Вэн принесла пакетик кокса, у Катарины мы выпили пива и решили поехать на велосипедах на вечеринку к знакомым. Мы бродим по дому, гулко ухает музыка, в тесных углах лопочут хриплые голоса, время летит, я словно парю над собственным скелетом.

В доме полным-полно незнакомого народа, но много и тех, кого мы знаем. По крайней мере, в лицо. Но хоть мы и знаем их в лицо, люди за этими лицами… как бы это сказать… На таких вечеринках все будто одинаковые: стремятся принять красивую позу, красиво одеться, сделать красивую фотку. Всем хочется, чтобы вечеринка прошла идеально, а так никогда не бывает, и они пробуют еще раз, да? Снова и снова.

Мы наталкиваемся на других гостей, находим наши места, в доме и снаружи. Мы танцуем, пихаем друг друга локтями, бедрами, пьем то, что принесли с собой в рюкзаке, дружно вываливаемся на улицу из задней двери.

Вообще-то мы планировали вчетвером вернуться к Катарине и продолжить гробить здоровье — выпить еще пива, посмотреть кино. Но когда появился трезвый водитель, они уехали без нас. Мы с Вэн опять вдвоем, окей, от выпивки кружится голова. Она снова такая, как после той вечеринки с вином и потом в туалете, а то, что Вэн сказала, будто не чувствует ко мне того же, что я к ней, кажется ошибкой: настоящие мы сейчас. Да, я будто бы оживаю, пусть немного. После бури, бушевавшей во мне из-за смерти брата.

Я беру Вэн за руку. К моему удивлению, она сжимает мою ладонь.

— У тебя рука теплая, — говорит она, пьяно покачиваясь.

Не знаю, кто из нас кого ведет, или мы обе ведем друг друга, но только мы вместе возвращаемся в дом.

Внутри пахнет мятой и окурками. Свежеразрезанным лаймом и пролитым пивом. В коридорах толпится народ. Наверное, все смотрят на нас, как будто догадываются, что между нами, почему мы держимся за руки, но мне плевать, окей? Мы снова на танцполе, сжимаем друг друга в объятиях. Потом на кухне, где разорванная пачка чипсов из тортильи клонится в лужицу на крытом формайкой столе. Достав из-за раковины две стопки, наливаем друг другу водки. Я не чувствую вкуса, потому что перед этим мы успели занюхать дорожку. Со столика в ванной. Мы снова танцуем, моя нога между бедер Вэн, ее нога меж моих. Потом поднимаемся по скрипучим ступенькам, которые отбрасывают нас на стены и перила. Навстречу нам спускаются трое или четверо, но мы протискиваемся наверх. Находим пустую комнату с кроватью, одеяло и простыня наполовину задраны, посередине матраса мокрое пятно.

Мы оглядываем комнату, поворачиваемся то к одной стене, то к другой, словно на смотровой площадке.

— Та последняя стопка, — говорит Вэн. — Я не чувствую. Не чувствую себя. — Она хихикает. Тычет пальцами в свои щеки, в губы, и когда дотрагивается до губ, они выпячиваются, я вижу линии, изгибы, до чего же они розовые.

Я со смехом тоже тыкаю пальцем в ее щеки. В полумраке моя смуглая рука кажется такой темной на фоне ее кожи. Я тянусь к Вэн, облизываю ее губы. Растрескавшиеся, соленые, выпуклые, они воняют. Но Вэн приоткрывает рот и принимает меня. Наши влажные губы встречаются. Я чувствую ее вкус, говорю себе: такой ты ее запомнишь.

— М-м-м, — тянет Вэн.

Голова у меня тяжелая. Нагруженная всем тем, что я в нее запихнула. Я прислоняюсь к Вэн, которая, как и я, с трудом держится на ногах, а Вэн прислоняется к стене. Я чувствую, как мы прижимаемся друг к другу, сливаемся в одно, становимся целым.

Мгновение Вэн покачивается со мной, потом напрягается и отстраняется.

— Нет, — говорит она.

Я отодвигаюсь.

— Что?

— Противно, — отвечает она. Глаза полуприкрыты, но взгляд жесткий, злой. Я не узнаю ее. — Я тебе уже говорила. — Вэн смеется, поднимает руку, отталкивает мое лицо. — Ты мне противна.

Все во мне обрывается, будто я падаю со скалы. Хотя я не шевелюсь, да. Пытаюсь подобрать слова. Вэн шагает к кровати, словно из последних сил старается управлять телом. Плюхается на спину.

— Вэн, — говорю я.

Я пячусь к выходу, стукнувшись локтем о ручку двери. От удара руку охватывает гулкий металлический зуд. Я поворачиваю ручку, выхожу в коридор, на свет, яркий до головной боли. Стыд жжет глаза.

— Эй, — окликает меня кто-то, когда я закрываю дверь. Сзади через мое плечо тянется чья-то бледная толстая рука, придерживает дверь, не дает закрыть. Я оборачиваюсь. Это Коннор, тот парень, с которым Вэн крутила на той давней вечеринке. За ним к стене прислонились еще двое. На меня они даже не смотрят.

— Там, внизу, вы обе вроде были не прочь оттянуться как следует, — говорит Коннор. — Не передумали? — Он кладет ладонь мне на талию, как будто хочет меня увести. От него воняет кислым пивом и сигаретами с ментолом.

Кашлянув, я сбрасываю его руку. Двое других парней отталкиваются от стены, выпрямляются. Один из них поправляет член через карман джинсов.

— Отъебитесь от меня, — говорю я. — Вы все. — Я повторяю это громко и многократно. И еще раз. Чтобы все слышали. Особенно Вэн. Которая валяется в отключке на кровати. Какое-то время мы стоим и ничего не делаем — ни я, ни парни. Потом они проходят мимо меня, как вагоны скорого поезда, которые многие мили движутся без остановки. Я срываюсь с места и лечу вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Не торможу и не падаю.

Химия пульсирует в моих венах, кружится голова, в животе сжимается и разжимается кулак тошноты, когда я думаю о нас с Вэн. Я выпрашивала ее ласку, как подачку. И то, как она мне ответила, эта злобная грубость… наверное, сегодняшняя пьянка не первая, вдруг понимаю я. Они с Катариной и Хао и раньше выбирались тусить без меня, может, даже смеялись надо мной за столом.

И лишь двадцать — а может, пятьдесят или миллион — кварталов спустя холодный воздух раскалывает мой мозг и меня осеняет. Господи, она же осталась там одна. Практически без сознания. И трое парней.

Я бегу, тротуар кренится и раскачивается. Сама не понимаю, что с моими ногами; я спотыкаюсь о бордюр и валюсь на мокрую траву, ударившись коленом. Поднимаюсь, держась за изгородь, чтобы скорее восстановить равновесие. Через несколько кварталов падаю опять. Пытаюсь встать, опираюсь на мусорные баки и лечу вместе с ними на тротуар вся в сверкающих брызгах стекла и обрывках картона. Поднимаюсь и снова бегу. Бесконечная улица зияет передо мной. Но я добираюсь до задней двери того дома, где вечеринка. Когда я вваливаюсь внутрь, люди смеются, ухают, кричат “ни фига себе!”. Тела, слова, я пробираюсь сквозь толпу, и вот оно: лестница, за ней дверь, но дверь распахнута настежь, в комнате пусто. Ни Вэн. Ни парней.

Я выхожу на улицу, позади меня никого, с кем хотелось бы пообщаться, в квартале передо мной горстка золотистых огней в окнах домов. Темный и гладкий пустой тротуар скользит в ночь.